Онлайн чтение книги Тернистым путем [Каракалла]
XXIII

Раб Аргутис ожидал Мелиссу в сенях. Он, вероятно, принес радостную весть, так как от всего его существа сияло какою-то лучезарною радостью. Еще не успев выйти из дома, девушка уже знала, что отец и Филипп возвратились и находятся на свободе.

Раб захотел сам сообщить своей госпоже эту радостную весть, и радость его любимицы была так велика и сильна, как он и ожидал. Мелисса бросилась назад к Иоанне, чтобы и ей сообщить свой восторг и чтобы она могла передать это известие госпоже Веренике.

На улице раб рассказал, что сегодня ранехонько корабль, который привез обратно отца с сыном, уже стал на якорь. Узникам была возвращена свобода еще во время плавания на море, и они тотчас же отправились домой.

– Теперь все хорошо, только, – прибавил он нерешительно, с влажными глазами, – теперь дело выходит по-другому, и старики оказываются сильнее молодых. Тяжелая работа на гребной скамье не повредила отцу, а Филипп возвратился с галеры совсем больной и тотчас же был помещен в спальню, где Дидо теперь ухаживает за ним. Хорошо, что она не слыхала, как господин бесновался и проклинал постигшую его невзгоду, однако свидание с птицами довольно скоро успокоило его.

Сперва Мелисса направилась со своим провожатым в сторону Серапеума, теперь же объявила рабу, что должна сначала повидаться с освобожденными узниками. И она продолжала настаивать на этом, хотя Аргутис уверял, что господин намеревался, как только очистится в ванне от следов тюрьмы и отвратительной службы гребца, повидаться с нею в доме главного жреца. А Филиппа она, разумеется, застанет дома, так как он слишком слаб, чтобы идти куда-нибудь.

Старику было трудно следовать за молодою госпожой, и она вскоре легкой поступью переступила через порог отцовского дома, над которым виднелась надпись «Добро пожаловать». Еще никогда не казалась ей красная мозаичная надпись такою веселою и приветливою, и она услыхала свое собственное имя, произнесенное в кухне с выражением радости. На этот радостный привет нельзя было ответить старухе Дидо сквозь дверь. В одно мгновение Мелисса очутилась около очага, и, не в состоянии от радостного волнения произнести ни одного слова, рабыня показывала мутовкой и вилкой то на горшок, в котором варился большой кусок говядины для крепкого супа больному Филиппу, то на вертел, на котором подрумянивались на огне два молодых петуха, то на сковороду, на которой жарились маленькие рыбки – любимое кушанье возвратившегося юноши.

Тяжелой душевной борьбе, завязавшейся в старухе, в то время как обязанность приковывала ее к очагу, а любовь увлекала от него, скоро настал конец. Охватив обеими руками морщинистую незанятую руку старухи, Мелисса выслушала нежные слова, которыми осыпала ее Дидо.

Рабыня уверяла, что она едва осмеливается глядеть на свою возвратившуюся госпожу, не только прикасаться к ней руками, которыми только что резала рыбу; ведь теперь у нее такой знатный вид, точно у дочери жреца Александра.

Мелисса расхохоталась, а рабыня стала рассказывать, что ее господина невозможно было удержать дома. Тоска по ней и желание переговорить с императором заставили его уйти из дома, и Александр, разумеется, отправился с ним. Только Филипп, бедный, совершенно разбитый страдалец, остался дома, и свидание с нею подкрепит его лучше, чем крепкий мясной отвар и старое вино, которое отец вынул из погреба, хотя и бережет его для возлияний на могиле матери.

Вскоре за тем Мелисса стояла у ложа брата, и вид его бросил темную тень на яркий свет этого радостного утра. Когда он узнал ее, то мимолетная улыбка скользнула по его бледным, изнуренным чертам, судя по которым он в столь короткое время состарился чуть ли не на целых десять лет, но она исчезла столь же быстро, как и появилась. Затем непомерно увеличившиеся глаза стали глядеть по-прежнему тупо из окружающей их темной тени, и болезненное подергивание появлялось иногда на тонких, плотно сжатых губах.

Мелисса с трудом удерживала слезы; во что превратился юноша, который еще несколько дней тому назад столь самоуверенно давал им чувствовать все превосходство своих умственных способностей!

Ее теплое сердце влекло ее теперь к страждущему брату сильнее, чем тогда, когда он был здоров, и он должен был почувствовать, с какою горячею нежностью она относится к нему.

Непривычная рабская работа у тяжелых весел, уверяла она, должна была изнурить человека и более сильного, но он скоро станет снова посещать музей и доблестно вести там свои диспуты. При этом девушка склонилась над братом, чтобы поцеловать его в лоб, а он только слегка приподнялся и затем проговорил с ироническою улыбкою:

– Апатия и атараксия, полнейшее равнодушие, вот последняя, достижимая для скептика цель. По крайней мере этого, – здесь глаза его мимолетно сверкнули, – я достиг в эти проклятые дни. Я сам никогда не мог думать, чтобы для человека мыслящего все, решительно все, что бы там ни было, могло сделаться до такой степени безразличным.

Тут он умолк. Сестра стала уговаривать его собраться с мужеством. Наверное, всем им еще предстоят многие радостные дни.

