Онлайн чтение книги Тень убийства
Глава 14. Указующая перчатка мертвеца

В каком-то призрачном свете призрачный голос жаловался под легкое шарканье ног, плаксиво поднялся на высокую ноту, утонул в глухом любовном вопле корнетов. На полутемной танцевальной площадке двигалась сотня разноцветных разгоряченных ног, две из которых были моими. Нас плотно со всех сторон окружали танцующие, волны жара проникали под воротник, туманили голову вместе с шампанским и грохотом барабанов. Но, танцуя, я видел ресницы прижимавшейся ко мне Шэрон, выражение ее глаз и по многим причинам надеялся, что музыка оборвется не скоро…

Весь вечер после обеда мы бродили по вечерним клубам, где можно заказать ужин из трех сандвичей, каждый размером в квадратный дюйм, и выпить шампанского, пока официант не вырвет из рук бутылку. Все, разумеется, началось с предложения Шэрон пообедать в каком-нибудь истинном, не испорченном лондонском заведении.

Если нормальный интеллигентный человек способен в Париже чему-нибудь научиться, то он учится опасаться тех, кто сулит привести его в потрясающий ресторан, который никому не известен. Именно подобные рестораны известны всем и каждому. Чем он меньше и неприметнее, чем трудней отыскать его в путанице переулков, тем вернее оказываешься в шумном аду, битком набитом толпами ретивых Колумбов. Когда приезжие меня просят в Париже отвести их в какое-нибудь настоящее неиспорченное заведение, я обычно предлагаю «Ритц». Для хорошего обеда необходимы три вещи: еда, вино и уединение. Короче говоря, за обеденным столом очень приятно беседовать и философствовать, но весьма неприятно, когда твои философствования слышны всем вокруг. Ох уж мне эти тесные парижские кабинки, где с каждым болтуном сталкиваешься локтями, хуже того, где вынужден слушать соседей, причем они тебя тоже слышат! Вопли, толкающиеся официанты, оглушительный шум! В Париже остались три приятных ресторана, терпимых лишь благодаря их широкой известности, из-за чего туда никто не ходит.

Но романтическая душа Шэрон жаждала оригинального заведения, и мы туда отправились. К моему удивлению, там скопилось сравнительно мало вечерних платьев и белых галстуков, и я был глубоко признателен Шэрон, ибо заведение специализировалось на самом благородном напитке – на пиве. Очаровательные и щепетильные дамы вроде Шэрон пьют пиво исключительно в «настоящих» пивных… Шэрон была в тот вечер в замечательном настроении, в сверкающем платье на фоне темных дубовых панелей, пила «Пилзнер» из высокой кружки. Я честно уподобил цвет ее глаз с цветом этого несравненного пива. Взгляд их, нежный, полный обещаний, проникал в самую душу, как пиво «Пилзнер». Впрочем, почему-то она не сочла комплимент поэтичным.

Потом ей захотелось потанцевать, и мы начали бродить по разным местам. Танцевали под разные песенки и мелодии, пока я не сообразил, что мы очутились в «Пещере Аладдина». Это заведение интересовало меня. Доллингс весьма точно его описал.

Из белых шаров на шпилях мечетей лился лунный голубой мерцающий свет. Столики прятались в тени карликовых деревьев с серебряными плодами, вокруг живо трепетали крахмальные юбки, сверкали драгоценности на женской коже. Тихое бормотание, редкий смех – можно было подумать, будто в зале пусто. Невидимые музыканты гулко играли джазовую музыку, синий луч прожектора высвечивал джентльмена в красной феске, в переливчатых мешковатых штанах, который одиноко стоял посреди целого акра полированного паркета и жалобно пел про родную маму в Багдаде.

Мы с Шэрон сидели в дальнем углу, где сильно пахло специями, за высокими кружками, игравшими в тени массой разнообразных оттенков. Скатерть на столе сияла мертвенной белизной, слабые блики мерцали на краях кружек, на темно-золотистых волосах. Мы разговаривали, наливая себе из бутылки, покрывшейся тепловатыми каплями, оркестр наигрывал старые вальсы, навевавшие мечты. Вальсы кружили в сумерках, сперва тихо, потом громче, пронзая сердце; призрачные, окутанные плащами, они бросали лучики света в потайные уголки души… Я видел перед собой бледное лицо Шэрон, вопросительно блестевшие глаза, слабую, нерешительную улыбку, чуть-чуть изогнувшую полные губы. Кругом стоял гул, будто вдали рокотал водопад. И сон стал еще нереальней, когда мы с легкостью сказали то, чего никогда раньше не говорили, – что мы любим друг друга. Теперь мерцающий свет полностью высветил ее лицо, и я знал, что мы оба безумно взволнованы, словно сбросили с себя оковы, и сердца наши заколотились в экстазе.

