Онлайн чтение книги Таинственный доктор
XLVII. SURGE, CARNIFEX!16

Итак, несмотря на семимесячное сопротивление, несмотря на два выигранных сражения, Париж вновь попал в бедственное положение, в каком пребывал в августе 1792 года.

И вновь, как в апреле 1792 года, Дантон воззвал к патриотическому чувству сынов Парижа.

Марат же продолжал, с одобрения Горы, вопить, что пора срубить под корень контрреволюцию и, главное, ни в коем случае не следует оставлять врага у себя в тылу.

Парижане держались великолепно, тем более что на сей раз они не испытывали ни малейшего воодушевления: оно захлебнулось кровью во время сентябрьских убийств, и теперь парижанами двигало одно лишь чувство долга.

Предместья послали стражу в Конвент, а затем в два дня набрали, вооружили и обмундировали три или даже четыре тысячи волонтеров.

Особенно отличились рынки: одна только секция Хлебного рынка представила не менее тысячи человек. Они прошли перед Собранием, молчаливые, сумрачные, набычившиеся — ведь они привыкли таскать на голове мешки с зерном. Они бросили все: хозяйство, жен и детей. И душой и телом они оправдывали прозвание, которое дали себе сами: «Сильные ради отечества».

Вечером на рынке состоялся спартанский ужин; каждый принес то, что имел: один — хлеб, другой — вино, третий — мясо и рыбу, а те, кто явился с пустыми руками, тоже сели за стол рядом с товарищами и пили и ели вместе с ними.

В конце ужина единодушный возглас «Да здравствует нация!» потряс округу, а затем новобранцы расстались до утра: им предстояло проститься с родными, а наутро выступить в поход.

Меж тем мрачные известия, особенно огорчавшие жирондистов, ибо скверный ход дел был следствием политики жирондистского правительства, ошибок жирондистского полководца и мятежа в жирондистском городе, — мрачные эти известия давали козыри оголтелым революционерам, иначе говоря, врагам жирондистов: Горе, Коммуне, якобинцам, кордельерам, предместьям.

Жирондисты, в большинстве своем, как мы уже сказали, принадлежавшие к числу профессиональных адвокатов, выступали за повиновение закону, говоря: «Если нам суждено пасть, пускай это свершится законным путем».

Они забывали, что законы, которым они намеревались подчиниться, были писаны в 1791 и 1792 годах и, следовательно, рассчитаны на конституционную монархию, а вовсе не на революционную власть. Хуже того, верность законам, на которые они ссылались, стала бы для Республики чистым самоубийством.

Существовал способ обойти все препятствия, а именно: создать внутри Конвента Революционный трибунал, который сосредоточил бы в своих руках всю полноту власти.

Он руководствовался бы только одним законом — законом общественного спасения.

Он нейтрализовал бы влияние жирондистов, проповедовавших верность старинным законам, и принудил бы их покориться законам новым. Окажи они сопротивление, трибунал сломил бы его.

Но Конвент еще не созрел для принятия такого решения. Члены Конвента прекрасно понимали, насколько ослабит их ряды гибель людей красноречивых, порядочных, преданных Республике, имеющих множество сторонников и страдающих одним-единственным изъяном — недостатком твердости, нежеланием запятнать себя кровью.

Впрочем, во всякой партии находятся смертники, желающие добиться торжества своей идеи любой ценой; смертники Революции собирались в Епископстве и тайно от якобинцев основали там новое общество.

Возглавляли его три человека: испанец Гусман, бывший прокурорский писец Тальен и бывший актер Колло д'Эрбуа.

Помощниками при главарях состояли: юноша по имени Варле, жадный до крови, овернец Фурнье, бывший земледелец, умевший орудовать только кнутом да палкой и отличившийся во время авиньонской резни, и, наконец, поляк Лазовский, герой 10 августа и кумир Сент-Антуанского предместья.

Шесть заговорщиков — а поведением своим они вполне заслужили звание заговорщиков — собрались однажды в кафе Корацца и решились, воспользовавшись охватившей Париж смутой, поднять в столице восстание. План их был прост: одна секция захватывает Якобинский клуб, а другая — Коммуну.

Эта вторая секция, обвинив Конвент в том, что он не способен удержать власть в слабеющих руках, вынуждает Коммуну стать единовластной хозяйкой страны.

