Глава третья. ТАЙНА ОСТАЕТСЯ ТАЙНОЙ

Онлайн чтение книги Тайна янтарной комнаты
Глава третья. ТАЙНА ОСТАЕТСЯ ТАЙНОЙ

1

Разбирая утреннюю почту, профессор Барсов обнаружил странный зеленоватый конверт с несуразной надписью: «Герр оберст профессор фон Барсов»[8]Господину полковнику профессору фон Барсову (н е м.) и штемпелем — 16 декабря 1945 года.

Усмехнувшись над аристократической приставкой «фон», сделанной неведомым корреспондентом, профессор с привычной аккуратностью вскрыл конверт костяным ножом и развернул лист лощеной бумаги.

Немецкий врач почтительно извещал о смерти доктора Альфреда-Карла-Готлиба Роде и его супруги Анны-Гертруды, последовавшей в результате острой дизентерии.

2

В помещении, где разместилась привезенная в Кенигсберг янтарная комната, Роде проводил почти круглые сутки.

Он собственноручно, никому не доверяя, осторожно вскрывал длинные ящики и, едва сдерживая нетерпение, вынимал драгоценные детали. Он пробегал по ним тонкими, как у музыканта, пальцами, проверяя, нет ли на янтаре хотя бы малейших царапин, зазубрин, щербинок. Роде довольно улыбался: что и говорить, солдаты выполнили приказ на совесть! Положив деталь на приготовленную заранее подушку, доктор принимался за осмотр следующей.

Дни бежали за днями. Роде систематизировал детали панно, раскладывал их на полу, прикидывая, как все это разместить в новом помещении, вычерчивал планы, запершись в дальней комнате замка.

Но вскоре доктору пришлось оторваться от захватившего его занятия.

В Кенигсберг прибыли экспонаты из минского музея, доставленные сюда по приказу рейхскомиссара оккупированной Украины Эриха Коха, власть которого распространялась и на Белоруссию.

Эрих Кох считал себя знатоком и ценителем искусства. Любовь к прекрасному выражалась у него весьма своеобразно: гауляйтер грабил все, что мог; в его руках оказались огромные культурные ценности. Только коллекции Германа Геринга могли соперничать с теми, что выкрал Эрих Кох. Часть награбленных экспонатов рейхскомиссар передавал германским музеям: даже его многочисленные усадьбы и дачи не могли вместить всех сокровищ. Так в королевском замке и оказались многие экспонаты из Минска: картины кисти русских живописцев восемнадцатого века, произведения советских художников, старинная мебель и коллекции русского и берлинского фарфора.

Все это богатство необходимо было разместить в залах и подготовить к экспозиции. Роде пришлось на время оставить янтарную комнату.

Кое-как разделавшись с минскими экспонатами, доктор снова приступил к любимому делу.

И наконец настал день; о котором давно мечтал ученый. Роде выбрал зал на третьем этаже южного крыла замка. Единственное окно выходило в сторону Прегеля. Это показалось Роде очень удобным. Комната, по его мнению, находилась в относительной безопасности. Здесь, под руководством и наблюдением Роде, специалисты начали монтировать янтарные панно. Доктор и радовался и досадовал одновременно: часть деталей при перевозке утеряли, пришлось восстанавливать их по фотографиям. Восстановлением занимались не слишком умелые мастера, получалось значительно хуже, чем хотелось бы.

— Олухи! Солдафоны! — негодовал Роде. — В Царском Селе остались зеркальные пилястры, резные золоченые фигуры. Их по снимкам не воспроизведешь!

И в самом деле, пришлось обойтись без пилястр и резьбы. Комната выглядела значительно беднее, чем в Екатерининском дворце. Но даже в таком виде красота ее была необычайна. Роде приходил в нее каждое утро и вечером, покидая музей, не забывал заглянуть сюда.

И снова радость переплеталась с огорчениями: власти запретили демонстрировать янтарный кабинет горожанам. Только летом 1943 года в газете «Кенигсбергерцайтунг» появилось сообщение о том, что в королевском замке создана новая экспозиция. Избранных допустили к ее осмотру, а Роде получил разрешение опубликовать в берлинском искусствоведческом журнале «Пантеон» специальную статью. В ту пору он готовил к переизданию свою книгу «Янтарь» и дополнил ее новой главой с подробным описанием янтарного кабинета.

Впрочем, вскоре доктору вновь пришлось отложить дорогое сердцу занятие. В замок доставили, украденные на сей раз из харьковского музея, экспонаты: картины западных художников и русских живописцев XIX века, коллекцию икон. Хлопот у Роде прибавилось, следовало разместить картины в залах, подготовить к демонстрации. Делал это доктор без удовольствия. Если янтарной комнате он радовался, как только может радоваться человек, осуществивший давнюю, почти несбыточную мечту, то новые приобретения вызывали в нем какое-то смутное беспокойство. Доктор старался поскорее разделаться со всеми заботами и при первой возможности возвращался в янтарную комнату.


Тут и произошло событие, которое помогло Роде прояснить то смутное чувство беспокойства, какое он испытывал в последнее время. Ветреным декабрьским днем во двор замка въехали грузовики, груженные ящиками с новой надписью «Киев — Кенигсберг». А вскоре в замке появился и новый человек — невысокого роста худощавая немолодая женщина, в добротном пальто и сером шерстяном платке на голове, никак не гармонировавшем со всем ее видом. Это несоответствие и было первым впечатлением от вновь прибывшей. Приезжую сопровождала старуха с большим родимым пятном во всю щеку.

— Научный работник Ангелина Павловна Руденко, — представилась женщина. — Фонды Русского и Западного музеев Киева и коллекции икон из Киево-Печерской лавры, — показала она рукой на ящики, сложенные грудой во дворе.

Доктор Роде сухо и церемонно поклонился. Он сохранял, казалось, полное бесстрастие, только глаза его на секунду изучающе остановились на лице Ангелины Павловны. Но женщина смотрела куда-то в сторону и, по-видимому, не замечала обращенного на нее взгляда. Это было второе впечатление, оставшееся у доктора Роде от встречи с этой женщиной. У нее были странные глаза, вернее странный взгляд — немного косящий, направленный куда-то в сторону.

Вот тогда-то, слушая, как Руденко на чистом немецком языке перечисляет содержимое ящиков, доктор Роде понял, почему ему так неприятны были привезенные из России экспонаты, казалось бы обогащавшие художественное собрание королевского замка. Он никогда не был любителем чужого. И русская женщина, которая доставила ценности, внушала ему антипатию. Однако по неписаным, но привитым с детства правилам благовоспитанности Роде старался скрыть неприязнь и оказывал приезжей все знаки внимания. Он даже водил ее по замку и демонстрировал свои художественные собрания. Доктору Роде пришлось отдать должное осведомленности, знаниям и заинтересованности Ангелины Павловны. Только янтарную комнату Роде упорно скрывал от нового научного сотрудника. Стоило ей заговорить о его увлечениях янтарем, как доктор становился замкнутым, сдержанным и поспешно переводил беседу на другую тему. Но однажды Роде не выдержал и дал Руденко свою книгу о янтаре. А следующим этапом была янтарная комната. Руденко выразила такое восхищение книгой, так заинтересовалась подробностями, что Роде не устоял. Неожиданно для самого себя он пообещал Руденко показать ей такое, что необыкновенно поразит ее.