Экстаз. Я вновь пишу это слово, но в нем не отражаются пламя и песня. Смешные ничтожные люди слишком суетны, слишком глупы, чересчур подозрительны для подобного чувства, а когда оно пришло, сковывавшие цепи со звоном лопнули, и нас с силой бросило друг к другу. Завтра мы вместе уедем, и больше ничто нас не разлучит. Мы не произносили ни слова, пронзенные бурными волнами, пробегавшими сквозь слившиеся в поцелуе губы. Ошеломление, вырвавшаяся на свободу радость, полет в окружающем хаосе… Мелодия вальса стихла в его темном водовороте. Если бы кто-то вгляделся в окутавшую нас тень, то увидел бы лишь огоньки недокуренных сигарет в наших опущенных руках и стелющийся по полу дымок.

Впрочем, я рассказываю историю убийства…

Около полуночи, дрожа от холода, я поднимался по лестнице клуба «Бримстон». Туман разошелся, в темной безлунной ночи в свете фонарей поблескивали редкие ленивые хлопья снега. Под окном у лестничных перил неподвижно стоял человек…

В вестибюле было пусто. Даже в этом сонном клубе всегда слышен какой-нибудь шум – разговоры в гостиной, стук бильярдных шаров, звон бокалов в баре. А сейчас не раздавалось ни звука, нигде не было ни единой души. Лифт спустился, и никто из него не вышел. Мои шаги гулко звучали на мраморном полу, слабые круглые газовые горелки на стенах в такт мигали.

В топке камина в гостиной дымился слабый огонь, в темноте пылали несколько красных углей. И тут не была зажжена ни одна лампа. Я уже приготовился опустить дверные портьеры, как вроде бы разглядел у окна неясный силуэт, неподвижный мужской профиль. Уличный фонарь бросал в окно бледный, тусклый свет; мужчина как бы улыбался.

Было что-то столь неестественное в замершей улыбавшейся темной фигуре, что я инстинктивно чуть не щелкнул выключателем. Однако скоро перестаешь удивляться странностям членов этого странного клуба. Если кому-то нравится сидеть в темноте, это его личное дело… Заметив другую фигуру на лестнице, я почувствовал себя в неком призрачном мире.

Опустив портьеры, вернулся в вестибюль. За стойкой никого – проклятье! Банколен должен был что-нибудь мне передать. Я окликнул лифтера, оклик эхом раскатился, не получив ответа. Заглянул в другие комнаты внизу – везде пусто. Наконец, зашел в пустую бильярдную, куда мы вчера принесли труп шофера. За окнами мелькал слабый огонек, смутно виднелся стол, в комнате стоял сырой, промозглый холод. Закрывая дверь, я на мгновение замешкался и оглянулся. Еще одна молчаливая фигура сидит на подоконнике?

Я напряженно всмотрелся и мог бы поклясться, что на меня из окна на секунду с улыбкой взглянуло лицо. Бред! Обманчивая тень… Я закрыл дверь. Может, Банколен поднялся к себе, поджидая меня. Я снова пересек вестибюль, поднялся по лестнице на третий этаж, нырнул в темный коридор, отыскал его дверь. Возбужденный стук гулко разнесся, оставшись без ответа.

Могли бы хоть свет здесь включить! Досаждал запах сырости в коридоре. Я боролся с нараставшим волнением. В любом случае могу пойти к себе, усесться у камина, поболтать с Томасом, пока Банколен не даст о себе знать. Почти дойдя до верхнего этажа, я припомнил, что отпустил Томаса на ночь, – он отправился навестить в Тутинге родственников. Как ни странно, в коридоре верхнего этажа свет горел.

Зажжены были все газовые горелки, ярко освещая безвкусные декорации. При полном освещении хорошо были видны закопченные стены, в которых некогда скандалили джентльмены восьмидесятых годов с закрученными усами. Я вспомнил, как слышал однажды, что в номере аль-Мулька проживал злосчастный лорд Рейл, застрелившийся из-за любви к Китти Даркинс. Все эти вырезанные из бумаги силуэты выплывали как бы из старого открывшегося буфета под эхо криков кавалеров, требовавших громкой музыки и крепкого вина…

