Онлайн чтение книги Тантадруй
II

В конце концов Тантадруй пришел на ярмарку. Там было почти так же хорошо, как на небе, но в то же время и чуть похуже, потому что дул ветер и было слишком холодно, хотя и светило золотое зимнее солнце.

Под сводом дверей старого трактира Подкоритара стоял стражмейстер Доминик Тестен в парадном мундире. На боку у него висела большая сабля, украшенная шелковым темляком, на голове сверкала каска с длинным и острым навершием, словно из темени его вырастал серебряный рог. Стражмейстер был серьезен и могуч, как сам господь бог-отец, и столь же свысока и неподвижно взирал он на площадь.

Тантадруй свернул было к нему — очень ему хотелось рассказать, как он нашел настоящую смерть, — но Доминик Тестен так спесиво выпятил грудь и так угрожающе шевельнул густыми усами, что дурачок испугался. Дело в том, что стражмейстер был еще совершенно трезв и таковым обязан был оставаться до самой праздничной мессы, поэтому сейчас ему и в голову не приходило выслушивать разные глупости, и менее всего такие, которые касались смерти.

Разочарованно вздохнув, Тантадруй пошел на площадь. Там в четыре ряда стояли лавки, а в них было богатств и чудес на все вкусы и все желания. Вертелась карусель, завывали шарманки, пиликали гармошки, у детей пищали свистульки и гудели дудки. А сколько народу понаехало на ярмарку! Голова к голове, как на изображении Судного дня, которое Тантадруй частенько разглядывал у крестьянина Хотейца, слывшего защитником всех юродивых и нищих, обиженных богом душ. Правда, на той картине люди стояли неподвижно и молча, здесь же все они кружились, вертелись, спешили, толкались и пихались, говорили, кричали, смеялись, здоровались, похлопывали друг друга по плечу, пожимали руки, потому что каждому попадался знакомый, которого они давненько не встречали.

Тантадруй тоже увидел своих знакомых, ведь на ярмарке собрались все: хорошие и плохие, правые и виноватые, умные и глупые.

Сперва он налетел на Луку Божорно-Босерна. Это был пятидесятилетний богатырь, строитель, мастер на все руки; однажды он свалился с высоких строительных лесов, здорово разбился и повредил голову так, что уже и не мог обрести здравый рассудок. У него отсутствовала правая рука, а вместо левой ноги, которую ему отхватили по самое бедро, была деревяшка, подкованная настоящей лошадиной подковой. Он бродил по селам и с апостольским жаром убеждал, что «теперь нельзя строить кверху, но лишь книзу, немного по земле, а потом прямо в землю». Увидев где-нибудь строительство, он начинал кричать на рабочих и трясти леса. Голос его гремел словно из бочки, сила у него оставалась прежняя, поэтому у строителей очень скоро начинали дрожать коленки. Они спускались вниз и дружелюбно толковали с Лукой о постройках книзу, немного по земле, а потом прямо в землю. После того как они во всем с ним соглашались, он весело прощался.

— Так и надо, божорно-босерна! — гудел он, отдавая по-солдатски честь, и следовал дальше.

Лука много лет строил в Горице и Триесте, и в памяти у него удержалось несколько итальянских слов. Например, он здоровался только по-итальянски, но произносил не «Buon giorno» и «Buona sera»[3]Добрый день, добрый вечер ( итал.). , а коротко и отрывисто выпаливал: «Божорно-босерна», причем оба слова вместе, будь то утро, полдень или вечер. Судя по всему, он уже не понимал, что означают эти слова, и употреблял их даже в тех случаях, когда ему требовалось просто подкрепить свои суждения.

Тантадруя он встретил возле лавки Войскара, где было на что поглазеть и можно было прицениться к разным изделиям из кованого железа. Лука перебирал мастерки и молотки, громогласно и пылко рассуждая о своем способе строительства. Войскар с не меньшим пылом соглашался, надеясь тем самым поскорее от него отделаться. Сияя от счастья, Тантадруй сообщил:

— Тантадруй, теперь она уже здесь, и эта будет самая настоящая!