Ангелина Павловна, конечно, немедленно выразила согласие, и доктор Роде повел ее на третий этаж южного крыла замка. Тяжелая дверь открылась, и Руденко застыла на пороге.

— Это же янтарная комната! — тихо произнесла Руденко. — Я видела ее в Пушкине. Однако там…

— Вы хотите сказать, что там еще были пилястры, зеркала и редкой красоты резные украшения? — спросил Роде. — Это осталось там, в России, воспроизвести их невозможно.

Ящики, доставленные Руденко, не стали распаковывать. В замке уже не хватало места для хранения ценностей, похищенных по приказанию имперского министра Розенберга и гауляйтера Эриха Коха.

Несколько дней девяносто восемь ящиков с картинами и ценнейшими собраниями икон лежали во дворе. Потом их куда-то увезли, а вместе с ними уехала и Руденко.

3

Два года прошло с тех пор, как осуществилась заветная мечта Роде — он «владел» янтарной комнатой. Но привыкнуть к этому доктор все еще не мог. Он жил в своем заколдованном мире, не зная, что происходит вокруг. А между тем в мире многое изменилось. Изменилось и положение на фронтах. Победам германской армии пришел конец.


Было раннее утро 30 августа 1944 года. Один из английских военных аэродромов, как обычно, жил напряженной и лихорадочной жизнью. Техники расчехляли моторы, проверяли исправность приборов, бензовозы сновали взад и вперед по зеленому полю, в санитарной части укомплектовывали аптечки, в офицерской столовой готовили усиленный: завтрак.

Тем временем летчики лежали группками на притоптанной чахлой траве, дымили трубками, хотя это и категорически запрещалось на поле в обычные дни. Но накануне полетов им разрешалось почти все — им, кого считали национальными героями Великобритании.

Расстегнув кожаную куртку на молниях и сбросив наземь планшет, командир эскадрильи Генри Джонсон вытянулся во весь рост и задумчиво посмотрел в голубое, казавшееся мирным небо.

— А известно ли вам, Билли, куда мы летим сегодня? — спросил он второго пилота, беспечно уплетавшего бутерброд.

— Разумеется. Стукнем по Кенигсбергу. Достанется сегодня этой берлоге! Шутка сказать — триста пятьдесят тяжелых бомбардировщиков! От казарм и заводов не останется и следа, я думаю!

— Вы еще молоды и, простите меня, глупы, Билли. Сколько вам лет?

— Не так мало, Генри, как вам кажется: двадцать шесть.

— О, это ерунда! Мне тридцать четыре, но я старше вас на столетие. Я пережил Пирл-Харбор. Я был в Африке. Я попадал под разрывы этих чертовых «фау-два», придуманных немцами! И сейчас я скажу вам такое, отчего ваша ветчина превратится в горчицу. Отложите свой сэндвич, пока не поздно. Ну?

Билл заинтересованно посмотрел на командира, ожидая каверзы. Но тот оставался серьезным.

— Слушайте, мой юный и наивный друг: сегодня заводы и казармы Кенигсберга, судьбу которых вы предрешили здесь со свойственным вам пылом, останутся почти невредимыми. Или совсем невредимыми.

— Как? Вы получили приказ об отмене полета?

— Нет. Вылет состоится. Но бомбы мы сбросим вот сюда.

Джонсон потянулся за планшетом, сел и положил на колени покрытую желтоватым целлулоидом карту.

— Видите? Вот что мы будем бомбить сегодня: центр города. Здесь, насколько мне известно, — правительственные здания, университет, оперный театр, музеи в королевском замке и дома — жилые дома, здесь больницы и дачи, библиотеки и отели. Ясно вам, юноша?

Уэбб вскочил на ноги.

— Вы говорите правду, Генри? Если это шутка, — она слишком жестока!

Зеленая ракета взвилась в воздух.

— Видите сигнал? К машинам! — крикнул Джонсон, поднимаясь и застегивая куртку. — К сожалению, все это не шутка, Билл. Русские — славные парни, я знаю, но они слишком торопятся вперед. А кое-кому у нас в Англии не по нутру это. Да и разделить с ними лавры победы вряд ли согласятся наши генералы. Вот поэтому мы и летим с вами сегодня. Не советую делиться своими мыслями по этому поводу ни с кем. Мы принимали присягу, и наш долг — служить королеве.


Эскадрильи бомбардировщиков шли на большой высоте. Линию фронта удалось пройти благополучно, только один самолет потерял высоту и тут же, попав под заградительный огонь, клюнул носом и пошел вниз, оставляя за собой черный шлейф. Остальные выровняли строй и, рокоча моторами, строго выдерживали заданный курс.

Вдали показалась вытянутая с запада на восток коричнево-зеленая полоса.

— Приготовиться! Кенигсберг! — раздалось в наушниках шлемофона. — Идем на снижение!

Командир эскадрильи Джонсон прикоснулся рукой к грудному карману куртки. Там — он словно видел ее воочию — лежала небольшая фотокарточка: жена и крохотная Джен — в белых кудряшках, со смешной куклой в руках, беззаботная и розовощекая. Сколько таких Джен прячутся сейчас со своими матерями в темных подвалах и бомбоубежищах, прижимая к груди своих кукол! Джонсон резко встряхнул головой. Сейчас не время думать об этом. У командира должны быть холодный ум и стальная воля…

— Приготовиться к бомбометанию! — отрывисто приказал он. — Квадрат 44–22. Внимание!

В зеркальце, укрепленном спереди, он видел, как побледнел второй штурман. Наверное, этот мальчишка Уэбб успел все-таки проболтаться. Впрочем, это неважно, все неважно.

— Внимание! — повторил командир. — Ап!

Второй штурман нажал кнопку. Джонсон представил себе, как внизу, под брюхом самолета, открылись люки и тяжелые туши фугасок ринулись вниз. Он выглянул в окошечко. Вот они: каплевидные, тупорылые, черные, летят, будто торопятся обогнать друг друга. Доли секунды. Сейчас начнутся взрывы.

Второй пилот перевел рукоятки. Самолет развернулся на обратный курс. Звука взрывов они не услышали. Но черные клубы поднимались теперь там и сям, застилая обзор.

Джонсон вытер ладонью пот. Стало жарко. Стало очень пусто на душе.


«Командиру авиационного корпуса сэру Митчелу Стэнбоку от командира Н-ской авиационной дивизии. Рапорт. Боевое задание по бомбардировке Кенигсберга выполнено успешно. Потери — три машины. Экипажи погибли».

«Повелением Ее Королевского Величества за успешное выполнение боевого приказа 30 августа сего года награждаются орденом Бани летчики Френсис У. Арвид, Валлентайн С. Андерсен, Генри Б. Джонсон…»

«Как стало известно корреспонденту, близкому к хорошо информированным кругам, вчера наша авиация повторила крупный налет на Кенигсберг, по масштабам значительно превосходящий налет 30 августа. В результате бомбардировок 30 августа и 2 сентября полностью разрушена центральная часть города. По агентурным данным, потери населения составляют 25 тысяч человек».

4

30 августа 1944 года Роде, как обычно, приехал на работу утром. Он прошел в янтарный кабинет и присел на стул, чтобы полюбоваться переливами чудесного камня в первых лучах летнего солнца.

В дверь торопливо застучали:

— Господин доктор, господин доктор, самолеты! Скорее в укрытие!

Роде распахнул дверь.

