Онлайн чтение книги Тернистый путь
В АКМОЛИНСКОЙ ТЮРЬМЕ

Казаки с прапорщиками во главе, охранявшие тюрьму, напоминали толпу чертей. На груди у каждого газыри. Шапки лихо заломлены, на штанах красные двухполосные лампасы. У всех сабли, винтовки, нагайки. Они громко, во всеуслышание матерились. Изредка охранять тюрьму присылали солдат-новобранцев из крестьян. Тогда арестанты чувствовали себя свободнее.

Пришедшие к власти белогвардейцы создали комиссию по ликвидации большевизма в Акмолинском уезде. Во главе комиссии стал монархист Сербов.

Слухи каждый день обновлялись, стало известно, что кое-где уже применяют смертную казнь. Однажды в тюрьму явился Сербов с начальником тюрьмы и в сопровождении семи-восьми офицеров. На плечах у всех погоны, при малейшем движении звенели шпоры.

Оказывается, Сербов привел начальника городского гарнизона. Когда они с шумом вошли в нашу камеру, начальник тюрьмы хрипло скомандовал: «Встать!» Мы поднялись.

— Ваши дела будут разбираться в судебном порядке. Каждому из вас будет предъявлено обвинение согласно закону. Беззаконие допущено не будет!.. — объявил нам начальник гарнизона.

С приходом к власти белые срочно созвали уездный съезд. Из поселков и аулов прибыли исключительно баи и бывшие волостные. Но как ни строг был отбор делегатов, все же из некоторых мест прибыли на съезд сочувствующие советской власти. В день открытия съезда они заявили: «В первую очередь надо освободить из тюрьмы работников Советов!»

Главари казачества, баи и офицеры, задетые за живое таким заявлением, арестовали на месте сочувствующих заключенным и учинили им допрос.

Белые с каждым днем свирепели все больше. Чванливые легкомысленные офицеры шлялись по улицам Акмолинска. Офицеры и байские сынки походили на взбесившихся годовалых верблюдов.

Тюрьма не вмещала арестованных. Вновь поступающих волокли в подвалы каменных домов, наскоро устраивали проверку и освобождали «невредных». Некоторых освобождали за взятку. Выпустили несколько жигитов из «Жас казаха».

Как «сочувствующих большевикам» освободили служивших в совдепе Дюйсекея Сакпаева, Темиргалия Асылбекова. Выпустили ветфельдшера Наурызбая Жулаева, Даута Бегайдарова, из учителей — Галимжана Курмашова, Галия Китапова, из писарей Карима Аубакирова и ряд других.

Среди них совершенно случайно с помощью родственников оказался на воле Ували Хангельдин, образованный, умный жигит, подлинно идейный социалист. Спохватившись, власти стали искать его, чтобы посадить обратно в тюрьму, но Ували успел скрыться.

Иные каялись, говорили, что они к большевикам примкнули по неведению и незнанию; таких освобождали. Освободили, например, Нуржана Шегина.

Положение в тюрьме становилось все хуже. Собственную одежду вплоть до нижнего белья отобрали. Выдали нам казенное нательное белье из грубого льна, короткий пестро-черный пиджак, вместо постели мы получили по одному льняному мешку, слегка набитому сеном. Спим на деревянных нарах, а кто попал позднее — на земляном или каменном полу. Камеры закопченные, вонючие, очень тесные, переполненные. С воли передачи не принимаются. Кормят нас водой, непропеченным ржаным хлебом с горелой коркой. Из полусырого хлеба можно делать кумалаки[47]Кумалак — мелкие камешки, зерна, катышки и т. д. в количестве 41 для гадания. (Прим. переводчиков). и пешки для игры.

В тюрьме двенадцать камер сплошь забиты большевиками. Заключенные сильно похудели, будто застигнутые тяжелой болезнью. В нашей камере два окна, на них решетки из четырехгранного толстого железа. В одном окне есть форточка. Открывать ее не разрешают, но она у нас все время открыта. Духота от этого нисколько не рассеивается. Когда укладываемся спать, ни на деревянных нарах, ни на каменном полу не найдешь свободного места, даже размером в ладонь.

Днем сидим, сгрудившись полукругом, и ищем способа убить время. Одни играют в шашки из хлебного теста, другие переговариваются, третьи поют песни, четвертые хмуро бормочут о чем-то, пятые, уставившись в окно на волю, часами сидят безмолвно и неподвижно.

Каждый день перед окнами появляются родственники или знакомые арестованных. Казаки никого не подпускают близко, а когда их сменяют мобилизованные в солдаты крестьяне, те делают вид, что ничего запрещенного не замечают, и тогда можно перекинуться через решетку словцом со своими родственниками, услышать весточку о жизни на воле.

Тюрьма находится на западной окраине Акмолинска. Окна первых четырех камер обращены на улицу. Видны крайние городские дома, виднеется холмистая степь за городом и далекая роща на берегу Ишима.

При хорошем надзирателе я подхожу к решетке и долго-долго смотрю на волю…

Там цветет лето, зеленеет город, течет голубой Ишим в зеленых берегах.

Шагах примерно в ста пятидесяти от нашего окна стоит дом, в котором живет знакомый старика Кременского, одного из наших заключенных. Сыновья Кременского часто заходят в этот дом, открывают настежь окна и тайком смотрят в нашу камеру через бинокль. Мы зовем к решетке самого Кременского, и он начинает переговариваться с сыном молчаливыми жестами. Мы ничего не понимаем в их переговорах, но сам старик понимает и передает нам какую-нибудь очередную новость.

Дивную пору лета проводить в тюрьме особенно тяжело. Да и вообще, когда и кому легко переносить тесноту, духоту, грязь, зловоние и неволю? Сыну привольных казахских степей оказаться в железных оковах, в тесной камере — тяжелее кромешного ада…

Сижу у решетки и гляжу на волю. Вижу вдали зеленую холмистую степь. Летний ветерок, как шелк, нежно овевает лицо. Я подставляю свою грудь ветру. Его дуновение целебно действует на истомленное тело. Быстрая мысль вырывается на свободу и несется куда-то вдаль, как сокол, вырвавшийся из неволи, оставляя темницу позади. Она витает над зеленой степью, над ковровым лугом, над бескрайним простором. Она в стремительном беге посещает безлюдные горы и дремучие леса, где звонко журчат ручьи. Она благоговейно внимает пенью птиц — многоголосому, мелодично нежному; она проходит вдоль берегов больших озер с белыми лебедями, мчится по речной глади, состязаясь с быстротой ее извилистого течения, проносится по аулам и снова уходит в безлюдную бескрайнюю степь…

Сижу у решетки… Вон идет незнакомый казах и гонит вола, запряженного в рыдван. Они идут из той, дальней степи. Вол не торопится, медленно тащит рыдван, груженный кизяком. И казах не торопится. Вот он безмятежно глянул на окна тюрьмы и ленивым движением ткнул вола. Опустив голову, вол бредет прежним шагом. Колеса рыдвана скрипят, медленно вертятся с глухим, подавленным стоном… Где ты, чудесная свобода?.. Кто знает твою подлинную цену, кроме заключенных в темницу? Этот невзрачный казах во сто крат счастливее нас — он на свободе, хотя и участь незавидная — возить на рыдване кизяк. Эх, свобода, нет ничего прекраснее тебя!

Казах прошел, погоняя вола…

А за ним не спеша, ведя за собой цугом птенцов, появилась белая гусыня. Отяжелевшая от жира, изогнув длинную шею, она покачивает клювом и спокойно, важно вышагивает. Она о чем-то ласково гогочет птенцам. Совсем недавно они вылупились на белый свет, малюсенькие, желторотые, идут, растопырив лапки, барахтаются, торопятся за матерью. На ласковый зов ее отвечают тоненьким писком. Гусыня оглядывается, беспокоится о птенцах и не спеша продолжает вести их на лужайку, в низину.

Вот она, красота свободы! Вот оно, дивное лето!

Белая гусыня с птенцами остановилась на лужайке…

Вот появилась откуда-то молодая девушка-казашка. Еще издали она пристально смотрит на тюремные окна. Она видит меня за решеткой и останавливает на мне свой взгляд. Глаза ее блестят, словно черносливы. Ей лет пятнадцать, она тонкая, стройная, среднего роста. На ней белое платье с двумя оборками на подоле, на голове шапка из черного бархата. Густые, атласно-черные волосы заплетены в две косы, а в кончики вплетены ленты из красного шелка. Неторопливо шагая, она приблизилась к окну… Смотрит на часовых… Шаги ее совсем замедлились. Остановилась, оглянулась назад, будто дожидаясь кого-то. Потом тоскливо посмотрела на меня в упор, не смогла долго стоять и пошла дальше. Ее проникновенный взгляд словно пытался разделить мое горе. Она мне показалась родной сестрой с чувствительным добрым сердцем. Чистый взор ее успокоил мою печальную душу. О моя сестра, с чутким сердцем, с гибким, как лоза, станом! Зачем так пристально и печально ты смотришь на меня? Твой взгляд подобен ласточке, которая брызгает воду крыльями, чтобы потушить пожар. Спасибо тебе!

