Онлайн чтение книги Тень друга. Ветер на перекрестке
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЗАГЛАВИЯ,. ИЛИ. ТЕНЬ, СКОЛЬЗЯЩАЯ В СТРОКЕ

1

«Восстань, пророк, и виждь и внемли». Что выражает эта пушкинская строка, если не веру в пророческую суть подлинной поэзии, литературы?! Помню, как тогда же, в дни нашей совместной жизни в редакционной комнате, мы говорили с Павленко о, казалось бы, магическом свойстве истинного большого художника прозревать будущее, о предощущениях Блока, о смутных его предчувствиях, не обманувших поэта, когда он, еще ощупью, торил свою тропу в социальной жизни общества. Каким откровением в сонной одури мещанского быта или в атмосфере высокомерия монархической незыблемости должны были прозвучать так хорошо известные теперь строчки:

Мы вспоминали вещие слова молодого Маяковского: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год».

Мы искали в литературе предсказаний о той войне, что была теперь нашей жизнью и судьбой. Многие советские писатели понимали: передышка, отпущенная нам историей, будет длиться недолго. В воздухе пахло грозой. Но, может быть, острее и полнее, чем другие, эту предгрозовую атмосферу ощущали еще в тридцатых годах, мне кажется, три писателя: Николай Тихонов, Петр Павленко и Всеволод Вишневский.

Однажды я набрел в библиотеке «Красной звезды» на сборник стихов Николая Тихонова, написанных в 1936 году, и когда с Петром мы начали читать стихи вслух, нас поразила их провидческая суть.

Цикл назывался «Тень друга», и эпиграфом к нему была первая строка из одноименного стихотворения Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона...»

В то ночи сорок первого года, как читатель уже знает, мы не раз обращались к знаменитому стихотворению Батюшкова, навеянному гибелью его друга, в «битве народов» под Лейпцигом.

Какими прихотливыми путями пришла к Тихонову мысль о стихах, посвященных Петину, и как связались они в его сердце с картинами предвоенной Европы — «тайна сия велика есть». И что именно пришло раньше — эпиграф или сам цикл, — также неизвестно. Я хотел спросить автора, но, подумав, решил, что вопрос будет праздным. А вот о том, как возникла жизненная основа его стихов, можно рассказать словами самого Тихонова.

В 1935 году он в составе советской делегации был на Международном конгрессе писателей в защиту культуры. Впервые увидел страны Европы, бродил по Варшаве — она еще не предчувствовала роковой осени 1939 года, по Вене, где на домах еще оставались следы уличных боев тридцать четвертого, когда австрийские рабочие-шуцбундовцы оказали вооруженное сопротивление полиции и войскам, видел Париж, где и проходили заседания конгресса, гулял по Лондону и возвратился морем в Ленинград.

Может быть, на последнем участке этого маршрута он и вспомнил ту строку из Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона...»

Пароход проходил Кильским каналом, и Тихонов видел признаки лихорадочно-поспешной подготовки немецкого фашизма к будущей войне. В небе почти непрерывно шли учебные бои истребителей, на воде маневрировало множество военных кораблей всех классов. Перед островом Гельголанд из морской пучины вынырнула подводная лодка — на ее палубе появились не только офицеры, но и люди в штатском: очевидно, происходила передача новой субмарины военным морякам, шли ходовые испытания.

Очень мне хочется вспомнить здесь стихотворение «Мы идем Кильским каналом», вспомнить все, целиком:

Ни одного пустого слова нет в этих строчках. Каждое двустишие словно выковано из стали. Идет пароход, движутся берега, меняются картины, но полностью исключена соблазнительная перечислительность.

От одного двустишия к другому растет напряжение. Душа и сознание сообща всматриваются, вдумываются, охватывают чувствами эту чужую жизнь, и ты понимаешь: «тихий, как каторга, Кильский канал» — угрожающий образ путей, какие вскоре вдоль и поперек пересекут Европу, чтобы несколько лет мучила ее каторга войны и «нового порядка», где «...будто весь воздух иссвистан плетьми, молчанье металла — над людьми».

Тихонов вспоминал, с какой иронией встретили парижские «знатоки европейской политики» его прогнозы. А он говорил им, что чувствовал. Его томило предощущение близкой войны.

Мысленно он уже видел прыжок фашистского зверя на этот не думающий об опасности древний материк. Он представлял себе траекторию этого прыжка. Можно поразиться стихам того времени:

Послушайте дальше:

Через четыре года вторая мировая война началась с нападения гитлеровского вермахта на Польшу, «страну обреченную».