— Я останусь здесь. На всякий случай.

— Я тоже, — отозвался неизменный спутник доктора Хенкензифкен, — я тоже останусь.

Оглушительный свист прервал разговор. Земля дрогнула и, казалось, опрокинулась. Со звоном полетели стекла. Сразу запахло удушливой гарью.

— Пожар! — истошно крикнул кто-то.

— Пожар! — повторило сразу несколько голосов.

Взрыв повторился. За ним последовал второй, третий…

В замок начал просачиваться густой сизый дым. Через окно в конце коридора видно было, как пламя, словно огромная вспугнутая красная птица, бьется в противоположных окнах замка. Хенкензифкен метался по комнате.

— Доктор, боковая лестница… мы еще выберемся!

— Я никуда не пойду, — с каким-то ему самому непонятным спокойствием и упрямством повторял Роде.

Подоспела команда ПВО. Доктора удалось увести по боковой лестнице вниз, а солдаты принялись за работу.

Когда через некоторое время Роде снова поднялся наверх, пожар уже ликвидировали. Но стены были так обезображены, что доктор ужаснулся.

— Майн готт![9]Боже мой! (н е м.) — воскликнул он. — Еще два таких налета, и от всего этого останется груда кирпичей!

Но янтарная комната почти не пострадала, что очень утешило Роде. Он провел бессонную ночь, тщательно исследуя следы повреждений. Утром, даже не побывав дома и не переодевшись, Роде сел за донесение в Берлин тайному советнику Циммерману:

«Несмотря на значительные разрушения, благодаря усиленным мерам противовоздушной защиты «Художественные собрания» в основном уцелели. Янтарная комната осталась неповрежденной, кроме шести цокольных пластинок…»

В этот день доктору Альфреду Роде так и не пришлось побывать дома и привести себя в порядок. Доктор получил приказ городской управы: немедленно демонтировать янтарный кабинет.

Худой, сутулый, с плотно сжатыми тонкими губами, с красными от бессонницы и напряжения глазами, Роде почти трое суток не отходил от ящиков, в которые снова укладывали знаменитые янтарные панно. Ящики Роде распорядился оставить во дворе замка, прямо под открытым небом — так, считал он, будет безопаснее при бомбардировках.

Предосторожности оказались не напрасными. Налет английской авиации повторился с новой силой. От Южного вокзала до Северного кварталы были полностью разрушены. Сгорело здание университета, превратился в прах оперный театр. Серьезные повреждения получил кафедральный собор. Снова досталось и замку: прямые попадания бомб крупного калибра причинили ему немало разрушений. Некоторые помещения были сожжены дотла.

Наверное, каждому доводилось наблюдать, как мечется кошка с котятами, стараясь укрыть их от опасности. Она то положит их на одно место, то начинает перетаскивать на другое, потом снова берет каждого за загривок и тащит еще куда-то.

Роде поступал так же — почти инстинктивно, почти не рассуждая. Он потерял голову от страха за «свои» сокровища.

Новым местом для хранения янтарных панно доктор выбрал помещение в подвале северного крыла замка, под рестораном «Блютгерихт».

Но и оно показалось ему ненадежным. Роде принялся лихорадочно искать выход из положения.

«Князю Александру цу Дона, замок Шлобиттен, — писал доктор. — Покорнейше прошу позволения разместить в Вашем замке некоторые наиболее ценные экспонаты янтарного музея и «Художественных собраний Кенигсберга».

Пять дней Роде с нетерпением ждал ответа. Одиннадцатого сентября его посетил личный секретарь князя.

— Князь цу Дона приносит доктору свои извинения, — с подчеркнутой вежливостью произнес вышколенный секретарь. — К сожалению, его скромное имение никак не может служить столь ответственным целям.

— Прошу передать князю мои глубокие извинения за беспокойство, — в том же тоне ответил Роде. И, едва закрылась дверь, стукнул кулаком по столу. — Трусит, подло трусит! Еще бы — русские того и гляди очутятся здесь!

Через месяц Роде побывал у графа фон Шверин в имении Вильденгоф. Граф оказался сговорчивее, возможно потому, что в его замке уже находилась Руденко со своими коллекциями. Туда же перекочевали некоторые картины из кенигсбергского музея.

— Может быть, и янтарный кабинет следует поместить в Вильденгоф? — вслух рассуждал доктор, меряя шагами кабинет. — Впрочем, слишком большое количество ценностей там сосредоточивать не годится. Нет, надо поискать еще.

Тем временем янтарные панно упаковали, подготовив к перевозке. Об этом Роде доносил 21 октября некоему Лay. А затем неутомимый доктор исчез из города. Только после его возвращения сотрудники узнали: директор музея успел побывать в Саксонии.

В середине декабря он отправил очередное донесение:

«Его Превосходительству доктору Виль, обер-бургомистру Кенигсберга. Имею честь доложить, что мною осмотрены замки Вексельбург и Бург-Крипштайн в Саксонии, которые сочтены подходящими для размещения в них музейных ценностей и, в первую очередь, янтарного кабинета, представляющего собою уникальное сокровище».

Обер-бургомистр не ответил. Ему было теперь не до янтарной комнаты.

5

Фронт неумолимо приближался к Кенигсбергу.

— Хорошо, что наша Эльза вовремя вышла замуж и уехала! Может быть, туда не доберутся эти русские, — сказал однажды Альфред Роде жене. — Мне кажется, Гертруда… прикрой, пожалуйста, дверь и присядь поближе, — мне кажется, что дело пахнет концом. Да-да, не смотри на меня так, дорогая, надо трезво оценивать обстановку.

Роде прислушался. За окном стояла тишина.

— Вот что говорит Геббельс. Его речь на митинге национал-социалистской партии в Берлине.

Доктор развернул «Кенигсбергерцайтунг» и негромко прочитал:

— «Братья, друзья! Большевики, собрав свои силы, на отдельных участках сумели прорвать нашу стойкую оборону и кое-где вступили на священную землю фатерланда! Это не должно обескураживать нас. Каждый немец понимает, что война немыслима без временных неудач, которые рано или поздно ликвидируются сильнейшим. Сильнейшей стороной являемся мы — это бесспорно…» — Да, тут идет обычная пропагандистская истерия. Гм, посмотрим дальше. Вот: — «Чтобы оказать наиболее действенное сопротивление русским, фюрер призывает нас создать новую, еще невиданную ранее организацию для борьбы с противником на временно оккупированной им территории. Это будет «вервольф». Волк-оборотень, персонаж из милой нашему сердцу детской сказки, оживает, чтобы показать большевикам свои стальные зубы!

Отдадим свои сбережения и силы для создания тайных складов оружия и продовольствия. Волк-оборотень должен быть сытым, сильным и вооруженным до зубов!

Друзья! «Фольксштурм», «вервольф», новое оружие и фюрер — вот что спасет отечество!

Наша победа неизбежна!»

За окном тихо прошуршала машина. Анна-Гертруда осторожно приподняла штору. Напротив, у дома тайного советника Шульмайстера, суетились люди.

— Смотри, Альфред, еще один удирает! А мы по-прежнему сидим и ждем. Чего мы ждем, Альфред?

— Да, они удирают. Но мы останемся здесь. Мы останемся здесь, пока существует музей, пока цело то собрание, которому я отдал всю свою жизнь. И ты не вправе требовать от меня, чтобы я покинул город!