— Божорно-босерна! — загудел Лука, по-солдатски приветствуя его, а поскольку мысли его были еще целиком заняты прежним разговором, добавил: — Если кверху пойдет, то ненастоящая будет!

— Тантадруй, кверху и не пойдет. Пойдет к… Нет! — испуганно подпрыгнул дурачок и приложил палец к губам. — Я должен сперва жупнику рассказать!

— Расскажи, расскажи! Но если пойдет кверху, то ненастоящая будет, и божорно-босерна! — поставил точку Лука.

— Тантадруй, кверху не пойдет! — кивнул дурачок и отвернулся.

— Ты куда сейчас? — прогудел Лука.

— Тантадруй, три колокольчика покупать.

— Три колокольчика? — удивился Лука. — Ты с ума сошел!

— Тантадруй, я с ума не сошел, я дитя божье! — обиделся дурачок. — Так Хотеец сказал.

— Хотеец? — протянул Лука и, подумав, добавил — Если Хотеец сказал, то божорно-босерна! Пошли за колокольцами!

— Пошли, тантадруй! — обрадовался дурачок.

Лука, который уже успел осмотреть ярмарку и поэтому знал, где продают колокольчики, положил на плечо Тантадрую свою единственную руку и принялся проталкивать его сквозь толпу; он подталкивал его так, что все кругом звенело, и при этом гудел:

— Берегись! Берегись! Мы за колокольцами идем!

Не успели они добраться до Локовчена, торговавшего колокольчиками для коров, как навстречу им попался Русепатацис — старый, длинный и очень тощий фурланец. Без малого тридцать лет прослужил он в батраках у скупого хозяина, кормившего своих слуг только репой да картошкой. Еще в ту пору, когда его о чем-либо спрашивали, он лишь пожимал плечами и хмуро бормотал: «Тьфу! Raus е patacis!» И, зная, что люди не понимают фурланского диалекта, добавлял по-словенски: «Репа и картошка!» Особо быстрым умом он никогда не отличался, но почему он лишился разума, никто не знал. В один прекрасный вечер он ни с того ни с сего взбесился. Сбросил со стола огромный глиняный горшок с репой и картофелем и принялся скакать по комнате, точно сражаясь с драконом. Его скрутили, окатили холодной водой и заперли в клеть. На другое утро хозяин велел ему собрать котомку и уйти. Русепатацис ушел в хлев, где он спал, но котомку увязывать не стал, а, взяв топор, принялся убивать коров и лошадей. Услыхав ржание и мычание, люди бросились в хлев, но почти все животные уже были мертвы. Завопив, словно топор вот-вот должен был опуститься на его голову, хозяин рухнул на колени и, ломая руки, умолял своего слугу смилостивиться. Русепатацис презрительно усмехнулся и бросил топор. Тогда его схватили и до полусмерти избили, а потом передали жандармам, и те увели его с собой. Однако жандармам, как позже и судьям, Русепатацис на все вопросы отвечал презрительным фырканьем: «Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!» Решив, что имеют дело с помешанным, его недолго продержали в кутузке, а когда доктора удостоверили, что опасности он не представляет, отправили по месту рождения. Однако Русепатацис не смог жить в равнинной Фурлании. Он убежал обратно в Толминский край. Это был спокойный, ничуть не страшный человек. Но стоило случайно поставить перед ним репу и картофель, как он приходил в ярость. Говорил он очень мало. Обычно махал рукой да презрительно фыркал:

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!

Тантадруй ему тоже обрадовался. Подбежал и поскорее сообщил, что он нашел настоящую смерть.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!

— Нет, тантадруй, не репа и картошка! — обиженно возразил дурачок. — Это будет… Нет! — Он затряс головой и опять приложил палец к губам, чтоб удержать свою тайну. — Я жупнику сперва должен рассказать!

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!

— Ты с ума сошел! — вспыхнул Лука, до сих пор лишь хмуро на него посматривавший.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!

— Тихо! — загудел Лука. — Мы с ним идем за колокольцами, и божорно-босерна!

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — еще презрительнее фыркнул фурланец, но тем не менее пошел за своими друзьями.