А в то время, когда Тихонов писал стихи, озаренные видениями недалекого будущего, реакционная пресса хлороформировала сознание европейских народов, стараясь усыпить их фальшивым миротворчеством будущих «мюнхенцев». Британский премьер Чемберлен получит аудиенцию у фюрера в Берлине, а вернувшись в Лондон, заявит соотечественникам: «Я привез вам мир».

Но история уже строгала доски на гробы жертвам второй мировой войны. И советский поэт слышал визжание тех рубанков и перестук тех топоров.

Перед ним теснятся образы истории. В Париже, у памятника французскому маршалу, складываются строки: «Всплывает детства дальний миг, ты над душой моей стоял в страницах рваных книг, веселый маршал Ней». Поэт обращается к красноречивой бронзе, к тому, кто хорошо знал мужество и отвагу, желая рассказать ему про героев Перекопа.

Читая стихотворение, я размышлял над явлением поэтических импульсов, над тайной и чудом ассоциаций. Конечно, Париж легко навевает силуэты прошлого. И что неожиданного в возникновении перед поэтом картин Отечественной войны 1812 года и поражения Наполеона в России?

Но не пышный склеп в доме инвалидов, не прах императора-завоевателя пробуждает поэтическое вдохновение. Поэт пришел к герою своих отроческих основ — Нею. Быть может, здесь, под сверкающим клинком, в мыслях и воображении поэта с новой остротой и силой столкнулись тщета ложно-романтических «крестовых походов», бессмыслицы идей мирового господства и простое желание людей жить в мире и счастье.

Мы с Павленко вспоминали жизнь Мишеля Нея, сына бочара. Он стал первой шпагой императора, командовал авангардами и арьергардами, иначе говоря, либо прокладывал дорогу вперед, либо прикрывал тылы главных сил армии. Ему было присвоено звание герцога Эльхингенского и даже титул князя Московского. Он испытал на себе всю искусительную силу чар Наполеона и был готов идти с оружием в руках на край света по первому его повелению.

И чем все кончилось?

В начале 1813 года в Париже, где еще не знали подробностей разгрома «великой армии» среди русских снежных лесов и равнин, всех поразил рассказ, вдруг осветивший бездну поражения, в которую скатилась наполеоновская Франция. А рассказ такой.

Дело происходило в Гумбинене. В зал ресторации, переполненный офицерами гарнизона и тыловых служб, вошел бродяга в лохмотьях, обросший бородой, с давно не чесанной копной слипшихся, грязных волос.

Он был худ и страшен. Сидевшие за ближними столиками разгневанные офицеры вскочили с явным намерением вышвырнуть его вон.

Вошедший поднял руку и внятно произнес охрипшим голосом: «Не спешите, господа, посмотрите на меня хорошенько. Вы меня не узнаете? Я арьергард великой армии, я — маршал Ней».

А драма заключалась в том, что растаявшему арьергарду нечего было прикрывать — главные силы, вовлеченные в бои, были разгромлены, остатки их деморализованы и развеяны бурей преследования.

Ней чудом уцелел. У памятника этому человеку в сердце поэта закипали стихи не просто о былых победах русского войска, но и предрекающие славу советской военной силе и ее полководцам.

Город, окутанный шафрановым плащом, тихий, безмятежный, кажется слегка сонным. И поэт взывает ко всем, кто закрыл глаза на уроки истории. Он предостерегает, он знает, что опасность рядом, там, где молятся коричневым идолам.

Возле мемориального столба, сооруженного богачом американцем в ограде на одном из пепелищ первой мировой войны с надписью «Здесь была деревня такая-то», поэт содрогается перед призраком другой, еще более грозной эпитафии:

Трудно даже представить себе, как выглядела бы Европа сегодня, если бы не Советский Союз, вынесший на своих плечах основную тяжесть войны с гитлеровской Германией. Ведь половина Франции уже в сорок первом году существовала лишь как добыча немецкого рейха, а второй половиной управлял коллаборационист — маршал Петэн.

Поистине предощущение поэта могло стать но фигуральным знаком поражения Франции, но вполне реальной надписью на развалинах целого государства.

Предвидение поэта — не прогноз политолога. Здесь убеждают чуткость настроения и пластика образных деталей.

В другом стихотворении того же цикла Тихонов пишет:

Едва различимый сквозь сырую мглу полурассвета, этот сливающийся с темными фасадами домов отважный расклейщик листовок встает перед глазами на своем обратном пути. Он уже без тяжелой ноши, а банку с клеем унес товарищ в другую сторону. Еще все впереди. О нем еще напишут романы, такие, как «Каждый умирает в одиночку» Ганса Фаллады, его имя найдут в тайнописи рассекреченных архивов гестапо...