Долгие годы гитлеризма научили Роде осторожности. Даже жене он не сказал правды.

А правда была такова. Как только доктор вернулся из Саксонии, его вызвали в гестапо. С ужасом и содроганием поднимался Роде по низким широким ступеням серого дома на Адольф-Гитлер-плац. Пропуска не потребовали: видно, никто не приходил сюда по доброй воле. Только мрачный офицер встретил ученого за стеклянной дверью вестибюля и, не предложив раздеться, коротко сказал:

— Доктор Роде? Следуйте за мной.

Роде послушно шел по темным, сумрачным коридорам. Ему вспомнились слышанные когда-то от друзей рассказы о таинственных подземельях этого здания. Он совершенно точно знал, что никаких трехэтажных подземелий здесь нет, что все эти басни раздуты чьим-то больным воображением. Но не менее точно Роде знал и другое: камер пыток здесь достаточно. Отсюда редко возвращаются.

Доктор пожалел, что скрыл вызов от жены и не попрощался с нею.

Роде ввели в длинный полутемный кабинет без мебели. Лишь в дальнем углу стоял письменный стол, похожий на катафалк.

Провожатый ушел, оставив доктора одного. Роде пугливо озирался, не зная, можно ли сесть, закурить, не зная, что его ждет здесь.

Потайная дверь отворилась бесшумно. Шагов Роде тоже не услышал. И только когда хозяин кабинета вырос за столом, Роде, увидев его, вздрогнул от неожиданности.

— Садитесь, доктор Роде. — Голос гестаповца показался перепуганному ученому почти приветливым. — Разговор будет недолгим. Нам поручено предупредить вас о персональной ответственности, которую вы несете за судьбу экспонатов янтарного музея и, в частности, янтарного кабинета. Поэтому вы обязаны либо принять меры по их эвакуации, либо, если она окажется совершенно невозможной, укрыть ценности с полной гарантией их сохранности. Эвакуация предпочтительнее. Вы меня поняли?

— Да.

— Вам запрещается покидать Кенигсберг до вывоза экспонатов. В случае их захоронения в городе вы остаетесь при любых обстоятельствах и отвечаете за сохранение тайны. Понятно и это?

— Да, — ответил Роде.

— Отлично. До свидания, доктор. Надеюсь, вы хорошо запомнили все.

Да, Роде все это хорошо запомнил.

— Они уносят ноги, — задумчиво сказал доктор, глядя в окно. — Отовсюду: из Кенигсберга, Тильзита, Гумбинена, Инстербурга… Я видел на дорогах машины разных марок. Они идут и идут. Что ж, они правы. Русские не пощадят тех, кто затеял эту войну.

— Они не пощадят и тебя, Альфред!

— Меня? Что я для них? Простой работник музея, никогда не интересовавшийся политикой.

— А русские ценности? А янтарный кабинет? Ты забыл о нем, Альфред.

— Нет, разумеется. Но в чем моя вина? В том, что я бережно храню эти сокровища? Спи спокойно, дорогая. Если снаряды пощадят нас, ничего не случится. Все будет в порядке.

6

— Все в порядке, — сказал жене доктор Гёрте. — Два-три дня, — и мы будем во Франкфурте.

Через час директор исторического музея «Пруссия» доктор Гёрте гнал свой «оппель» по автостраде. На заднем сиденье придерживала обеими руками чемодан фрау Гёрте.

— О, эти славяне! — сквозь зубы бормотал беглец. — Я всегда говорил, что это дикари и варвары.

Да, он говорил это, доктор Гёрте. Он высокомерно хвастал своей дружбой с имперским министром пропаганды Йозефом Геббельсом. Гёрте так и называл его: «Мой друг Иозеф». Он никогда не упускал случая, чтобы напомнить о посещении музея заместителем фюрера Гессом. Он с удовольствием вспоминал, как рейхсмаршал Геринг, по дороге к одной из своих многочисленных охотничьих вилл «Герман Геринг ягдтшлосс», заезжал со своей свитой в ресторан «Блютгерихт», где его подобострастно встречал тот же Гёрте.

Но все это уже в прошлом. А сейчас доктор Гёрте мчался по ночным дорогам, склонившись к рулю, мчался без остановок и отдыха, чтобы поскорее удрать от русских.

И, наверное, он уносил с собою немало сведений об янтарной комнате — директор музея «Пруссия» был в курсе многих дел, творившихся в королевском замке.

Гёрте мчался по автостраде. Обгоняя его, идя вровень и отставая, по шоссе двигались десятки, сотни машин разных марок, фасонов, размеров. Они держали путь на запад.



Туда же держали курс и перегруженные суда. Подняв якоря в Кенигсбергском порту, накренившись набок от неравномерной нагрузки, корабли спешили миновать морской канал, порт Пиллау и выйти в Балтийское море. Туман, этот извечный враг судоходства, стал теперь союзником беглецов. Только он да еще темные ночи могли уберечь гитлеровцев от гибели на море.

А в Кенигсберге на главном — Южном — вокзале сотни обезумевших от страха людей штурмом брали вагоны поездов. Переполненные до предела составы тоже тянулись на запад.

7

Только доктор Роде никуда не спешил. Его энергия была направлена совсем на другое. Он лихорадочно искал пути спасения музейных ценностей.

Это ему плохо удавалось.

— Начальство занято своими собственными делами, все отмахиваются, и никто не хочет помочь, — говорил Роде, ища сочувствия у сотрудников музея.

Вероятно, эти разговоры дошли наконец до доктора Фризена — провинциального хранителя памятников Восточной Пруссии. В начале января он пригласил к себе Роде и отдал распоряжение об упаковке янтарной комнаты в ящики, приспособленные к дальней перевозке.

12 января 1945 года Роде доносил городскому управлению культуры:

«Я упаковываю янтарный кабинет в ящики и контейнеры. Как только это будет выполнено, по распоряжению хранителя памятников панели будут эвакуированы в Саксонию, в Вексельбург, что у Рохлица».

В эти дни во дворе замка лежали двадцать семь деревянных ящиков. Возле них громоздились подушки, перины, ватные одеяла.

Десять рабочих и служащих музея под наблюдением закутанного в меховую пелерину Роде бережно выносили из бункера под рестораном «Блютгерихт» детали панно янтарной комнаты. 20–30 метров отделяли вход в подвалы от ящиков, но это расстояние преодолевали черепашьими шагами. Стоило кому-нибудь зашагать чуть быстрее, как Роде вскрикивал:

— Осторожнее! Это не глиняные горшки!

Панно укладывали в ящики, на подстеленные перины, тщательно укрывали сверху подушками и ватными одеялами. Потом ящики заколачивали с величайшими предосторожностями.

15 января, когда янтарную комнату приготовили к отправке, советские войска перерезали все основные железнодорожные пути от Кенигсберга на запад и юг, окружив крупную группировку противника в Восточной Пруссии.

Теперь оставался только воздушный транспорт, весьма опасный в этой сложной обстановке, да некоторая возможность прорваться на кораблях из порта Пиллау.

Роде побоялся использовать эти пути для эвакуации янтарной комнаты.

Она по-прежнему оставалась в замке, где теперь дневал и ночевал изнемогавший под тяжестью возложенной на него ответственности доктор Альфред Роде.

Так прошло полтора месяца.

8

4 марта 1945 года в Кенигсбергском замке неожиданно появился Эрих Кох.

