Онлайн чтение книги Тайны Парижа
VI

Замок Вибрэ, именем которого были помечены в дневнике Гонтрана только что приведенные нами страницы, находился в Вандее, в западной стороне Бокажа и одном лье от моря, отдаленный шум которого доносился в замок в тихие летние ночи. Вибрэ было красивое жилище, построенное в стиле Возрождения, окруженное поляной, на которой росли фруктовые деревья; со всех сторон горизонт замыкали огромные вандейские леса, где долгое время оказывали геройское сопротивление скрывавшиеся там шуаныnote 3Шуаны — приверженцы королевской партии в Вандее во времена первой Французской революции..

Маленькая деревушка сгруппировалась около замка, как стадо вокруг своего пастыря. Небольшая церковь с остроконечной колокольней приютилась около одной из башен; она была одновременно и приходской церковью Вибрэ, и домовой замка.

Барон де Фруадефон, владелец замка, проводил в Вибрэ две трети года с Жанной, своей единственной дочерью. Барону было за шестьдесят лет, хотя на вид ему можно было дать не более сорока пяти. Родившись в начале царствования Людовика XVI, он достиг почти зрелого возраста, когда наступил бедственный 93-й год. Он служил волонтером под начальством Бонтана, Шаретта и Ла-Рошжакелена и принадлежал к той горсти храбрецов, которые так долго оказывали сопротивление республиканским войскам. Поступив в солдаты пятнадцати лет, он в двадцать был уже генералом. Барон эмигрировал. По возвращении короля его уже не видали в королевских передних Тюльери среди толпы искателей. Барон был богат; он удалился в свое поместье, жил там спокойно, уединенно и женился. Жанна была плодом этого брака, преждевременно прерванного смертью. Она скрасила и всецело наполнила собою жизнь старого дворянина. Она сделалась радостью, счастьем человека, который перенес в юности и в зрелом возрасте так много страданий.

Любовь этого отца к дочери походила на поклонение дикаря своему идолу или, вернее, на страсть, граничащую с обожанием влюбленного. Он ревновал ее, как молодую жену. Жанна была так прекрасна, что зимою в Париже восторженный шепот раздавался вокруг нее в аристократическом свете, к которому она принадлежала по своему рождению и одной из юных цариц которого она была.

Сколько претендентов явилось на ее руку! Сколько людей, соединяющих в себе столь редкие качества, как красота, знатное происхождение, ум и богатство, мечтали о ее руке! Но барон де Фруадефон берег свою дочь, как скупой ' бережет свое сокровище. Он хотел отдать ее только за того, кого она полюбит… До сих пор сердце Жанны молчало. Она боготворила отца и равнодушно относилась ко всем претендентам на ее руку и ни одному из них не отдавала предпочтения.

В двадцать лет у Жанны были белокурые волосы, голубые глаза, как у всех бретонок, гибкая и стройная фигура, серьезное выражение лица и грустный взгляд. Она была рождена для любви. По этой преждевременной зрелости можно было, однако, угадать, что эта женщина способна на всякое самопожертвование ради человека, которого выберет своим мужем. Но она еще не нашла его… по-видимому, она еще ждала.

В это-то время приехал Гонтран. Маркиз вернулся из далекого путешествия, во время которого он жил уединенной, хотя и кипучей жизнью путешественника; он искал в пыли больших дорог, жизни в гостиницах, в живописных ландшафтах и в величии северной природы душевного спокойствия, которое утратил с того рокового дня, когда вступил в кровавый договор с «Друзьями шпаги». Великие скорби и сильные угрызения совести не могут устоять против постоянно сменяющихся впечатлений, получаемых во время путешествий. В первый год, когда Гонтран уехал из Парижа с какой-то дикой радостью, его мучительное состояние успокаивалось по мере того, как расстояние между ним и Парижем становилось больше. Ему казалось, что чем дальше он уедет, тем менее он будет слышать крики о мести своих жертв. После непродолжительных остановок в Богемии, Венгрии и Польше он приехал в Петербург. Там им овладела тоска по родине, свойственная всем бретонцам, хотя он постоянно жил в Париже и почти никогда не посещал Бретань. В нем пробудилась любовь к родине, к отечеству, к Франции.

Угрызения совести утихли.

«Они забыли обо мне!» — говорил он себе, думая о своих страшных и таинственных друзьях.