Тогда он приподнялся с более энергичным движением и проговорил:

– Радостные дни, мне и вам?.. В высшей степени странная мысль! То, что ты еще полна радостных надежд, могло бы порадовать меня или возбудить мое удивление, если бы для меня вообще существовали еще подобные чувства. А если было бы иначе, то я теперь спросил бы тебя, какой соответствующий подарок сделала ты кровожадному зверю-императору за наше освобождение?

Тут Мелисса в негодовании воскликнула: «Филипп!»

Он же продолжал:

– Александр говорит, что ты понравилась повелителю. Он зовет – и ты являешься. Разумеется, ведь он может приказывать. Вот во что может превратиться дочь резчика! Но что скажет на все это красавец Диодор? Почему ты так побледнела? Это, разумеется, такие вопросы, которые я должен был бы бросить тебе в лицо, если б был похож на прежнего человека. Теперь же спокойно говорю тебе: делай, что хочешь!

При этом нападении брата кровь отхлынула от щек Мелиссы. Его позорные ложные обвинения возбудили в ней глубочайшее негодование, но один взгляд на его искаженное лицо показал ей, как сильно он страдает, и в ее милосердой душе жалость пересилила вполне естественный гнев. Тяжела была эта борьба, но сочувствие одержало верх, и вместо того чтобы осадить его резким ответом, она пересилила себя, вкратце рассказав все, что с нею случилось, чтобы мягко отклонить от себя недостойное подозрение, которое, наверное, было для него в высшей степени мучительно. Она закончила свой рассказ в полной уверенности, что страдальцу будет приятно это объяснение, но он и не подумал поблагодарить ее за ласковую сдержанность и высказать свою радость. В том же прежнем тоне он проговорил:

– Тем лучше, если это действительно так. А если было бы иначе, то и с этим пришлось бы примириться. Теперь нет такой вещи, о которой я стал бы наводить справки, и так тому и следует быть. Только с телом я еще не могу совладать. Оно давит меня свинцовою тяжестью, и с каждым произносимым мною словом оно становится все тяжелее. Поэтому, прошу тебя, оставь меня одного!

Но сестра не послушалась и воскликнула с жаром:

– Нет, Филипп, так это не может оставаться! Напряги свой сильный дух и разорви узы, которые связывают и калечат его.

Философ мучительно застонал и, снова обращаясь к девушке, возразил с печальной улыбкой:

– Прикажи сделать это вон той подушке на кресле, ей это удастся лучше.

Затем он воскликнул нетерпеливо и громко, насколько мог:

– Иди теперь; ты не знаешь, как мне больно слушать тебя!

При этом он снова отвернулся от нее и глубоко зарылся лицом в подушку. Но Мелисса, вне себя, положила ему руки на плечи, слегка потрясла его и воскликнула:

– И если это даже раздражает тебя, то я все-таки не уйду отсюда. Несчастье, преследовавшее тебя в течение этих последних дней, окончательно сгубит тебя, если ты не соберешься с силами для противодействия беде. Ведь мы обладаем терпением, и все можно сделать мало-помалу. Малейшее обстоятельство горькое для тебя также причиняет боль и нам, и поэтому то, что касается нас, не должно быть чуждо и тебе. Послушай, Филипп, мать и Андреас часто учили нас думать не только о самих себе, но также и о других. Мы требуем так немного; но если ты…

Но тут философ освободился от рук сестры и завопил плачущим голосом:

– Вон, говорю тебе! Оставь меня! Еще одно слово – и я умру. – С этими словами он спрятал голову под одеяло, и Мелисса увидела, как тело его сотрясается, точно в лихорадке.

Потрясение, так подействовавшее на этого любимого ею человека, отзывалось глубокою болью в душе Мелиссы.

О если б она была в состоянии помочь ему!

Если это ей не удастся, если у него не хватит сил прийти в себя, то это будет значить, что цезарь погубил и его. Искалеченные и уничтоженные человеческие жизни отмечали путь этого чудовища, и она с содроганием спросила себя, когда наступит ее очередь.

Волосы ее пришли в беспорядок, а когда она стала приглаживать их и при этом взглянула в зеркало, ей бросилось в глаза, что в простом, но дорогом белом одеянии покойной Коринны она действительно имеет вид скорее знатной девушки, чем скромной дочери художника. Она охотнее всего сбросила бы все это и заменила другим; но единственное ее скромное праздничное платье осталось у Вереники.

Встречаться ранним утром в таком наряде с соседями и идти по улице показалось ей после несправедливых подозрений брата невозможным, и потому она приказала Аргутису сходить за носилками.

При прощании старая Дидо заметила, что Филипп огорчил ее. Она даже догадывалась, чем именно, и потому воздержалась от всякого вопроса, чтобы не оскорбить девушку; но у очага она с озлоблением вонзила нож в курочку, предназначавшуюся для философа. Впрочем, она все-таки тщательно ее зажарила.