У прилавка, где Локовчен продавал коровьи колокольчики, им попался Хотейчев Матиц, по прозвищу Ровная Дубинка. Это тоже был парень хоть куда, но он больше, чем остальные, напоминал ребенка. Он ни на что не годился, и поэтому юность его была воистину печальная. Его тоже спас старый Хотеец. Однажды Матиц пришел к нему, рассеянно огляделся вокруг, потом уселся на ограде и принялся бить камнем о камень. Хотеец его пожалел. Разыскав нож и несколько осколков стекла, он вырезал метровую палку толщиной с руку, подсел к Матицу и сперва очистил ножом палку, а потом стал шлифовать ее.

— Видишь, Матиц, — ласково обратился он к несчастному, — я дам тебе нож и стекло, а ты выстругай точно такую же палку, да чтоб она была гладкая, ровная вдоль и поперек, здесь и вот здесь, и вообще всюду одинаковая.

— И вообще всюду одинаковая, — изумленно пробормотал Матиц, имевший привычку повторять последние слова услышанной фразы. Не теряя времени, он принялся за дело. Так он обрел цель в жизни. С тех пор прошло уже двадцать лет, но пока ему не удалось сделать такой палки, которая на обоих концах, здесь и вот здесь, всюду была бы одинаковая. Стоило ему обстрогать и отшлифовать палку на одном конце, как она становилась толще на другом, едва он выравнивал ее там, как выяснялось, что она толще в середине, а когда он справлялся с серединой, оказывалось, что она снова стала толще на нижнем конце. Так он строгал и чистил, пока не доходил до сердцевины. Палка, которая теперь становилась прутом, переламывалась у него в руках. Но ему и горя было мало! Он бросал ее, вырезал другую, ведь дерева было сколько душе угодно, и принимался опять строгать с терпением и усердием гения, приносящего в жертву долгие годы жизни, чтобы осуществить свой великий замысел, так что в стороны отлетали стружки да обломки палок.

— Божорно-босерна! — загремел Лука и отдал ему честь.

— Жорнобосерна! — пробормотал Ровная Дубинка, устремив на него огромные мутные глаза.

— Тантадруй, — приветствовал его веселый голосок, — теперь она у меня, и эта будет настоящая!

— И эта будет настоящая! — повторил Матиц, выпучив глаза, вытащил из-под мышки обстроганную палку, осмотрел ее и недоверчиво покачал головой; дескать, нет, не настоящая, потому что не на обоих концах, здесь и вот здесь, и поперек и вообще всюду ровная и одинаковая.

— Тантадруй, теперь я умру! — радостно сообщил дурачок.

— Теперь я умру? — удивленно повторил Ровная Дубинка.

— Тантадруй, я умру! — повысил голос дурачок.

— Я умру! — испуганно воскликнул Ровная Дубинка.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — презрительно фыркнул фурланец.

— И картошка, — в испуге повторил Ровная Дубинка, поворачиваясь к нему.

— Тихо, и божорно-босерна! — загудел Лука.

— Жорнобосерна, — встрепенулся Ровная Дубинка, глядя теперь на Луку.

— Тантадруй, я жупнику расскажу! — вмешался дурачок, занятый своими мыслями.

— Я жупнику расскажу, — удивленно повторил Ровная Дубинка.

— Тантадруй, я расскажу! — рассердился дурачок.

— Я расскажу, — настаивал Ровная Дубинка.

— Тантадруй, ты не расскажешь! — сердито крикнул Тантадруй и задрожал так, что зазвенели все его колокольчики.

Парни, окружившие несчастных, засмеялись.

— Не расскажешь, — испуганно согласился Ровная Дубинка, не сводя глаз с Тантадруя.

— Расскажу, тантадруй! — закричал дурачок и посмотрел на Луку, которого считал своим покровителем.

— Ты с ума сошел! — загремел Лука на Ровную Дубинку.

— Ты с ума сошел, — послушно повторил Матиц, задрожав всем телом от громкого голоса Луки.

— Ты с ума сошел, и божорно-босерна! — яростно заревел Лука.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — в свою очередь фыркнул фурланец.