А откуда эта «предутренняя строка», где ощутимо выражена сопричастность автора наглядному очерку человеческой тени, в глухой час скользящей но берлинской улице? Может быть, поэт увидел ее наяву из окна гостиницы в предместье города или сквозь окно позднего такси... Эффект авторского присутствия, жизненный исток стихотворной строки выражены скупо, но отчетливо.

Да, Тихонов многое увидел тогда, в 1935—1936 годах. И странно, что этот цикл стихов по нашел серьезного отклика в нашей критике. Его даже поругивали.

«Тень друга» вобрала впечатления поэта от разных стран и людей. Многое из написанного сбылось с мрачной точностью. А скоро и его самого позвала Отечественная война на защиту родного Ленинграда.

Так что же значило для Тихонова это взятое у Батюшкова название? О каком друге шла речь, кому посвящены стихи, чья тень посещала его раздумья?

Тихонов сам ответил на эти вопросы в заглавном стихотворении цикла. Да, он видел Германию разъяренных эсэсовцев, Францию сытых лавочников, Англию надменных банкиров, Польшу кичливой, неразумной шляхты.

Но он видел и Европу великих традиций свободолюбия и демократии. Европу простых людей, блузников, как говаривали когда-то, и интеллигентов, обуреваемых духом борьбы. По растерянному и обреченному континенту, уже проданному и преданному коричневым колоннам, метались изменники и паникеры, нашептывая и убеждая: сопротивление бесполезно.

Безгласно стоял на площади маршал Ней. Что мог он, олицетворение военной славы буржуазной Франции, сказать соотечественникам? Некогда вдохновленный идеями революции, он стал тем не менее орудием и последней жертвой агрессивных войн Наполеона. Испытав русский поход, он потребовал у императора отречения, потом, в знаменитые «сто дней», снова примкнул к нему и в конце концов был расстрелян по приказу Бурбонов...

Маршал Ней молчал...

Европейскому хаосу, расчетливо устроенному хитроумными политиканами, противостояли все здоровые народные силы. А в головных походных заставах, в боевых охранениях на флангах шли потомки парижских коммунаров, немецких спартаковцев, шли коммунисты — костяк будущего Сопротивления.

Николай Тихонов видел, как во мраке европейской ночи то здесь, то там мелькают тени друзей. Т а к  з а г л а в и е  с т и х о т в о р е н и я  Б а т ю ш к о в а,  п о с в я щ е н н о г о  х р а б р о м у  П е т и н у,  р о д и л о с ь  з а н о в о,  п о л у ч и л о  р а с ш и р и т е л ь н ы й  с м ы с л,  т а к  о н о  п е р е ш а г н у л о  х р е б т ы  д е с я т и л е т и й  и  п р и д а л о  п о н я т и ю  л и ч н о с т и,  м у ж с к о й  д р у ж б ы  е щ е  и  т о  с о ц и а л ь н о е  з н а ч е н и е,  ч т о  р а з д в и н у л о  е г о  р а м к и,  е г о  м а с ш т а б ы  д о  с и м в о л а  б о е в о г о  п р о л е т а р с к о г о  и н т е р н а ц и о н а л и з м а.

Так тихоновская «Тень друга» стала поэтическим предвестием общей победы над гитлеризмом. А тогда, на переломе московской обороны в наступление, замкнула для нас с Павленко цепь размышлений о прошлом и настоящем и оставила во мне дорогое, до сих пор живущее воспоминание о ночных чтениях сорок первого года.

2

Хрупкие сугробы снега тонкой ледяной пленкой зеркально отражают солнечный блеск. Он слепит глаза. Пришвинская весна света заливает все окрест. Холодный ветер из арьергарда февральских вьюг студит леса и воды. Зима прикрывает свой отход, огрызаясь подвижными заслонами заморозков. Но к полудню воздух уже наполнен тихим звоном, и первая голубая капля весеннего поднебесья набухшим парашютом планирует вниз с весенней крыши.

Март, апрель... Весна сорок пятого года. Идем на Берлин кончать войну. В сорок первом вспоминал я державинские строки: «Что ты заводишь песню военну флейте подобно, милый снегирь». Смолк красногрудый вестник. Теперь на сердце поют соловьи победы. И кажется, запевают родные мне, курские. Позади штурм Зееловских высот, впереди — подписание акта о капитуляции гитлеровской Германии в Карлсхорсте.

Итак, хотя Берлин еще не взят, в воздухе уже слышен шелест знамен победы. Острый весенний ветер берет их вподхват, разворачивает полковые, дивизионные святыни, принесенные сюда от стен Москвы и берегов Волги. Апрель распечатал свою последнюю декаду. Каждый его день мчится по свету курьером долгожданных реляций.