Через день ты подходишь снова и все время упорно глядишь. Кто ты? Чья дочь? За кого принимаешь нас? За великих преступников, негодяев, развратников, за врагов своего народа и родины? Ты смотришь на нас с осуждением или с сожалением? О моя сестра с отзывчивым сердцем! Чьей бы ты ни была — великое тебе спасибо!

Эта девушка много раз проходила мимо тюремных окон. Но близко подходить не решалась, не хватало смелости. Чья она дочь, мы не знали, но лицо ее стало мне казаться хорошо знакомым, родным. Я привык настолько к ее посещениям, что если не видел ее два дня, начинал тосковать.

Поет ли жаворонок перед железной решеткой, заглянет ли солнце в холодную, сырую камеру, проникнет ли шелковистое дуновение ветерка с ароматом зеленой степи — все становится целебной силой для израненной души заключенного. И незнакомая девушка казалась мне всемогущим лекарством. Она тоже привыкла видеть мое лицо, стала здороваться со мной легким движением головы.

Однажды по тюрьме разнесся зловещий слух о том, что кого-то из нас должны расстрелять. Товарищи в камере замолчали, погрузились в скорбные размышления. У каждого кандалы на руках или на ногах. Обессиленные, мы безжизненным, безразличным взглядом смотрели в одну точку. Мимолетно я глянул за решетку. Вижу — идет она. В белом платье с оборками на подоле. В косах ленты из красного шелка. Идет не спеша и смотрит в наше окно. Как рукой сняло щемящую душу печаль, черный туман исчез, жизнь прояснилась.

Звеня кандалами, я подскочил к решетке. Товарищи встрепенулись, будто избавившись от кошмарного сна, с холодным недоумением глянули на меня.

— Что случилось? В чем дело? — резко спросил кто-то.

— Вот идет моя сестра! — спокойно ответил я. Одни продолжали удивленно смотреть на меня, другие с облегчением выругались: «Тьфу, язви тебя!..»

Однажды мы услышали, что прежний начальник гарнизона снят и на его место прибыл новый. На другой день во главе с Сербовым и начальником тюрьмы, поблескивая погонами и звеня шпорами, вошла в нашу камеру группа офицеров. Со скрипом открыв дверь, первым перешагнул порог начальник тюрьмы и громко скомандовал: «Встать!» Офицеры с винтовками и саблями заполнили камеру. Все они подобострастно, как охотничьи псы, смотрели на молодого начальника с выпученными глазами, в шапке набекрень, как у гуляки, у подзаборного пьяницы. На поясе у него наган, на боку сабля, в руке короткая плеть. Войдя в камеру, он остановился, раскорячив ноги.

— Тут большинство казахи? — удивленно заметил он. Сербов начал расписывать наши «заслуги», ехидно, с толком, с чувством, с расстановкой перечисляя должности и чины каждого из нас в отдельности…

Вновь назначенный начальник гарнизона Гончаров прибыл из Петропавловска.

Новое акмолинское начальство шумно гуляло днем и ночью, без конца пьянствовало.

До нас дошли слухи о расстреле многих наших товарищей в Омске, в Петропавловске и Кокчетаве. Без суда расстреливали лишь в первые, самые горячие дни. Теперь стало известно, что в Акмолинске будут расстреливать по суду.

Заключенные стали привыкать к слову «расстрел». Надежды на свободу не было. Нас начали сортировать. Человек семьдесят-восемьдесят «самых красных» оставили здесь, не стали вызывать на допрос, а другую группу, около шестидесяти заключенных, отправили в Петропавловск. Вместе с ними отправили этапом товарища Калегаева, который прибыл к нам из Омска за два-три дня до падения совдепа и попал в тюрьму.

Иногда до нас доходили утешительные слухи о том, что «белые обессилены, красные наступают, жмут, гонят по пятам!» Удостовериться невозможно, сидим и гадаем. «В конечном итоге победят красные, в этом нет сомнения, но мы так и не увидим победы», — сожалели в камерах.

Товарищи похудели, осунулись. Сидим на воде и недопеченном ржаном хлебе. Мы не похудели бы и от такого пайка, если бы не бесчеловечные издевательства каждодневных посетителей-начальников. Тяжелые думы, железные кандалы, ежедневные вести о новых расстрелах, спертый воздух и каменный пол тюрьмы — вот что нас мучило.

Силы наши убывали день ото дня, и все реже поднимается настроение. Наши люди размещены во всех камерах; только в одной, с открытой дверью сидят казахи за кражу. Ежедневно наших товарищей выводят в огороженный тюремный двор на прогулку на десять-пятнадцать минут. В такие моменты звон кандалов отдается эхом по всей тюрьме.

Однажды вывели на прогулку и нашу камеру. В ограде стояли вооруженные часовые. Окна четырех-пяти камер выходили в ограду, и товарищи смотрели на нас сквозь решетку. Некоторые, еще сильные духом, здороваются, подбадривающе кивают. Другие хмуро, безнадежно покачивают головами.

Закованные в кандалы в оцепленной часовыми ограде мы ходим взад и вперед, как обложенные волки. Тот день был особенно печальным. Мы увидели в окне за решеткой скорбные глаза нашего товарища — Кондратьевой. Держась за железную решетку, опершись на нее подбородком, она затянула заунывную песню невольника. Голос у нее красивый, задушевный, мне он напомнил звук кобыза. По лицу этой замечательной женщины медленно текут слезы:

«…Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить», — пела она.

Товарищ Богомолов, заключенный из нашей камеры, по природе чувствительный, мягкого характера человек, поэт, остановился, прислонился к столбу с фонарем и тихо заплакал…

Однажды в нашу камеру сумел заглянуть один из тех, кто сидел за воровство. Он принес нам охапку только что скошенного, свежего сена.

«Сегодня меня водили на работу, там я захватил вот эту охапку для вашей постели», — сказал казах, бросая нам сено.

Нашей радости не было границ. Мы начали обнимать пахучее сено, с наслаждением нюхали его, хватались за него, как дети, соскучившиеся по матери. Растроганный Баймагамбет (Жайнаков) долго гладил сено, нюхал и с радостью прижимал к груди. В эти минуты особенно остро хотелось выйти на свободу, в благоухающую летнюю степь…

Моя сестра проходит мимо тюремных окон раз в три дня. Она кивает мне — здоровается. Наискось, на лужайку, приходит каждый день белая гусыня, ведя за собой птенцов. Малюсенькие, желторотые, они растут с каждым днем.

В безрадостном однообразии тюремной жизни изредка происходили забавные случаи… Как я уже сказал, кормили нас сырой водой и ржаным хлебом, поэтому каждый, естественно, жаждал лучшей еды. Мы, казахи, по привычке мечтали о мясе и кумысе. Казалось, если бы нам показали вкусную конскую колбасу — казы, то мы помчались бы за ней на край света. С воли передачи не принимают, следят зорко, но, как говорится в народе: «Того, кто следит, всегда побеждает тот, кто берет». Урывками в камеру попадают куски копченой казы, но не каждый день, а изредка, в дни, когда среди надзирателей появляются люди, нам сочувствующие. Завернутая в тряпицу колбаса длиною в вершок просовывается через волчок и со стуком падает на пол. Стоящий наготове Хусаин (Кожамберлин), словно кумай,[48]Кумай — быстроногий сказочный пес, от которого никто не может улизнуть, якобы рожденный от скрещивания дикого гуся и гончей. ловит ее на лету. В тот день, когда перед нашим окном проходит молодая жена Хусаина и дает знать о передаче, Хусаин не сводит с волчка глаз. А мы в свою очередь следим за Хусаином и задыхаемся от вожделения, словно голодные беркуты при виде жертвы.

И вот вершковый кусок колбасы появляется в волчке. Хусаин на лету хватает его и с минуту сидит, зажав колбасу в кулаке. Чтобы разделить поровну, у нас нет ножа, разломать руками невозможно — слишком мал кусок. Значить, каждый по очереди должен откусить свою долю зубами.