Я открыл дверь своей темной спальни… Неужели из окна действительно глянуло очередное улыбавшееся лицо? Нет, при свете чиркнувшей спички все оказалось в полнейшем порядке. Я зажег газовую лампу у столика возле камина. Осветились тусклые молочные стены с позолотой, беломраморный камин, запотевшие зеркала в позолоченных рамах, гнутые ножки кровати под гигантским балдахином, длинные оконные шторы из белого бархата. Я запер дверь в гостиную – нет никаких оснований для беспокойства. Все нормально: лестница под окном, кровать под балдахином, в шкафу висит одежда. «В халате, – процитировал я старика Скруджа, – висевшем на стене и имевшем какой-то подозрительный вид, тоже никого»[25]. Я накинул тот самый халат, бросив на кресло пиджак и промокшее пальто. Никто не потрудился разжечь камин, и комната промерзла. Подобное небрежение привело меня в ярость. Я изо всех сил нажал кнопку звонка, долго звонил, потом сел в кресло перед холодной топкой. Что это – кто-то стучит? Я рывком поднял голову, очнувшись от раздумий у камина, снова прислушался к слабому звуку как бы забиваемых молотком в доску гвоздей. Стук прерывистый: сперва послышалась пара ударов, потом долгая пауза, словно мастер оценивал свою работу, наконец, когда я уже стал приписывать стуки своей фантазии, еще несколько быстрых глухих ударов. Хотя звучали они так далеко, что вполне могли мне пригрезиться. Я подошел к окну, откуда доносилось дуновение воздуха, попробовал выглянуть, но стекло сильно заиндевело. Тут кто-то стукнул в дверь, и я выдавил, признаюсь, с сильно екнувшим сердцем: – Войдите… Раздалось какое-то чириканье, дверная ручка повернулась, в щель просунулось сморщенное личико Тедди.

– Привет, сэр! – ухмыльнулся он. – Звонили?

Гневаться бесполезно. Я грубо приказал принести угля, разжечь огонь, он быстро заморгал, многократно кивнул и исчез, оставив после себя запах помады для волос. Вернулся, громыхая ведерком с углем, и принялся деловито разводить огонь, надтреснутым голосом про себя напевая. Только Тедди открыл заслонку, и в топке радостно затрепетало пламя, я опять услышал стук. Как будто кто-то строил, скажем, эшафот или… Я прошелся по комнате, и на глаза мне случайно попался безобразный галстук радужного цвета, из тех, которые женщины с большой охотой дарят на Рождество. Я поднял его, широко открыв рот в фальшивом восхищении, уловив вспыхнувший взгляд наблюдавшего Тедди.

– Видел еще одно привидение, Тедди?

Тот с грохотом уронил совок для угля и попятился.

– А я никогда их не видел! – завопил он, стиснув в страхе крошечные кулачки. – Богом клянусь! – И захныкал.

– Ну, ну, все в порядке, Тедди, они никогда тебя не догонят. Хочешь вот этот галстук, а может, и пару шиллингов в придачу?

– М-м-м… – задумался он, мельком взглянув на меня, и возбужденно добавил: – Я же не нарочно! Делал, что было велено. Меня ведь привидение не заберет? Я всегда делал то, что велели. А когда за это мне деньги давали…

– Знаю, Тедди. Знаю, сегодня тебе ничего не привиделось.

– Если бы!… – воскликнул он совсем другим тоном. – Прямо на меня смотрело, прям сверху… – Остановившийся взгляд уставился в какой-то головоломный угол за моим плечом, потом Тедди поспешно подхватил ведерко.

– Сверху? – переспросил я. – Сверху смотрело? Значит, ты поднимался по лестнице?

Он повернулся, выскочил из комнаты, даже не остановившись, когда я попытался догнать его с галстуком. Ну ладно. Я подошел к камину, откинул ногой заслонку, уселся перед благодарно взревевшим огнем, протянул к нему руки. В топке буйствовал красочный ветер…

Щелкнув, закрылась дверь. Спиной к ней, наклонив вперед голову, стоял Банколен в адски черном халате, который подчеркивал угловатость тощей гигантской фигуры. Даже с другого конца комнаты я видел сверкавшие глаза… Он прошагал к камину, вытащил из кармана халата автоматический пистолет и полицейский свисток, положил на полку камина. Они стукнули, словно кости в стаканчике.

– Итак? – спросил я.

Он вытаскивал другие предметы – тонкую книжку в кожаной обложке, исписанные листы бумаги, – аккуратно, красиво раскладывал рядом, как рождественские подарки, стоя ко мне спиной, с виду хладнокровный, однако с раздутыми ноздрями, полный зловещей потаенной радости.

– Итак, Джефф! – Детектив лениво опустился в кресло напротив камина, с облегчением улыбнулся, взяв с полки бутылку бренди и стакан.

