Онлайн чтение книги Тезка
4. 1982

День рождения Гоголя — ему исполняется четырнадцать лет! Для его родителей это, конечно, очередной повод устроить вечеринку для своих друзей-бенгальцев. Его собственные школьные друзья собирались у него накануне: обстановка самая обыденная, пицца, которую отец купил по дороге с работы в итальянском ресторане, бейсбольный матч по телевизору, пинг-понг на террасе. Впервые в жизни он отказался от традиционного торта со своим именем, выложенным синей глазурью, подтаявшего мороженого на блюдечках, завернутых в салфетки хот-догов и разноцветных шариков, прикрепленных скотчем к стенам. Празднование по бенгальским обычаям назначено на субботу, ближайшую к дате его рождения. Как обычно, мать начинает готовить едва ли не за неделю до праздника, забивая холодильник завернутыми в фольгу деликатесами. Здесь его любимые кушанья: карри из баранины с картошкой, воздушные хлебцы лучиз из тонкомолотой муки майда, густой, душистый дал с пухлыми коричневыми крапинками изюма, пряный ананасовый соус чатни, нежные шарики сандеша, скатанные из смешанного с шафраном сыра рикотта. При этом Ашиме гораздо проще наготовить на тридцать бенгальских гостей, чем накормить нескольких американских подростков, которые время от времени приходят в гости к Гоголю. Половина из них страдает аллергией на молоко, и все едят только хлебный мякиш — без корки.

На праздник собирается около сорока человек — они приезжают из разных штатов. Женщины в ярких сари с золотыми серьгами и браслетами похожи на экзотических птиц, в то время как их мужья одеты в серые, черные, коричневые брюки и рубашки поло. Группа мужчин садится в круг на полу и немедленно начинает резаться в покер. Все эти люди — маши и мешо Гоголя, его высокочтимые тети и дяди. Они привозят с собой детей, потому что не признают всех этих приходящих нянек. Как всегда, Гоголь оказывается самым старшим в компании детей. Ему неинтересно играть в прятки с восьмилетней Соней и ее подружками с конскими хвостиками и беззубыми ртами. Однако он еще недостаточно взрослый, чтобы примкнуть к компании отца, устроившейся в гостиной и с жаром обсуждающей проблемы «рейганомики», или сидеть в столовой с матерью и ее подругами. По возрасту ему более или менее подходит девочка Мушуми, ее семья недавно переехала в Массачусетс из Англии, несколько месяцев назад ей исполнилось тринадцать лет. Но о чем с ней можно поговорить? Мушуми сидит на полу, скрестив ноги, склонив лицо над книгой. На ней очки в коричневой пластмассовой оправе, толстый ободок в горошек поддерживает густые, доходящие до плеч волосы. На коленях лежит зеленая сумка с розовым кантом и деревянными ручками, из которой Мушуми периодически достает тюбик гигиенической губной помады и задумчиво проводит им по губам. Она погружена в роман «Гордость и предубеждение», а Гоголь вместе с остальными детьми, оккупировавшими родительскую кровать, смотрит но телевизору сериал «Остров фантазий». Периодически дети просят Мушуми сказать что-нибудь с ее смешным британским акцентом. Соня интересуется, не встречала ли Мушуми на улице принцессу Диану.

— Я не-на-вижу американское телевидение, — объявляет в конце концов Мушуми, вызвав у всей компании приступ смеха, и направляется в коридор, видимо чтобы найти себе более тихое место для чтения.

Наконец гости уходят, и можно приступить к разворачиванию подарков. Гоголь получает несколько словарей, несколько калькуляторов, несколько наборов ручек и карандашей, несколько уродливых свитеров. К счастью, родители заранее выяснили его желания и дарят ему фотоаппарат, новый альбом для рисования, цветные карандаши, автоматическую ручку, о которой он давно мечтал, и двадцать долларов на карманные расходы. Соня нарисовала открытку цветными маркерами на листе, вырванном из его же альбома, и написала: «С днем рождения, Гогглз». Она упорно называет его Гогглз , а не дада, как положено у бенгальцев. Мать откладывает не понравившиеся ему подарки (почти все) в сторону, чтобы отвезти в Калькутту и раздать более бедным кузенам и кузинам. И вот наконец Гоголь один в своей комнате и может на стареньком родительском проигрывателе послушать «Белый альбом». Несмотря на то что Гоголь родился накануне распада группы, он страстный поклонник Джона, Пола, Джорджа и Ринго и за несколько лет собрал практически все альбомы ливерпульской четверки. На внутренней стороне двери в его комнату до сих пор висит пожелтевшая газетная вырезка — сообщение о смерти Леннона, вырезанное из «Бостон глоб». Гоголь сидит на постели, внимательно вслушиваясь в текст, и тут раздается стук в дверь.

— Заходи! — кричит он, думая, что это Соня в своей розовой пижаме пришла попросить у него кубик Рубина.

Однако на пороге стоит его отец, в носках, переминаясь с ноги на ногу — под бежевым свитером уже заметен небольшой круглый живот, усы на концах начали седеть. Гоголь с удивлением видит, что в руках у отца еще один подарок! Отец никогда не дарил ему подарков кроме тех, что выбирала и покупала мать, но в этом году, поясняет он, у него есть для Гоголя кое-что еще. Ашок подходит к кровати и протягивает Гоголю сверток, обернутый красно-зеленой бумагой, оставшейся с Рождества, и криво заклеенный по краям скотчем. Похоже, что это книга, толстая, в твердом переплете, отец самостоятельно запаковал ее. Гоголь разворачивает бумагу осторожно, но она все равно кое-где рвется. Название гласит: «Николай Гоголь. Повести и рассказы». На задней стороне обложки некрасивый косой след от сорванного ценника.

— Вот, заказал в книжном магазине специально для тебя, — говорит отец, повышая голос, чтобы перекричать музыку. — Так сложно в наши дни найти книги в твердом переплете. Эта была издана в Великобритании малым тиражом. Пришлось ждать четыре месяца, пока ее доставили. Надеюсь, она тебе понравится.

Гоголь наклоняется к проигрывателю, чтобы приглушить звук. Он-то предпочел бы получить «Путеводитель для путешествующих по галактике автостопом» или еще один экземпляр «Хоббита», потому что его старая книжка пропала во время их последнего визита в Калькутту — Гоголь забыл ее на крыше отцовского дома в Алипоре, и ее унесли вороны. Несмотря на деликатные отцовские напоминания, Гоголь так и не прочел ни одного из произведений своего тезки Николая Гоголя, да и вообще никого из русских писателей. Ему никогда не рассказывали историю его имени, он не знает, почему его назвали Гоголем, не знает о происшествии в поезде, едва не стоившим жизни его отцу. Он думает, что отец хромает в результате травмы, полученной во время игры в футбол. Про Гоголя ему рассказали только часть правды — то, что отец обожает этого писателя.

— Спасибо, баба, — говорит Гоголь; ему не терпится вернуться к Битлам. В последнее время он нередко обращается к родителям по-английски, хотя те по-прежнему разговаривают с детьми только на бенгали. Случается ему и пробежать по дому в кроссовках или схватить за ужином вилку.