Хусаин, держа кусок в зажатом кулаке и выпустив кончик колбасы шириной в палец, подносит его ко рту товарища. Каждый имеет право откусить положенную долю… Подходит очередь Байсеита (Адилева). Хусаин преподносит. Байсеит, изображая из себя жалкого, полуживого человека, тянется ртом к колбасе и, глубоко вздохнув, отворачивается.

— Почему ты не кусаешь? — недоумевает Хусаин.

— Разве эта крошка удовлетворит мой голод?! — отвечает Бейсеит, и вид у него становится еще более жалким.

— Кусай, где мы найдем больше! — упрашивает Хусаин.

— Нет, лучше ешьте сами. Вершком колбасы всех не накормишь. Ешьте, пусть я один буду голодным… — отвечает Байсеит смиренно, скорбно и со вздохом ложится на нары.

Участливо окружив Байсеита, мы начинаем утешать его.

— Давайте отмерим ему долю побольше, — наконец предлагает кто-то.

Хусаин, поколебавшись, выпускает колбасу еще на полпальца и предлагает Байсеиту. Полумертвый Байсеит медленно поднимает голову. Искоса поглядывает на колбасу и на ее хозяина. Оба несколько мгновений зорко следят друг за другом. Хусаин не спеша подносит угощенье, а Байсеит стремительно, как ловкая щука, хватает колбасу вместе с пальцами Хусаина. Тот с криком выпускает весь кусок, спасая свою руку, а Байсеит тут же глотает половину общей доли, и начинается борьба за остаток.

Такие сценки вносят оживление в наш тюремный быт.

Урвав лишний кусочек колбасы, Байсеит немного оживляется, начинает шутить, что-нибудь рассказывать, поет на русском языке шуточную песню, сложенную одним русским писарем. Называется песенка «Призыв киргизки (казашки) к своему избранному».

Байсеит исполнял ее мастерски, с серьезным видом, выставлял вперед грудь и петушился, как всамделишный артист.

Мы смеялись вдоволь.

Однажды пришло известие о том, что теперь смертной казни вообще не будет. Эти слухи оказались правдоподобными. Стало свободнее дышать. Вскоре начали принимать и передачи. С некоторыми заключенными тайком начал разговаривать сам начальник тюрьмы.

Нас начали вызывать на допросы. По восемь-десять человек выводили нас к месту следствия под конвоем конных казаков.

«О чем допрашивают?» — нетерпеливо спрашивали мы товарищей, побывавших на следствии.

Дошла очередь и до меня. Сразу погнали человек пятнадцать в одной группе. Ноги в кандалах. Конные казаки держат сабли наголо. Нас выстроили по два в ряд. Тех, кто ростом повыше, меня и Байсеита, поставили вперед. Стоял жаркий день, как раз самый разгар летней сороковины.[51]Сороковина, сороковка — время с 10 июля по 20 августа, обычно самое жаркое. На улицах толпами теснились женщины, дети, старые, молодые, татары, казахи, русские, конные и пешие. Звеня кандалами, мы мерно шествуем по середине улицы в сопровождении конвоя. Безмолвно глядим на публику. В толпе я вижу друзей и знакомых. Сочувственно, хмуро, спокойно — по-разному они здоровались с нами, кладут руки на грудь и слегка кивают головой. Неожиданно я встретился глазами со своим отцом, прибывшим из далекой степи. Беспомощно, скорбно и с любовью глядел он на меня издали. Я заметил в толпе родителей Байсеита, Абдуллы и Жумабая, увидел также и их друзей, прибывших из аулов. Все молчат, скрывая тревогу, сдерживая гнев и возмущение. Кое-кто-украдкой плачет. Нет у них сил вырвать нас из рук палачей, ибо палачи вооружены. Мы проходим под пристальными взглядами друзей и врагов, стоящих по обе стороны улицы. Звенят кандалы, плачет улица, мы шагаем цугом один за другим, с непокрытой головой, с распахнутой грудью.

В многолюдной толпе я увидел и ту, что приходила к тюремным окнам, свою «сестру». В невинных глазах ее — слезы. Она кивнула мне, и я тоже благодарно кивнул в ответ. Под взглядами толпы мы прибодрились, зашагали уверенней.

Следственная комиссия заседала в здании бывшей школы. Зимою я жил на квартире у учителя Токарева, в особняке, который находился во дворе этой школы. В свою бывшую квартиру я теперь вошел в арестантском одеянии из грубого льна, с непокрытой головой и в кандалах. Мы с Байсеитом шли впереди и встретились на лестнице с Толебаем Нуралиным. Глядя на меня в упор, Толебай спросил:

— Как здоровье, Сакен?

— Слава богу! — ответил я.

Толебай моментально исчез за дверью. Наши ноги не были тогда такими быстрыми, как у Толебая, мы, звеня кандалами, едва волочили их.

Начальник конвоя вошел в одну из комнат. Вскоре вышел оттуда с каким-то русским, и они вызвали на допрос первого нашего товарища…

Вызывали по одному, допрашивали и уводили.

Я смотрел через окно во двор. Там ходила Токарева, старуха, хозяйка моей зимней квартиры. Увидев меня, она с сожалением покачала головой…

Подошла моя очередь. Вошел в комнату. За столом восседает комиссия. Председателем — казак Чонтонов. Как раз перед моим допросом Сербов куда-то вышел. Среди членов комиссии сидел один чернобородый русский крестьянин и, трое казахов. Один из них купец Ташти, второй — известный мулла Мантен, третьим сидел Толебай. Когда я приблизился к столу, Ташти и Мантен негромко поздоровались:

— Здоров ли, Сакен? Я ответил:

— Слава богу!

Начал допрос сам Чонтонов:

— Каким образом вы попали в совдеп?

— По выбору степных казахов, по желанию простого народа.

— Чьи интересы вы намеревались защищать?

— Интересы казахского народа, в особенности, избравшего меня трудящегося населения.

— Какую работу вы возглавили?

— Возглавил работу по просвещению Акмолинского уезда.

Чонтонов не спросил, а я не стал говорить о том, что я был членом президиума совдепа.

— Вы участвовали на митингах и на собраниях?

— Участвовал.

— Выступали с речами?

— Выступал.

— О чем вы говорили?

— Не помню.

— Вы вступали в большевистскую партию?

— Да.

— Вы за или против созыва учредительного собрания?

— Если в учредительном собрании будут участвовать представители трудящегося народа, то я не против его созыва.

— Как вы относитесь к религии?

— Лично я не религиозный человек.

— Вы, оказывается, ругали мечеть нецензурными словами?

— Невозможно ругать нецензурными словами неодушевленный предмет.

— Что вы писали в газете «Тиршилик», которая издавалась здесь на казахском языке?

— В большинстве случаев я писал стихи.

Тут задал вопрос чернобородый крестьянин-следователь:

— Вы писатель?

— Не очень успешно… но все же немного пишу.

— Какие стихи вы писали, о чем?

— В основном описывал быт народа. Опять вопрос Чонтонова:

— Почему вы писали именно стихи?

— Во-первых, потому, что умел писать стихи, а во-вторых, думал, что писать стихи — не преступление.

Чернобородый крестьянин заметил Чонтонову:

— Ну и что, если он писал стихи о быте народа? Если умеет, пусть пишет!

— Вы, оказывается, написали социальную пьесу ко дню Первого мая и поставили ее на сцене. Говорят, в этой пьесе вы восхваляли большевиков!

— Эта пьеса является моим первым произведением. Да, она ставилась Первого мая на сцене в Акмолинске. В ней я показывал ненасытность волостных управителей, писарей, баев и мулл в период мобилизации казахской молодежи на тыловые работы в 1916 году.

Помолчав, Чонтонов обратился к своим соседям, русским и казахским членам комиссии:

— У вас есть вопросы к арестованному? Все молчали. Ко мне обратился Толебай:

— В газете «Тиршилик» разве вы ничего не писали, кроме стихов?

— Иногда писал небольшие статьи.

Толебай вынул из кармана номер «Тиршилика»:

— Не вы ли написали вот эту статью, где всячески бранят атамана Дутова и ругают на все лады алаш-орду. Не ваш ли это псевдоним «Шамиль»?

— Мое имя Сакен.

— Нет, нам известно, что это вы. Об этом нам сообщили работники редакции.

— Они могли ошибиться.

— Коли так, кто же этот «Шамиль»?

— Не знаю. Официальный редактор газеты Рахимжан Дуйсембаев. Спросите его.

Мне было известно, что в это время Рахимжан находился в бегах, скрывался в степи, поэтому я и притворился не знающим «Шамиля».