На пути к Серапеуму беспокойство Мелиссы стало увеличиваться. До сих пор в ее душе сменялись готовность к борьбе, страх, надежда и радостное сознание исполненного долга. Теперь ею впервые овладело чувство невзгоды. Сама судьба сделалась ее противницей. Она не могла надеяться вновь обрасти утраченное спокойствие даже после удачного бегства. Упреки Филиппа показали ей, что именно думает о ней большинство людей, а если корабль умчит ее вдаль, разве возможно будет ей разлучить Диодора с его старым отцом и увлечь с собою? Ей непременно следовало отправиться к возлюбленному и, если возможно, рассказать ему все. Она также охотно вручила бы ему ту розу, которую христианка подарила ей для передачи ему и которая теперь лежала у нее на коленях. Однако она не могла решиться войти одна в комнату выздоравливающего, а присутствие раба ставилось ни во что по общепринятому мнению. Да еще вопрос, впустят ли несвободного человека во внутренние комнаты святилища. Но она хотела, она должна была видеться и переговорить с Диодором; обсуждение того пути, каким могло быть осуществлено это намерение, радость от свидания с отцом, так же как и вопрос, какой прием был сделан Александру у христианки Агафьи, освободили ее от тяжелых чувств, с которыми она вышла из дома.

Носилки остановились. Запыхавшийся Аргутис помог ей выйти; ему было очень трудно очищать для нее дорогу, так как теперь густые толпы народа направлялись по дороге в цирк, где при наступлении сумерек должно было начаться большое ночное представление, устроенное в честь императора.

Только что собираясь войти в дом, она заметила Андреаса, шедшего по улице Гермеса, и немедленно приказала рабу позвать его. Вскоре он стоял рядом с нею и охотно изъявил готовность сопровождать ее к Диодору.

Но на этот раз Мелисса увидала, что в комнате больного есть и другие посетители. Там находились два врача, и она побледнела, узнав в одном из них римского медика императора.

Но уже было слишком поздно скрываться от него, и поэтому она поспешно направилась к жениху, стала нашептывать ему горячие слова любви, быстро рассказала, что члены ее семьи снова находятся на свободе, и, подавая ему розу, заклинала его, несмотря ни на какие могущие дойти до него слухи, верить в нее и в ее любовь.

Диодор уже вставал и находился на пути к полному выздоровлению. При появлении девушки лицо его просветлело, но, услыхав повторение старой, беспокоившей его просьбы, он пожелал узнать, что она хочет этим сказать. Но Мелисса, объявив, что она уже и так опоздала, указала на Андреаса и Эвриалу, говоря, что они сообщат ему, что именно с ней случилось и что отравляет ей каждую счастливую минуту. Наконец, считая, что за ними не наблюдает никто из присутствующих, она запечатлела поцелуй на его губах. Он же не пускал ее, а со страстною нежностью требовал того, на что имел право в качестве жениха, пока она не увернулась от него и не выскользнула из комнаты.

На пороге она услыхала громкий хохот и веселые, громкие слова. Тот, кто произносил их, был не Диодор, а когда девушка, поджидая Андреаса, принялась следить за начавшимся в комнате разговором, она ясно расслышала, как врач императора – никто другой не говорил по-гречески таким странно певучим языком – весело воскликнул:

– Клянусь собакой, юноша, тебе можно позавидовать! Красавица, за которой гонится, прихрамывая, мой высокий повелитель, без зова мчится в твои объятия.

Тут снова поднялся громкий смех, но на этот раз он был прерван негодующим вопросом Диодора, что это значит.

Наконец Мелисса услыхала, как глубокий голос Андреаса обещал юноше немного погодя рассказать ему все и как христианин успокаивал выздоравливавшего, нетерпеливо требовавшего объяснения, и затем попросил врача уделить ему несколько минут, чтобы больной мог выслушать его.

Теперь спокойствие за дверью было в течение некоторого времени нарушаемо только гневными требованиями и жалобами Диодора и успокоительными восклицаниями отпущенника. Мелиссу тянуло назад к жениху, чтобы самой рассказать, что она принуждена была делать в последние дни; но девическая стыдливость заставила ее воздержаться от этого, пока Андреас не вышел к ней.

В мужественных чертах отпущенника отражалось сильное беспокойство, и его голос звучал сурово и отрывисто, когда он крикнул девушке:

– Тебе следует бежать, бежать сегодня же!

– А отец и братья, а Диодор? – со страхом спросила она.

Но он возразил настоятельно:

– Пусть твои как хотят устраивают свое бегство; для тебя здесь не существует убежища, достаточно скрытого. Поэтому воспользуйся кораблем, ожидающим тебя. Немедленно иди с Аргутисом к госпоже Веренике. Я не могу сопровождать тебя, мое дело состоит теперь в том, чтобы занять на несколько следующих часов врача, со стороны которого тебе грозит величайшая опасность. Он согласился последовать за мною через озеро в наш сад. Я обещал ему устроить там великолепное, настоящее александрийское пиршество, а ты знаешь, что Полибий охотно воспользуется случаем принять в нем участие. Следует также найти золотое средство, чтобы обуздать его язык; беда тебе, если Каракалла преждевременно узнает, что ты невеста другого, и горе тогда твоему жениху. После захода солнца, когда все отправятся отсюда в цирк, я позабочусь о безопасном убежище для Диодора. Прощай, дитя, и да защитит тебя Отец Небесный!

При этом он в виде благословения положил правую руку на голову девушки, а Мелисса воскликнула, ломая руки:

– Так пусти же меня хоть еще раз к нему! Как могу я отправиться вдаль без привета, без слова прощания и примирения?

Но Андреас прервал ее:

– Тебе не следует этого делать! Тут дело идет о жизни как его, так и твоей. Мое дело – позаботиться о нем; а твое бегство устроит супруга Селевка.

– И ты убедишь его, – настаивала Мелисса, крепко цепляясь за его руку, – верить в меня?