В сопровождении чинов личной охраны и нескольких особо доверенных лиц гауляйтер обошел наспех приведенные в порядок помещения, время от времени задавая отрывистые вопросы и бросая короткие распоряжения. В них сквозила та нервозная, подчеркнутая властность, которая обычно служит лишь маскировкой растерянности и страха.

Кох остановился в зале, где некогда был янтарный музей.

— Янтарный кабинет? Где? — бросил он через плечо.

Вперед тотчас выдвинулись Фризен и Роде. Оба молчали, преданно глядя на прославленного своей жестокостью и необузданным нравом гауляйтера.

— Господин гауляйтер спрашивает, где янтарный кабинет, — тихо и в то же время так, чтобы слышал и оценил его усердие «сам» Кох, повторил один из адъютантов.

— Янтарный кабинет здесь, в подвалах, господин гауляйтер, — почти шепотом, привстав почему-то на цыпочки, ответил Фризен.

— Не вывезен? Вы будете отвечать за это перед фюрером! — Кох ударил стеком по лакированному сапогу. — Вы понимаете, чем это вам грозит?

Фризен вытянулся еще старательнее при упоминании имени фюрера и по-прежнему глядел на Коха, как новобранец на разгневанного генерала, — глазами полными ужаса, мольбы и безрассудного повиновения.

— Безобразие! — выкрикнул Кох. — Надо принимать меры!

Он сделал повелительный жест, приказывая оставить помещение. Когда все послушно двинулись к выходу, гауляйтер окликнул Фризена и Роде.

Никто так и не узнал, о чем совещались Кох и два доктора искусствоведения. Все трое умели хранить тайну. Роде об этой беседе никому не говорил.

Однако 5 апреля детали янтарной комнаты, упакованные в ящики, находились еще в Орденском зале дворца, который с утра перешел в распоряжение отряда «фольксштурма». «Тотальные» гитлеровские вояки разместились здесь со своим оружием.

В тот же день исчез доктор Роде. Где он находился до 10 апреля — неизвестно. Сам Роде утверждал впоследствии, что был болен.

9

Советские войска переправились через Прегель и вплотную подошли к стенам Кенигсбергского замка. Стало совершенно очевидно, что удержать его в своих руках гитлеровцам не удастся.

Офицеры отрядов «фольксштурма» собрались на совещание.

— Господа, надо капитулировать! — решительно сказал пожилой майор, старший по чину среди присутствовавших.

Наступило тягостное молчание.

— Но первый, кто заявит русским о капитуляции, будет приговорен заочно к смертной казни, — добавил майор, не дожидаясь ответа подчиненных. — Следовательно, нам надо найти какой-то приемлемый выход. Честь офицера не позволяет нам поднять белый флаг. Отдать приказ об этом солдатам — значит совершить должностное преступление. Как. быть?

— Файерабенд!.. Господин майор, нас выручит Файерабенд! — выкрикнул молоденький лейтенант.

— Да, конечно! Единственный в замке цивильный человек, не связанный присягой фюреру, — Файерабенд! В случае чего, можно свалить все на него и сказать, что он струсил, подняв белый флаг по собственной инициативе, если мы попадем в руки нашего командования при неудаче русских, — подтвердил высокий, тощий капитан.

— Разумеется! Это сделает Файерабенд! — разом заговорили все.

Через полчаса тучный человек, пугливо озираясь высунулся из окошка уцелевшего яруса башни и прикрепил к стене белый флаг.

Замок капитулировал.

В полночь на широком дворе, освещенном отблесками пожара, появилась группа советских автоматчиков. Тот, кто шел впереди, казалось, мало отличался от остальных: зеленый потертый и покрытый гарью ватник, солдатские шаровары с порванными наколенниками, кирзовые сапоги, автомат наизготовку. Но на плечах у него, если вглядеться, можно было увидеть полевые погоны капитана.

Капитан первым шагнул в дверь главного корпуса замка. Дневальный-фольксштурмовец, вытянувшись, заорал:

— Ахтунг! Штейт ауф![10]Внимание! Встать! (н е м.)

Гитлеровские солдаты вскочили.

— Ваффен штрекен![11]Сдать оружие! (н е м.) — громко приказал капитан.

И тут же карабины, автоматы, пистолеты, армейские ножи, даже какой-то старинный дуэльный пистолет полетели на пол.

— Ферлассен раум![12]Покинуть помещение! (н е м.) — последовало новое распоряжение. И фольксштурмовцы гуськом потянулись наружу, волоча за собой набитые вещевые мешки. Капитан уже собирался выходить, как вдруг его внимание привлекла необычная фигура: приземистый, круглый человек, с трясущимися щеками, одетый почему-то в черный фрак, перемазанный известью и кирпичной пылью, испуганно смотрел на него.

— Вэр ист зи?[13]Кто вы такой? (н е м.) — спросил капитан.

— Файерабенд… Мой… имель один ресторан, — неожиданно залепетал по-русски перепуганный толстяк. — Ихь бин… шестный немец.

Что-то слишком лебезил этот «честный немец».

— Взять! — коротко бросил капитан сержанту.

Во дворе он приказал выставить часовых.

— Главное — следить, чтобы не возник пожар. Надо попытаться сберечь замок, как памятник культуры. Ясно, товарищи?

Но сохранить то, что еще оставалось от замка, не удалось: на следующий день, когда советские войска продвинулись вперед, в замке возник пожар. Только к вечеру он утих, чтобы через день, 11 апреля, уже после капитуляции города, вспыхнуть вновь, хотя, казалось, гореть здесь было уже нечему — оставались только закопченные, иссеченные осколками стены из камня и кирпича.

Замок догорал, а перед следователем полевой прокуратуры уже сидели немцы, захваченные в музейных залах, — бывшие сотрудники, бывшие служители.

Усталый следователь в погонах капитана был не слишком внимателен к ответам, он записывал их почти механически: «Ладно, потом разберемся, что к чему…

Допрашивая Файерабенда, капитан записал в протокол: Я слышал, как офицер в форме СС приказывал солдатам поджигать развалины шлосса[14]Замок (н е м.). Очевидно, это делалось по плану, намеченному еще до штурма. Я полагаю, что автором плана являлся доктор Роде — фактический «хозяин» дворца, занятого музеями…»

«Роде, Роде, — подумал следователь, ставя точку. — Музейный работник… Однако при чем тут планы поджога и обороны дворца? Так и стали бы эсэсовцы советоваться с каким-то штафиркой. Путает Файерабенд с перепугу».

И в разговоре с Роде никаких вопросов о планах обороны дворца ему не задали.

Вслед за Файерабендом перед следователем предстал академик живописи Эрнст Шауман. На вопрос о том, что ему известно о судьбе русских художественных ценностей, вывезенных сюда, Шауман ответил:

— В октябре 1944 года Роде говорил мне, что янтарная комната вывезена в Саксонию. Весной 1945 года он повторил то же самое.

Круг, казалось, замкнулся.

Но истории этой суждено было продолжаться.

10

Супруги Роде отсиживались дома. Доктор помнил слова Гертруды. Тогда он постарался ее успокоить, но в душе не был убежден, что все обойдется. У русских был счет к немцам, и немалый, он это понимал отлично. И вдруг в квартире доктора появился русский солдат!

Роде срочно вызывали в замок.