Толебай вынул из кармана еще одну бумагу:

— Ну ладно, а вот это сочинение узнаете?

Он держал в руках мое письмо, адресованное в сибирский краевой совдеп, где я подробно докладывал о действиях алаш-орды. Развернув это письмо передо мною, он спросил:

— Не вы ли браните здесь алаш-ордынцев?.. Не ваша ли это подпись?..

Я не смог отказаться, ибо это был текст, правленный мной после машинки.

— Возможно, что я написал.

Меня заставили подписаться на полях статьи в подтвержденье авторства.

Толебай опять вынул какую-то бумагу из кармана:

— Узнаете? Не вы ли сочинили ее от имени народа? Это был подлинник нашей телеграммы, адресованный в Москву от имени акмолинского съезда бедноты. На нем опять были мои исправления после машинки. Я не смог отвертеться, оказался пойманным с поличным.

— Когда составлялась эта телеграмма, я тоже присутствовал, — ответил я.

— Кто присутствовал кроме вас?

— Народу было очень много. Не помню, кто присутствовал, кто отсутствовал.

— Подпишите телеграмму, указав: «Написано мной», — предложил Толебай.

— Как же я могу приписать себе коллективное творчество?

В конце концов вынудили меня подписаться, причем я указал, что «участвовал при составлении».

— Вы против алаш-орды? — спросил Чонтонов.

— Да, против! — ответил я.

— Почему?

— После свержения царя алаш-ордынцы решили отделить казахов от русского народа и пожелали стать казахскими ханами, самостоятельными местными царьками. А по нашему мнению, избавленный от самодержавия казахский народ теперь не нуждается в ханах. Националисты хотели окончательно отделиться от русских, хотели изгнать всех крестьян с казахских земель. Это могло привести к катастрофе. Мы лишились бы поддержки русского трудового народа, который свергнул царя и добился равноправия для казахской трудящейся массы. Вот по какой причине я выступил против алаш-орды.

Русские члены комиссии вопросительно переглянулись, чернобородый крестьянин недобро покосился на казахов.

Мне показалось, что подлинные цели алаш-орды присутствующие русские только лишь сейчас узнали из моих слов. Толебай, торгаш Ташти и мулла Мантен не знали, куда деваться. Они покраснели, ударила им в лицо нечистая кровь.

Русские продолжали недобро и вопросительно смотреть на своих соседей алаш-ордынцев. Убедившись, что мои слова попали в самую точку, я подписал бумагу.

Мне предложили выйти в зал. Продолжали допрос следующих товарищей. В зале я остановился перед окном. Ко мне подошли Ташти и Толебай и притворно-мирно стали беседовать со мной. Со стороны могло показаться, что они — мои близкие родственники.

— Ничего, ничего, придет время, освободишься, — успокаивали они меня.

С Толебаем мы когда-то учились вместе в городской школе, были приятелями. Обменялись сейчас «дружескими» упреками.

Через несколько минут мои «благодетели» пошли продолжать допрос.

Вдвоем с Байсеитом мы зашли в один из школьных классов. Сюда через конвоира нам прислали кумыс.

Мы наслаждались кумысом и неожиданно заметили двух казашек, вплотную подошедших к нашему окну. Одна из них оказалась женой Байсеита, а другая тещей. По нашему довольному виду они решили, что смутные надежды на хороший исход должны оправдаться. Показывая на свои белые кимешеки, они как бы спрашивали: ну как вы, чисты, обелены, оправданы?

Я отрицательно покачал головой.

Комиссия продолжала допрос. Без конца сновали разные офицерики, то входили, то выходили, то пробегали (в бешенстве, словно коровы под натиском оводов). В руках плетки, а у некоторых розги. Глаза поблескивают, словно у испуганных молодых верблюдов. Когда комиссия закончила работу, звеня кандалами, подгоняемые конным конвоем, мы вереницей потянулись обратно в тюрьму.

После допроса распространился слух о том, что якобы теперь оставят в тюрьме только самых опасных преступников, а всех остальных выпустят на волю.

Каждый день передаются самые немыслимые слухи, которым невозможно верить, слухи то удручающие, то радующие.

Все жаждут свободы.

Перед тюремными окнами все чаще появляются друзья, родственники, наши отцы, прибывшие из далекой степи.

Мы стараемся бодро кивнуть им, поздороваться с ними. Они отвечают с безмолвной, щемящей душу горечью. Иногда, при человечном надзирателе, нам удается перекинуться несколькими словами.

Один день уныло похож на другой. Время как бы замерло, остановилось. Играем в шахматы и шашки из сырого хлеба. Рассказываем о былом. Иногда пытаемся разыгрывать друг друга, чтобы убить время.

Я подолгу сижу у оконной решетки… Не каждый день, но все же приходит та девушка с красной ленточкой в косах и пристально смотрит в наше окно. Мы с ней здороваемся. По-прежнему в сторону лужайки в низине проходит белая гусыня, ведя за собою своих питомцев. Птенцы подросли, шагают уверенно, крылышки их окрепли…

Медленно идут дни. Заключенных часто переводят из камеры в камеру. Когда перегоняют в камеру с окном во двор, охватывает гнетущая тоска.

Однажды мы узнали, что родственники Байсеита послали в алаш-орду телеграмму, прося вызволить его из тюрьмы. Когда алаш-ордынцы Тынышпаев и Акаев бежали из Туркестана в Семипалатинск через Акмолинский уезд, Байсеит милостиво указал им правильную дорогу. И вот теперь, решив, что долг платежом красен, родственники попросили помощи и сообщили об этом в тюрьму. Мы озадаченно ждали, чем все это кончится… Байсеит загорелся надеждой.

Однажды возле тюрьмы появился младший брат Байсеита. Он пробежал на почтительном расстоянии от окон, остановился и, сообразив, что мы следим за ним, произнес в сторону случайного прохожего, как будто не зная о нашем существовании:

— Эй, послушай радостную новость! Наш Бакен[52]Бакен — ласковое и уважительное обращение младшего к старшему. К первому слогу имени добавляется «еке». Здесь Байсеит — Ба-екен. скоро освободится!

Мы поняли хитрость мальчика и обрадовались за Байсеита. Спустя некоторое время прошла перед окном жена Байсеита со своей матерью и отцом — фельдшером Наурызбаем Жулаевым, который после переворота тоже сидел с нами в тюрьме несколько дней. Они прошли все вместе, и мальчик тоже с ними. Все безгранично рады. Наурызбай снял шапку и, как сигнальщик, помахал ею, давая понять, что получена телеграмма от Тынышпаева и Акаева с просьбой освободить Байсеита…

Но Байсеита все равно не освободили.

А время шло. Желторотые гусята, вылупившиеся из яиц в первые дни нашего заточения, уже стали взрослыми, перестали ходить за матерью на лужайку.

Положение в тюрьме стало сравнительно лучше. Но некоторые офицеры и надзиратели шипели на нас, как змеи, продолжали отпускать по нашему адресу площадную ругань и ни с того ни с сего зверски свирепели. Однажды, как обычно, по распорядку нас вывели на прогулку в огороженный двор. Там я начал умываться холодной водой, черпая ее чайным стаканом. Кандалы мне пришлось поднять со щиколотки на икру. В это время мимо проходил заместитель начальника тюрьмы Фролов, худощавый, русоволосый, усатый, с красным родимым пятном на щеке. Заключенные казахи прозвали его «калдыбет», а русские — соответственно «краснощеким». Этот самый калдыбет Фролов, круто остановившись возле меня, с упреком сказал:

— Не умеешь кандалы носить! А еще арестантом называешься!

Что ему можно было сказать на это?!..

Прошла летняя сороковина — самая знойная пора. Подоспело время уборки урожая. Теперь с воли начали бесперебойно поступать передачи, иногда неизвестно от кого. Я несколько раз получал такие безымянные передачи… Как бы то ни было, жизнь в тюрьме стала гораздо лучше.

Некоторые события тюремной жизни того периода ясно хранятся в моей памяти.

Нас, казахов, перебрасывали из камеры в камеру часто, по семь-восемь раз.

После проверки и тщательных допросов в тюрьме осталось около пятидесяти самых твердокаменных большевиков. Среди них было восемь-девять казахов. Мы, по возможности, старались держаться вместе. Когда случалось попасть в камеру с окном на улицу, мы подолгу не отходили от железной решетки. Мимо окон проходили время от времени наши друзья и родственники. Иногда незнакомые прохожие тоже приветствовали нас. Кто верный, друг, кто явный враг, познается на тернистом пути борьбы.