– Попытаюсь, – глухо ответил отпущенник; Мелисса выпустила его руку, так как со стороны лестницы, около которой они стояли, раздались громкие мужские голоса.

Герон и Александр возвращались от цезаря.

Христианин немедленно отправился к ним навстречу и отпустил храмового служителя, их сопровождавшего.

Мелисса бросилась в полутемном коридоре со слезами на грудь отца; он с любовью погладил ее волосы, расцеловал так нежно, как никогда прежде, ее лоб и глаза и весело шепнул ей:

– Осуши свои слезы, мое сокровище. Ты отлично держала себя, и теперь придет вознаграждение. За страхом и гореванием наступит счастье и могущество и все земные радости. Я еще не сообщал даже и Александру о том, что обещает сделать всех нас счастливыми, так как понимаю свои обязанности.

Затем он возвысил голос и спросил отпущенника:

– Если нам сказали правду, то мы найдем сына Полибия в одной из ближайших здешних комнат?

– Совершенно верно, – серьезно ответил отпущенник и объяснил Герону, что он теперь не может увидеться с Диодором, так как ему следует, не теряя времени, вместе с сыном и дочерью отплыть на корабле Вереники. Нельзя терять ни минуты. Дорогой Мелисса все расскажет ему.

– Это было бы очень кстати! – сказал Герон с ироническим смехом. – У нас времени достаточно, а то великое, что предстоит нам, пусть идет по прямому и настоящему пути. Ты видишь, что первый мой выход был сюда; я ведь сговорил Диодора со своею дочерью, и, прежде чем отдам ее другому, я желаю сообщить ему об этом.

– О отец! – воскликнула Мелисса, едва владея своим голосом.

Но Герон не обратил внимания на ее восклицание и спокойно продолжал:

– Диодор был бы для меня желанным зятем. Это я объявлю ему. Но когда император, властитель целого мира, снисходит до того, чтобы просить меня, человека простого, отдать ему мою дочь, то тут прекращаются всякие другие соображения. Диодор благоразумен, и он, наверное, поймет это. Ведь всем известно, каким образом цезарь обращается с теми, которые стоят на его дороге; а я желаю всего хорошего сыну Полибия и потому даже не открыл цезарю того, что когда-то соединяло тебя, дитя, с этим достойным юношей.

Отпущенник никогда не пользовался симпатиями Герона. Твердая манера этого человека всегда шла наперекор его ворчливому, капризному обращению, и поэтому ему доставляло большое удовлетворение заставить отпущенника почувствовать свое превосходство и похвастать перед ним тем воображаемым счастьем, которое предстояло его дому.

Но Андреас уже знал от придворного врача, что император сообщил послам своей матери о намерении жениться во второй раз, и именно на жительнице Александрии, дочери художника македонского происхождения. Тут дело могло идти только об одной Мелиссе, и это-то известие и побудило его так энергично настаивать на бегстве девушки.

Бледная, не в состоянии произнести ни одного слова, стояла Мелисса против отца; отпущенник схватил ее руку, бросил на Герона укоризненный взгляд и спокойно спросил его:

– И неужели у тебя действительно достанет мужества соединить судьбу этого милого ребенка с судьбою разбойника, забрызганного кровью?

– Достанет, – твердым тоном проговорил Герон, освобождая руку дочери из руки Андреаса.

Тогда последний с весьма выразительным пожатием плеч обратился спиною к художнику, а Мелисса бросилась вслед за ним, крепко уцепилась за него и воскликнула, обращаясь то к нему, то к отцу:

– Я сговорена с Диодором и крепко держусь за свою и его любовь; скажи ты ему это, Андреас! Что бы ни случилось, я буду принадлежать ему, только ему одному… Император…

– Не произноси никаких заклятий! – с гневом перебил ее Герон. – Клянусь великим Сераписом…

Но Александр протиснулся между сестрою и отцом и прервал его просьбою обдумать, чего он требует от девушки. Сватовство императора ведь и ему самому не доставило особенного удовольствия, иначе зачем было бы скрывать, о чем Каракалла шептался с ним в соседней комнате. Пусть он только представит себе, какая судьба предстоит беззащитному ребенку с мужем, о котором даже мужчины упоминают с содроганием. Пусть он вспомнит о матери и о том, что сказала бы она относительно подобного союза. Ведь еще есть время ускользнуть от этого ужасного жениха.

Тут Мелисса обратилась к брату с мольбою:

– Так ты, Александр, проводи меня на корабль и будь моим спутником.

– А я? – спросил Герон, мрачно глядя на землю.

– И ты последуешь за нами! – умоляла девушка, протягивая к нему руки. – О Андреас, скажи же что-нибудь, объясни ему, что ожидает меня!

– Это известно ему и без меня, – возразил отпущенник. – Теперь я должен уходить, так как здесь дело идет о двух жизнях, Герон. Если я не удалю врача от цезаря, то, пожалуй, окажется в опасности жизнь и твоей дочери. Если ты хочешь видеть твое дитя в вечном смертельном страхе, то отдавай ее замуж за императора. Если же ты дорожишь ее счастьем, то беги вместе с нею.

Затем он кивнул головою брату и сестре и возвратился в комнату больного.

– Бежать, бежать! – повторял старик, с негодованием размахивая рукою. – Этот Андреас, отпущенник, христианин… Зачем же так необдуманно головою в стену… Сперва следует взвесить, а затем действовать. Этому учила нас и та, священным именем которой ты убеждал меня.