В эти последние месяцы войны я не видел Павленко. Но в середине апреля через мои руки прошел на газетную полосу «Красной звезды» его очерк «В глубине Европы». Павленко находился в действующей армии. Очерк был прислан из Вены. Я отправил его в набор, а сам на следующий день вместе с Константином Симоновым улетел на фронт навстречу последним дням Берлина. Нам предстояло стать очевидцами исторической церемонии в Карлсхорсте. Очерк Павленко с таким красноречивым названием я увидел в газете уже на фронте, он был напечатан 24 апреля. Мы действительно стояли в центре Европы победителями. Это наши решающие усилия привели ее к освобождению из-под фашистской неволи.

Потом понеслось половодье разноцветных дней. После подписания акта о капитуляции противника мы в ту же ночь ринулись вслед за Рыбалко через Судетские горы — в Прагу. Никогда но забыть этих дней в Европе. Мы пробыли в Праге весь май, а когда я в июне вернулся в Москву, то первое, что узнал от жены: Павленко в больнице. А я-то еще удивлялся, почему он из Вены не поспел в Берлин. Оказывается, еще там, в Австрии, ему стало плохо, а в июне, к нашему возвращению, он уже лежал в туберкулезном институте у доброго профессора Эйниса.

Я пришел в палату к другу. Он был удручен своим положением, но на столике около него я увидел стопу бумаги, а отдельно — тоненькую стопочку листков, уже исписанных маленькими буковками его твердого почерка. Начинался роман «Счастье».

Я рассказывал Павленко о Берлине, обо всем, что видел там и слышал в последние дни войны, о самой процедуре капитуляции, о том, как двое наших генералов сели на скамью, отведенную для Кейтеля, Штумпфа и Фридебурга, а узнав, чьи места заняли, вскочили как ужаленные. О многом — большом и малом, торжественном, драматичном и смешном. Вспомнили мы сорок первый год, наши литературные чтения поздними вечерами, и Павленко сказал:

— Ну, что же, Андрей Болотов был бы доволен, и Воронцов тоже. Победа совершенная. — Потом помедлил, иронически прищурился и добавил: — Впрочем, кто их знает. Ведь крепостники же, а вдруг оказались бы с теми белыми, что пошли служить Гитлеру? Были же такие.

— Эка хватил! Чего ты от них хочешь! В их времена вся Европа была феодальной. Да и теории научного коммунизма еще не существовало, — загорячился я.

— Теории не существовало, это правда. А восстание Болотникова уже прогремело.

— Не будем неблагодарными, — сказал я, — как они тогда помогли нам, в сорок первом! А особенно Батюшков.

— И то правда, — подвел Павленко итог дискуссии, смял нос гармошечкой, развернул ладонь лесенкой, и на этот раз жест означал все что угодно, кроме полной определенности.

Павленко задумался. Он был худ и желт. И только сейчас я окончательно понял: он очень болен. Но какой же это был человек, если на моих глазах он никогда ни у кого и ни в каких обстоятельствах не просил форы. Он работал и жил, как здоровый, а уж острил так, как и не снилось юмористам и сатирикам-профессионалам.

Сейчас он был где-то далеко от этой больничной палаты, погруженный в свои размышления, и, только почувствовав на себе мой долгий, пристальный взгляд, защитно улыбнулся, снова изобразил гармошечку на лице и неожиданно спросил:

— Ну, что тебе сейчас напоминает мой нос? Живо!

— Руль от турецкого корабля после бортового залпа фрегата «Три святителя» из эскадры адмирала Ушакова.

— Берем! — снисходительно бормотнул Павленко и легонько ткнул меня в бок локтем.

Я посмотрел на него с благодарной нежностью.

В октябре того же года я провожал Павленко в Ялту. Он подлечился, но все еще кашлял. Слабо улыбаясь, он суживал глаза, морщил нос и в такие моменты почему-то, казалось мне, походил на больного японца, хотя и здоровых-то я видел на своем веку лишь издали и мельком.

У меня было такое впечатление, словно он вбирал в себя жесты, выражения лиц, повадки, манеру говорить многих своих персонажей, живших в тех местах, где он сам бывал подолгу.

В нем было нечто ориентальное. Восток сквозил в его плавных движениях, в том, как его гибкие пальцы владели чашечкой кофе, в изысканном наклоне головы, когда он проницательно выслушивал чью-то велеречивость, в том, как его «мысль, шагающая по арабизмам, истекала грузным плодородием образов». Так он писал о султане Магомете, но эту характеристику можно переадресовать и ему самому, автору «Азиатских рассказов». Он долго жил в Турции, бывал в Сирии, изучал восточные языки и, как вспоминал Владимир Лидин, видевший его в Стамбуле, «это был хрупкий молодой человек с тонким лицом, чем-то похожий на Грибоедова».