А отец все стоит посреди комнаты, заложив руки за спину, как будто чего-то ждет. Гоголь для приличия пролистывает книгу. Перед титульным листом, на странице из гораздо более плотной и гладкой бумаги он видит карандашный портрет автора. Русский Гоголь одет в бархатный пиджак, белоснежную рубашку, на шее завязан пышный галстук. Лицо у писателя очень неприятное, напоминающее хитрую лисью мордочку с маленькими глазками, тонкими, как ниточка, усами, и непропорционально длинным носом. Темные волосы зачесаны за уши по обе стороны высокого лба, а на длинных, узких губах играет змеиная ухмылка. Гоголь Гангули с облегчением отмечает про себя, что ничуть не похож на эту образину. Нос у него тоже довольно длинный, но, уж конечно, не такой длины, волосы темные, но не настолько, и лицо бледное, но, слава небесам, не до такой степени. Да и волосы он носит совершенно по-другому: его нестриженые вихры закрывают лоб и уши в стиле битлов. Гоголь одевается в гарвардские толстовки и серые вельветовые джинсы «левайс». Галстук он надел лишь однажды — когда ходил к другу на церемонию бар-мицва. «Нет, — заключает он с растущей уверенностью, — к счастью, я совсем на него не похож».

К этому времени он уже успел возненавидеть вопросы, которые ему постоянно задают по поводу его имени. Теперь Гоголя бесит, что приходится каждый раз объяснять, что это имя ничего не означает «на индийском языке». Бесит, что ему приходится носить беджик со своим именем на всех школьных мероприятиях, чтобы люди могли выговорить его правильно. Бесит даже то, что приходится этим именем подписывать работы в изостудии. Он всем сердцем ненавидит свое имя: оно звучит абсурдно, ничего не значит, оно не имеет к нему никакого отношения, оно не американское, не индусское, а — представьте себе — русское! За что ему такое наказание? Почему он должен жить с домашним именем, которое приросло к нему, как официальное, день за днем, минута за минутой? Его буквально тошнит, когда он видит свое имя на подписке на «Нешнл джиографик», подаренной ему родителями на прошлый день рождения, или на грамотах за хорошую учебу, которые он регулярно получает в школе. Временами его имя, невесомое, эфемерное, причиняет ему почти физическую боль, как впивающийся в горло воротник рубашки, намертво прилипшей к его телу. Иногда он надеется, что это имя удастся сократить: в конце концов, один из его соучеников по имени Джаядев переименовал себя в Джея. Но Гоголь и так короткое имя, оно хорошо запоминается и отчаянно противится любым попыткам как-либо изменить его. Другие мальчики в классе потихоньку начинают приглашать девочек в кино или в кафе, но Гоголь не представляет себе, как он сможет сказать по телефону девочке: «Привет, это Гоголь», особенно если эта девочка ему хоть чуть-чуть нравится.

Он, конечно, немного знает русских авторов, но почему родители выбрали ему самое несуразное имя из всех возможных? Он готов был бы смириться, например, с Львом или Антоном. А Александра можно было бы сократить до Алекса — просто здорово! Но «Гоголь» звучит особенно нелепо, в этом имени нет ни достоинства, ни авторитета. Но больше всего его бесит полное отсутствие смысла в этом имени. Ему часто хочется крикнуть в лицо родителям, что Гоголь — это не его любимый писатель, а отца, вот пусть он сам себя так называет! И ведь подумать только, в его силах было всего этого избежать. По крайней мере, в школе его знали бы как Никхила. Тот первый день, которого он совсем не помнит, мог бы стать началом новой жизни, но нет, он сам все испортил. Его родители тоже имеют домашние имена, которыми их зовут в Калькутте, но он остается Гоголем на все сто процентов.

— Мы пытались, — объясняют родители друзьям и родственникам на вопрос, почему у их первенца нет официального имени, — но он отзывался только на Гоголя. А в школе настаивали, что так и следует к нему обращаться, — добавляют родители извиняющимся тоном. — Мы живем в стране, где президента называют Джимми, так чего же вы хотите? Мы были бессильны.

— Спасибо, — повторяет Гоголь и взглядывает на отца.

Он захлопывает книгу и свешивает ноги вниз, чтобы дотянуться до полки и поставить ее туда. Но его отец пользуется моментом и садится на кровать рядом с ним. На секунду он кладет руку Гоголю на плечо. Его сын в последнее время сильно вытянулся, теперь он ростом почти с отца, исчезла детская округлость лица, а голос начинает ломаться. Ашоку приходит в голову, что, наверное, у него с сыном уже одинаковый размер обуви. В красноватом свете прикроватной лампы Ашок замечает темный пушок над верхней губой сына. На худой шее резко выступает кадык. Тонкие руки бледны, как у Ашимы, с изящными пальцами и хорошей формы ногтями. Интересно, похож его сын на него самого в этом возрасте? — думает Ашок. Но проверить это нет возможности: детских фотографий Ашока не существует, он впервые сфотографировался, когда получал паспорт. На тумбочке около кровати сына стоит пузырек «Клерасила», флакон дезодоранта. Ашок берет книгу, лежащую между ним и сыном, с нежностью про водит рукой по глянцевой суперобложке.

— Я ее прочитал вначале сам: так много лет прошло с тех пор, как я последний раз перечитывал эти рассказы. Надеюсь, ты не против?

— Нет, конечно.

— Я чувствую родственную связь с Гоголем, — говорит Ашок. — Больше, чем с каким бы то ни было автором. Знаешь почему?

— Наверное, тебе нравятся его рассказы.

— Да, но не только. Как и я, он большую часть жизни провел за границей.

— Ну, понятно, — кивает Гоголь.

— Есть еще одна причина.

Музыка внезапно обрывается, и наступает полная тишина. Отец и сын смотрят друг на друга. Потом Гоголь переворачивает пластинку и прибавляет громкости.

— Что за причина? — нетерпеливо спрашивает Гоголь.

Ашок молча оглядывает комнату сына. Замечает некролог Леннона, прикрепленный к двери, и кассету классической индийской музыки, которую он купил Гоголю несколько месяцев назад, все еще нераспакованную. Видит россыпь поздравительных открыток на полу и отчетливо вспоминает жаркий августовский день четырнадцать лет назад в Кембридже, когда он впервые взял на руки своего новорожденного сына. С того самого момента, как он стал отцом, ночные кошмары ослабели, перестали его мучить, а с годами почти совсем исчезли. Нет, конечно, он никогда не забудет тот страшный день и ту ночь, но, по крайней мере, он больше не вскрикивает от ужаса и боли по ночам, не переживает свою смерть снова и снова. Тень смерти оставила его в покое, не омрачает его жизнь, как раньше, не лезет без всякого предупреждения в голову. Она улетела далеко-далеко, очень далеко от Пембертон-роуд. Так зачем будить призраков? Сегодня, в день рождения сына, надо праздновать победу жизни, не смерти. И поэтому Ашок закрывает рот и решает пока не рассказывать Гоголю тайну его имени.