– Что?

– Тельца, – объявил он, – сейчас откармливают отборным мясом, чтобы он стал в высшей степени лакомой наживкой. Точнее сказать, лейтенант Грэффин шатается по пивным и ночным клубам, где больше всего народу, старается напиться до героического состояния, чтобы без опаски вернуться домой. Могу добавить, что за ним старательно следят лучшие агенты Толбота. Нам ни к чему преждевременные атаки.

– А какой план на сегодняшний вечер?

– Джек Кетч попытает счастья с Грэффином. Капкан поставлен.

– Не слишком ли вы полагаетесь на чисто теоретическое предположение, что Джек Кетч сегодня явится за Грэффином? – спросил я. – Вдруг он на наживку не клюнет?

– По-моему, абсолютно не важно, придет он за Грэффином или нет. Мы его все равно возьмем. Я просто готовлюсь к любой неожиданности… Сами скоро увидите. Можно рассчитывать, что вы будете выполнять мои распоряжения, не задавая вопросов?

– Безусловно.

– Даже под угрозой смертельной опасности?

– Пожалуй… Только хочется хотя бы знать, что происходит. Вы сделали столько таинственных замечаний. Где, кстати, Толбот?

– Тоже выполняет распоряжения. – Лицо Банколена омрачилось. – Джефф, если я что-то неправильно понял, если в мои расчеты вкралась малейшая ошибка, на всех нас обрушится невыносимый кошмар. Ведь все это просто теория! – Он уставился на свои судорожно сжатые руки. – Я рискую жизнями. Помоги мне Бог. Если подведу Толбота, он пострадает. Инспектор целиком и полностью мне доверился.

Я едва расслышал последние слова. Снова начался слабый медленный упорный призрачный стук. Еще показалось, будто я слышу шаги.

– Вот! – крикнул я. – Слышите?

– Что? – переспросил француз, подняв стакан.

– Слушайте!

Это не игра фантазии. Тук-тук, пауза, и опять тук-тук-тук. Определенно, услышит любой нормальный человек. Неужели Банколен посмеивался и сочувственно на меня косился?…

– Дорогой мой Джефф, – сказал он, – вы перевозбудились. Возможно, не в форме…

– Снова какие-то ваши проклятые фокусы, – сердито огрызнулся я. – Вы не глухой, слышите стук нисколько не хуже меня. Ну, хотите поиграть на нервах убийцы, пожалуйста! Только так и скажите, не упрямьтесь…

– Будь по вашему, – ответил он со вздохом и резко бросил, – Не волнуйтесь, старина! Не волнуйтесь. Вы с нами или нет?

– Хорошо, хорошо. Продолжайте.

Я закурил сигарету. Он кивнул, как бы в подтверждение некой пришедшей на ум теории, подтащил кресло к камину с другой стороны.

– Может быть, придется обождать. Грэффин еще не пришел; если что-нибудь произойдет в другом месте, мне сообщат. Потерпим пока. Могу тем временем вам представить кое-какие факты. – Он немного помолчал, держа в руке бутылку бренди. Потом искоса прищурился на меня и небрежно спросил: – Джефф, куда аль-Мульк поехал отсюда в машине в тот вечер?

– Нашли кого спрашивать, в самом деле, – удивился я. – Берете пример со Скотленд-Ярда. На Гиблую улицу, в преисподнюю, откуда мне знать…

– Пошевелите мозгами, – ласково предложил он. – Что нам об этом известно?

– Известно, что он направлялся к мадемуазель Лаверн. По дороге на него напали…

Детектив рассеянно кивнул, поднял руку.

– Хорошо, что вы помните, – одобрил он. – У нас есть два этих факта. Нам представили два этих факта. И они оба ложные.

Я безнадежно пожал плечами.

– В машине обнаружили трость и перчатки, – продолжал Банколен. – Поэтому мы решили, что до места назначения аль-Мульк не доехал. Рядом с тростью и перчатками коробка с орхидеями. Поэтому мы решили, будто он ехал к мадемуазель Лаверн.

– Ну, он же ей звонил, предупреждал о приезде.

– Лучше скажем, мадемуазель получила по телефону предупреждение, что он приедет вскоре после семи и они отправятся обедать. Звонивший говорил каким-то странным тоном, сославшись на простуду. Вы разговаривали с аль-Мульком, Джефф. Он был простужен?