Он был неотразим и в своей южной ипостаси, в грузинском как бы варианте, когда неподражаемым жестом, в знак удивления или восхищения, выкручивал ладонь спиральной лесенкой, как это часто можно увидеть в Грузии, где он живал в юности. И когда он легким усилием лицевых мускулов сминал нос гармошечкой, перед тем как сказать что-нибудь смешное. В южной версии у Павленко менялась лексика, возникал легчайший акцент, скорее, намек на акцент, появлялась особая структура речи. Все было точно в этой трансформации, оставалась загадочной лишь ее полная естественность.

Но больше всего я любил главного Павленко, того, кто был насмешлив, строг, неутомим, верен в дружбе, кто обладал даром масштабного мышления, много думал об исторической судьбе нашего государства, об опасностях на его пути, кто обожал нашу родную красную, Советскую Армию.

Прощаясь, мы говорили именно о ней. И это не было странным. Он уезжал в Ялту собственным корреспондентом «Красной звезды», где я по-прежнему был начальником отдела литературы. Мы обсуждали темы будущих очерков. Павленко повеселел. Говорили о еще не остывшей войне, о том, как и когда будет писаться ее история.

— Мне нравится стиль старых сборников — историй гвардейских полков. Ничего лишнего. Факты сквозь дымку романтизации, — сказал Павленко и добавил, сморщив нос: — Прошу прощения за «дымку», это, наверно, от болезни.

— Насчет романтизации согласен. Но эти истории бедны, как ни странно, оперативно-тактическим анализом. Не говорю уже о категориях социальных, — возражал я решительно.

Павленко бросил на меня быстрый взгляд и отрубил:

— Всемирная история — это величайшая поэтесса.

— Прекрасно сказано!

— Не мной. Энгельсом.

Я хотел спросить, где он набрел на эту незнакомую мне цитату, по Павленко уже выкатил себя на огневую позицию.

— Не будем вдаваться в эту формулу всесторонне. Но кто может поэтизировать войну? Дьявол? Некрофилист?.. А мужество, храбрость, отвагу людей, готовых жертвовать собой ради отечества, поэтизировать по только можно, но и должно.

В этих его словах не было предмета для спора. Мы оба твердо отвергали вялый ремаркизм как плод испуганного сознания. Меня восхитила мысль Энгельса, и я заметил:

— Капитан Тушин — вот поэзия войны двенадцатого года.

Павленко одобрил мой вклад в развитие темы спиральной лесенкой ладони и продолжил:

— Верно, Тушин! А Болконский, а Пьер? Да даже Долохов... Конечно, война — это железо и кровь, пот и гной и горькое горе. Но если война справедлива, она свята. Как же не поэтизировать мирных людей, вынужденных взяться за оружие? Если всемирную историю писать по-марксистски, по-ленински, то поэзия ее будет найдена именно там, где она существует действительно.

Он говорил прекрасно. Вынужденный из-за болезни менять образ жизни, привычки, покидать Москву, за десять минут до отхода поезда он оставался самим собой, Петром Павленко.

— Знаешь, — сказал он, помолчав, — войны теперь долго но будет.

— А если... — усомнился я, — если они нападут?

Сомнение не было праздным. На исходе войны в Европе Черчилль приказал фельдмаршалу Монтгомери собирать и хранить немецкое вооружение. Не все формирования гитлеровской армии на Западе были распущены. Нам угрожали.

По приказу американского президента были сброшены атомные бомбы на два японских города. Это были первые удары по послевоенному миру. Нам угрожали.

— Нет, будет мир, — твердо объявил Павленко, — ну, а если... тогда мы пойдем на священную войну. История напишет драматическую поэму последнего и решительного боя.

— На фронт пойдут и маршевые батальоны прошлого, — сказал я, уже обдумывая книгу о воинских традициях.

— Вот и поэзия! Явилась собственной персоной — «маршевые батальоны прошлого», — одобрил Павленко мою нехитрую метафору и вдруг, улыбнувшись какому-то своему воспоминанию, добавил: — Хорошо, когда образ маячит на странице, как парус в море. Он может быть замечен неожиданно, но должен долго оставаться в памяти, пока не скроется за горизонтом своей темы.

Прощаясь, мы обнялись. Парус Павленко не уходит из моей памяти, со страниц моей жизни, а главная тема нашей дружбы еще не достигла своего горизонта.