— Нет другой причины. Спокойной ночи. — Он встает с кровати, делает несколько шагов к двери и оборачивается. — Знаешь, что когда-то сказал Достоевский?

Гоголь отрицательно качает головой.

— Что все мы вышли из гоголевской «Шинели».

— И что же это должно означать?

— Когда-нибудь ты это поймешь. Ладно, поздравляю еще раз. Сегодня — счастливый день.

Гоголь встает и довольно раздраженно захлопывает дверь за спиной отца — тот всегда оставляет ее полуоткрытой. Подумав, поворачивает защелку на положение «закрыто», потом берет книгу и засовывает ее на самую верхнюю полку между двумя романами из серии про братьев Харди.

Он устраивается на кровати поудобнее, и вдруг его пронзает новая мысль: а писателя-то звали вовсе не Гоголь. Его имя Николай, а Гоголь — фамилия. Стало быть он, Гоголь Гангули, не только носит домашнее имя в качестве официального, но и чужую фамилию вместо имени! Ему приходит в голову, что ни у кого в мире, даже у человека, в честь которого он назван, нет такого же имени, как у него. Но эта мысль его почему-то не радует.

На следующий год Ашоку полагается длительный творческий отпуск, и родители сообщают Гоголю и Соне, что они едут на восемь месяцев в Калькутту. Вначале Гоголь не принимает эту новость всерьез. Но когда за ужином отец сообщает им, что билеты уже куплены, сердце у Гоголя падает.

— Воспринимайте это как длительные каникулы, — говорят Ашок и Ашима подавленным детям.

Но Гоголь прекрасно знает, что восемь месяцев — это как раз не каникулы. Это длительная пытка — без возможности уединиться в своей комнате, без пластинок и кассет, без школы, без друзей. По мнению Гоголя, восемь месяцев — это целая жизнь. А ведь ему предстоит переход в школу следующей ступени.

— А моя учеба? — возмущенно спрашивает он, но родители спокойно замечают, что они и раньше уезжали и что в школе никто против этого не возражал. Учителя давали ему задания по английскому языку и математике, которые он и не думал выполнять, а потом хвалили его за то, что он так хорошо знает пройденный материал. Но на сей раз, узнав о планах родителей Гоголя, школьный куратор выражает озабоченность по поводу столь долгого отсутствия своего ученика. Он вызывает к себе Ашиму и Ашока и интересуется, сможет ли Гоголь посещать международную школу в Индии? Нет, это невозможно, ближайшая школа находится в Дели, за восемьсот километров от Калькутты. Тогда, предлагает куратор, быть может, Гоголь присоединится к родителям позже, а до конца учебного года поживет у родственников?

— У нас нет родственников в этой стране, — отвечает Ашима. — Именно поэтому мы и едем в Индию.

И вот в конце первого полугодия, позавтракав рисом с овощами, вареной картошкой и яйцами (мать настояла на том, чтобы они съели все до крошки, хотя в самолете их опять будут кормить), семейство Гангули отправляется в аэропорт. Гоголь уже давно упаковал свои учебники по геометрии и истории США, на всех чемоданах висят замочки, все для верности обмотаны бечевкой, на все наклеены ярлыки с адресом дома в Алипоре. Гоголь всегда внутренне настораживается, когда видит эти ярлыки с адресом: ему начинает казаться, что его семейство живет вовсе не на Пембертон-роуд. Они уезжают в самое Рождество, тащатся на такси в аэропорт, обложенные чемоданами, вместо того чтобы сидеть дома и распаковывать подарки. Соня мрачно смотрит в окно — ей нездоровится после прививки от тифа, но больше всего она расстроена тем, что, заглянув потихоньку в гостиную ранним утром, она не обнаружила там рождественской елки. В гостиной царил хаос — весь пол был усеян ценниками, срезанными с подарков, закупленных для родственников и друзей, магазинными вешалками, упаковками из-под рубашек. Они выходят на мороз, дрожа, без пальто и перчаток, ведь в Индии сейчас жара, а назад они вернутся в августе. Дом сдан паре студентов, Барбаре и Стиву, они не женаты, но живут вместе. В аэропорту Гоголь стоит за спиной отца, который нарядился в костюм и галстук, он до сих пор считает, что во время перелетов следует одеваться именно так.

— Нас четверо, — говорит Ашок скучающему дежурному, протягивая два американских и два индийских паспорта, — два индийских обеда, если можно.

В самолете обнаруживается, что место Гоголя расположено через несколько рядов от мест родителей и Сони. Мать ахает, сердится, растерянно оглядывается по сторонам, но Гоголь втайне рад, что он сидит один. Когда стюардесса подкатывает свою тележку, он низким голосом заказывает «Кровавую Мэри», стараясь не покраснеть, и в первый раз в жизни чувствует на языке металлический вкус алкоголя. Они делают пересадку в Лондоне, а оттуда берут курс на Калькутту через Дубай. Когда они пролетают над Альпами, отец встает со своего места и подходит к иллюминатору, чтобы сфотографировать заснеженные пики гор. Раньше Гоголя поражало и восхищало, что они с такой скоростью минуют почти половину земного шара, что страны мелькают под крыльями самолета, как кварталы города. Он вынимал карту из кармана впереди стоящего кресла и чувствовал себя настоящим путешественником. Но сейчас он не испытывает ничего, кроме раздражения. И почему они должны все время ездить только в Калькутту? Что там делать? Кроме родственников, там нет ничего интересного. Он уже сто раз побывал в планетарии, в зоопарке, в мемориале Виктория и осмотрел все возможные достопримечательности. Почему бы для разнообразия не посмотреть Америку, а? Они ведь ни разу не были ни в Диснейленде, ни в Большом каньоне! Лишь однажды, когда их рейс почти на двенадцать часов задержали в Лондоне, родители сподобились-таки отвезти их с Соней в центр и немного покатать на красном двухъярусном автобусе.

На последнем этапе путешествия в самолете почти не остается иностранцев. В салоне слышится бенгальская речь, его мать уже обменялась адресами с семейством, которое сидит с другой стороны прохода. Незадолго до посадки Ашима идет в туалет и переодевается в свежее сари, умудряясь ничего не помять и не испачкать в таком крошечном пространстве. Стюардессы в последний раз разносят еду — омлет с томатами, щедро сдобренный душистыми травами. Гоголь тщательно смакует его — в течение ближайших восьми месяцев он не увидит европейской пищи, и, хотя он ничего не имеет против индийской кухни, ей далеко до пиццы и гамбургеров. Через круглое окно он видит пожухлую траву, банановые и разные другие пальмы, согнувшиеся от ветра, тусклое, серое небо. Самолет касается земли, подъехавшие машины обрызгивают его дезинфицирующим средством, и он медленно вползает на бетонированную площадку аэропорта Дум-Дум. Они выходят в душный, кислый, тошнотворный воздух раннего индийского утра. С открытой галереи им машут руками два десятка родственников, малыши сидят на плечах у пап. Как обычно, старшие Гангули волнуются, что их чемоданы пропадут или бечевки развяжутся, но весь багаж приходит невредимым, а таможня пропускает их без досмотра. И вот наконец стеклянные двери с матовыми стеклами раскрываются перед ними, и они попадают в объятия родных, вопящих, смеющихся, хлопающих их по спинам и щиплющих за щеки. Дети должны запомнить бесконечное количество имен и при этом не говорить «дядя» и «тетя», а употреблять особые обращения — маши, пиши, мама, майма, каку, джетху. По этим обращениям судят о степени родства — по крови родственники или через брак, с отцовской стороны или же с материнской. Ашок и Ашима в мгновение ока превращаются в Миту и Мону, мать плачет от счастья, отец обнимает братьев, берет их головы в свои руки. Гоголь и Соня, конечно, знают этих людей, они их видели много раз, но не чувствуют к ним той близости, которую испытывают их родители. А родители на глазах меняются — они становятся более уверенными в себе, более смелыми, раскованными. Их голоса гораздо громче, улыбки шире, смех радостнее, чем на Пембертон-роуд.