Коммуна, получив диктаторские полномочия, производит чистку в Конвенте; депутаты изгоняют жирондистов из своих рядов, если же они отказываются это сделать, специально подосланные убийцы расправляются с ними прямо во время заседания.

Дантон, потрясенный смертью жены, наверняка не воспрепятствует такому развитию событий; Робеспьер, при каждом удобном случае обрушивающийся на Жиронду с яростной критикой, тоже не станет вмешиваться.

Таков был план заговорщиков.

Жирондисты меж тем сами ковали оружие против себя.

Питая самые добрые намерения и стремясь успокоить парижан, Горсас и Фьеве, редакторы жирондистских газет, сообщали на страницах своих изданий, что, хотя льежцы покинули город, враг до сих пор не захватил его, да и вообще ни за что не дерзнет соваться в Бельгию.

А в это самое время льежцы, служа живым опровержением этим газетным статьям, наводняли французские города; полураздетые измученные долгой дорогой, они тащили за руку жен, несли на плечах детей, умирали от голода и молили Францию о помощи, а Господа — о мести.

Утром 10 марта мэр Парижа и его секретарь, предвидя скорую развязку и желая избавить себя от тяжкой необходимости производить чистку в Конвенте, явились в Собрание.

Они пришли, чтобы попросить у Конвента помощи для семей волонтеров, отбывающих в армию, а главное, чтобы вынудить Конвент учредить Революционный трибунал для расправы с дурными гражданами. Затем перед Конвентом предстали волонтеры: они пришли проститься с депутатами.

— Отцы отечества, — сказали они, — не забывайте о нас: мы идем умирать, а детей своих вверяем вам.

Речь короткая и достойная спартанцев.

Однако и эта речь подразумевала, что для спокойствия детей, вверенных попечениям Конвента, необходимо учредить Революционный трибунал.

Тогда поднялся Карно — тот самый Карно, что позже заслужил прозвище организатора победы.

— Граждане, — сказал он волонтерам, — мы не допустим, чтобы вы одни шли на фронт; мы пойдем с вами и вместе победим или вместе погибнем.

После чего Конвент единодушно постановил, что восемьдесят два депутата отправятся в армию вместе с новобранцами.

Депутаты, посланные в секции, возвратились и заверили Собрание, что парижане единодушно требуют учреждения Революционного трибунала. Жанбон Сент-Андре встал и в короткой речи выразил это всеобщее пожелание.

Левассёр тем временем сочинял предложение, которое следовало внести в Конвент.

Ни один из этих мягких и добрых людей не подозревал, какое страшное орудие смерти они выковывают!

Сент-Андре был протестантский пастор, создавший нам новый флот, спустивший этот флот на воду и оставивший нам в наследство после рокового сражения 1 июня 1794 года славную легенду о «Мстителе», которая еще не вошла, но рано или поздно непременно войдет в историю страны.

Левассёр был врач, который, отправившись в армию, охваченную пожаром мятежа, несколькими словами погасил огонь и усмирил мятежников.

Было принято решение об учреждении Революционного трибунала в принципе, однако организацию его предпочли отложить.

В Конвенте стоял невообразимый шум, когда в зал вошел Дантон, отсутствовавший на заседаниях целых три дня.

Впрочем, казалось, то был не сам Дантон, но лишь его тень! Колени его дрожали, щеки обвисли, глаза покраснели от слез, волосы на висках поседели, а лицо было мертвенно-бледно от общения со смертью.

Он, всегда стремительно взлетавший на трибуну, на сей раз поднялся на нее медленно, тяжело. Казалось, он ощущал, как гнетут его, и без того угнетенного горем, взгляды всех депутатов.

Особенно же пристально смотрели жирондисты.

Члены этой партии и те, кто им сочувствовал, понимали, что от человека, который поднялся на трибуну, человека, которого они заклеймили прозванием «сентябриста», человека, который однажды протянул им руку помощи, но не встретил понимания и поддержки, — что от этого человека зависит их судьба.

Вид Дантона лишь усугубил смятение депутатов, и без того объятых ужасом и тревогой.