«Вот оно, возмездие», — подумал он, стараясь попасть в лад с широким шагом русского. Солдат хмуро и отчужденно смотрел куда-то вперед. Казалось, он даже не замечает своего спутника. И это еще больше усиливало опасения Роде, превращая их в уверенность.

Доктора привели к его бывшему кабинету. «Ирония судьбы», — мелькнуло в голове Альфреда Роде. Но больше он ничего не успел подумать. Солдат открыл перед ним дверь, и мужской голос тотчас произнес по-немецки:

— Доктор Роде? Прошу.

По мере того как профессор Барсов медленно, будто взвешивая каждое слово, объяснял Роде, зачем он его пригласил, у доктора что-то словно разжалось внутри. Он уселся на знакомый стул, попросив разрешения закурить. Доктор начал даже поддакивать Барсову.

— Надеюсь, вы нам поможете, — говорил между тем профессор. — Начать надо с возможно более точного и подробного описания произведений, находившихся в «Художественных собраниях». Никто не сумеет справиться с этим так хорошо, как вы.

11

Когда в Комитете по делам культурно-просветительных учреждений подбирали кандидатуру для поездки в Кенигсберг, мнения относительно Виктора Ивановича Барсова разделились.

— Отличный специалист, блестящий знаток живописи, крупнейший музеевед страны, — утверждали одни. — Ему, так сказать, и картины в руки.

— Это верно. Но нельзя забывать и личных качеств профессора. Слишком уж напоминает он пресловутых чудаков-ученых из бесчисленных пьес, — возражали другие. — Рассеян, плохо разбирается в людях, не умеет правильно оценивать их, замечать желания и настроения окружающих. А там придется работать в непривычной обстановке…

Спор разрешил начальник главка:

— Командируем Виктора Ивановича. Искусствовед он, действительно, незаурядный, знания огромные, память превосходная. А насчет мягкости и рассеянности… Может быть, сослужит свою службу такое обстоятельство: решено на время работы в Кенигсберге присвоить профессору звание полковника. Там, понимаете, военные власти, военные порядки пока. Так будет удобнее. И Виктора Ивановича это обстоятельство несколько подтянет, должно быть.

Всем людям свойственно ошибаться. Начальники главков, к сожалению, тоже не избегают этой участи.

Те свойства характера Виктора Ивановича, о которых напоминали члены коллегии, действительно сослужили плохую службу не только самому Барсову, но и всем тем, кто был заинтересован в поисках украденных гитлеровцами сокровищ.

Помимо всего прочего, профессор был специалистом несколько односторонним. Ему и в голову не пришло искать в Кенигсберге что-либо другое, кроме картин. Как это ни странно, но о вывозе сюда янтарной комнаты он не знал вообще и никто не догадался рассказать ему об этом.

Виктор Иванович, увлеченный своим делом, не умеющий распознать, как следует человека, упустил немало возможностей для раскрытия тайны янтарной комнаты.

А такие возможности у него были.

Барсов понимал, что поиски картин необходимо организовывать не вслепую, а по заранее разработанному плану. Поэтому он пригласил для участия в работе группу немцев — бывших сотрудников музеев. Просматривая списки, он и натолкнулся на фамилию доктора Роде.

Это имя было знакомо Барсову еще по довоенной поре: ему пришлось в свое время читать некоторые работы немецкого ученого, посвященные вопросам истории живописи. Виктор Иванович искренне обрадовался: ведь Роде был не просто ученым, а ученым известным, не просто музееведом, а директором ценнейшего художественного собрания!

Итак, после товарищеской беседы Альфред Роде и его жена Анна-Гертруда стали сотрудниками советского профессора Барсова.

Право же, по тем суровым для Кенигсберга временам им жилось совсем не плохо!

Супруги Роде получили для работы отдельную комнату в одном из уцелевших зданий и с усердием и педантичностью принялись за дело.

Мелким, похожим на печатный курсив почерком, одинаковым у обоих (не зря говорят, что после долгой совместной жизни супруги становятся похожими друг на друга до мелочей), они заполняли по памяти и сохранившимся описям формулярные карточки на произведения, которые находились раньше в музее.

Маленький, сутулый, с тщательно прилизанными волосами на шишковатом черепе и красными от постоянного напряжения глазами, Роде, зябко поеживаясь, хотя на дворе стоял уже июнь, бережно перелистывал пухлые пачки списков и тома описей, передавая их Гертруде — тоже невысокой, но казавшейся куда солиднее своего мужа благодаря изрядной полноте.

В вечерние часы они зажигали свет и продолжали свою однообразную работу, пока не наступал «комендантский час», а вместе с ним и время отправляться домой, на Беекштрассе. Старики разогревали заранее приготовленный ужин и мирно спали до утра, а затем снова возвращались к привычному занятию.

Тем немногим из советски «людей, кто знал в то время доктора Альфреда Роде, казалось, что в его взглядах и настроениях, в поведении и разговорах наступает пусть не резкая, но все же заметная перемена.

Поначалу он вздрагивал и недоверчиво косился на собеседника, едва только услышав слово «доктор». Он подчеркнуто именовал Барсова «герр оберст» в ответ на мягкое «уважаемый коллега». Он сторонился солдат, которые трудились во дворе, разбирая завалы.

Но лед недоверия постепенно таял.

Начал таять он уже в первые дни сотрудничества супругов Роде с профессором Барсовым, когда помощник Виктора Ивановича, молодой капитан с очень странной, по мнению доктора, фамилией, с трудом подбирая немецкие слова, сообщил: завтра господин доктор может получить продовольственный паек — да-да, точно такой же продовольственный паек, какой выдается здесь советским гражданам. И еще — денежное пособие. Пока единовременное. Затем будет заработная плата.

Потом совсем юный солдат принес в дом, где работали Барсов и Роде, аккуратный сверток и, потоптавшись на месте, неуверенно протянул его доктору. Тот — так же неуверенно и даже с опаской — взял замотанную в тряпицу вещь, помедлив, развернул ее и на секунду словно онемел. А затем заговорил быстро-быстро, еле успевая произносить слова. Солдат не понял ничего, это видно было по его лицу. И тогда Роде, как-то уж совсем по-русски махнув рукой, бережно положил предмет на стол и, протирая очки, сказал:

— Данке… Спасибо, камераде.

Еле дождавшись прихода Барсова, он почти ворвался в его кабинет:

— Коллега, какая находка, какая удивительная находка! Вы только посмотрите — ведь это же один из драгоценнейших экспонатов нашей янтарной коллекции! — И, не дав профессору опомниться, продолжал: — И принес ее — простой солдат, простой русский солдат. Этот варвар… Простите, я не так сказал, простите, дорогой коллега!..

С той поры даже Барсов стал замечать, что Роде гораздо добросовестнее и охотнее относится к его поручениям, чем в первые дни. Доктор по собственной инициативе внес несколько дельных предложений, кое-что порекомендовал советскому ученому. Наверное, Роде рассказал бы все о янтарной комнате, если бы Барсов спросил о ней вовремя. Но профессор совершил непростительный промах. Он не поинтересовался янтарной комнатой и почти не обращал внимания на некоторые странности в поведении Роде. Только значительно позже Барсов вспомнил о них…

Но один совершенно непонятный случай заставил насторожиться даже рассеянного Виктора Ивановича.

12

Стояла густая, влажная осенняя ночь. Барсов вместе с прикомандированными к нему капитаном Корсуненко и старшим лейтенантом Дроновым отдыхал в гостинице Дома офицеров на Бетховенштрассе.