Не раз проходили мимо тюрьмы Акшал и Уйткибек, прибывшие вместе с моим отцом из далекой степи. Молодые жены Хусаина и Байсеита часто носили передачи. Невеста Абдуллы по имени Бану искусно обводила вокруг пальца начальника тюрьмы и надзирателей и сообщала нам новости в своих записках.

О хитростях и ухищрениях Бану даже мы, заключенные, не всегда догадывались. Например, в один прекрасный день она передала завернутый в чистую бумагу чай на заварку. Надзиратель тщательно осмотрел необычно скромную передачу и, убедившись, что на клочке бумаги ничего не написано, отдал передачу нам. Совершенно случайно мы намочили эту бумагу водой, и на ней выступили слова. Так мы узнали очередную новость с воли.

Бану забирала стирать наше белье. Иногда у выстиранной ею рубашки на рукавах не оказывалось пуговицы. Мы начинали искать пуговицу на ощупь и находили едва заметные четыре буквы: «кара» — смотри! Распарывали складку на рукаве или под мышкой и находили записку Бану, где мелким, но ясным почерком сообщались новости.

Свиданий никому не разрешали. Иногда, по высочайшей милости начальства, в присутствии надзирателя, в основном—благодаря назойливости родственника, дозволялось свидание на пять-десять минут. Я помню, что из казахов только Жумабай получил разрешение на коротенькое свидание со своим отцом. Когда вернулась из Омска после ученья Гюльшарап, ей разрешили пятиминутную встречу со мной. (В первое мгновение Гюльшарап меня не узнала, вот как меняется облик заключенных в тюрьме!)

Из русских женщин регулярную связь с нами поддерживала жена Павлова. Своей находчивостью, хитростью она превзошла всех других женщин. Однажды ей удалось передать нам такую весть: «В течение двух ближайших дней будет решен вопрос, применять в отношении вас смертную казнь или нет. Если получу роковое сообщение, то пройду перед вашим окном в черном платье. А если услышу добрую весть, то повяжу голову красным платком…» Об этом условном знаке узнали все заключенные.

Окно нашей маленькой камеры было обращено во двор. И вот однажды пронесся слух, что жена Павлова пришла в тюрьму на свидание с мужем. Я через щели окна зорко следил за редкими посетителями, проходившими в вахтенное помещение для свидания. Вот быстро прошла жена Павлова. Вся одежда на ней черная!.. Через минуту провели самого Павлова, в кандалах и в сопровождении надзирателя. Жена бросилась к мужу, в присутствии надзирателя обняла его, роняя слезы. И потом ушла, не оглядываясь… Увидев ее черный наряд, мы пали духом. Я воскликнул: «Теперь наше дело кончено, наша песня спета!..» Товарищи мрачно согласились: да, теперь все кончено!..

Когда в камеру вернулся Павлов, мы бросились к нему. Оказывается, у них умер ребенок, поэтому мать пришла в трауре.

Настал день, когда начальник тюрьмы разрешил нам получать письма, в которых говорилось о домашних, о хозяйственных делах, но только не о политике.

Однажды мы получили открытку, подписанную Жанайдаром Садвокасовым, учащимся в Омске. Открытка была написана по-русски. В ней говорилось: «…Вахтча Укметов[53]Вахтча Укметов — временное правительство. болен туберкулезом. Хирурги отказываются лечить. Улкенбек Сабитов[54]Улкенбек Сабитов — Советы большевиков. выздоравливает. Благополучно приехал Диче[55]Диче — Динмухаммет Адилев, который в рядах Красной Армии воевал с белыми на Дальнем Востоке.».

Получив такую открытку, мы воспрянули духом. Сообщили о ней и русским друзьям.

В конце открытки Динмухаммет сумел вписать: «Благополучно вернулся с фронта. В Чите воевал против атамана Семенова».

Мы легко поняли содержание этого зашифрованного послания. Дела белогвардейского правительства безнадежны, народ отказывается его поддерживать. Советская власть укрепляется…

В тюрьме каждая утешительная весть окрыляет, подбадривает заключенных.

На тернистом пути борьбы за справедливость в дни тяжких испытаний яснее обнаруживаются верность друга, подлость врага, виднее становится человечность одних людей и зверство других. Прежде, когда мы устанавливали народную власть, когда сила была на нашей стороне, многие лебезили перед нами, навязывались в друзья. Когда мы оказались в тяжелом положении, эти угодники и подхалимы сразу отвернулись, показали нам свою спину. А некоторые вместо поддержки даже пустили в ход кулаки против нас. Не раз нам приходилось убеждаться в правдивости казахского народного выражения, гласящего: «Друзей мало, а врагов много».

Многие теперь осознали, что прежде, на свободе, легкомысленно было заявлять, что, мол, такого-то товарища я хорошо знаю и могу за него головой поручиться. Истинное лицо человека, подлинная его природа проявляются в трудные минуты. Если хочешь испытать достоинство гражданина, нужно увидеть, каким он будет в трудностях.

Иные люди, которых прежде, на свободе, мы признавали за хороших, на тернистом пути оказались никчемными, слабыми, неверными. И наоборот, тот, кто в некоторых случаях вел себя недостойно, был у нас раньше на плохом счету, оказался в трудную минуту человеком самостоятельным и мужественным.

Приведу несколько примеров.

В период Октябрьской революции на митингах в Акмолинске неизменно выступал человек по фамилии Бочок. Он отрекомендовался вначале рабочим экибастузского завода. Он всегда был неважно одет, но умел хорошо говорить и всегда заявлял, что он — участник революции 1905 года.

Бочок стал руководителем молодых большевиков Акмолинска. Мы его избрали председателем акмолинского совдепа. Он уверял нас, что прежде был левым эсером, а теперь стал коммунистом…

Раньше в Акмолинске не существовало большевистской партии. Поэтому накануне организации совдепа в резиденции уездного начальника мы, русские и казахские товарищи, впервые создали большевистскую организацию.

И вот в критический момент руководитель большевистского отряда акмолинцев, всегда выступавший в роли героя-революционера, без борьбы сдал акмолинский совдеп в руки контрреволюционеров. Заранее зная о восстании против совдепа, он не известил об этом ни рядовых членов совдепа, ни нас, членов президиума. Бочок первым попал в руки врагов, без нашего согласия единолично отдал приказ отрядам Красной Армии о прекращении огня. А в тюрьме, очутившись в кандалах, Бочок «запел»: «Я левый эсер. Я никогда не был большевиком…»

Малодушие Бочка — случай не единичный. Был еще один деятель из Акмолинска. Он всегда выступал от имени большевиков, бил себя в грудь и, благодаря своей настойчивости, втерся в президиум совдепа. Когда победила контрреволюция и этого «большевика» вместе с нами арестовали и посадили в тюрьму, то он со слезами на глазах так умело ругал заключенных большевиков, что его освободили, поверили.

А вот и другой пример. Работали в Акмолинске муж и жена — Петрокеевы, энергичные общественники. Мы близко с ними не встречались, поэтому знали их плохо. Они не состояли в совдепе. Петрокеева мы считали меньшевиком, относились к нему с недоверием, хотя сам Петрокеев уверял, что он не меньшевик. Белые арестовали его вместе с нами. И мы убедились, что муж и жена вели себя как подлинные герои.

Немало слабовольных и сломленных сидело в тюрьме вместе с нами. Однажды Байсеит, глядя на одного из слабаков, с горечью в голосе заметил:

— О боже, почему нас не поглотила земля, когда мы работали вместе с этими людишками, шли с ними рука об руку?!

По сей день я помню горькие слова Байсеита. В жизни нередко можно встретить людей, внешне достойных, заслуживающих уважения. Но подлинный характер обнаруживается в минуту тяжких испытаний. Самые отвратительные, мелочные, но и самые высокие характеры проявляются в испытаниях. Здесь я хочу рассказать о Вязове и Баландине, людях, к которым относились все с уважением, но потом с отвращением от них отвернулись. Несдержанный, горячий Байсеит всегда открыто возмущался недостойным поведением того или иного человека, высказывал свою неприязнь в лицо.

Однажды Вязов завел какой-то предательский разговор с двумя товарищами в углу камеры. В камере было человек двадцать, и почти все не любили Вязова. Не было нар, поэтому мы сидели на каменном полу, облокотись на мешки, набитые сеном. В противоположном углу сидел Байсеит и время от времени посматривал в сторону Вязова.

— О чем он там болтает? — возмущался Байсеит. — О чем он там мелет?

Вязов продолжал говорить.

— Вязов, иди сюда! — не вытерпел Байсеит.

— В чем дело? — отозвался тот.