С этими словами Герон, идя впереди своих детей, вышел из полутемного коридора на свободное место во дворе, и, когда увидал перед собою глубоко вздыхающую и принявшую крайнее решение дочь, в белом дорогом одеянии Коринны похожую на знатную жрицу, ему снова пришла мысль, что она уже и до его заточения перестала быть скромною, податливою игрушкой его капризов.

В какую гордую красавицу преобразилась молчаливая золотошвейка!

– Клянусь всеми богами, Каракалле не придется стыдиться такой императрицы! – И, не привыкши сдерживать себя в присутствии своих детей и в каком бы то ни было отношении, он высказал громко и это соображение. Но ему не пришлось слишком распространяться, потому что теперь только что окончился час ранней трапезы, и со всех сторон появились во дворе должностные лица и слуги святилища, и, таким образом, отец с сыном молча последовали за девушкой сквозь оживленные переходы в жилище главного жреца.

Там их принял Филострат, едва давший Мелиссе время поздороваться с Эвриалой, и с торопливостью и беспокойством, каких еще никогда не замечали в нем, сообщил ей, что император ожидает ее с нетерпением.

При этом философ сделал ей знак следовать за ним, но она, точно ища защиты, прижалась к брату и воскликнула:

– Я больше не хочу идти к Каракалле! Ты самый ласковый и лучший из всех, Филострат, и должен понять меня. Если я пойду за тобою, то это поведет к великому злу… Я больше не в состоянии идти к цезарю!

Но человеку придворному было невозможно уступить девушке ввиду настоятельного приказания властителя, и, как ни было ему это тяжело, но он сказал решительно:

– Я очень хорошо понимаю, что именно удерживает тебя, но если ты не хочешь погибнуть сама и погубить близких тебе людей, то должна подчиниться необходимости. Да, кроме того, ты ведь совсем еще не знаешь, что именно цезарь думает предложить тебе, счастливое капризное дитя!

– Я знаю! О я знаю это! – с рыданием проговорила Мелисса. – Но именно это… Я охотно служила цезарю; но, прежде чем я соглашусь быть женою этого ужасного…

– Она права, – вмешалась Эвриала, привлекая к себе Мелиссу.

Но Филострат взял руку девушки и заговорил мягко:

– Теперь ты пойдешь со мною, дитя, и сделаешь вид, как будто тебе еще совсем не известно, какие намерения имеет цезарь относительно тебя. Это единственный путь для твоего спасения. А в то время как ты будешь находиться у императора, который сегодня может уделить тебе только немного внимания, я возвращусь сюда и посоветуюсь с твоими родными. Приходится решать важные вещи, касающиеся не одной только тебя.

Тогда Мелисса, с глазами еще влажными от слез вопросительно взглянула на Эвриалу; та взяла ее руку, которую держал философ, и проговорила, обращаясь к нему:

– Она тотчас пойдет за тобой.

Затем она повела с собой девушку в свою комнату.

Тут она посоветовала Мелиссе вытереть глаза, своими собственными руками привела в порядок ее волосы и платье и при этом обещала употребить все возможные средства для облегчения ее бегства. Теперь ей следует по возможности спокойно встретить цезаря, как было третьего дня и вчера. Пусть она не тревожится, так как о ней будут заботиться верно и неусыпно.

После короткого прощания с отцом, который имел хмурый вид, так как ему было досадно, что никто не справляется о его мнении, и с Александром, который нежно обещал ей свою помощь, она вместе с философом прошла несколько комнат, переполненных людьми. Не раз им становилось трудно пробираться через толпу ожидающих, и в приемной, где вчера Аврелии так дорого поплатились за свою бестактность, они были задержаны белокурыми и рыжеволосыми исполинского роста германскими телохранителями императора, начальник которых Сабин, фракиянин, отличавшийся выдающимся ростом и силою, был знаком с философом.

Каракалла отдал приказание не допускать к нему никого, прежде чем не окончатся переговоры с парфянскими послами, начавшиеся час тому назад. Филострату очень хорошо было известно, что цезарь приостановит самые важнейшие дела при извести о появлении Мелиссы, но ему необходимо было кое о чем переговорить с девушкой до ее свидания с императором. А она не желала ничего другого, как только того, чтобы дверь, отделявшая ее от ужасного жениха, осталась запертою до скончания века. Когда Адвент увидал ожидающих из императорской комнаты, она попросила его отложить на некоторое время доклад о них.

Старик утвердительно мигнул своими полуслепыми глазами, а философ озаботился о том, чтобы Мелисса не была предоставлена самой себе и страху, овладевшему ее сердцем, и пустил в ход все красноречие, которым обладал, чтобы растолковать ей, что значит быть супругой владыки мира и императрицей.