Профессор проснулся внезапно. За стеной, у веселого лейтенанта, громко верещал старенький немецкий радиоприемник. Заканчивалась, как видно, передача последних известий. Барсов прислушался: да, вот начали отбивать четверти знакомые московские куранты. Представилось, как сейчас на Красной площади метет, наверное, первый ноябрьский снежок, как сотни проезжих стоят перед Спасской башней, прислушиваясь к перезвону, известному всему миру. Москва.

Теперь Виктор Иванович уже не мог уснуть. Неведомо откуда нахлынули воспоминания — привычные старческие воспоминания о молодости, о студенческих годах, о музеях, где приходилось ему работать на своем долгом веку. Аспирант, потом кандидат наук, а потом и профессор…

Старик встал и — этого не случалось с ним давно — потянулся к соседней тумбочке, где у Дронова лежала пачка «Беломорканала».

— Не спится, товарищ полковник? — осторожно спросил Корсуненко.

— А? Вы меня спрашиваете, Иван Прохорович? — рассеянно отозвался Барсов. Он никак не мог привыкнуть к своему воинскому чину, так же как молодые офицеры не могли приучиться называть профессора по имени и отчеству: погоны полковника их явно смущали.

Корсуненко промолчал.

— Да, не спится что-то, — задумчиво промолвил профессор. — На воздух бы надо, пожалуй, да ночь.

— Не ночь, уже утро скоро. Пять часов, — откликнулся разбуженный негромким разговором Дронов. — А что, если и» впрямь прогуляться?

Люблю бродить по ночам. Привычка солдатская, знаете…

Дронову совсем недавно минуло двадцать три, и он еще любил немного порисоваться своим «солдатским» положением.

— В самом деле, пройдемся, товарищ полковник? — поддержал Корсуненко.

— Спасибо, друзья мои. Я, разумеется, не против, если вы согласны.

Одевшись, они вышли на улицу.

— Куда путь держим? — спросил Виктор Иванович своих спутников.

— Да куда ж еще, как не на площадь Трех Маршалов, — охотно отозвался Дронов. — От нее, как от печки, все в Кенигсберге танцуют.

Миновав площадь, они направились по знакомой дороге к замку — месту, где работали чуть ли не ежедневно.

Днем здесь расчищали улицы от завалов. Солдаты проложили узкий проезд для автомашин, однако к делу приступили сравнительно недавно, и на новой трассе встречные машины могли разминуться лишь с большим трудом.

Тротуары оказались погребенными под грудами битого кирпича, и каждый раз, чтобы пропустить автомобиль, пешеходам приходилось взбираться на кучи щебня.

Уже начало светать, когда ранние «путешественники» подошли к шлоссу.

Негромко разговаривая, они подошли к воротам.



Неожиданно мелькнула черная тень.

Дронов надавил рычажок фонарика, прицепленного к пуговице шинели, а Корсуненко выхватил из расстегнутой кобуры пистолет.

— Стой!

— Стой! — повторил Дронов, направляя вслед неизвестному узкий луч фонарика. Все трое успели заметить, как человек, одетый в плащ с поднятым воротником, скрылся за камнями.

— Немец, — сказал капитан. — В шляпе. Наши пока здесь таких головных уборов не носят. Ясное дело, немец. Но почему… — Не успев докончить начатой фразы, Корсуненко прервал сам себя: — Тш-ш-ш… Смотрите!

Профессор и Дронов обернулись.

Из окон здания, что примыкало к главной башне замка, тянулся длинный, тощий клуб дыма.

— Пожар? — тихо спросил Дронов.

— Гореть там нечему, — откликнулся профессор. — Все давно сгорело. Непонятно!

— Разрешите узнать, в чем дело, товарищ полковник? — обратился к Барсову Корсуненко. — Я — пойду.

— Пойдем все вместе, — просто ответил Барсов.

— Лучше бы не надо вам, товарищ профессор.

— Я сказал — идем все! — неожиданно твердо сказал Виктор Иванович.

Офицеры помогли Барсову преодолеть оконный проем. Прижимаясь к стенам, затаив дыхание, они продвигались вперед, к соседнему помещению, откуда просачивался слабый, трепетный свет и тянулся густой, с копотью, дым, какой бывает только от горящих бумаг.

Удивительная картина представилась взору Барсова и его помощников: посреди разрушенной комнаты на цементном полу полыхала груда бумаг, а перед ней, подсовывая в пламя скомканные листы, примостился на корточках поразительно знакомый всем человек в крылатке и старинной, с узкими жесткими полями шляпе-котелке. Увлеченный своим занятием, человек не слышал, казалось, ничего.

— Роде! — прошептал Дронов.

Офицеры потихоньку приблизились к доктору. Свет пламени мешал ему заметить их, и он продолжал свое занятие. Теперь было, заметно, что лицо его пожелтело, а под глазами набрякли мешки.

Обычно уравновешенный и даже несколько флегматичный, Барсов неожиданно вскипел. Забыв о возможной опасности, он сделал широкий шаг вперед и очутился рядом с Роде.

Бледное лицо доктора исказилось от ужаса. Он внезапно повалился набок, с воплем протянув вверх руки, как бы защищаясь от ударов.

— Перестаньте юродствовать! Встать! — крикнул Барсов.

Гулкое эхо разнеслось по развалинам: «А-ать, а-а-ть, а-а-а-ть!»

Роде медленно поднялся на корточки, потом почему-то встал на четвереньки, огляделся вокруг, словно ища поддержки.

— Встать! — властно повторил профессор. — Слышите? Вам приказывают!

Старик медленно выпрямился. Его губы беззвучно шевелились, глаза бегали по сторонам, на лбу прорезались глубокие морщины.

— Что вы здесь делали? Почему пришли ночью в замок? — задавал Барсов вопросы. Роде только бессмысленно шевелил губами. Стало ясно, что толку от него не добьешься. И это еще больше вывело Барсова из себя.

— Вы… вы мерзавец! Я вас… я вас… — Профессор искал нужное слово и не находил его. И вдруг, неожиданно для себя, вспомнив, что теперь он — полковник, наделенный большими правами, резко заключил: — Я вас арестовываю на пять суток. Будете отбывать наказание на гарнизонной гауптвахте!

— На гауптвахте? — изумленно переспросил Роде, обретя дар речи. — Очень хорошо, очень хорошо. –

Видимо, ему мерещилась кара более строгая.

Из шлосса Роде шел, понурив голову, шаркая подошвами по мостовой, с трудом переставляя ноги.

— Вомит вирт эс аллес беэндет, вомит вирт эс аллес беэндет?[15]Чем все это кончится? (н е м.) — шептал он.

А наутро профессор Барсов отменил свое приказание, удивляясь собственной неумеренной горячности. Он рассуждал так: безусловно, Роде совершил недостойный поступок, уничтожил тайком какую-то, весьма важную, переписку. Но в переписке ли суть, когда нужны картины, украденные из нашей страны? И ведь вполне возможно, что переписка носила личный характер. И еще надо узнать, какие обстоятельства заставили пожилого, почтенного человека бродить по ночам в развалинах. Словом, многое, оставалось невыясненным. И как бы то ни было, но сажать известного ученого на гауптвахту, как провинившегося солдата, — никуда не годилось!