Байсеит глянул в упор на Вязова и воскликнул:

— Почему ты дурак?!

Вязов, конечно, вскипел.

— Что ты сказал, повтори!!

Он пристал к Байсеиту, но тот больше не повернулся в его сторону и лег на свой мешок.

Мы наблюдали за характерами обоих в этой короткой стычке. Очень важно сохранить гражданское достоинство в период великого испытания!

Такие товарищи, как Катченко, Олейников, Богомолов, Монин, Шафран, Пьянковский, Трофимов, Грязнов, Мартлого, Кременской, Афанасьев, муж и жена Петрокеевы и некоторые другие показали себя подлинными защитниками трудового класса и честными большевиками. Честными и стойкими до конца остались многие товарищи из казахов и татар. В их поведении я не видел «зигзагов».

Не многие прошли, не споткнувшись, по тернистому пути до конца. Можно было не раз и упасть, заблудившись на трудном пути. Многие в сложной обстановке оказались в числе людей недостойного поведения.[56]Автор намекает на некоторых товарищей, вроде Адилева, Галима Аубакирова и других.

Нельзя легко поверить человеку, горделиво заявляющему «я такой-то», если он не прошел через испытание.

Кто ты такой, ясно определится тогда, когда ты выйдешь на битву с врагами, твердо решив умереть или победить… Только попав в цепкие лапы врага, очутившись за тюремной решеткой, закованный в кандалы, ты поймешь свою натуру, определишь, какой ты жигит! Нельзя окончательно и твердо создать о себе мнение в тихой и мирной жизни, не испытав трудностей и лишений в борьбе за правое дело.

«Батыра определяет битва, а краснобая — спор», — говорит народная мудрость.

…Товарищей по камере начали посылать на уборку капусты и картофеля на подсобное хозяйство тюрьмы. Огороды находились на окраине города, на берегу Ишима. Теперь близкие родственники заключенных стали поджидать их появления у тюремных огородов. Наша связь с миром улучшилась.

Но на работу выводили в большинстве тех заключенных, которые давали взятку или своим тихим поведением понравились начальнику тюрьмы. Выводили, конечно, тех, у кого нет на ногах оков. Постепенно дошла очередь и до кандальников. Сняв кандалы, повели Хусаина, после него Байсеита, а потом Жумабая. Из русских на огородах побывали Бочек, Вязов, Павлов, Трофимов, Олейников, Кременской, Пьянковский и другие. Им было хорошо, они встречались со своими близкими.

В то время в Акмолинске вспыхнула холера. Нам сообщили, что заболел отец Байсеита. Байсеиту удалось попасть на огород. Он дал большую взятку начальнику конвоя, и тот отпустил его домой с одним надзирателем. В этот день Байсеит в камеру не вернулся.

На рассвете я поднялся со своего мешка и стал смотреть во двор, держась руками за решетку. Вот через вахту прошел Байсеит в сопровождении надзирателя. Войдя в камеру, приблизился ко мне и угрюмо прислонился к стене.

— Сакен… Отец мой скончался… — промолвил он еле слышно и тихонько заплакал.

Потекли слезы и из моих глаз. Отвердевшее сердце вмиг размякло, поневоле выступили слезы.

Хусаин раньше всех «сдружился» с начальником конвоя. Иногда он даже оставался ночевать на огороде. Как-то раз ему удалось угостить Сербова вместе с начальником гарнизона. Наши судьбы находились в руках этих людей, поэтому ровно через три дня после угощения Хусаина освободили.

Хусаин и Байсеит настолько вошли в доверие к начальнику тюрьмы, что по их просьбе стали выводить на огороды Жумабая и потом Абдуллу. Выйдя на огород, заключенные всячески старались преподнести начальнику тюрьмы взятку покрупнее. Наши близкие также передавали взятки. Возвращаясь к вечеру в тюрьму, товарищи уже могли высказывать предположение, кому еще могут разрешить выход на огороды. С новичков заранее снимали кандалы.

Пришел день, когда и с меня сняли оковы. Выйдя на улицу, я почувствовал себя соколом, избавленным от неволи. Вольные люди казались мне в диковинку, свобода — чем-то непривычным. Увидев людей без конвоя, я почувствовал, будто только сейчас появился на свет. Город, занятый своими заботами, показался мне незнакомым. Окраиной нас погнали на огород. Стоял осенний день, безоблачный и теплый. Мне хотелось обнять землю, небо, воздух, деревья, траву, речку, словом все и вся. Огороды тянулись вдоль Ишима. Листья деревьев все еще зелены, но на тополях они уже стали светло-желтыми, словно седеющая голова старика. В саду тепло и солнечно. Легкий ветер словно заставляет танцевать листву.

А за огородами, поднявшись на холмик, мы увидели бескрайнюю степь, сливающуюся с голубым горизонтом. Мы с каждым вдохом, с каждой минутой оживали. Три летних месяца просидели мы в кандалах в вонючей темнице и теперь, выйдя на вольный воздух, каждый чувствовал приятную истому, жадно дышал ароматным воздухом, словно хотел насытиться им и взять с собой про запас. Мы пили воздух, как хмельной кумыс.

Рядом течет Ишим. Берем лопаты, кетмени, засучив рукава, принимаемся за работу…

Сторожат огороды тюремные надзиратели.

Мы подолгу вглядываемся в степь, обращаем лица в сторону родных аулов. Куда ни глянешь, всюду виднеются свободные люди, что удивительно и как-то непривычно для заключенного. Они куда-то стремятся, спешат, о чем-то заботятся. Я вижу казаха, очень похожего на того, который шагал перед окнами тюрьмы, нагрузив телегу кизяком. Я видел казахов-всадников, видел мчащихся на телегах людей из аулов. Мне невольно подумалось, что человек, не увидев темницы, не сможет оценить волю по-настоящему!

Я долго стоял на краю огорода на возвышении и пристально глядел на юг — в сторону родного аула. Я грезил. Вот бы убежать из тюрьмы, скрыться в бескрайней степи… Уехать в неведомую даль верхом на верблюде вон с теми незнакомыми казахами. Или если не на верблюде, то на телеге, запряженной волами. Пробраться в свой аул…

От свежего воздуха на бледных, увядших лицах заключенных заиграла кровь. Исчезли тени страдания, спрятавшиеся под глазами каждого арестанта, в глазах загорелись лучи надежды.

Вскоре пришли родственники и друзья арестованных. Пришел и мой отец.

Работа на огороде была для заключенных раем. Накопав картошки, мы ее чистили, затем крошили разные травы,[57]Имеется в виду капуста, морковь и другие овощи. У казахов-скотоводов все они называются «травами». добавляли мяса и варили суп в ведре. Сваренное на вольном воздухе мясо казалось нам вкуснее всего на свете.

Счастье побывать на огороде выпадало не каждый день. Водят туда посменно, очередь подходила через три-четыре дня.

Как-то раз под конвоем нас повели в баню. Народ толпился вокруг нас на протяжении всего пути. Возле ворот бани я увидел своего отца, поздоровался с ним, и мы коротко обменялись новостями. Тут же отец попрощался со мной, сказав, что возвращается в аул.

Работая на огороде, мы узнавали о деятельности пришедших к власти белогвардейцев. Народ сочувствовал нам. Надзиратели в это время вели себя смирно. Они не прогоняли посторонних, делали вид, что не замечают ничего предосудительного. Люди крепко пожимали нам руки, а некоторые открыто приветствовали нас издали.

Бесноватые, поднявшие голову в день восстания казачества, в день разгрома совдепа, теперь одумались и, кажется, утихомирились. Испытав на своей шкуре пинки и нагайки белых, эти легкомысленные начали вспоминать о совдепе…

В Акмолинске объявилось уездное правительство алаш-орды. У власти оказались члены следственной комиссии, которая допрашивала большевиков: мулла Мантен, торгаш Ташти, волостной Олжабай, писарь Толебай Нуралин, врач Тусип. Волостные, купцы, муллы потеряли всякий стыд и честь, но тем не менее, именуя себя алаш-ордынцами, хорохорились, как взбесившиеся от похоти петухи. Они насмехались над словами о свободе женщины, о равенстве бедняков.

Однажды человек двадцать заключенных возвращались с огородов в тюрьму. Как всегда, сзади и по бокам шли вооруженные конвоиры. Шли строем, по двое. Проходя через Слободку, возле маленькой невзрачной лачуги мы увидели казашку. Брови ее были насуплены, в лице ни кровинки. Видно было, что тяжкое горе терзает ее душу. В нашей группе было трое казахов. Когда мы проходили мимо, эта женщина, глядя на нас, прижала руки к груди, с большим почтением склонила голову, приветствовала нас от всего сердца. Печальный образ этой казашки по сей день неизгладимо живет в моей памяти… Не было никакого сомнения, что эта женщина воочию убедилась в правоте нашего дела.