В пламенной речи он поставил ей на вид, сколько можно в этом звании сделать добра, осушить слез. Он также напомнил ей о том исцеляющем и умиротворяющем влиянии, которое она производит на Каракаллу. Это влияние, несомненно, происходит от богов, так как преступает черту естественного и оказывает в высшей степени благодетельное действие. Такой дар небожителей человек не вправе отклонять от себя для удовлетворения обыденной сердечной склонности. Юноша, от любви которого ей предстоит отказаться, сумеет утешиться вместе со многими другими, которым ежедневно приходится переносить гораздо худшее. Он скоро найдет ей замену, хотя, разумеется, и не такую прекрасную. А она единственное среди нескольких миллионов существо, сердце которого с состраданием и согласно божественному внушению обратилось к Каракалле. Если она покинет его, то лишит цезаря единственного существа, на любовь которого он считает себя имеющим право. Если она примет предложение высокого жениха, то сумеет приручить необузданного, утишить его ярость и в благодарность за жертву, которую раньше нее приносили столь многие, приобретет единственное блаженное сознание, что оказала всему миру величайшую услугу. Благодаря ей и ее любви, зверь, облеченный в пурпур, превратится в кроткого правителя; благословение многих тысяч людей, которые будут ограждены и спасены ею, сделает для нее сносным и даже приятным все самое тяжелое.

Тут Филострат умолк и вопросительно посмотрел в лицо девушки, но она тихо покачала головою и возразила:

– Моя голова так одурманена, что мне становится тяжело даже слушать то, что говорят, но я все-таки понимаю, как доброжелательна и мудра была твоя речь. То, что она предоставляет мне обдумать, было бы действительно достойно обсуждения, если б мне вообще следовало что-нибудь обдумывать. Я обручилась с другим, который составляет для меня все и важнее, чем благодарность и благословение подвергающихся опасности людей, которых я не знаю. Ведь я только бедная девушка, желающая быть счастливою; ни боги, ни люди не могут требовать от меня более, как только того, чтобы я исполняла свою обязанность относительно людей, которые мне дороги. А затем, кто же поручится тебе, что мне удастся направлять волю императора по-своему относительно какого бы то ни было дела?

– Мы были свидетелями твоего могучего влияния на него, – возразил философ.

Но Мелисса покачала головою и продолжала с жаром:

– Нет, нет, он ценит во мне только руку, оказывающуюся целебною против болей и бессонницы. Любовь, которую он будто бы чувствует ко мне, не сделает его более кротким и добрым. За несколько часов перед тем как он признался мне в своей любви, он приказал казнить Тициана.

– Одно твое слово, – возразил философ, – и этого бы не случилось. Когда ты сделаешься императрицей, тебе будут повиноваться так же, как и ему. Право, дитя мое, ведь великая вещь – подобно богам восседать на троне, высоко над другими смертными.

– Нет, нет! – воскликнула Мелисса и продолжала с содроганием: – Эта высота! При одной мысли о ней около меня начинает все кружиться. Занять такое место может решиться только та, которая не подвержена головокружению. Каждый старается превратиться во что-нибудь лучшее; для Диодора я могу быть хорошею хозяйкою, но какая вышла бы из меня плохая императрица! Я не рождена для величия. И к тому же – что именно называется счастьем? Я чувствовала его только тогда, когда тихо и беззаботно исполняла свои обязанности. Но в качестве властительницы я не имела бы ни одной минуты покоя от страха. О мне хорошо известен тот смертельный страх, который распространяет вокруг себя этот ужасный человек, и прежде чем решиться, чтобы он терзал меня всю жизнь днем и ночью, утром, в полдень и вечером, я соглашусь умереть, хотя бы даже сегодня. Поэтому для меня не существует выбора. Мне следует скрыться от глаз императора подальше.

Теперь слезы снова готовы были заглушить ее голос, но она оказала им мужественное сопротивление. Филострат очень хорошо заметил это и то печально вглядывался в ее лицо, то задумчиво опускал глаза вниз. Наконец он начал с легким вздохом:

– В течение жизни человек приобретает опытность, однако же, как он ни стар, он все-таки поступает ей наперекор. Теперь мне приходится платить за это. Но от тебя зависит заставить меня благословлять тот день, в который я сделался твоим советчиком. Если бы ты, девушка, оказалась в состоянии возвыситься до истинного величия души, то через тебя – клянусь – все граждане всемирной империи были бы ограждены от больших невзгод.

– Но, господин, – прервала его Мелисса, – кто может требовать таких важных вещей от скромной девушки? Моя мать научила меня быть сострадательною к домочадцам, друзьям и согражданам; сохранить верность жениху приказывает мне собственное сердце. Но я не люблю римлян, и какое им дело до галлов, дакийцев, гетов или каких бы то ни было варваров?

– Однако же, – возразил Филострат, – ты приносила жертву за чуждого тебе тирана.

– Потому что его мучения возбудили мое сострадание, – вспыхнув, отвечала Мелисса.

– Сделала ли бы то же самое для несчастного, покрытого тяжелыми ранами, черного раба? – спросил философ.

– Нет, – быстро возразила девушка. – Тому я подала бы помощь собственноручно. Там, где я могу помочь без богов, я не обращаюсь к ним. Сверх того… я ведь уже говорила: его страдания представлялись мне много больше, так как резче выделялись на ярком блеске величия и счастья.

– Итак, – серьезно проговорил философ, – для подданных в десять, в тысячу раз увеличивается даже самое малое, касающееся властелина. Если глядеть на дерево сквозь шлифованное стекло, то одно дерево представится целым лесом. Таким образом, самое незначительное, влияющее на императора, представляется значительным тем миллионам, которыми он повелевает. Неудовольствие цезаря приносит вред многим тысячам, а из его гнева исходят для них смерть и гибель. Мне страшно, девушка, чтобы твое бегство не принесло много невзгод тем, которые окружают императора, а тем более александрийцам, к числу которых ты принадлежишь и на которых он и без того сердит. Ты когда-то говорила, что тебе дорог твой родной город.