— Гогглз, я боюсь, — по-английски шепчет из-за спины брата Соня и крепко хватает его за руку.

Они садятся в ожидающее их такси и едут по VIP-трассе мимо колоссальной свалки мусора прямо в центр Северной Калькутты. Гоголь неоднократно видел этот городской пейзаж, но все равно с любопытством смотрит на толпы невысоких мужчин с оливкового цвета кожей, шатающихся по улицам. Они проезжают мимо тянущих за собой повозки рикш, мимо осыпающихся фасадов, украшенных причудливыми лепными узорами и грубо нарисованными серпами и молотами. Трамваи и автобусы на большой скорости едут по дороге, а в их открытых дверях висят гроздья пассажиров, рискующих в любую секунду сорваться прямо под колеса. Вдоль обочин дороги живут целые семьи: на открытом огне варится обед, какая-то женщина моет голову. Они приезжают в квартиру матери, где теперь живет брат Ашимы со своей семьей. Соседи уже стоят на крышах и балконах, чтобы посмотреть, как Гангули будут выходить из машины. Гоголь и Соня растерянно стоят на дороге, взявшись за руки, в новеньких дорогих кроссовках, со своими американскими стрижками и модными рюкзачками за спиной. В доме их усаживают за стол, наливают теплое молоко, ставят на стол миску с белыми шариками россоголлас. Приторные, пропитанные сахарным сиропом шарики не лезут в горло, но дети из вежливости проглатывают по штуке. Одновременно с них снимают мерки — обводят карандашом стопы и посылают слугу в магазин обуви «Бата» за резиновыми сандалиями, которые дети будут носить в доме. Родители распаковывают чемоданы, каждый сувенир вызывает восторженные возгласы, и часа через три все подарки рассмотрены, примерены и унесены счастливыми владельцами.

Гоголю и Соне ничего не остается, как постепенно привыкать к новой действительности: спать под москитной сеткой на одной кровати вчетвером, мыться, поливая голову водой из жестяной чашки. По утрам их двоюродные братья и сестры надевают свою синюю с белым униформу и отправляются в школу. Каждый привязывает к поясу бутылку с водой. Их тетя Ума -майма, жена брата матери, с утра крутится на кухне, изводя придирками слуг, которые сидят на корточках по углам и трут грязную посуду золой или толкут кучки специй на больших камнях, напоминающих могильные. В доме Гангули в Алипоре Гоголь видит комнату, в которой им пришлось бы жить, если бы родители не уехали в Америку: широкая кровать со спинкой из черного дерева, на ней они спали бы все вместе, старинный шкаф, где они хранили бы одежду.

Гангули не снимают квартиру, перебираясь на такси по ухабистым калькуттским дорогам от одного родственника к другому. Какое-то время они живут в Баллигунге, потом перебираются в Толлигунг, затем в Солт-Лейк, в Бадж-Бадж[13] Баллигунг, Толлигунг, Солт-Лейк, Бадж-Бадж — районы и пригороды Калькутты.… Каждые несколько недель им приходится привыкать к новой кровати, к новому семейному укладу и расписанию. В зависимости от привычек хозяев, они едят то прямо на красном глинобитном полу, то сидя на покрытой коврами террасе, то на низких столах с мраморными столешницами, такими холодными, что на них даже нельзя положить руки. Их без конца расспрашивают о жизни в Америке. И что же они едят там на завтрак? А на обед? А как они одеваются в школу? А что делают их друзья? Ашок показывает фотографии их дома на Пембертон-роуд. «Вы только посмотрите, ковры в ванной!» — закатывают глаза тетушки. Отец занимается научными исследованиями, читает лекции в Университете Джадавпур. Мать ходит по магазинам, в кино, в гости, встречается со своими школьными подругами. За восемь месяцев она ни разу не зашла на кухню. Она без малейших затруднений передвигается по городу, а Гоголь, хотя приезжает сюда далеко не в первый раз, совершенно не ориентируется в нем. За три месяца Соня успела прочитать каждую из привезенных с собой книг Лоры Инглз Уайлдер раз по десять. Гоголь время от времени открывает разбухшие от влажности учебники, но желания учиться у него не возникает. Хотя он привез с собой кроссовки специально, чтобы тренироваться в городском ориентировании, здесь это невозможно — слишком много ям и ухабов на дорогах, слишком много улиц, заваленных мусором или заканчивающихся тупиками. Когда однажды он все-таки выходит из дома, Ума-майма, наблюдающая за его продвижением с крыши дома, посылает за ним слугу, чтобы привести бедного мальчика обратно.

Лучше уж сидеть на месте и никуда не высовываться. В доме матери на Амхерст-стрит Гоголь садится за чертежный стол деда, которого он никогда не видел, рассматривает его перышки и карандаши. Он начинает рисовать то, что видит из окна: кусочек неба, дворы и крыши Калькутты. Если высунуться из окна подальше, видна вымощенная камнем площадь, где девушки наполняют бронзовые кувшины водой из колонки, проезжают велосипедные рикши, унося под засаленными пологами прячущихся от дождя пассажиров. Как-то раз, когда он рисует мост Ховрах, один из сидящих рядом слуг предлагает ему туго свернутую из зеленых листьев оливы сигарету биди. Из всех окружающих его людей он ощущает настоящее родство только с Соней — она единственная, кто говорит как он и мыслит как он. Пока в доме все спят после обеда, они с Соней шепотом ругаются из-за плеера, из-за плавящейся от жары коллекции кассет, которые Гоголь привез из дома. Время от времени они уединяются на крыше и предаются воспоминаниям о гамбургерах, о пицце «пепперони» и мечтают о стакане холодного (и несладкого!) молока.