Нас продолжали водить на огород. Всех мучила томительная тоска по свободе, в особенности казахских жигитов. Мы с Байсеитом начали мечтать о побеге. Прежде чем бежать, мы решили достать казахскую одежду, чтобы сменить видное за версту тюремное одеяние, а также передать родственникам и наиболее верным друзьям о времени и условиях побега.

Землянка одного казаха стояла в двадцати шагах от сада, в котором мы работали. Сын хозяина Айтжан дружил с нами, был членом «Жас казаха». В плане нашего побега предусматривалось держать за этой хатой готовых верховых лошадей. В момент, когда зазеваются надзиратели, мы быстро пробежим туда по низине, сядем на коней — и ищи ветра в поле. А наши родственники, подготовившие побег, должны к тому времени возвратиться в свои аулы, чтобы не навлечь на себя подозрений в соучастии.

Когда мы с Байсеитом поделились своим планом с товарищами, то Бакен и Абдулла не согласились с нами.

Мы твердо решили бежать при первой возможности.

Однажды надзиратели разрешили нам на огороде свидание с двумя жигитами.

Жигиты сошли с коней, поздоровались, сели вместе с нами. Надзиратель стоял поодаль. Через некоторое время появился верхом на лошади и наш Хусаин, слез с коня и тоже сел рядом. Мы забросали его вопросами. Между прочим Хусекен рассказал нам, как ловко и хитро он сумел освободиться из тюрьмы. Дело было так.

Работая на огороде, предприимчивый Хусекен сумел угодить начальнику тюрьмы, втерся в доверие и «подружился» с ним. Однажды Хусекен с разрешения своего «друга» установил себе палатку в огороде и пригласил в гости начальников — вершителей судеб в Акмолинске. Достал побольше кумыса, водки, заколол барана и вдоволь угостил своих приглашенных — начальника гарнизона, Сербова и начальника тюрьмы. Хусекен сам варил баранину, сам усердно прислуживал почетным гостям.

Изрядно выпив, довольный Сербов, председатель комиссии по расследованию и уничтожению большевиков, приказал Хусаину, смиренно стоявшему у входа в палатку:

— Эй, большевик, подойди сюда и выпей с нами!

— Спасибо за внимание!.. — ответил Хусаин. — Я рад услужить вам. Но только прошу об одном — не называйте меня большевиком. Иначе вы меня крепко обидите…

— Разве ты не большевик?! — воскликнули одновременно Сербов и начальник гарнизона.

Хусаин дал пространное и исчерпывающее объяснение:

— Я никогда не был большевиком, вы зря меня держите в тюрьме, я сижу и страдаю…

В таком духе Хусекен красноречиво начал описывать свои страдания и в конце концов искусно заплакал.

— Надо бы тщательно проверить его дело, — сочувственно заметил Сербов, посадил Хусаина рядом с собой и напоил водкой. Через несколько минут Сербов ушел по делам. Остались начальник гарнизона и начальник тюрьмы. Хусаин дал понять, что умеет гадать на кумалаках. Начальник гарнизона обрадовался:

— Давай-ка поворожи, что меня ожидает, — попросил он.

Хусаин моментально извлек из кармана свои кумалаки, завернутые в тряпку. Разложил тряпку на столе, на ней рассыпал кумалаки и вполголоса начал бормотать:

— Судьба ваша благополучна. Счастье к вам нагрянет неожиданно. Скоро вы получите повышение в должности… Будете жить долго и припеваючи…

Начальник гарнизона в телячьем восторге попросил:

— Погадай-ка, любит ли меня одна женщина?..

А Хусаин хорошо знал, что Сербов и начальник гарнизона вдвоем волочились за некоей Ланшуковой, известной в городе красавицей.

Хусаин, сосредоточенно опустив голову, рассыпал кумалаки, начал рассекать руками воздух над ними, будто прогоняя нечистых духов, и загнусавил:

— Никогда еще не было случая, чтобы вы не понравились женщине. Сейчас в Акмолинске мечтает о вас не одна, а многие женщины. И особенно любит вас одна черноглазая красавица-шатенка. Но она не смеет сказать вам о своей любви, ибо за ней страстно ухаживает другой человек. Он даже признался ей в любви, но она к нему равнодушна…

Начальник гарнизона похлопал Хусаина по плечу и обратился к начальнику тюрьмы:

— Оказывается, он не глупый казах! Зачем его в тюрьме держать!

Через два-три дня после этой ворожбы Хусаина освободили.

Итак, мы с Байсеитом решили бежать. Достали казахскую одежду. Но в день побега по нелепой случайности я остался в камере, а заключенных увели на огороды. Вечера я ждал нетерпеливо. Что-то предчувствовал. После работы все товарищи вернулись в камеру. Байсеит сумел убежать…

Заключенные пугливо насторожились — что теперь будет? Некоторые высказывали недовольство бегством Байсеита. Другие беспокоились, как бы его не поймали.

Начальник гарнизона Шахим пришел в ярость, поднял тревогу в тюрьме. Он прибыл в город недавно, сменил того, которому Хусаин гадал на кумалаках.

Теперь заключенных перестали выводить на работу. Тюремный режим стал еще строже.

Потянулась ненастная осень. Нашему пребыванию в тюрьме не видно было конца. Из аулов начали приезжать люди с ходатайствами за нас перед чиновниками. Но помощи ждать было не от кого, и поэтому наши ходатаи постепенно разъехались.

Мы оставались в грязной вонючей темнице. Изредка нам передавали книги, газеты. Мы читали их, перечитывали, играли в шашки.

Однажды на большом деревянном блюде нам принесли передачу — целого барана и сказали, что прислал Кошербай. В день мятежа он избежал ареста, спасся бегством. И только теперь смог вернуться в город.

Как только нам сказали, от кого передача, я подошел к окну, выходящему на улицу, и увидел неподалеку Кошербая с каким-то рыжим жигитом в белом мерлушковом тымаке.[58]Тымак — меховая шапка с большими наушниками и наплечьями. На посту стоял не казак, а рядовой новобранец. Он не стал прогонять Кошербая от окна. Мы поочередно подходили к открытой форточке, чтобы поздороваться. Кошербай вполголоса рассказал о новостях:

— Будьте терпеливы! Перемены будут мгновенно, в один день. Недолго теперь осталось ждать. Дела по всей России, в общем, идут неплохо. Можно сказать, что уже наступает утро. Ждем восхода солнца. Оно уже не за горой — близок час. Берегите силы! С божьей помощью красное солнце взойдет! — подбадривал Кошербай.

Через два дня возле окна появился его спутник, рыжий жигит в белом тымаке. Он приветствовал нас и сообщил, что арестован председатель акмолинской алаш-орды Жусип[59]Ветврача Жусипа Избасарова звали также Тусип Избасаров. Избасаров, а также член комитета алаш-орды и член комиссии по расследованию дел большевиков мулла Мантен… Мы хотели узнать причину их ареста, но жигит толком ничего не знал. «Говорят, будто их арестовали за сбор денег у казахов в пользу алаш-орды…»

Рыжий жигит оказался из одной волости со мной. Звали его Рахимжан Бопанбеков.

Через несколько дней Рахимжан опять пришел к окну, сказал, что передал нам газеты через дежурного, и пообещал снова прийти.

Нас интересовало, что же произошло в Сибири после падения совдепа? Мы получили русскую и казахскую газеты и жадно читали и перечитывали их.