— И картошка! — перепуганно вторил ему Ровная Дубинка.

Люди кругом опять захохотали. Но они не успели всласть посмеяться. Мгновенно, будто повинуясь чьему-то приказу, они смолкли и стали расходиться, ибо словно из-под земли перед ними вырос Хотеец.

— Стыдитесь! — Глаза старика под косматыми седыми бровями сверкнули. — Оставьте несчастных в покое. Такое с каждым из нас может случиться!

— Божорно-босерна! — Лука воинским салютом и трубным кличем приветствовал Хотейца.

— Тантадруй, теперь она у меня, и эта будет настоящая! — поспешно сообщил Тантадруй.

— Ладно, ладно, ты жупнику расскажи. — Старик отечески похлопал его по плечу.

— Тантадруй, мне только трех колокольцев не хватает, — похвастался дурачок.

— А теперь мы их купим! — решительно загудел Лука.

— Ладно, ладно, дети мои! — кивнул Хотеец и, повернувшись к Локовчену, торговавшему коровьими боталами, сказал, как может говорить только уверенный в себе хозяин: — Дай ему три штуки, Локовчен.

— Боже, царю небесный! — заломил руки Локовчен. — Он же их еле носит!

— Он не чувствует тяжести! — серьезно возразил Хотеец.

— Вы думаете, не чувствует? — с сомнением поднял на него глаза Локовчен, будто подозревая, что у того самого не все дома.

— Думаю! — стоял на своем старик, точно это было самое простое и очевидное для всех дело на белом свете.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — раздался презрительный голос фурланца.

Люди опять рассмеялись. Хотеец вздрогнул, сердито посмотрел на Русепатациса, словно позабыв, что перед ним больной человек. Потом поглядел на людей, которые, стихнув, ожидали, что последует дальше. Видно, он собирался ответить покрепче, но справился с собой. Снова повернувшись к несчастным, он ласково сказал:

— Не смейте бродить, когда стемнеет! Все приходите ко мне спать! Поняли?

— Поняли! Спать, и божорно-босерна! — загремел Лука, салютуя.

— Тантадруй, если она будет настоящая, я сперва умру! — упирался дурачок.

— Ладно, ладно! — уступил Хотеец. — Тогда ты позже придешь спать.

— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — фыркнул фурланец.

Хотеец невольно повернулся так резко, что Матиц Ровная Дубинка испуганно отскочил в сторону и почти в лицо ему крикнул:

— И картошка…

И снова смеялись люди. Однако на сей раз их смех внезапно перекрыл звонкий, необыкновенно красивый голос:

— Эй, глупцы, чего вы ржете? Ведь сами вы с ума сойдете!

И прежде чем они успели оглянуться и осмотреться, всем стало ясно, что это красавец Найденыш Перегрин. Люди расступились, и он предстал перед ними во всей своей красоте. У него были черные, как вороново крыло, волосы, большие синие глаза, белая кожа и почти девичьи черты лица, почему он и считался образцом красоты. Если кого-нибудь находили по-настоящему красивым, говорили, что он почти так же прекрасен, как Найденыш Перегрин, а это была высокая оценка. Толковали, будто он был сыном красавца цыгана и местной красотки, которая тайком носила и родила его, а потом оставила в придорожной канаве. Окрестили его Перегрином, потому что обнаружили в день этого святого, и назвали Найденышем, что соответствовало истине. Хотеец взял его к себе, не имея своих детей, но сумел сделать из него только пастуха, потому что чем старше становился Перегрин, тем сильнее говорила в нем беспокойная кровь. В раннем детстве он много плакал, хотя для этого не было никаких особых причин, а когда превратился в парня, затаил слезы в душе, украсил лицо улыбкой и отправился странствовать по белу свету. Хотеец не мог понять этого и потому не мог простить. Красавцу не было равного во всей округе. Он играл на гармонии, на скрипке, на кларнете, цитре и трубе, вообще владел любым музыкальным инструментом, который попадал ему в руки, пел, причем так хорошо, что у женщин мурашки пробегали по коже. Был он бродягой и большим шутником. Шутки его не были злыми, однако иногда они доставляли людям немало хлопот. Одной из самых излюбленных его забав был обмен. Шел он, например, в полночь по селу и из чистого озорства в первом же попавшемся доме мимоходом снимал с окна горшок с гвоздикой, уносил на другой конец села, там ставил кому-нибудь на подоконник, брал здесь в свою очередь горшок с геранью, уносил в третий дом, обменивал герань на иной цветок, который отправлял еще дальше. Так неслышно бродил он всю ночь и столь основательно перепутывал цветы, что потом девушки и бабы целую неделю ходили с горшками по селу, хохотали, ворчали и бранились. И все знали, что это проделки Найденыша Перегрина. Иногда но ночам он обменивал у крестьян скот, телеги, инструмент, копны сены на лугах и даже перетаскивал снопы пшеницы и гречихи с одного козольца на другой. Когда крестьяне потом попрекали его за такие забавы, он лишь посмеивался и отвечал, что, мол, ничего худого не вышло, ведь все осталось в деревне. Вообще же сердце у него было доброе. И хотя он ни у кого не тронул волоска на голове, его побаивались: опасались его зорких глаз и острого языка; жил он точно полевой цветок или птица небесная, поэтому мог всякому сказать в глаза, что о нем думает. Говорил он так складно, точно каждого одаривал талером, предпочитая использовать рифмы, которыми сыпал как из рукава.