Летом они с удивлением узнают, что их отец, оказывается, запланировал для них путешествие: сначала в Дели к очередному дядюшке, потом в Агру, посмотреть Тадж-Махал. Для Гоголя и Сони это первое путешествие за пределы Калькутты, первая поездка в индийском поезде. Поезд отправляется с вокзала Ховрах, где людской гомон глухим эхом отдается от стен, где целые семьи спят прямо на земле, накрывшись одеялами и пледами, а босоногие носильщики кули в красных рубашках переступают через лежащие тела, поднимая на головы чемоданы «Самсонайт» семейства Гангули. Кузены рассказали Гоголю о подстерегающих их опасностях — на вокзале полно карманных воров, а в поездах грабят, поэтому отец с утра надел под рубашку специальный пояс с кармашками для наличных, а мать и Соня сняли все золотые украшения. Они идут по платформе за спешащими впереди кули , пытаясь найти свои имена в списках пассажиров снаружи поезда. Внутри они рассаживаются по выкрашенным синей краской полкам. Верхние полки опускаются только на ночь, а днем их поднимают и прикрепляют к стенам специальными задвижками. Кондуктор приносит белье — грубые серые хлопчатобумажные простыни, тонкие одеяла. Утром они смотрят в окно на пролетающий мимо пейзаж — стекла их вагона тонированы, поэтому и снаружи и внутри царит полумрак, независимо от погоды и времени суток.

За это время они отвыкли проводить время вчетвером. В течение нескольких дней, проведенных в Агре, в городе, который не знаком родителям точно так же, как Гоголю и Соне, они — туристы, живут в гостинице с бассейном, пьют воду из бутылок, едят в ресторанах вилками и ножами, расплачиваются кредитками. Ашима и Ашок объясняются на ломаном хинди, а когда около Тадж-Махала к ним подбегают мальчишки — продавцы сувениров и открыток, — Гоголь просит их говорить по-английски. Иногда в ресторане он замечает, что они там — единственные индийцы помимо обслуживающего персонала. Два дня подряд они бродят по садам великолепного мавзолея, переливающегося жемчужно-серым, сливочным, розовым и оранжевым цветами в зависимости от времени суток. Они любуются совершенными пропорциями его стен и крыш, симметрией линий, фотографируются под минаретами, с которых бросаются вниз туристы-самоубийцы.

— Ой, давай сфотографируемся с тобой вдвоем вот здесь, — говорит Ашима Ашоку, когда они проходят мимо массивного постамента.

Ашок передает свой «Никон» Гоголю, объясняет ему, как наводить объектив, перематывать кадр, выставлять резкость. Солнце нещадно печет, пот катится с них градом. Гид рассказывает группе туристов историю строительства дворца-мечети Тадж-Махал. Когда строительство было закончено, правитель Шах-Джахан велел отрубить большие пальцы рук всем двадцати двум тысячам строителей, чтобы они не смогли создать ничего подобного. Ночью Соня просыпается с криком: ей приснилось, что ей самой отрубили пальцы.

— Успокойся, это ведь всего лишь легенда, — говорит ей отец.

Однако и Гоголю тоже не по себе. Величественное здание произвело на него огромное впечатление, оно прекраснее всего, когда-либо виденного им. На второй день пребывания в Агре он пытается зарисовать купол Тадж-Махала и часть фасада, но на бумаге гармония нарушается, ему не удается передать изящество здания, и в результате скомканные эскизы летят в мусорный бак. Тогда Гоголь с головой погружается в путеводитель, знакомится с архитектурой эпохи Великих Моголов, запоминает имена древних правителей: Бабур, Хумаюн, Акбар, Джахангир, Шах-Джахан, Аурангзеб. В крепости Агры они любуются Тадж-Махалом из окна темницы, в которую по приказу собственного сына был заточен Шах-Джахан. В Сикандре, в мавзолее Акбара, рассматривают остатки фресок, украшающих вход, когда-то прекрасных, а ныне облупленных, выжженных, оскверненных, частично скрытых черными узорами граффити. В Фатехпур-Сикри, столице Акбара, позднее заброшенной, они бродят по пустынным площадям и закоулкам, среди зданий из песчаника, а над их головами летают попугаи и ястребы, а у гробницы Салима Чешти Ашима повязывает красные нити «на удачу» на ажурную мраморную ограду.

Удача тем не менее им изменяет на обратном пути. В Бенаресе на платформе Соня просит отца купить ей на пробу кусочек хлебного дерева, от которого ее губы начинают непереносимо чесаться, а потом чудовищно опухают. Где-то в Бихаре, посреди ночи, поезд останавливается: в соседнем купе убит бизнесмен, при этом похищено триста тысяч рупий, и поезд стоит пять часов, пока полицейские проводят расследование. Гангули узнают о происшествии только на следующее утро во время завтрака. Пассажиры выскакивают из своих купе и обмениваются ужасающими подробностями совершенного преступления.

— Эй, Соня, проснись, какого-то мужика убили в поезде, — говорит Гоголь с верхней полки.

Сильнее всех потрясен Ашок, ему вспоминается другой поезд, и другая ночь, и другое поле, на котором тот поезд стоял. Но в эту ночь он ничего не слышал. Он проспал эту трагедию.

По возвращении в Калькутту Гоголь и Соня заболевают. Конечно, это из-за воздуха, из-за риса, из-за ветра, говорят родственники. Бедные дети, они слишком изнеженны, не способны выжить в бедной стране. У детей запор перемежается с поносом, лихорадка с полной потерей сил. К ним приходят доктора со стетоскопами, уложенными в черные бархатные футляры. Им дают антибиотики, воду с айованом, от которой у них болит горло, а когда они выздоравливают, наступает пора возвращаться назад в Америку. До отъезда, которого они не могли дождаться, осталось две недели. Ашок закупает кашмирские стаканчики под ручки и карандаши для коллег по университету, а Гоголь — индийские комиксы, чтобы раздать друзьям. В ночь перед отлетом он видит родителей у висящих на стене фотографий покойных дедушек и бабушек. Они стоят, низко опустив головы, и плачут навзрыд, как дети. А ранним утром караван такси подъезжает к дому, чтобы увезти в аэропорт их семью со всеми провожающими. Солнце еще не взошло, и они в последний раз едут по пустынным улицам, таким незнакомым в темноте. Кажется, что единственная движущаяся точка в городе, кроме них, — старенький трамвай, бренчащий по рельсам и освещающий себе путь тусклыми желтыми фарами. А в аэропорту вереница родственников, которые принимали их, пестовали, кормили и ублажали все эти месяцы, которые носят ту же фамилию, что и Гоголь, снова выстраивается на балконе, чтобы проводить их в обратный путь. Гоголь знает, что родственники будут стоять на галерее до тех пор, пока самолет не станет крошечной точкой в воздухе, пока он совсем не скроется из вида. Он знает, что мать будет сидеть молча, невидящими глазами глядя в облака, и не скажет ни слова за всю поездку. Что иногда из ее глаз будут капать слезы. Гоголю жаль ее, но сам он едва сдерживает облегчение. Он открывает упаковку с завтраком, берет вилку и нож, просит стюардессу налить ему апельсинового соку. Он откидывается в кресле, вставляет в уши наушники и всю дорогу слушает лучшие песни года и смотрит «Большой холод».