– Это действительно так, – отозвалась Мелисса, лицо которой при последних словах то краснело, то бледнело, – но император не может быть так мелочен, чтобы заставить большой город быть ответственным за вину бедной дочери резчика.

– Ты думаешь о моем Ахиллесе, – возразил философ. – Но ведь я перенес на личность героя только одно хорошее, подмеченное мною в Каракалле. А затем, тебе ведь известно: в гневе цезарь не похож на самого себя. Если бы я не знал по опыту, что не существует никаких доводов настолько сильных, чтобы убедить любящее женское сердце, то я теперь еще раз повторил бы тебе: оставайся здесь! Не отталкивай от себя ту блестящую судьбу, которую посылают тебе боги, чтобы на твой родной город не обрушилось великое несчастье, подобно тому, как некогда пострадала злополучная Троя из-за женщины. «Зевс не слышит клятв влюбленных» – говорит пословица, а я прибавлю: отказаться от любви, чтобы осчастливить других, это – возвышеннее и труднее, чем оставаться ей верным, когда этой любви грозит опасность.

Эти слова напомнили Мелиссе некоторые поучения Андреаса и сильно подействовали на ее сердце. В ее воображении предстал Каракалла, который, узнав об ее бегстве, натравит своего льва на Филострата и затем, кипя от ярости, прикажет, также как и Тициана, тащить на место казни ее отца и братьев, Полибия и его сына.

Филострат заметил, что происходило в ней, и, воскликнув: «Подумай о том, скольких людей благоденствие и бедствие зависят от тебя!», он поднялся со своего места и вступил в разговор с фракийским начальником германской гвардии.

Мелисса осталась одна на диване. Картина в ее воображении изменилась, и она увидела себя в драгоценных пурпурных одеждах и сверкающих украшениях рядом с императором в золотой колеснице. Тысячеголосая народная толпа приветствовала ее, а у нее под рукой находился рог изобилия, переполненный золотыми солидами и пурпурными розами, не истощавшийся, сколько бы она ни черпала из него. При этом сердце ее наполнялось нежностью, и, увидав в той толпе, которую рисовало ей ее живое воображение, жену слесаря Герофила, который по доносу Цминиса сидел в заточении, она обратилась к цезарю, которого все еще видела рядом с собою на колеснице, с кратким восклицанием: «Помилование!» И Каракалла утвердительно кивнул ей головою, и через мгновение жена Герофила лежала на груди освобожденного узника, на ногах которого еще позвякивали наполовину разорванные цепи. Дети вновь соединившихся супругов находились тут же и протягивали ручки к родителям, а затем льнули губами сначала к родителям, а потом и к ней, Мелиссе.

Как прекрасно было все это и как благотворно действовало на ее сострадательное сердце!

И все это, говорил ей вновь проснувшийся рассудительный дух, не должно оставаться одною только мечтою, нет, от нее зависит, чтобы оно осуществлялось на деле для нее и столь многих других изо дня в день, до конца.

Она уже почти была готова подняться с места и закричать другу: «Я следую твоему совету и остаюсь!», но воображение стало уже снова продолжать свою работу и показало ей вдову Тициана, умолявшую цезаря пощадить ее благородного невинного мужа, и то, как он жестоко отверг ее просьбу.

И ей пришло в голову, что и с ее просьбами о помиловании может случиться то же самое, а в следующую минуту из соседней комнаты раздался гневный голос императора.

Как страшно звучал этот резкий голос!

Тогда она опустила глаза, и ее взгляд остановился на перьях белоснежных голубей, изображенных на мозаичной картине на полу, и на видневшееся там темное пятно.

Это был последний след крови юного трибуна, который не удалось слугам уничтожить, и этот несмываемый след злодеяния, свидетельницею которого она была, вызвал в ее души воспоминание о раненом Аврелии. Он лежал теперь в лихорадке, и в таком же положении она несколько дней тому назад видела своего жениха. Его бледное лицо снова воскресло перед нею. Разве не поразит его сильнее, чем удар камня, известие, что она изменила ему ради того, чтобы сделаться могущественною и великою и защищать от ярости тирана других, чужых ей, людей?

С самого ее детства ей принадлежало его сердце, и оно должно было разбиться и изойти кровью, если она нарушит данное ему обещание. А если он и перенесет это горе, которое она готовила ему, то, наверное, его счастье и спокойствие будут разбиты на долгое время.

Как могла она хотя бы на одну минуту сомневаться относительно своих прямых обязанностей?

Если бы она послушалась философа и подчинилась желаниям цезаря, то Диодор был бы вправе осудить и проклясть ее. А разве она могла признать себя вполне безупречною?

И в ней тотчас же заговорил голос, отрицавший это; бывали минуты, когда сострадание так сильно охватывало ее, что она относилась к больному цезарю с большею, чем следовало, теплотою. Да, она не могла отрицать этого; она могла бы описать жениху, не краснея, каково было ее душевное состояние, когда она сама не могла понять, какая тайная сила влекла ее к императору.