— Итак, — произнес Дантон хрипло, — вы проголосовали за учреждение Революционного трибунала в принципе, но отложили принятие декрета о его организации. Когда же он будет организован? Когда начнет действовать? Когда народ сможет порадоваться, узнав, что предатели наказаны по заслугам? Этого не знает никто: ведь даже в самом Собрании проект этот встречает сильнейшее сопротивление. Что ж, — продолжал Дантон с ужасной ухмылкой, — поговорим о другом. Я напомню вам, как накануне сентября мы спасали заключенных, попавших в тюрьму за долги, как отворяли им двери камер накануне рокового дня. Я не говорю, что нынче обстоятельства похожи на сентябрьские, однако совершить справедливый поступок никогда не поздно. Сегодня никто не станет возражать: лишения свободы достоин только тот, кто совершил преступление против общества; перестанем же сажать в тюрьму несостоятельных должников, упраздним долговые тюрьмы, искореним ветхие остатки римских законов Двенадцати таблиц и средневекового рабства, уничтожим тираническую власть богатых над бедными! Собственникам бояться нечего: если они будут уважать неимущих, те ответят им взаимностью.

Конвент содрогнулся.

Неужели 2 сентября повторится сегодня, 12 марта?

Как бы там ни было, депутаты поняли смысл и значение нового закона, предложенного им Дантоном; они поднялись и, охваченные энтузиазмом, единодушно проголосовали за отмену долговых тюрем.

— Этого недостаточно, — прибавил Дантон, — следует позаботиться о том, чтобы несостоятельные должники были выпущены из тюрем немедленно.

Конвент беспрекословно проголосовал и за эту меру.

В гробовой тишине Дантон сел, а точнее, рухнул на свое место.

И в тот же миг один из тех, кто занимал места среди жирондистов, вырвал листок из записной книжки, написал на нем два слова, сказанные некогда Меценатом Октавиану: «Surge, carnifex!» — и поставил подпись: «Жак Мере».

Прочтя послание доктора, переданное ему служителем, Дантон медленно повернулся и невидящим взором уставился в лицо Жаку.

Жак поднялся и, как Командор Дон Жуану, знаком приказал Дантону последовать за ним.

Дантон повиновался.

Жак Мере направился по коридору к кабинету, где однажды уже вел секретную беседу с Дантоном, и вошел туда.

Мгновение спустя на пороге возник Дантон.

— Закрой дверь и подойди ближе, — сказал Мере. Дантон исполнил приказание друга.

— Заклинаю тебя памятью твоей жены, умершей на моих руках, скажи, несчастный, какова твоя цель? — спросил Жак.

— Моя цель — спасти вас всех, ибо вы губите сами себя, — глухо отвечал Дантон.

— Странным же путем идешь ты к своей цели! — произнес Жак с нескрываемой иронией.

— Ты не был министром юстиции и не понимаешь, что происходит в стране. Я объясню тебе положение дел в двух словах, а затем вернусь в зал заседаний и в последний раз попытаюсь вас спасти. Постарайтесь не упустить случая.

— Говори, — сказал Жак Мере.

— Начнем с провинции, а кончим Парижем, — предложил Дантон. — Не бойся, я буду краток. Тебе известно, что Лион восстал. У Конвента не было армии, которую он мог бы послать туда. Конвент поступил так, как поступили бы спартанцы: он послал в Лион героического гражданина, человека отважного, не страшащегося крови, ибо руки у него вот уже два десятка лет по локоть в крови, — мясника Лежандра. Тот говорил с лионцами так, словно у него за спиной сто тысяч людей под ружьем. Ему представили петицию мятежников, он изорвал ее в клочья и швырнул в лицо тем, кто ее принес.

«А если мы поступим с тобою так, как ты поступил с нашей петицией?» — вскричал один из мятежников.

«Попробуйте, — отвечал Лежандр. — Разрубите мое тело на восемьдесят четыре куска и пошлите по куску в каждый из восьмидесяти четырех департаментов; каждый кусок будет напоминать обо мне и обречет моих убийц на бесславную гибель».

Что сталось с Лежандром? Мы не знаем; скорее всего, он убит. А знаешь, под чьим флагом действуют лионцы, чьим именем они прикрываются? Они действуют под флагом Жиронды, прикрываются именем жирондистов. Батальон молодчиков из знатных семей — заметь, что и молодчики эти именуют себя жирондистами! — захватил арсенал с порохом и пушками; быть может, в этот час сардинцы уже заняли вторую столицу Франции и белое знамя уже развевается над площадью Терро!