Через двадцать четыре часа семейство дома, на Пембертон-роуд. Трава на лужайке выросла по пояс, в холодильнике обнаруживаются молоко и хлеб, оставленные для них жильцами, а на крыльце стоят четыре огромных мешка с почтой. Вначале Гангули спят днем, а по ночам бодрствуют — часа в три ночи усаживаются пить чай с тостами, распаковывают чемоданы. Они не могут привыкнуть к собственному дому, к отсутствию тесноты и суматохи. Им кажется, что они все еще в пути, все еще оторваны от привычного жизненного уклада, как будто только они вчетвером и остались на всем белом свете. Но к концу недели, когда новые сари и золотые украшения матери показаны подругам, чемоданы убраны из гостиной, хрустящие ломтики чаначура сложены в емкости с вакуумными крышками, а провезенные контрабандой манго съедены на завтрак с кукурузными хлопьями и молоком, все возвращается на круги своя. Как будто они и не уезжали.

— Ух, как вы загорели, прямо черные стали, — с завистью говорят родительские друзья Гоголю и Соне.

Наконец они спят в своих комнатах, на отдельных кроватях с толстыми матрасами, пышными подушками и подобранными по размеру простынями. После визита в супермаркет холодильник заполняется привычными продуктами — молоком и апельсиновым соком, овощами и кексами. Мать возвращается на кухню и снова готовит им еду, отец стрижет газон, ездит на машине, возвращается на работу в университет. Гоголь и Соня спят сколько душе угодно, смотрят телевизор, делают себе сандвичи с арахисовым маслом и желе в любое время дня. Все запреты сняты: им вновь позволено ссориться, дразнить друг друга, с криками бегать по дому, разговаривать по-английски и говорить «заткнись». Они по полчаса с наслаждением стоят под горячим душем, гоняют на велосипедах по окрестностям, звонят американским друзьям, которые рады видеть их, но не задают вопросов о том, где они были. И поэтому Гоголь и Соня с облегчением задвигают воспоминания подальше, в дальние закоулки своего сознания, отворачиваются от них, как от экзотической одежды, купленной по случаю, но неуместной в повседневной жизни.

В сентябре возобновляется учеба. Гоголь уже перешел в среднюю школу и изучает биологию, историю США, математику, испанский язык, английскую литературу, на уроках которой они разбирают «Итана Фрома», «Великого Гэтсби», «Землю», «Алый знак доблести».

Гоголь декламирует перед классом монолог Макбета «Завтра, завтра» — единственные поэтические строки, которые он будет помнить всю жизнь. Их учитель, мистер Лоусон, — невысокий, худощавый, энциклопедически образованный человек с рыжеватыми волосами и глубоким грудным голосом. У него небольшие, пронзительные зеленые глаза, спрятанные за стеклами очков в роговой оправе. Его личная жизнь — постоянная тема школьных пересудов и сплетен, поскольку он когда-то был женат на мисс Саган, преподавательнице французского языка. Мистер Лоусон носит брюки цвета хаки и яркие зеленые, желтые, красные свитера, без конца пьет кофе из треснувшей синей кружки и не может выдержать урока без того, чтобы не сбегать в учительскую покурить. Несмотря на малый рост, он ухитряется заполнить собой пространство аудитории и умеет полностью завладеть вниманием слушателей. Почерк его совершенно неразборчив, а сочинения учеников возвращаются от него в коричневых пятнах от кофе, а порой и в золотистых — от виски. Ежегодно за первое сочинение — анализ блейковского «Тигра» — он ставит всему классу самые низкие оценки. Несколько одноклассниц Гоголя считают мистера Лоусона безумно сексуальным и влюблены в него без памяти.

Мистер Лоусон — первый из преподавателей Гоголя, кто знает его тезку не понаслышке и любит его произведения. В первый же день, когда во время переклички очередь дошла до Гоголя, учитель взглянул на него с радостным изумлением. В отличие от других учителей он не допытывался, действительно ли это имя, а не фамилия или прозвище, не задал идиотского вопроса: «А это, случайно, не писатель такой?» Он произнес имя Гоголь совершенно естественно, как произнес бы «Эрика», «Брайан» или «Том». А затем добавил:

— Нам всем надо будет прочесть «Шинель». Или «Нос».

Однажды январским утром, через неделю после рождественских каникул, Гоголь сидит за партой и смотрит в окно на легкий снег, покрывающий землю тонкой сахарной глазурью.

— Эту четверть мы посвятим повести и рассказу, — говорит мистер Лоусон, и внезапно Гоголь понимает, о чем сейчас пойдет речь.

С нарастающим ужасом он смотрит, как учитель раздает экземпляры книг, громоздящихся на его столе, — потрепанные антологии «Классики короткого рассказа». Гоголю достается какой-то особенно обтрепанный экземпляр, углы срезаны, обложка покрыта белыми пятнами, будто плесенью. Гоголь Гангули заглядывает в оглавление — его тезка Николай Гоголь приткнулся между Фолкнером и Хемингуэем. Гоголь видит свое имя, напечатанное заглавными буквами, и это причиняет ему почти физическую боль, желудок сжимается в комок, к горлу подкатывает тошнота. Как будто кто-то пустил по рядам снимок, на котором он выглядит неприлично, и ему хочется крикнуть: «Нет, это же не я!» Может быть, не стоит ждать позора? Поднять руку и попроситься в туалет? Но Гоголь не хочет привлекать к себе внимания. Он опускает голову и начинает листать книгу. Многие страницы исчирканы карандашными пометками, звездочками, вопросительными знаками, оставленными предыдущими поколениями учеников. Только страницы повести Гоголя девственно чисты — ясное дело, их никто не читал. В сборнике помещено по одному рассказу каждого автора, рассказ Гоголя называется «Шинель». Однако до конца занятия мистер Лоусон не упоминает имени Гоголя. Вместо этого, к великому облегчению Гоголя Гангули, они по очереди читают вслух «Ожерелье» Ги де Мопассана. У Гоголя зарождается робкая надежда, что учитель решил обойтись без его тезки. Может быть, он вообще забыл о нем. Однако когда звенит звонок и ученики разом вскакивают со своих мест, мистер Лоусон поднимает руку, призывая их к вниманию.

— К завтрашнему уроку всем прочитать повесть Гоголя! — кричит он им вслед.

На следующий день мистер Лоусон выводит большими буквами на доске: «Николай Васильевич Гоголь», берет имя в рамку, затем пишет даты рождения и смерти писателя. Гоголь Гангули открывает тетрадь, неохотно переписывает туда информацию. Он убеждает себя, что все не так уж плохо: в конце концов, пусть у них в классе нет Эрнеста, зато имеется Уильям. Мел мистер Лоусона не переставая скребет по доске, но Гоголь опускает руки на парту. Его тетрадь остается чистой, между тем как одноклассники старательно переписывают сведения, которые в самом скором времени с них спросят: Н. В. Гоголь родился в 1809 году в Полтавской губернии в семье потомственных украинских казаков. Его отец, помещик среднего достатка, сам писал пьесы, однако умер, когда Николаю было лишь шестнадцать лет. Николай учился в Нежинском лицее, затем в 1828 году перебрался в Петербург, где в 1829 году поступил на службу в департамент государственного хозяйства Министерства внутренних дел. С апреля 1830 по март 1831 года служил в департаменте уделов, а после этого ушел со службы на учительскую работу, преподавал историю в Институте благородных девиц, а позже в Санкт-Петербургском университете. В возрасте двадцати двух лет близко сошелся с Александром Пушкиным. В 1830 году опубликовал свой первый рассказ. В 1836 году его сатирическая пьеса «Ревизор» была поставлена на сцене крупнейшего петербургского театра. Разочарованный неоднозначным приемом пьесы, в том же году Гоголь покинул Россию и последующие двенадцать лет провел за границей, путешествуя из страны в страну. Он побывал в Париже, Риме, Германии и Швейцарии. В это время он сочинил первый том «Мертвых душ», романа, который считается его лучшим произведением.