И он вернулся; вернулся еще поспешнее, чем уехал, и, когда достиг последних отрогов Шварцвальда, когда с высоты развалин башни на берегу Неккера, в Пфальце, он увидал белую полосу, величественно тянувшуюся на запад, которую называют Рейном; когда, наконец, он увидал цепь Вогезов, контуры которых неясно обрисовывались на туманном небе… сердце его застучало, а угрызения совести пробудились с новой силой.

— Нет, нет! — пробормотал он. — У меня никогда не хватит смелости перебраться через Рейн: там Париж!

Он провел два месяца в Баденском герцогстве, избегая встречаться с французами, которые каждое лето в значительном числе съезжаются туда, проводил целые часы на вершинах гор, чтобы издали полюбоваться на Францию… Каждое утро он просыпался, полный любви и воспоминаний о родине; пред ним рисовалась Бретань, благородная страна, где протекло его детство, с ее вересками и дроками, сероватым небом, старым величественно бушующим океаном и замком, жилищем феодалов, где в юные годы его убаюкивали — увы! — самые святые предания и самые рыцарские рассказы. Он видел там снова своего умершего отца, со спокойным и ясным челом, и старого дядю, барона де Ласи, который любил его теперь так страстно, как любят своего единственного наследника, и мать, умершую, когда ей было тридцать лет, на коленях у которой он молился, маленьким ребенком, Богу своих отцов!

При этих воспоминаниях, при этих призраках преступник, убийца генерала де Рювиньи и Октава де Верна, безжалостный палач Леоны, Гонтран де Ласи, с мрачным взглядом, как бы заклейменный неизгладимым клеймом преступления, уступал место человеку более юному. Это был снова двадцатилетний Гонтран, Гонтран честный и храбрый, Гонтран-рыцарь, человек без страха и упрека. И тогда, вновь простирая руки к своему отечеству, которое он видел вдали сквозь дымку тумана, он хотел встать и идти туда. Но вдруг перед ним вставали тени его жертв и отвратительные лица его сообщников… и убийца отступал и снова оставался пригвожденным к земле изгнания.

Но однажды он получил письмо. Оно было от барона де Ласи, его дяди.

«Дорогое дитя мое, — писал старик, — вот уже два года, как ты уехал. Не находишь ли ты, что приятно, даже в Германии, получить от родственника письмо, которое напомнит тебе об отечестве? Мне уже стукнуло шестьдесят девять лет; я боюсь, что Бог недолго продлит мои годы, и мне очень хотелось бы увидеть тебя еще раз, прежде чем отправиться в путешествие, откуда нет возврата.

Наступает сентябрь. В нашей Бретани это лучшее время года. Розовый вереск цветет и благоухает, листья на деревьях начинают понемногу опадать, и я с восторгом любуюсь из окна дивным сочетанием желтой и зеленой листвы.

Через пятнадцать или двадцать дней наступит хорошее время для охоты. Приезжай.

У меня множество проектов, касающихся тебя… Брось свой Шварцвальд и приезжай посидеть в тени наших огромных вековых дубов, со стволов которых наши предки, кельты, снимали священную омелу.

Обнимаю тебя.

Барон де Ласи».

После этого письма Гонтран решил уехать. Он переплыл Рейн, промчался на почтовых лошадях через Эльзас и Лотарингию, с трепетом миновал Париж и в конце августа в один из вечеров постучал в ворота замка.

Несколько грустный тон письма барона заставил Гонт-рана предположить, что дядя его сильно состарился, и он думал встретить дряхлого и угрюмого старика, проводящего время в уединении у камина в одной из зал замка.

Изумление маркиза было очень велико. В ту минуту, когда он выходил из кареты, барон вернулся с охоты; он был так же бодр и весел, как в тот день, когда охотился на кабана в обществе своих соседей: Керизу и баронессы де Сент-Люс. Барон, казалось, даже помолодел, хотя с тех пор прошло уже два года. Гонтран видел, как он соскочил с лошади с проворством молодого человека, и бросился к нему в объятия.

— Боже мой! Дядя, как вы меня напугали!

— Чем, дитя мое?

— От вашего письма пахло лекарствами и отзывало ревматизмом, — ответил маркиз.

— Клянусь! — вскричал барон. — В тот день, когда я писал тебе это письмо, я страдал подагрой. Но припадок прошел…

Гонтран улыбнулся.

— Когда у меня разыгрывается подагра, — продолжал барон, крепко обнимая племянника, — я становлюсь угрюм и начинаю думать о смерти. Когда же припадок проходит, я чувствую, что мне снова двадцать лет, и приказываю к следующему дню приготовиться к охоте на кабана.