После занятия Сибири, Уфы и Самары чехословаками каждая партия, выйдя на арену общественно-политической борьбы, приступила к созданию своего правительства в разных местах. Депутаты учредительного собрания, выступая единым фронтом против революции, создали свое правительство в Самаре, назвав его комитетом учредительного собрания (КОМ УС), и громогласно объявили, что «мы являемся единственным правительством всей России». Конечно, их бумажному приказу омское белогвардейское правительство не подчинилось и в свою очередь оповестило всех о том, что оно является «правителем всей Сибири» и намерено подчинить себе комитет учредительного собрания в Самаре. Кроме Омска в Сибири были организованы и другие правительства, каждое из которых действовало по своему усмотрению. Алаш-орда также объявила о своей самостоятельной власти, однако она не могла подчинить весь Казахстан, потому что к тому времени сама раскололась на западную в уральской губернии и восточную в Семипалатинске алаш-орду. Главарями на западе были Жаханша Досмухамметов, Халель Досмухамметов и волостной Салык, а на востоке Букейханов, Ермеков, Гапбасов и прибежавший из Коканда Тынышпаев. Существовала еще и тургайская алаш-орда. Возглавляли ее Ахмет Байтурсунов, Дулатов, Еспулов, а также прибывшие из Уральска Кенжин и Каратлеуов. Тургайская алаш-орда считалась ветвью семипалатинской. Все эти три правительства, каждое самостоятельно, действовали против революции. Они создавали вооруженные отряды, свою милицию. Не отставая от казачества, они собирали с аулов «налоги». Их сабли также поблескивали над головами мирных трудовых казахов…

Как ни старались алаш-ордынцы расширить свое влияние, сколько ни размахивали саблями и кнутами, все равно их власть оставалась в пределах Семипалатинска, Тургая, Уральска и Жымпиты. Акмолинская алаш-орда была совершенно беспомощна что-либо сделать. Здешние казахи не захотели стать ее воинами.

Короче говоря, после падения совдепа в Сибири русские белогвардейцы организовали несколько правительств. А казахская разрозненная алаш-орда хоть и кричала о своей самостоятельности, но, тем не менее, подчинялась и сибирскому правительству в Омске и одновременно комитету учредительного собрания в Самаре.

Как я уже сказал, алаш-орда не имела поддержки в народе, особенно в Акмолинской губернии. Акмолинские казахи не платили налогов-податей и не отдавали людей на военную службу. Поддержка и признание алаш-орды в Акмолинске напоминали игру «Хан жаксы ма?».[60]«Хан жаксы ма?»—«Хорош ли хан?»— казахская национальная игра, где подчеркивается себялюбие и глупость самодура хана, довольного ответом «Хан жаксы»—«Хан жаксы»—«Хан хорош».

Мятежники — белогвардейцы и чехословаки Западной Сибири — направили свой мощный удар в первую очередь по Челябинской и Акмолинской областям. Восстание сначала поднялось в Челябинске, затем в Петропавловске, Кокчетаве, Акмолинске и в Омске. Для управления делами Акмолинской области в Омске было создано областное правительство алаш-орды. В его состав вошли Айдархан Турлыбаев — юрист, адвокат; Мигаш (Мига-датча) Аблайханов — потомок хана, офицер царской армии; Асылбек Сеитов — врач; Мусылманбек Сеитов — переводчик; Ережеп Итпаев — переводчик бывшего окружного суда; Магжан Жумабаев — интеллигент, сын волостного; Мухтар Саматов — интеллигент, сын бедняка, верящий басням Букейханова; Смагул Садвокасов — учащийся; Асыгат Сайдалин — учащийся; Кошке (Кошмухаммет) Каменгеров — учащийся; Муратбек Сеитов — учащийся. Последние пять членов правительства составляли руководящее ядро молодежной организации «Бирлик» в Омске.

Началось повсеместное создание уездных правительств алаш-орды. Все они утверждались в Семипалатинске собственноручной подписью Букейханова. Имена членов правительства публиковались в газете «Сары-Арка». Из нее можно было узнать, что председателем кокчетавской уездной алаш-орды назначен хаджи-мулла Салим Кашимов, которого в прошлом так позорно охарактеризовал Мержакип на страницах «Казаха». Судя по его оценке, мулла Салим был ничуть не лучше Кольбая Тогусова. В акмолинскую областную алаш-орду позднее поступил на службу и Абдрахман Байдильдин.

Руководители контрреволюционной партии эсеров, члены комитета учредительного собрания в Самаре объявили о проведении государственного совещания в Челябинске. Для участия в совещании отправились главари центральной алаш-орды Алихан Букейханов и Алимхан Ермеков. По пути они остановились в Омске, захватили с собою председателя акмолинской алаш-орды Айдархана Турлыбаева и секретаря Абдрахмана Байдильдина, после чего Алихан, Айдархан, Алимхан и Абдрахман с блистательным шумом прибыли в Челябинск. Но поскольку государственное совещание было перенесено, они поехали в Самару, чтобы нанести визит комитету учредительного собрания и получить от него помощь. «Ханы» остановились в комфортабельном номере гостиницы. К ним присоединились прибывшие из западной алаш-орды Ж. Досмухамметов, X. Досмухамметов, Валитхан Танашев и Мустафа Чокаев, приехавший из Туркестана — от своего «братишки»-грабителя Ергеша. Переговоры, но больше гулянки продолжались днем и ночью.

Правители приехали сюда не с пустыми карманами, плюс к тому получили еще два миллиона рублей от комитета учредительного собрания. Фенешебельные рестораны Самары с утра до утра находились в их распоряжении. Совещания алаш-орды проводились в уютных залах лучших ресторанов. На столах красовались бутылки, словно конные отряды в строю. Энтузиазм выступавших ханов соответствовал количеству бутылок, теснившихся на столах. Вопросы решались под гром вылетавших пробок. Постановления скреплялись донышком бутылки. По любому поводу ханы проклинали прежде всего казахских большевиков.

Алаш-орда получила от комитета учредительного собрания Самары полное обмундирование для трех тысяч войска и много оружия. Кроме того западная алаш-орда отдельно получила две тысячи винтовок, тридцать семь пулеметов, две пушки и два автомобиля.

Но вскоре Самару заняли большевики. Государственное совещание открылось в Уфе. Возглавляли совещание руководители партии эсеров Авксентьев, Чернов, Зинзинов, Ульский и враги революции — казачьи атаманы-кровопийцы Иванов и Дутов. От имени алаш-орды выступали Чокаев и Алихан. Контрреволюционеры собрались, как воронье на падаль, и после долгих словопрений избрали правительство, назвав его Всероссийской верховной властью — Директорией. В состав правительства вошли Авксентьев, Зинзинов, от алаш-орды — Чокаев и другие.

Возомнив себя всемогущими владыками, они объявили о своем правительстве. Но сибирские «правители», в первую очередь омское правительство, не подчинились «верховной» власти. Тертые пройдохи-белогвардейцы передрались между собой из-за должностей.

Красная Армия, заняв Самару, приближалась к Уфе. Госпожа директория вынуждена была перекочевать в Омск. В Сибири в это время самостоятельно действовали омское правительство, амурское правительство, восточно-сибирское правительство, дальневосточное правительство и ряд других.

Семипалатинская алаш-орда, не в силах самостоятельно управлять своей губернией, старалась опереться на власть омского правительства — «армию алаш», вместе с войсками омского правительства отправили на Семиреченский фронт против большевиков. Основной целью алаш-орды была решительная борьба против большевиков и советской власти. Семипалатинская алаш-орда посадила в тюрьму Нургалия Кулжанова, обвинив его в том, что он был членом совдепа и большевиком. Они сознательно разжигали родовую вражду, участвовали в тяжбах за должность волостного управителя в аулах. Большинство семипалатинских главарей было из рода Тобыкты, одного из ответвлений крупного рода Аргына. Для деятельности алаш-орды в тот период характерна была следующая история.

В Семипалатинском уезде жили два зажиточных, знатных представителя рода Тобыкты — Мусатай и Ике. Они враждовали между собой, борясь за первенство. Умело используя родовую группировку, они натравливали своих сородичей на врага, писали один на другого доносы. Битву в степи они перенесли в город. Победил в конце концов Ике, потому что один из главарей семипалатинской алаш-орды оказался его родственником. Мусатай стал искать поддержку в совдепе и оказался таким образом на стороне большевиков, которые его поддержали. Это произошло в конце 1917 года. А в начале 1918 года после падения совдепа усиливается власть алаш-орды, и она преследует Мусатая уже как ярого большевика. Писаки алаш-орды разрисовали в своих газетах Мусатая как социалиста, а потому, с их точки зрения, подлеца, обманщика и т. д. Откуда знать Мусатаю о социализме, он о нем и слыхом не слыхал. Мусатай просто-напросто враждовал с Ике, которого защищали алаш-ордынцы. А раз совдеп боролся с алаш-ордой, то Мусатай стал «большевиком». Букейханов подписал приказ: «Задержать проходимца Мусатая!»… В конечном счете Мусатая водворили в тюрьму.

Вот какими делишками занималось семипалатинское центральное правительство. По причине таких вот мелочных родовых тяжб правительство алаш-орды и земство в Семипалатинске народ одно время называл тобыктинской алаш-ордой и Тобыктинским земством.

Особенно яро алаш-орда преследовала большевиков-казахов, сторонников совдепа. Ничем не отличались действия алаш-ордынцев от действий прежних волостных, ишанов, уездных царских чиновников.