Мистер Лоусон уселся на край стола, покачивает одной ногой, переворачивает страницы блокнота, мелко исписанного его неразборчивым почерком. Кроме блокнота он вооружен биографией Гоголя, толстенной книгой под заглавием «Неприкаянная душа», переложенной множеством маленьких белых закладок.

— Да, друзья мои, Николай Гоголь — человек необыкновенный, — говорит мистер Лоусон. — Сегодня он считается одним из самых великих русских писателей, по при жизни его не понимал никто, меньше всего он сам. Можно сказать, что он воплощение «эксцентричного гения». Если говорить кратко, жизнь Гоголя представляла собой медленное скатывание в пучину безумия. Писатель Иван Тургенев описывал Гоголя как необыкновенно умного, но странного и болезненного человека. Он страдал ипохондрией, мнительностью, параноидальным психозом. Все современники отмечали его постоянную меланхолию и подавленность. Друзей у него было немного. Он никогда не был женат, не имел детей. Считается, что он так и умер девственником.

Жар разливается по груди Гоголя Гангули, выступает на шее над рубашкой, ползет вверх по щекам. Каждый раз, когда упоминается его имя, он внутренне сжимается. Его родители никогда не рассказывали ему о жизни Гоголя. Он украдкой бросает взгляд на одноклассников, но они старательно записывают за мистером Лоусоном, а тот все скрипит мелом по доске, корявым почерком выводя на ней новые даты, губкой стирая старые. Внезапно Гоголя охватывает злость на учителя — как будто лучший друг его предал.

— Литературная карьера Гоголя разворачивалась в течение одиннадцати лет, после чего он вступил в пору творческого кризиса. Последние годы его жизни прошли под знаком физического и психического угасания и невыразимых душевных мучений, — печально говорит мистер Лоусон. — Чего только не делал бедный Гоголь, чтобы восстановить здоровье, — ездил по курортам, был на водах, в санаториях. В 1848 году он даже предпринял паломническую поездку в Палестину. В конце концов он вернулся в Россию. В 1852 году в Москве, разочаровавшись в себе как в писателе, он отказался от литературной деятельности и сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». А затем объявил себе смертный приговор и принялся приводить его в исполнение, перестав принимать пищу.

— Фу, ну и гадость, — замечает кто-то с последней парты, — придет же такое в голову!

Несколько голов поворачиваются к Эмили Гарднер, у которой, по слухам, анорексия.

Мистер Лоусон поднимает вверх палец, призывая к тишине, и продолжает:

— За день до смерти предпринимались попытки спасти Гоголя: врачи опустили его в ванну, на голову ему лили ледяную воду, а на нос поставили шесть пиявок. Чтобы он не сбросил пиявок, ему держали руки.

Класс издает стон отвращения, так что мистеру Лоусону приходится повысить голос. Гоголь смотрит в свою тетрадь, не видя ее. Ему кажется, что вся школа слышит лекцию мистера Лоусона. Что ее передают по школьному радио. Он опускает голову над партой, незаметно закрывает руками уши. Но все равно слова мистера Лоусона, как яд, проникают ему в мозг:

— На следующий день он уже не мог даже повернуться без посторонней помощи, так он ослаб и исхудал. Позвоночник его просматривался сквозь живот.

Гоголь закрывает глаза. «Ну, пожалуйста, умоляю вас, замолчите!» — хочет он сказать учителю. «Пожалуйста, замолчите!» — шепчут его губы. И вдруг наступает тишина. Гоголь вскидывает глаза и видит, что мистер Лоусон положил мел.

— Я сейчас вернусь, — сообщает он совершенно другим голосом и исчезает за дверью, чтобы выкурить сигарету.

Ученики, привычные к таким исчезновениям, начинают негромко переговариваться, жаловаться, что лекция — слишком длинная и трудная для запоминания. Разговор заходит о том, как сложно выговаривать русские имена, и многие ученики признаются, что чаще всего просто пропускают их при чтении. Гоголь не участвует в обсуждении. Он не прочитал эту повесть. Он не прикоснулся к книге, которую подарил ему на день рождения отец. А вчера после уроков он даже не отнес сборник рассказов домой — просто засунул его глубоко в свой шкафчик в раздевалке и запер на ключ. Ему кажется, что, если он начнет читать произведения своего тезки, он каким-то образом покажет, что смирился со своим именем, принял его. В то же время, когда одноклассники критикуют «Шинель», Гоголь чувствует себя виноватым, ответственным за плохое качество текста, как будто это написал он сам.

Мистер Лоусон возвращается в класс, по привычке усаживается на стол. Гоголь тайно надеется, что биографическая часть лекции закончена. Что еще можно добавить к тому, что уже сказано? Но мистер Лоусон опять берет в руки «Неприкаянную душу».

— Вот описание последних минут жизни Гоголя, — говорит он и открывает книгу в самом конце. — «Около полуночи у него начали холодеть ноги. Тарасенков велел прикладывать к ним кувшины с горячей водой, но это не помогало: больной дрожал как осиновый лист. На его исхудавшем лице выступил пот, под глазами залегли синие тени, нос заострился. После полуночи Тарасенкова сменил доктор Клименков. Он велел дать умирающему каломель, обкладывал его тело горячим хлебом, отчего Гоголь стонал и пронзительно кричал. Он начал терять память, бормотал невнятно: «Давай, давай! Ну, что же?» Потом вдруг громко крикнул: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!» Затем ослабел еще более, лицо его потемнело и заострилось, дыхание сделалось прерывистым. Он вроде совсем успокоился, по крайней мере, он больше не страдал. Гоголь умер, не приходя в сознание, в 8 часов утра 21 февраля в четверг. Ему не было сорока трех лет».

Гоголь не назначает свиданий девочкам. Он тайно влюбляется то в одну, то в другую одноклассницу, но никому не признается в этом, страдает про себя. Он не ходит на вечеринки, на танцы, на дискотеки. Все свободное время он проводит со своими друзьями Колином, Джейсоном и Марком. Они вместе слушают песни Дилана и Клэптона или читают вслух выдержки из Ницше. Его родители вовсе не находят странным то, что Гоголь не встречается с девочками и не просит заказать ему черный смокинг на вечер в честь окончания учебного года. Они сами никогда не бегали по свиданиям и поэтому не понимают, зачем это надо детям, особенно в таком юном возрасте. Вместо этого они рекомендуют Гоголю обратить особое внимание на математику и продолжать учиться на одни пятерки. Его отец мечтает о том, чтобы сын пошел по его стопам, изучал инженерное дело, возможно, поступил бы в Массачусетский технологический институт. Успокоенные его видимым безразличием к женскому полу и рвением к учебе, родители совершенно забывают о том, что их сын, в сущности, обыкновенный американский подросток. Они не подозревают, что он покуривает марихуану, когда они с друзьями собираются у кого-нибудь дома послушать музыку. У них даже в мыслях нет, что, когда их тихий мальчик ночует у приятеля, они отправляются в соседний городок на «Шоу ужасов Роки Хоррора» или в Бостон на концерт альтернативной рок-музыки.