И вот в ней быстро и сильно выросло убеждение, что ей не только следует оградить жениха от нового горя, но и исправить относительно его свою прежнюю вину. Мысль принести в жертву свою любовь, чтобы, по всей вероятности, напрасно заступаться за других, чтобы облегчить их участь, а самой вследствие принесенной для посторонних жертвы сделаться несчастною и причинить горе безгранично любимому жениху, казалась ей теперь дикою, позорною, непостижимою, и, глубоко вздохнув, она вспомнила об обещании, данном ей Андреасу. Также и ему, всегда направлявшему ее к добру, она могла теперь снова смотреть в его серьезное и честное лицо.

Так, именно так следовало действовать, так тому и быть!

Но после первых быстрых шагов, которые она сделала навстречу Филострату, она еще раз остановилась в раздумье. Слова об исполнившемся времени снова пришли ей в голову вместе с воспоминанием о христианине, и она сказала себе, что для нее настала та минута решения, которая наступает для каждого человека. От ответа, который она даст философу, зависит счастье и горе ее будущности. Ужас охватил ее при этой мысли, но только на одну минуту. Затем она выпрямилась и, приближаясь к другу, с радостью почувствовала, что ее выбор хорош и что она не задумается пойти из-за него даже на смерть.

По-видимому, делая вид, что совершенно поглощен разговором с фракийцем, Филострат не переставал исподтишка наблюдать за девушкой, и от этого знатока человеческого сердца не ускользнуло, на что она решилась.

Будучи твердо убежден, что склонил ее в пользу Каракаллы, он предоставил ее самой себе. Ему казалось несомненным, что семя, брошенное им в ее душу, непременно взойдет, что она яснее уразумеет, чем она сама насладится в качестве императрицы и что ей возможно будет отклонить от других. Ведь она была умна и вдумчива и к тому же – он больше всего рассчитывал на это – все-таки была женщина. Но именно потому-то ему и не следовало удивляться, что его ожидание не осуществилось. Противоположное было бы ему приятнее ради Каракаллы и его окружающих, но он был хороший человек и слишком сильно полюбил Мелиссу, чтобы ему не была тяжела мысль видеть ее прикованною к необузданному молодому безумцу.

Еще прежде чем она успела окликнуть его, он распрощался с фракийцем. Затем, подводя ее снова к дивану, он шепнул:

– Вот и еще пришлось приобрести один лишний опыт. На будущее время, когда мне придется предоставить женщине остановиться на каком-нибудь решении, я уже с самого начала стану предполагать, что она решится именно на противоположное тому, чего я ожидал бы в качестве философа и логически мыслящего человека. Ты настаиваешь на том, чтобы сохранить верность твоему жениху и вонзить в грудь кинжал самому могущественнейшему из всех претендентов – он ведь после смерти сделается богом; твое бегство произведет на него впечатление удара.

Тут Мелисса весело кивнула ему головою и возразила:

– Тупое оружие, которым я владею, никак уж не будет стоить жизни цезарю, даже если бы он и был будущий бессмертный.

– Вряд ли, – произнес Филострат, – но то, что ты устроишь ему, побудит его обратить против других свое собственное острое оружие. Каракалла – мужчина, и относительно его мои предположения до сих пор обыкновенно оправдывались. Как твердо я верю в них, ты можешь видеть из того, что я уже раньше воспользовался письмом матери императора, привезенным ее посланными, чтобы распроститься с ним. Я сказал самому себе, что если Мелисса исполнит желание императора, то ей не нужно никакого другого союзника, кроме малютки Эроса; если же она обратится в бегство, то беда тогда тем, которые будут находиться вблизи разгневанного повелителя, а вдесятеро хуже будет мне, который привел к нему беглянку. Завтра утром, прежде чем Каракалла поднимется со своего ложа, я уеду назад к Юлии вместе с ее посланцами; место на корабле…

– О господин, – сконфуженно прервала его Мелисса, – если и ты, мой добрый покровитель, покидаешь меня, то от кого могу я ожидать помощи?

– А разве ты нуждаешься в ней, если думаешь осуществить свое намерение? – спросил философ. – После, то есть в течение сегодняшнего дня, я, может быть, еще буду нужен тебе, и я еще раз повторяю, держи себя относительно Каракаллы так, чтобы даже и его недоверчивая душа не могла догадаться, что у тебя на уме. Сегодня ты найдешь меня готовым оказать тебе помощь. Но слышишь?.. Цезарь снова бушует. Так именно он отпускает посланников, которым хочет внушить, что их условия для него неудобны. И еще вот что: когда у нас появляется седина, то сердцу бывает вдвое радостнее видеть, что прекрасная девушка откровенно сожалеет о нашем расставании. Я всегда был другом твоего прекрасного пола, и даже до сих пор Эрос иногда оказывает мне свою милость. Что же касается тебя, то чем ты прелестнее, тем сильнее приходится сожалеть, что я не могу быть для тебя ничем иным, как только старым, дружески расположенным руководителем. Но сперва сострадание не допускало любовь до выражения чувства словами, а затем давнишний опыт, учащий, что можно покорить каждое женское сердце, за исключением того, которое уже принадлежит другому.

Престарелый друг красивых женщин проговорил эти слова таким любезным, полным сожаления тоном, что Мелисса с теплым участием подняла на него свои ясные большие глаза и, шутя, ответила:

– Если бы Эрос указал дорогу к Мелиссе Филострату раньше, чем Диодору, то, может быть, Филострат и занял бы в ее сердце то место, которое теперь принадлежит сыну Полибия и будет принадлежать всегда, вопреки самому цезарю.