— Итак, подагра прошла?

— Совершенно.

— И мы, значит, будем охотиться?

— С утра до вечера. Барон увлек Гонтрана в столовую замка, где при помощи камердинера снял охотничьи сапоги и надел туфли.

— А теперь в ожидании ужина поболтаем немного. Барон произнес эти слова несколько таинственным тоном, который заинтриговал Гонтрана.

— Друг мой, — продолжал он, — скажи мне прежде всего, откуда ты приехал и что ты делал в течение этих двух лет.

— Я путешествовал.

— Встречал ли ты страну, которая могла бы сравниться с нашей Бретанью, и женщин красивее бретонок?

— Нет, — ответил Гонтран.

— Прекрасно. Вот все, что я хотел узнать. А теперь что ты рассчитываешь делать?

— Я рассчитывал остаться у вас, дядя, и пожить спокойно, — сказал Гонтран, вспомнивший страшную клятву, которой он связал себя.

— Как бы не так! Ты бы соскучился через месяц. Сколько тебе лет?

— Тридцать два.

— А сколько у тебя осталось денег?

— Почти что ничего.

— Черт возьми! — смеясь, воскликнул барон. — А все потому, что я еще не умер!

— Я надеюсь, дядя…

— Однако, когда носишь имя маркиза де Ласи, приходится занимать приличное положение в обществе, а, между нами, ведь я немного скуп…

— Дядя!

— Но для того, чтобы у тебя хватило терпения ждать, — смеясь, продолжал барон, — я назначаю тебе ежегодное содержание в двадцать тысяч ливров, но… так как, при твоих потребностях, тебе этого мало, то, если бы ты захотел послушаться меня, ты устроился бы окончательно.

Гонтран посмотрел на дядю и вздрогнул.

— На твоем месте я проехался бы по Бретани и Вандее и нашел бы женщину, получающую тридцать тысяч ливров ежегодной ренты за свои земли, и женился бы на ней.

— Но, дядя…

— Тра-та-та! Постой! Если бы мне пришлось снова начать жить, то я не остался бы холостяком. Неужели ты хочешь, чтобы наш род прекратился?

— Конечно нет, дядя.

— В таком случае подумай о том, что я тебе сказал, и пойдем ужинать…

Гонтран никогда не думал о женитьбе, хотя был последним в роде. В водовороте парижской жизни он забыл о традициях старых аристократических фамилий, которые охраняли их род от вымирания. Беседа с дядей заставила его призадуматься.

И по мере того, как преступник умирал в Гонтране, он становился прежним благородным человеком и начинал мечтать об очаровательном сновидении, которое называют жизнью вдвоем: о супружеской жизни, которую освящают Бог и люди, о длинном ряде счастливых и спокойных дней, которые проводят у семейного очага между колыбелью ребенка и кротким очаровательным взором молодой матери, с ясным челом и преданным сердцем, так же не похожей на те создания без имени, овладевающие нами в юности и губящие нас, как печальное туманное небо севера не похоже на ослепительную лазурь итальянского неба.

Легковерный и наивный, он мечтал о честной, тихой, праздной жизни провинциального дворянина, среди зеленой тени огромных деревьев, посаженных его предками. Ему казалось, что он видит грустную улыбку и прекрасные задумчивые голубые глаза уроженки Бокажа или Рейна, хрупкого, восхитительного создания, которому суждено восстановить род Ласи…

Старый барон угадал его мысли. Он понял, какая безграничная надежда, какой чудный мираж должны были зародиться от одного слова «женитьба», и хотел, прежде чем возобновить разговор, начатый перед ужином, чтобы Гонтран обдумал наедине его предложение.

В течение трех дней маркиз охотился с дядей, а длинные осенние вечера они проводили у камина. Барон не возобновлял разговора о женитьбе. Но на четвертый день у барона сделался припадок подагры.

— Дорогой племянник, — сказал он Гонтрану, — я снова сделаюсь угрюмым, а тебе наскучит охотиться одному. Поэтому позволь дать тебе совет…

— Я слушаю вас, дядя.

— Раз ты приехал сюда, то воспользуйся этим и навести наших родственников… Например, в Бокаже живет мой двоюродный брат, а твой дядя. Поезжай к нему и погости у него с неделю. Фруадефон много моложе меня и не страдает подагрой…

— Зачем же мне уезжать от вас?

— Потому что я болен.