Как-то раз в субботу, незадолго до выпускных экзаменов, родители Гоголя вместе с Соней уезжают на выходные в Коннектикут. Впервые в жизни Гоголь остается дома один. Родителям, конечно, не приходит и голову, что вместо подготовки к экзаменам Гоголь вместе с Джейсоном, Колином и Марком отправится на вечеринку. Их позвал туда старший брат Колина, студент университета, в котором преподает отец Гоголя. Гоголь надевает джинсы «левайс», полуботинки, клетчатую футболку — все как обычно. Он бывал на территории университета сотни раз — навещал отца, занимался в бассейне и на беговой дорожке, но ни разу не заходил в общежитие университета. Мальчишки взволнованы и возбуждены — вдруг их засекут?

— Брат сказал, если спросят, кто мы такие, говорить, что мы первокурсники из Амхерста, — инструктирует их в машине Колин.

Вечеринка уже в разгаре. Все двери, выходящие в холл нижнего этажа, раскрыты. Они с трудом протискиваются в одну из комнат — там темно, душно, полно людей. Никто не замечает Гоголя и его друзей, и они идут в другую комнату, туда, где стоит бочонок пива. Некоторое время они топчутся вокруг него, отхлебывая пиво из пластиковых стаканчиков и стараясь перекричать музыку. Но затем Колин видит в дверях брата и устремляется к нему, Джейсону надо в туалет, Марк хочет еще пива, и Гоголь остается один. Немного постояв, он выходит в холл вслед за Колином. Кажется, здесь все друг друга знают, все кричат, шепчутся, смеются, болтают, обнимаются — невозможно вклиниться ни в один разговор. Из разных комнат доносится разноголосая музыка, и скоро у Гоголя начинает шуметь в ушах. Ему кажется, что он, в своих нарочито порванных джинсах и клетчатой футболке, выглядит излишне благопристойно, что волосы у него слишком чистые и слишком аккуратно причесаны. А с другой стороны, это вроде бы и не важно, всем наплевать. Гоголь доходит до конца холла, поднимается по лестнице на второй этаж. Холл второго этажа пуст, пол застелен темно-синим ковролином, двери в комнаты выкрашены в белый цвет. Слышна только приглушенная музыка и голоса, доносящиеся с первого этажа. Он уже хочет вернуться, как вдруг одна из дверей открывается и в холл выходит тоненькая симпатичная девушка в дешевом платье в горошек и сношенных босоножках. Темные волосы мягкими прядями обрамляют щеки, короткая челка. Лицо сердечком, губы накрашены ярко-красной помадой.

— Ох, извините, — говорит ей Гоголь. — Я что, зашел не туда?

— Ну, считается, что это этаж для девушек, — сообщает ему незнакомка. — Но, по-моему, это никогда никого не останавливало. — Она внимательно смотрит на него, так, как ни одна девушка до сих пор не смотрела. — А вы что, здесь раньше не бывали?

— Нет, — бормочет Гоголь. Его сердце бешено стучит, щеки заливает краска. Потом он вспоминает их легенду и выпаливает: — Я первокурсник из Амхерста!

— Круто, — говорит девушка, подходя к нему ближе. — Меня зовут Ким.

— Приятно познакомиться. — Он подает ей руку, и она пожимает ее, задерживает его ладонь в своей руке чуть дольше, чем требуется. Секунду она смотрит на него, как будто чего-то ждет, потом улыбается, демонстрируя два передних зуба, которые чуть-чуть заходят друг на друга.

— Ну ладно, тогда пошли, — говорит она, — я покажу тебе окрестности.

Они вместе спускаются по лестнице, заходят в комнату, где наливают себе пива. Он стоит рядом с ней, не зная, что ему делать, пока она здоровается со своими друзьями. Потом она ведет его в зону отдыха, где стоит телевизор, автомат с кока-колой, потертый диван и несколько разнокалиберных стульев. Они садятся на диван довольно далеко друг от друга, Ким замечает оставленную кем-то пачку сигарет на столе и закуривает.

— Ну? — говорит она наконец, поворачиваясь к нему.

— Что?

— Ты мне скажешь свое имя или нет?

— Ох, — говорит Гоголь. — Ну конечно.

Он не хочет говорить Ким свое имя. Он не хочет, чтобы ее большие голубые глаза недоуменно расширились. Он всем сердцем желает, чтобы у него было другое имя, пусть хоть на один раз, имя, которое не испортило бы так хорошо начавшийся вечер. Он уже солгал ей один раз, назвавшись студентом из Амхерста. Конечно, он мог бы представиться Колином, Джейсоном или Марком, и она никогда не узнала бы правды. Ведь в мире — миллион имен, одно лучше другого. Но вдруг он понимает, что ему нет смысла лгать — он вспоминает, что у него есть другое имя. Более того, если бы не его глупость, он сейчас звался бы именно так.

— Никхил, — говорит он в первый раз в своей жизни. Он произносит это имя смущенно, оно непривычно для него самого, сам того не желая, он придает ему вопросительную интонацию. Он смотрит на Ким, нахмурившись, боясь, что она сейчас расхохочется или назовет его лжецом. Он даже перестает дышать. Его лицо подергивается, то ли от ужаса, то ли от восторга.

Но ей нравится это имя.

— Никхил, — говорит она, выпуская к потолку тонкую струйку дыма, затем поворачивается к нему и улыбается. — Надо же! Никхил. Никогда не слыхала такого имени прежде. Какое милое!

Некоторое время они сидят рядышком и болтают, Гоголь потрясен, как просто все получилось. Его охватывает эйфория, он как будто сквозь сон слышит, что Ким рассказывает ему о занятиях, о своем родном городе в Коннектикуте, откуда она приехала в Бостон. Он чувствует вину, он чувствует блаженство, словно невидимый щит закрыл его от всех горестей и неприятностей. Поскольку Гоголь уверен, что они никогда больше не встретятся, он ведет себя смело: пока Ким рассказывает ему о своей жизни, он прижимается бедром к ее ноге, кладет руку ей на плечо и нежно проводит по волосам. А потом легонько целует в губы. Это — его первый поцелуй, в первый раз он чувствует тело девушки так близко, в первый раз женское дыхание обжигает ему щеку.

— Гоголь, ты что, правда целовал ее? Ну, ты даешь! — с восхищенной завистью говорят ему друзья по дороге домой.

Он трясет головой, удивляясь не меньше, чем они, все еще переживая чудесные моменты.

«Это был не я», — едва не срывается с его губ. Но его друзьям незачем знать, что это не Гоголь целовал незнакомую девушку, что Гоголь не имеет к этому никакого отношения.