– Нет…

– Ах, так я и думал. Итак, звонок раздался около шести часов. А в начале дня, ни о чем еще не договорившись с Колетт, фактически даже не зная, застанет ли он ее дома, аль-Мульк заказал у цветочника корсажный букет. Приказчик в магазине тоже упомянул о «простуженном» голосе. Дальше, Джефф. Отправляясь обедать, придет ли вам в голову нести даме корсажный букет? Вы его ей пошлете, не так ли? Нелепо поступать иначе, тем более если цветы заказаны заранее. Кто-то зашел в магазин за букетом – очень высокий мужчина, как нам стало известно. Определенно не аль-Мульк. Кто-нибудь из прислуги? Жуайе не подходит под описание, даже если бы был в Лондоне, где его не было. Грэффин? Похож по описанию, но мы знаем, что он целый день не выходил из клуба. И не клубный служитель. Странно… Наконец, что случилось с загадочным корсажным букетом после того, как его забрали у цветочника? Вы видели, как аль-Мульк спускался по лестнице и садился в машину. Была у него с собой коробка?

– Нет. Я уверен.

Банколен безнадежно махнул рукой:

– Бесполезно толковать об этом. Оба звонка явно сделал наш таинственный «простуженный». Не аль-Мульк. Аль-Мульк ничего не знал ни об обеде с мадемуазель Лаверн, ни об орхидеях. Короче, некто старательно подготовил свидетельства, что аль-Мульк собирался к мадемуазель Лаверн. Если бы даже мы не узнали о приглашении на обед, простуженный мужчина все равно хотел внушить нам мысль о намерении аль-Мулька встретиться с женщиной. Отсюда орхидеи. Поскольку к моменту отъезда коробки с цветами не было ни в машине, ни у него в руках, ее явно положили позже, когда аль-Мульк вышел из автомобиля. Сделал это высокий джентльмен, забравший букет у цветочника. Это была ложная ниточка, оставленная после того, как Джек Кетч схватил свою жертву.

После объяснений все выглядело ошеломляюще просто… Я бросил окурок в камин, закурил другую сигарету.

– Итак, мы установили, – рассуждал Банколен, – что Джек Кетч хотел внушить нам ложное представление о том, куда ехал аль-Мульк. Видя трость и перчатки, мы должны были прийти к выводу, что его хитростью выманили из машины, а потом схватили… Посмотрим, что было на самом деле. Припомните, как мы рассматривали перчатки. Помните грязные пятна на правой?

Я кивнул, отчетливо видя грязь на кончиках пальцев, зловещую широкую полосу на белой ладони.

– Вы нам сами сказали, – напомнил детектив, – что, когда египтянин садился в машину, перчатки на нем были чистые. Автомобиль был вымыт, там он не мог так сильно испачкаться черной пылью. Это, конечно, случилось после того, как он где-то вышел из машины, еще не сняв перчаток. И вот, – вскричал Банколен, – нам предлагают поверить, будто по пути аль-Мулька выманили, схватили и утащили. Кошмарное неправдоподобие, Джефф! Аль-Мульк вышел из автомобиля в чистых перчатках. Что ж получается: на него кто-то набросился, свалил на землю, а потом осторожно стащил с рук перчатки, сложил, аккуратно оставил на заднем сиденье? Полный бред, старина, рассчитанный на самого легковерного человека. Ясно, что аль-Мульк вышел из автомобиля по собственной воле, в перчатках и с тростью, – помните грязные пятна на набалдашнике? Шофер спокойно, ничего не подозревая, сидел за рулем. Сам аль-Мульк не питал никаких подозрений, хоть и ездил за пуленепробиваемыми стеклами. Он доехал до места назначения.

Над черными углями вилось красно-желтое пламя. Безумные вещи обретали форму за решеткой топки. Тихий гипнотический голос Банколена звучал как бы на расстоянии:

– Вспомните, Джефф, пятна на перчатках были пыльными, а не грязными. Вечер стоял сырой. Любые пятна уличной грязи засохли бы. Он запачкался в доме, в доме, куда направлялся и куда вошел…

Представьте себе мысленно денди в цилиндре, вышедшего в тумане из машины. Представьте, как он перешел улицу, вошел в дом, и сообразите, к чему он прикасался рукой, запачкавшись таким особенным красноречивым манером…

Кончики пальцев, широкая полоса на ладони… Я видел в каминной топке, словно в огромном мерцающем зеркале, протянутую руку в перчатке, державшуюся за…

– Лестничные перила, – тихо заключил я.

Последовало долгое молчание, потом послышался плеск налитого в стакан бренди. Банколен вдруг рассмеялся.

– Вот что я искал, – объявил он, – рассматривая со свечой лестничные перила. Все это представление попросту означает, что аль-Мульк объехал вокруг квартала, остановил машину в переулке и поднялся по черной лестнице в собственные апартаменты!