— В таком случае, я буду ухаживать за вами…

— Против подагры нет лекарств. Она проходит сама собою, но во время припадков я люблю оставаться один. Ты вернешься через две недели, к тому времени болезнь пройдет, и мне снова будет двадцать лет.

Гонтран рассудил, что он обязан повиноваться барону, и уехал в Вандею. Между тем хитрый старик не вполне высказал свою мысль; им руководил тайный расчет в то время, когда он отправлял племянника к Фруадефону.

Фруадефон принял Гонтрана с радушием родного отца и представил его Жанне. Гонтран был ослеплен красотою своей молодой кузины и сознался себе, что никогда не встречал такой женщины, не исключая даже Маргариты де Пон. Когда-то, лет двадцать назад, у покойного маркиза де Ласи, отца Гонтрана, и у Фруадефона вышли небольшие недоразумения во время дележа наследства. После этого между ними установились довольно холодные отношения, перешедшие впоследствии в ссору, а потому Гонтран, никогда не встречавший де Фруадефона в замке у дяди, не видал и своей кузины.

Гонтран приехал в Вибрэ с намерением провести там неделю, а затем вернуться в Бретань; но он не заметил, как пролетело время, и не вспомнил даже о том, что дядя давно уже избавился от припадка подагры. Прошла неделя, потом другая; прошел наконец месяц. Жанна была так прекрасна!

Молодая девушка, ожидавшая того таинственного незнакомца, который должен был заставить забиться ее сердце, почувствовала, что какое-то дотоле незнакомое ей чувство беспокойства закралось в ее душу.

Гонтрану было тридцать два года; он был так же красив, как в то время, когда ему было двадцать пять лет, и житейские бури оставили на нем единственный отпечаток — легкую бледность и очаровательную грусть, которою светились его глаза.

В течение месяца молодые люди почти все время проводили вместе, гуляли в лесу пешком, катались верхом или сидели, как брат и сестра, в тени столетнего дуба, задушевно беседуя, точно дети, которые любят друг друга, но не отдают себе еще в этом отчета. Когда Гонтран смотрел на Жанну, она чувствовала, как по ее телу пробегает дрожь, а яркий румянец заливает ей лицо. Когда она поднимала свои большие голубые глаза на Гонтрана, маркиз вздрагивал…

Однажды утром маркиз де Ласи проснулся, окончательно очарованный детской прелестью и ангельской чистотой Жанны. Тогда он вспомнил совет бретонского дядюшки и сказал себе:

— Если бы я был мужем Жанны, я был бы самым счастливым человеком в мире! Этот ангел дал бы мне новую жизнь, рай на земле…

И жажда счастья, о котором он мечтал в замке, счастья жить вдвоем, сжимать друг другу руки над колыбелью, в которой спит ребенок — надежда их рода, снова внезапно проснулась в его душе в Вибрэ, и он подумал было пойти к Фруадефону и спросить его: «Согласны вы отдать мне руку Жанны?»

Но вдруг на смену этой чудной мечте явилось страшное видение… Прошлое встало перед ним… Явились бледные тени; в то же время его начали преследовать неумолимые лица его сообщников, бесчестного шевалье д'Асти и полковника! Он видел их во время совершения обряда бракосочетания, видел, как они бросают наглые и насмешливые взгляды на этого ангела, которого он мечтал назвать своей женой, как они преграждают ему дорогу в то время, когда он уже готов был переступить порог церкви, и говорят ему: «Не забывай, что ты все еще принадлежишь нам!»

И среди его счастья, в то время, когда он хотел сделаться таким, каким был в былые дни, к нему приходит таинственный и неумолимый приказ, и один из «Друзей шпаги» вкладывает ему в руку смертоносное оружие, которое он с отвращением далеко отбросил от себя, и говорит:

— Довольно, маркиз. Проснитесь. Помните, что вы наш; берите шпагу и отправляйтесь; надо до рассвета покинуть комнату, где покоится ваша белая голубка подле колыбели своего сына; хотя небо серо и пасмурно, приходится сесть в карету с вашими свидетелями и отправиться туда, где вас ждет, быть может, почтенный старик, подобный генералу, храбрец, пощаженный вражескими пулями, который должен пасть под вашими ударами, потому что его жена любит одного из наших, и мы осудили его на смерть!

Гонтран пришел в ужас от самого себя и воскликнул:

— Никогда, никогда! Жанна не может выйти замуж за убийцу!

Однако у него не хватило силы воли уехать.

Прошло несколько дней, и он написал те страницы в своем дневнике, которые мы поместили в начале этой книги. Он любил Жанну!