И вот встал он посреди обиженных людей, сдвинул с прекрасного лба на затылок зеленую шляпу, насмешливо оглядел всех, указал пальцем на четырех несчастных и громко сказал:

— Благо им, настолько разумным, что все для вас умное — для них безумно!

Люди молча расходились. Исчез и Хотеец, избегавший встреч со своим приемным сыном. А Тантадруй подскочил к юноше и умильно попросил:

— Тантадруй, спой. Перегрин, спой!

Перегрин положил ему на плечо руку и приветливо спросил:

— Ну, теперь у тебя настоящая?

— Настоящая, тантадруй! — радостно подтвердил дурачок.

— И ты умрешь?

— Тантадруй, умру!

— Если так, я спою! — ласково улыбнулся Перегрин. Он снял с плеча гитару, провел пальцами по струнам и запел:

Тантадруй сиял от счастья, да и остальным было хорошо, потому что пел Найденыш в самом деле прекрасно, даже Русепатацис растрогался и ни разу не фыркнул. Словно бы всех озарил необычный, ясный и согревающий, свет. Перегрин смолк, и Тантадруй попросил его спеть еще.

— Пока оставим, в другой раз добавим! — шутливо улыбнулся парень и исчез в толпе.

Тантадруй кинулся было следом, но тут же вернулся, так как продавец колокольчиков Локовчен принялся вовсю названивать, привлекая покупателей.

— Давай, народ, налетай! — кричал он. — А вот колокольцы! Лучшие звоночки! Прекрасные голосочки!

Тантадруй приступил к делу. Возился он долго, но в тот самый миг, когда он наконец выбрал, Русепатацис выхватил колокольчики у него из рук, бросил в кучу к остальным и презрительно заявил, что это репа и картошка. Лука взял колокольцы, сунул их Тантадрую и повелительно загремел:

— Возьми вот эти, и божорно-босерна!

Локовчен сразу смекнул, что чем меньше он будет вмешиваться, тем скорее освободится от нежеланных покупателей. Так и случилось. Лука привязал три колокольчика ремешками к веревке, на которой уже болталось тридцать семь штук. Увидев, что дело сделано, дурачок радостно подскочил на месте.

— Тантадруй, теперь я пошел к жупнику!

— Божорно-босерна! — отдал ему честь Лука и закричал вдогонку — Если кверху, то не будет настоящая. Книзу, немного по земле, а потом прямо в землю. Запомни это, и божорно-босерна!

— Тьфу! — презрительно фыркнул фурланец. — Raus е patacis, репа и картошка!

— И картошка! — дружелюбно пробормотал Матиц Ровная Дубинка; ему показалось, будто непременно надобно что-то сказать, и потому он повторил последние услышанные слова.