Пойдем дальше. Известно ли тебе, что происходит в Бретани и Вандее? Оба департамента охвачены восстанием; в тот самый миг, когда австрийцы приставили острие шпаги к нашей груди, Вандея вонзила нам нож в спину. Хорошо хоть, что вандейцы не именуют себя жирондистами.

Зато ваш жирондистский генерал предает нас в Бельгии; нам грозит не только отступление, но и полное уничтожение армии: у нас не останется ни одного солдата, ни одного города, если принц Кобургский бросит на Бельгию своих гусар и, воспользовавшись озлоблением бельгийцев, натравит их на наши отступающие полки. И несмотря на все это, мы вынуждены сохранять Дюмурье в должности главнокомандующего до тех пор, пока он не погубит нас или пока мы не спасем себя, погубив его.

Теперь о Париже. Здесь происходит следующее: члены клуба Епископства приговорили к смерти всех жирондистов, заседающих в Конвенте. Двадцать два депутата-жирондиста должны быть зарезаны прямо во время заседания, остальных членов этой партии заключат в Аббатство, где над ними свершится тайный суд, какой вершился за тюремными стенами в сентябре.

Хочешь знать, что сказал Марат сегодня утром, перед тем как явиться в Собрание?

«Нас зовут кровопийцами, — сказал он, — ну что ж, будем же достойны этого имени и прольем кровь наших врагов. Смерть тиранов — последний довод рабов. Цезарь был убит прямо в сенате: поступим так же с депутатами, предавшими отечество, и заколем их прямо на скамьях Конвента, на театре их преступлений».

Тогда Мамен, тот самый Мамен, что целый день расхаживал по Парижу с головою принцессы де Ламбаль на острие пики, вызвался вместе с сорока другими головорезами истребить всех вас нынче ночью у вас на квартирах.

Эбер поддержал его.

«Бесшумные убийства, совершенные во тьме, — сказал он, — покарают предателей отечества и докажут, что народная месть грозит мятежникам в любое время дня и ночи».

Итак, вот до чего они договорились: либо убийство в Конвенте, среди бела дня, либо убийство впотьмах, подле домашнего очага, как во время Варфоломеевской ночи.

Понимаешь ли ты теперь, в чем заключалась моя помощь вам? Предложив освободить тюрьмы от несостоятельных должников, я хотел дать вам понять, что смерть уже занесла над вашими головами свою косу, хотел в последний раз предупредить вас об опасности.

Ты не понял меня — тем лучше. Ты вынудил меня объясниться — я объяснился. Я не желаю вашей смерти. Я не люблю вас, но люблю ваши таланты, ваш патриотизм, как бы он ни был несовершенен; люблю вашу порядочность, как бы ни была она противна требованиям политики. Вернись в зал, сядь рядом со своими друзьями, скажи им сам — а если хочешь, сошлись на меня; впрочем, мне они не поверят, — скажи им, что нынче ночью им нужно либо собраться вместе с оружием в руках, либо не ночевать дома. Завтра — другое дело, завтра взойдет солнце! Завтра начнет работу Революционный трибунал, и если вы в самом деле предатели, вы ответите за свое предательство перед лицом трибунала.

Жак Мере протянул Дантону руку.

— Не обижайся, — сказал он, — я не понимал тебя.

— Обижаться на тебя! — пожал плечами Дантон. — С какой стати? Это Робеспьер или Марат не могут жить, не испытывая ненависти, а Дантону ненависть ни к чему.

Жак Мере сделал несколько шагов к двери; внезапно Дантон бросился за ним.

— О! — воскликнул он, до боли сжав друга в объятиях. — Я едва не забыл о том, какую услугу ты оказал мне; что бы ни случилось, сердце мое вечно будет предано тебе. Если тебя вынудят бежать, вспомни обо мне, и я спасу твою жизнь, пусть даже для этого мне придется спрятать тебя в склеп, где погребена она!

И, вспомнив о жене, он, как ребенок, которого душат слезы, разрыдался на груди у друга.