Так рассуждал Барсов, стараясь всеми силами замять неприятную для него историю. Он чувствовал себя крайне неловко: не сумел правильно воспользоваться властью, распетушился, как мальчишка-лейтенант, только что выпущенный из училища.

Он даже не спросил Роде, какие бумаги тот жег.

Рассуждая подобным образом, профессор Барсов снова не заметил перемены в поведении Роде.

Казалось, доктор не только не помнил обиды, но даже искал встречи с советским коллегой, стремился остаться с ним наедине. А в присутствии своих соотечественников становился замкнутым, умолкал, озирался вокруг, словно чего-то боясь.

Но Виктор Иванович так и не заметил ничего. Зато заметили другие.

13

На углу улиц Хаммерверг и Ратслинден, неподалеку от здания Академии художеств, стояли двое. Огоньки сигарет освещали их лица.

— Шеф недоволен вами… э-э… как там вас… да, Леонтьев. Неплохая фамилия. Звучит. Но вы не оправдываете наших надежд, Леонтьев, и это уже звучит плохо. Прежде всего, для вас. Понимаете?

Второй молчал.

— Вам нечего сказать? Впрочем, слова от вас не требуются. Нам нужны дела. Не для того мы обеспечивали вас русскими деньгами, отличными документами и дефицитным продовольствием, чтобы вы покупали себе девочек и кейфовали. Это может плохо кончиться, Леонтьев. И мне жаль вас. Вы еще молоды, у вас все впереди — западная зона, блестящие «мерседесы» и… женщины. Но это надо заслужить!

— Что я должен делать? — глухо спросил тот, кого называли Леонтьевым. — Я готов выполнить любое задание.

— О, прекрасно! Как это говорят ваши русские? «Я слышу речь не мальчика, но мужа». Видите, я тоже знаю русскую литературу, недаром Дерптский университет был когда-то моей «альма матер». Впрочем, это к делу не относится. Слушайте.

Огонек спички на мгновение осветил кустистые, словно приклеенные брови. Раскурив сигарету и спрятав ее в рукав, незнакомец Продолжал:

— Вы знаете Роде? Разумеется, знаете. Так вот, его поведение нам не нравится. Доктор слишком близко сошелся с русскими. Не сегодня-завтра он может разболтать им то, что доверено сохранять ему. И приказ шефа таков…

Он наклонился еще ниже и прошептал что-то на ухо Леонтьеву.

Тот вздрогнул. Помолчав, негромко сказал:

— Хорошо. Будет сделано. Деньги?

— Жалованье платят после работы. Пока.

Человек исчез в темноте.

14

Получив сообщение о смерти Роде, Барсов немедленно поехал в военную комендатуру, а оттуда, в сопровождении следователя, на Беекштрассе, 1.

Квартира Роде оказалась закрытой на ключ. Следователь вскрыл замок и распахнул двери.

Все свидетельствовало о том, что здесь недавно побывали посторонние: и окурки сигарет, и грязные следы на полу, и наскоро вынутое из шкафа белье.

Жители соседних домов рассказали, что прошлой ночью из квартиры Роде вынесли два гроба, установили их на повозку, и скромный траурный кортеж отправился неведомо куда. Его сопровождали несколько незнакомых мужчин.

Тщательный обыск, произведенный в квартире Роде, не дал поначалу никаких результатов.

Казалось, следовало успокоиться и остановиться на версии о смерти, причиной которой послужила острая дизентерия, тем более что болезнь эта и в самом деле вспыхнула в те дни в городе, а врач, подписавший свидетельство о смерти, под присягой подтвердил свое показание.

Но вдруг уверенность эта оказалась весьма серьезно поколебленной.

Выяснилось, что доктор Пауль Эрдман, лечивший Роде, исчез из города.

Однако главное началось позже.

Поздним вечером следователь Борис Резвов в последний раз пришел в дом на Беекштрассе. Присев в задумчивости у письменного стола, он машинально забарабанил пальцами по верхней его доске, насвистывая легкомысленную песенку, — это помогало думать, как он уверял товарищей.

Погрузившись в размышления, капитан вдруг заметил, что крышка стола словно поддалась под его указательным пальцем. Заинтересованный этим, он нажал сильнее, и тогда где-то внутри щелкнуло, а потом над большим ящиком стола открылся другой, совсем неглубокий, спрятанный в доске.

Резвов быстро, как будто боясь, что ящичек захлопнется, заглянул в него и ловко вытащил папку в сафьяновом переплете с монограммой «A. R.».

В папке лежало несколько листов бумаги, исписанных знакомым теперь следователю почерком Роде. «Моя исповедь», — прочитал капитан.

Роде начал свое повествование издалека. Он подробно рассказывал о детстве, юности, годах учения, о своей любви к искусству, о янтаре. Он говорил о ценностях, привезенных в Кенигсберг во время войны из фондов минского и харьковского музеев, — словом, о том, что, в сущности, было уже известно советскому командованию. И в каждом слове капитан интуитивно чувствовал некую недомолвку, нечто недосказанное; следователя все время не покидало ощущение, что основного Роде еще не написал. Резвов даже перевернул было странички, чтобы заглянуть в конец, но устыдился собственной поспешности и терпеливо продолжал читать по порядку.

На следующей странице его внимание привлек такой абзац:

«Картины харьковского музея, упакованные в ящики, мы вывезли в Вильденгоф, близ Цинтена (50 километров от Кенигсберга) в декабре 1944 года. В этот же замок вывезли в 98 ящиках и собрание киевского музея, в том числе 800 икон — ценнейшую в мире коллекцию. Их доставила научный сотрудник Руденко».

Следователь сделал карандашом пометку: «Вильденгоф. Осмотреть обязательно. Кто такая Руденко?», — и продолжал читать:

«Янтарный кабинет, полученный мною из Царского Села летом 1942 года, размещен в замке. В июле 1944 года перенесен в безопасное помещение, от налета английской авиации не пострадал. В начале 1945 года упакован под моим наблюдением и спрятан в левом крыле замка. 5 апреля, накануне штурма, находился на том же месте. Затем он…»

Здесь записи обрывались.

Напрасно Резвов вспарывал острым ножом подкладку папки. Напрасно он взломал стол, расщепил на мелкие дощечки ящик. Все было напрасно. Других бумаг он не нашел.

Загадочная фраза: «Затем он…», фраза, несомненно начинавшая повествование о том, где укрыли янтарную комнату, так и осталась загадкой. Разрешить ее мог, видимо, только сам Роде. Но доктор был мертв, и даже труп его находился неведомо где.

Впрочем, через несколько дней органы государственной безопасности установили, что гибель Роде и его жены не была столь обычной, как утверждал немецкий врач Пауль Эрдман.

Никакими болезнями Роде и его супруга не страдали.

Их отравили.

И еще выяснилось, что доктора медицины Пауля Эрдмана никогда не было в Кенигсберге.

Стало ясно и многое другое, на что раньше не обращали внимания: и вечная настороженность Роде, и его стремление поговорить наедине с Барсовым, и угнетенное состояние, вызванное необходимостью выполнять чьи-то тайные поручения, и, наконец, то, почему он и его жена погибли именно в тот вечер, когда доктор готов был рассказать о тайне, известной немногим.

Все это теперь стало ясным, но тайна янтарной комнаты оставалась тайной.


Читать далее

Глава третья. ТАЙНА ОСТАЕТСЯ ТАЙНОЙ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть