Онлайн чтение книги Тезка
9

Их свадьба назначена на август, прошло меньше года с тех пор, как они познакомились. Местом свадьбы выбран пятизвездочный отель в Нью-Джерси недалеко от места, где живут родители Мушуми. Конечно, ни Гоголь, ни Мушуми не хотят такой свадьбы. Они предпочли бы что-нибудь скромное, ужин в ресторане, человек двадцать близких друзей, черно-белые фотографии, приглушенную джазовую музыку, танцы. Однако родители пришли в ужас от такого предложения — на свадьбе должно быть не менее трехсот человек, подавать будут только индийскую еду, всем гостям надо предоставить бесплатную парковку, а тем, кто приехал издалека, — номера в гостинице. Гоголь и Мушуми, вздохнув, согласились — уступить легче, и, в конце концов, свадьба всегда важнее для старшего поколения, чем для молодоженов. Да, шутят они, они заслужили это испытание, зачем послушались своих мам и начали встречаться? Теперь ничего не поделаешь: волей-неволей они стали идеальной парой, примером для подрастающих бенгальцев. Что же, они чувствуют еще большую близость оттого, что оба настроены одинаково, и их единство помогает им перенести подготовку к свадьбе с терпением и достоинством. Через несколько недель все детали утрясены: номера в отелях забронированы, меню согласовано, костюмы пошиты, хотя их матери время от времени будят их по ночам вопросами: какое вино лучше подать — шабли или шардоне? Какие салфетки положить на столы — лиловые или бледно-розовые? Какие цветы выбрать для украшения зала — лилии или гладиолусы? И каждый раз они отвечают, что и так хорошо, и этак. «Ну, тебе повезло, старик!» — говорят Гоголю сослуживцы, объясняя, что свадебные хлопоты всегда сопряжены с ужасным стрессом: нередко первые трещины в жизни семейной пары появляются именно в это время. Но все равно он чувствует себя немного странно, как гость на очередной церемонии, которые он посещал в детстве.

Накануне свадьбы они пакуют чемоданы и переезжают в отель, чтобы в последний раз побыть в роли детей при своих родителях. «Как странно, — думает Гоголь, — что завтра в это время мы с Мушуми станем совершенно самостоятельной, отдельной семьей». Они никогда раньше не бывали в этом отеле. Его самой замечательной особенностью является прозрачный стеклянный лифт, который бесшумно скользит вверх-вниз в самом центре овального холла, к радости и детей, и взрослых. Гоголь занимает отдельный номер, рядом с комнатой матери и Сони, Мушуми поселяется этажом выше — там, где остановилась ее семья. Приличия должны быть соблюдены, хотя ни для кого не секрет, что они с Мушуми уже давно живут вместе. Мать привезла ему костюм, который он наденет на свадьбу: пенджабскую рубаху цвета пергамента, оставшуюся в наследство от отца, заглаженный складками дхоти, белоснежный топор и синие с золотом туфли с загнутыми носками. «Да будут с тобой отцовские благословения!» — говорит мать, поднимаясь на цыпочки и на секунду кладя обе руки ему на голову. Впервые после смерти отца она тщательно оделась и причесалась и теперь прямо светится от счастья в своем светло-зеленом сари. Она даже повесила на шею нитку жемчуга и позволила Соне слегка накрасить ей губы помадой.

— Не слишком ярко? — беспокоится Ашима и смотрится в зеркало. Такой оживленной и счастливой Гоголь не видел ее уже много лет.

Соня тоже одета в сари, цвета фуксии, отделанное серебряной каймой, темные волосы украшены живыми цветами. Она протягивает брату коробку, перевязанную красной ленточкой.

— Что это? — спрашивает он.

— Ты же не думаешь, что я забыла о том, что тебе исполнилось тридцать лет?

Действительно, тридцать ему исполнилось всего несколько дней назад, но в предсвадебной суете они толком не отпраздновали это событие. Даже мать, поглощенная мыслями о предстоящих торжествах, забыла позвонить ему рано утром, как она обычно это делала.

— Да, я достиг того возраста, когда приятнее, что о твоем дне рождения забывают, — шутит Никхил.

— Бедный Гогглз!

В коробке оказывается небольшая бутылка бурбона и обтянутая кожей фляга.

— Смотри, я выгравировала твои инициалы, — говорит ему Соня. И действительно, на мягкой коже хорошо видно тиснение «НГ».

Он вспоминает, как много лет назад просунул голову в дверь Сониной комнаты и заявил, что собирается менять имя. Соне тогда было лет тринадцать, она подняла голову от книги, тряхнула конским хвостиком и серьезно заявила ему: «Ты не сможешь, Гогглз!» — «Это почему же? Поменять имя раз плюнуть, подумаешь!» — «Нет, — сказала ему Соня, — ты не сможешь, ты же Гоголь». А теперь он смотрит, как его сестра накладывает макияж, как она оттягивает веко и проводит вдоль него тонкую черную линию. Сейчас она напоминает ему их мать на ее свадебных фотографиях.

— Ты — следующая, понимаешь? — говорит он.

— Ох, не напоминай мне! — Соня строит гримаску, потом хихикает и прижимается к нему плечом.

Их общая радость, эти последние волнующие минуты перед свадьбой почему-то вызывают в его груди щемящее чувство утраты, напоминая ему, что отца с ними уже нет. Гоголь представляет себе, как прекрасно смотрелся бы отец в пенджабской рубахе с шалью, переброшенной через плечо. На нем самом традиционный индийский костюм не выглядит органично. К тому же отцовская рубаха ему коротка, а туфли на размер велики, поэтому в них пришлось набить газету. Рубаха всю ночь висела в ванной, чтобы горячий пар расправил складки, появившиеся за тридцать лет хранения в шкафу, — отец надел свой свадебный костюм только раз в жизни. Через несколько минут Гоголь уже готов, он садится на постель и ждет, нетерпеливо притопывая ногой. Хорошо Мушуми, сейчас она в окружении двадцати тетушек и кузин — ее волосы укладывает парикмахер, а косметику на лицо ей наносит профессиональная индийская стилистка. Жаль, что он не привез с собой кроссовки — ему бы не помешало сейчас пробежать пару миль на дорожке в тренажерном зале, так он волнуется.

Наконец церемония начинается — жениха и невесту сажают на помост. Сначала они сидят напротив друг друга, потом бок о бок. Гости рассаживаются на складных стульях, их так много, что пришлось убрать временную стену между двумя залами, чтобы расширить пространство. Жениху и невесте никто заранее не объяснил, когда надо вставать, когда кланяться, когда бросать цветочные лепестки в бронзовую урну. За их спиной стоят тетушки и по ходу церемонии подсказывают, что надо делать. Перед их лицами мелькают вспышки фотоаппаратов; жужжит видеокамера. Традиционная индийская музыка льется из динамиков. Священник — друг родителей Мушуми, известный палеонтолог, который происходит из семьи брахманов. Они приносят подношения к фотографиям дедушек и бабушек, к фотографии отца Гоголя, сыплют рис на погребальный костер, который руководство отеля не разрешило им зажечь. Гоголь думает о своих родителях, которые сказали друг другу первые слова только после свадьбы. Он восхищается их мужеством, теперь он понимает, на что они пошли в те далекие времена, а как сложно им обоим было сохранить мистическое единство душ и тел, называемое семьей.

Сегодня он видит Мушуми в сари в первый раз, если не считать, конечно, ужасных церемоний пуджа, на которых оба они страдали бессчетное количество раз. На ней около пяти килограммов золота, — когда они сидели на платформе напротив друг друга, держась за руки, он насчитал одиннадцать золотых ожерелий. Щеки Мушуми разрисованы замысловатым узором красной и белой краской. До сих пор он называл отца и мать Мушуми Шубир-мешо и Рина-маши, но после свадьбы он станет называть их баба и ма, как своих вторых родителей.

После церемонии он переодевается в костюм, а Мушуми — в шелковое платье на тоненьких лямках: она сама придумала фасон и заказала знакомой портнихе. Мать в ужасе — плечи дочери не просто открыты, она еще обсыпала их блестящей пудрой, и ее тонкие смуглые руки теперь практически светятся в полумраке зала. Что плохого в шальвар-камизе, хмурит брови мать, глядя на свою непослушную дочь, но ничего не говорит, лишь бросает укоризненные взгляды в ее сторону. Бесчисленные гости подходят к Гоголю, поздравляют, хлопают по спине, напоминают, что знали его еще в детстве, просят улыбнуться в камеру. Через час он уже тепленький — спасибо бару с алкогольными напитками, который родители Мушуми держат для американцев. Мушуми, войдя в банкетный зал, приходит в ужас от обтянутых тюлем столов, от обвитых плющом колонн. Какая пошлость! Они с Гоголем встречаются только на минутку по дороге из туалета и обратно. Никхил наклоняется, чтобы поцеловать свою жену, и чувствует запах табака, чуть скрашенный мятной жвачкой. Он представляет себе, как Мушуми курит в туалете, закрывшись в кабинке, сидя на закрытой крышке унитаза. Они и пары слов не успели сказать друг другу: во время церемонии Мушуми сидела опустив глаза, а потом целый вечер была занята гостями. Внезапно Гоголя охватывает безумное желание послать к черту гостей, остаться с ней вдвоем, удрать в его номер. Он ловит ее за руку.

— Пойдем, — убеждает он ее, — ну хоть на пятнадцать минут. Никто не заметит, вот увидишь!

Но начинается ужин, тамада выкрикивает номера столов и имена гостей. Для американских гостей зарезервированы отдельные столы. На торжественный ужин подают традиционные блюда северной индийской кухни: груды цыплят тандури, разложенных на огромных блюдах, алу гоби в густом апельсиновом соусе. Жених и невеста сидят в самом центре зала за круглым столом вместе с матерью и Соней, родителями Мушуми, ее братом Самратом и несколькими родственниками, прилетевшими из Калькутты. Родственники поднимают неумелые тосты, притворяются, что пьют шампанское.

— Ну, будьте счастливы, — бормочет отец Мушуми, смахивая со щеки слезу.

Хихикающие тетушки подсказывают новобрачным, когда им надо целоваться, в нужные моменты стучат вилками по рюмкам, призывая гостей к тишине. Гоголь и Мушуми послушно встают, и он целомудренно целует жену в щеку.

В зал выкатывают огромный торт. «Никхил женится на Мушуми» — написано на нем белой глазурью. Мушуми улыбается, как всегда, когда позирует перед камерой: рот закрыт, голова слегка опущена и повернута влево. Веселье гостей постепенно становится все более буйным. Гоголь прекрасно понимает, что, поскольку оба они бенгальцы, их гости решили, что можно расслабиться и повеселиться вволю. Ему вдруг приходит на ум, что два года назад он вот так же мог бы присутствовать на свадьбе Мушуми, но только в качестве гостя. От этой мысли у него холодеют руки, и он вынужден несколько раз напомнить себе, что вообще-то это он сейчас сидит рядом с ней. С другой стороны, именно для той несостоявшейся свадьбы были куплены золотые украшения, сшиты платья, заготовлено приданое! Даже меню было составлено тогда же. Новый лишь текст приглашения, составленный Ашимой и переведенный Гоголем на английский.

Поскольку Мушуми надо вести занятия уже через три дня после свадьбы, их медовый месяц откладывается. Конечно, им хочется сбежать из отеля, но они обязаны провести первую брачную ночь в роскошном номере для молодоженов, который им сняли их семьи. Как только они заходят в номер, Мушуми с облегчением скидывает туфли на трехдюймовых каблуках.

— Ох, я в душ, — говорит она и исчезает в ванной.

Он оглядывается по сторонам, открывает дверцы шкафчиков и комодов, рассматривает содержимое мини-бара. Он ужасно устал, а Мушуми, наверное, еще больше, поскольку последние несколько часов все плясали под песни «Аббы».

Он растягивается на огромной кровати. Покрывало засыпано розовыми лепестками — последнее, что сделали их матери, прежде чем оставить их вдвоем. Его немного тошнит от сочетания бурбона и двух огромных кусков торта, которые он съел на голодный желудок, поскольку за ужином поесть времени не было. Теперь он ждет свою жену, лениво щелкая пультом телевизора. Около кровати в серебряном ведерке со льдом стоит бутылка шампанского, на покрытой кружевной салфеткой тарелке — шоколадки в форме сердечка. Никхил машинально откусывает кусок — внутри твердая тянучка, которая немедленно застревает у него в зубах.

Никхил крутит на пальце массивное золотое обручальное кольцо, которое его жена надела ему после того, как они разрезали торт. У нее на руке теперь красуется такое же. Смешно, вроде бы совсем недавно он сделал ей предложение. Он специально привязал это событие к ее дню рождения. Решил ее удивить: заказал номер в гостинице на севере штата, на берегу Гудзона, их первое совместное путешествие, — до сих пор они ездили в гости только к родственникам, чередуя визиты то на Пембертон-роуд, то в Нью-Джерси. На день рождения он подарил Мушуми шляпку, которая когда-то ей так понравилась и которую он купил в день их второго свидания. Стояла весна, шляпка была не по сезону, но Мушуми настолько поразило то, что он все это время помнил о ней, что на глаза ей навернулись слезы.

— Боже мой, неужели ты смог ее найти в том магазине! — воскликнула она, надевая шляпку на голову и поворачиваясь к нему с сияющим лицом. Это было в ресторане, до того как принесли горячее. Окружающие мужчины разом повернули головы к Мушуми, молчаливо восхищаясь ее красотой. А она, утерев слезы; сняла шляпку и положила ее обратно в коробку, а коробку убрала под свой стул. Среди разорванных упаковочных бумаг она не заметила на столе другую коробочку, маленькую, из красного сафьяна.

— Это еще не все, — вынужден был сказать Гоголь.

Странно, но шляпка произвела на Мушуми гораздо большее впечатление, чем кольцо с бриллиантом.

Она стала настоящим сюрпризом, в то время как их женитьба уже давно была делом более или менее решенным. По крайней мере, так считали их матери, на это надеялись их семьи. И поэтому Мушуми широко улыбнулась и сказала «Да!» еще до того, как Никхил произнес заранее заготовленные слова.

Теперь она появляется из ванной в белоснежном махровом халате, предоставленном отелем. Она смыла с лица краску, вынула из ушей жемчуга, сняла браслеты с рук. Алая краска, которую в конце церемонии нанесли на ее пробор, тоже смыта с волос. Ноги ее босы, лицо бледно, под глазами темные круги от усталости, но от этого она ему нравится еще больше — настоящая Мушуми, без прикрас, только ему дозволено видеть ее такой. Она садится на край матраса, втирает синий крем в ступни ног и в икры — они гудят от танцев. Однажды она и ему втерла в ноги этот крем, после того как они прошли пешком по Бруклинскому мосту и назад, — Никхил помнит, как он приятно холодил ступни. Мушуми ложится на подушки, смотрит на него, протягивает к нему руку. Под халатом он думает найти кружевное белье — он видел, сколько сорочек, бюстгальтеров и трусиков надарили родственники ей в приданое. Однако под белой тканью она нагая, и ее кожа пахнет — пожалуй, слишком сильно — какими-то ягодами. Он целует темный пушок на ее руках, ее выдающиеся ключицы, маленькую смуглую мочку уха. Несмотря на усталость, они любят друг друга прямо на покрывале, на розовых лепестках. Он с наслаждением вдыхает запах ее тела, смешанный с розовым маслом, он все еще не в состоянии до конца осознать, что теперь они — муж и жена. Когда он привыкнет к этой мысли? Когда перестанет ждать, что вот-вот откроется дверь и их матери войдут, чтобы подсказать, что ему делать дальше? От этой мысли ему становится не по себе, и, когда все закончено, он испытывает облегчение, что эта часть свадебной церемонии тоже прошли успешно, и их брак теперь скреплен по-настоящему.

Они отрывают бутылку шампанского, садятся рядышком на кровати и начинают перебирать подарки. Вообще-то по желанию Мушуми большинство гостей подарило им деньги. Сотни родительских друзей выписали чеки на сто, двести, а то и триста долларом У них нет калькулятора, поэтому Никхил берет блокнот и ручку, лежащие на столике под зеркалом, и складывает суммы в столбик.

— Семь тысяч тридцать пять долларов! — провозглашает он наконец.

— О, неплохо, мистер Гангули!

— Да, миссис Гангули, мы хорошо поработали.

Правда, она не миссис Гангули, Мушуми не стала менять свою фамилию. Она решила не принимать фамилию Гангули, даже как вторую. Ее собственная фамилия, Мазумдар, уже достаточно сложна для произнесения, а Мазумдар-Гангули вообще может не поместиться на визитку. К тому же она уже публикует свои статьи по теории французского феминизма в престижных академических журналах под своей девичьей фамилией. Гоголь, конечно, не признается ей, но втайне он надеялся на то, что она возьмет его фамилию хотя бы из уважения к памяти его покойного отца. Однако менять фамилию даже не пришло Мушуми в голову. И когда от их индийских родственников приходят письма на имя «миссис Мушуми Гангули», она лишь качает головой и вздыхает.

Деньги они используют на первый взнос за двухкомнатную квартиру на Третьей авеню. Квартира для них дороговата, но они не смогли устоять против зелено-коричневых тентов над окнами, привратника у двери, холла, выложенного кафелем цвета спелой тыквы. Сама квартира, хотя и небольшая, обставлена просто шикарно: в гостиной — встроенная мебель из красного дерева, книжные полки поднимаются до потолка, и полы темные, блестящие, из широких дубовых досок. Кухня оснащена бытовой техникой из никелированной стали, а в ванной полы и стены выложены мрамором. В спальне — маленький балкончик, если высунуться из него и поглядеть влево, можно увидеть Эмпайр-стейт-билдинг. Мушуми устроила в спальне свое рабочее место, поставила компьютер и принтер, расставила папки с бумагами. Несколько выходных подряд они ездят в магазин ИКЕЯ за мебелью, покупают ковры и занавески, широкий раскладной диван в гостиную, кровать из белой сосны. Правда, их родители несколько озадачены: квартирка что-то маловата! Разве им вскорости не понадобится детская? Но молодожены не думают о детях, по крайней мере пока Мушуми не защитит диссертацию. По субботам они вместе отправляются на рынок сельских продуктов на Юнион-сквер и покупают экзотические овощи, которые потом готовят по кулинарным книгам, полученным в подарок на свадьбу. Нередко случается, что в результате их кулинарных экспериментов срабатывает пожарная сигнализация, и тогда они тыкают в нее палкой от швабры. Они много смеются и занимаются любовью почти каждый день.

У них собираются небольшие компании, приходят коллеги Гоголя, друзья Мушуми по университету. Они танцуют под латиноамериканскую музыку, угощаются хлебом и салями, ставят на низкий стол разные виды сыра, смешивают мартини в металлическом шейкере. Никхил переводит деньги со своего счета на их общий счет, и теперь на бледно-зеленых страницах их чековой книжки стоят два имени. В качестве пароля они выбирают слово «Лулу» — так назывался ресторан, в котором прошло их второе по счету свидание. Чаще всего они ужинают на кухне, сидя на табуретках перед барной стойкой, или на диване в гостиной, глядя в телевизор. Они редко готовят индийскую пищу — в основном питаются макаронами, рыбой на гриле или едой, которую заказывают в тайском ресторане по соседству. Однако временами на них находит тоска по запахам и вкусам, на которых они выросли, и они едут в район Квинс и там проводят несколько часов в индийской забегаловке «Джексон Дайнер», объедаясь цыплятами-тандури, кебабом и пакорой. По дороге домой они обязательно покупают еще специй и риса басмати , полные благих намерений готовить индийскую еду постоянно. А еще они ходят в индийскую чайную, где официантки говорят на бенгали и где подают чай по-индийски, густой, пряный, сваренный с молоком и специями. Каждый вечер, выходя с работы, Гоголь звонит домой, чтобы спросить, что купить по дороге. После ужина они смотрят телевизор, а Мушуми в это время пишет благодарственные письма бесконечным знакомым, удостоившим их своим присутствием на свадьбе.

Иногда в квартире обнаруживаются следы прошлой жизни Мушуми — ее жизни с Грэмом. Это может быть книга стихов, надписанная им обоим, или открытка из Прованса, заложенная в конец словаря, посланная на адрес квартиры, которую они когда-то тайно снимали. Однажды Гоголь, не в силах противиться внезапному побуждению, дошел до того самого дома, надеясь, что ему откроется секрет ее прошлого. Он представлял себе ее идущей из супермаркета с бумажной сумкой продуктов, влюбленной в другого мужчину. Он не чувствует ревности к ее прошлому как к таковому, просто иногда ему кажется, что она не полностью с ним. А в другие дни ему приходит на ум, что их альянс представляет собой своего рода поражение Мушуми перед судьбой, передышку, необходимую ей, чтобы набраться сил. Он гонит от себя дурные мысли, да они и не часто осаждают его. Гоголь возвращается после работы домой и с надеждой оглядывает их жилище, желая найти признаки того, что они вместе и душой и телом. На телевизоре стоит их свадебная фотография — у обоих на шее одинаковые цветочные гирлянды, и лицо у Мушуми счастливое. Он идет в спальню, где она работает за компьютером, целует ее в плечо, увлекает на постель. Она не сопротивляется, отдается ему со страстью. Но он знает, что в шкафу в прозрачном пакете хранится белое платье, которое она собиралась надеть на свадебную церемонию, что должна была пройти в Пенсильвании, на лужайке возле дома отца Грэма. Она сама рассказала ему об этом. Однажды он раскрыл молнию и осмотрел платье — нечто короткое, до колен, без рукавов и с круглым вырезом, похожее на теннисное. Он спросил ее тогда, почему она до сих пор хранит его.

— А, это! — бросила она рассеянно. — Я все хочу отдать его в покраску, да забываю.

В марте они едут в Париж. Мушуми пригласили прочитать доклад на конференции в Сорбонне, и они решили устроить из этого события праздник. Гоголь взял на работе неделю за свой счет. Они не стали связываться с гостиницами, остановились в квартире, принадлежащей одному из приятелей Мушуми, журналисту по имени Эммануил, который на это время как раз уехал в Грецию в отпуск. Квартира едва отапливается, она совсем крохотная, расположена на шестом этаже под самой крышей, и подниматься в нее надо по очень узкой, очень крутой лестнице. Правда, в ней есть душ с чуть теплой водой, размером с телефонную будку, и узкая кухонька, на которую может протиснуться только один человек. В единственной комнате кровать загнана на чердак, так что занятия сексом представляют собой серьезное испытание, а еще там помещается стол и два стула. Вот и вся обстановка. Даже чай утром вскипятить — проблема. Погода тоже не радует — сыро, промозгло, ветрено и дождливо, «типичная парижская погода», как радостно сообщает ему Мушуми. Никхилу кажется, что он стал невидимым — мужчины на улице без всякого стеснения пялятся на его жену, не обращая внимания на то, что он идет рядом с ней.

Это его первый визит в Европу. Он в первый раз воочию видит архитектуру, о которой он столько читал, которой он до сих пор восхищался только по фотографиям. Однако почему-то в обществе Мушуми ему постоянно хочется извиняться за свое присутствие. Он понимает, что ей было бы интереснее встречаться со своими французскими друзьями, сидеть в кафе, или посещать заседания конференции, или ходить за покупками в любимые магазины. С самого начала он чувствует себя бесполезным, ненужным довеском, как гиря висящим на шее жены. Мушуми сама строит планы их передвижения по Парижу, сама говорит за них обоих. Он же молчит, и когда они сидят в пивной по соседству, и в магазине, где его поражают красотой выставленные на витрине пояса, галстуки и сумки, и в музее Орсе, где они проводят почти целый день. А особенно молчаливым он становится вечерами, когда они собираются с друзьями Мушуми в шумных, прокуренных парижских кафе, пьют перно, заказывают кускус и шукрут. Никхил пытается уловить хотя бы суть разговора, он понимает лишь отдельные слова: «евро», «Моника Левински», а все остальное сливается в один щебечущий птичий язык, понять который он не в силах. И он откидывается на своем стуле, слушает их смех, смотрит на отражение их склонившихся друг к другу темных голов в темных зеркалах, украшающих стены.

Конечно, какая-то часть его понимает, что он находится в привилегированном положении, что не каждый турист может увидеть город вот так, изнутри. Но с другой стороны, ему не очень интересна закулисная сторона парижской жизни, ведь он еще не изучил его парадную сторону. Он с удовольствием побродил бы по центру с разговорником в кармане, проехался бы на метро, ненароком заблудился бы. Когда он говорит об этом Мушуми, она поражена: «Почему же ты раньше мне не сказал?» И на следующее утро Гоголь выходит из дома один, вооруженный картой Парижа, несколькими фразами, которые Мушуми заставила его выучить наизусть («Je voudrais un café, s'il vous plaît», «Оù sont les toilettes?») [23]«Кофе, пожалуйста», «Как пройти в туалет?» (фр.). , и кредитной картой. Никхил направляется к ближайшему метро, покупает карт-оранж [24] Карт-оранж — проездной билет на все виды городского транспорта в Париже (кроме такси)., в то время как Мушуми остается дома, чтобы внести последние коррективы в свой доклад. Никхил твердо знает одно: если на дворе уже не утро, он ни в коем случае не должен заказывать cafe crême [25]Кофе с молоком (фр.). , ни один француз так не поступит.

День яркий, солнечный, но ветер пронизывает до костей, щиплет за уши. Он напоминает Никхилу тот осенний день, когда Мушуми потащила его покупать шапку. Как они тогда дружно вскрикнули от неожиданности, когда ветер ударил им в лицо, и инстинктивно повернулись друг к другу, ища спасения от холода. Сейчас Никхил медленно бредет по улице, потом решает съесть еще один круассан в булочной, где они с Мушуми каждое утро покупают себе на завтрак свежую выпечку. На углу стоит молодая парочка, они кормят друг друга булочками из бумажного пакета, щурясь на яркие лучи солнца. И ему вдруг ужасно хочется вернуться в квартиру, забраться в кровать на чердаке, обнять Мушуми, провести с ней в постели целый день, как раньше, когда они только начали встречаться. Они тогда забывали о еде, вставали только к вечеру, голодные, выходили на улицу в поисках пищи. Но у нее доклад в конце недели, и он знает, что отвлечь ее от подготовки ему не удастся. Сейчас она, наверное, в очередной раз читает свою речь вслух, замечая время на ручных часах, делая красной ручкой пометки в тексте. Поэтому, подкрепившись кофе и круассаном, он вздыхает и несколько часов посвящает Парижу, обходя все маршруты, которые Мушуми отметила ему на карте карандашом. Он наматывает милю за милей: шагает по набережным Сены, вдоль знаменитых бульваров, парков и садов, после некоторых блужданий находит музей Пикассо. Он садится на скамейку и делает наброски домов на площади Вогезов, бродит по печальным аллеям Люксембургского сада. Он проводит часы на площади около Академии изящных искусств, перебирая на развалах репродукции, старые книги и картины, покупает несколько рисунков парижских зданий. Он фотографирует узкие улицы, выщербленные тротуары и темные мощеные мостовые, крыши с мансардами, ветхие на вид здания, построенные из светло-бежевого камня. Все, что он видит вокруг, — настолько прекрасно, что у него перехватывает дыхание, но его угнетает то, что для Мушуми этот город уже давно стал привычным, даже родным, что она видела его сотни раз. Теперь он понимает, почему она так долго жила в Париже, вдали от семьи, родственников и друзей. Ее парижские знакомые обожают ее, так же как и официанты, и продавцы в магазинах. Для них она вроде бы своя, но при этом несет в себе свежесть и обаяние новизны, которую так ценят парижане. Он восхищается ею, но в то же время немного завидует тому, как легко она смогла вписаться в чужую культуру, построить новую жизнь в новой стране, как когда-то это сделали его родители. Сам он, по-видимому, на это не способен.

Последний день их пребывания в Париже он посвящает выбору подарков матери, Соне, теще и тестю. В этот день Мушуми делает свой доклад. Он предложил пойти с ней, поддержать ее морально, но Мушуми сказала, что это глупо. Зачем сидеть в комнате, набитой людьми, говорящими на языке, которого он не понимает, когда можно еще побродить по городу? И поэтому после походов по магазинам Гоголь отправляется в Лувр и проводит там три часа. Вечером они встречаются в кафе в Латинском квартале. Мушуми уже ждет его, он видит ее лицо за стеклами кафе. Она накрасила губы темно-красной помадой, потягивает красное вино.

Он садится рядом, заказывает чашку кофе.

— Ну как? Как все прошло?

Мушуми молча передергивает плечами, закуривает.

— Да вроде хорошо. Прошло — и ладно.

Она выглядит подавленной, не смотрит ему в глаза, оглядывается на ряд столиков с мраморными столешницами с темно-красными прожилками.

Обычно она требует от него полного отчета о его приключениях, но сегодня они сидят молча, глядя на проходящих мимо кафе парижан. Он показывает ей свои покупки: галстук для тестя, мыло для обеих мам, шелковый шарф Соне, альбомы для зарисовок для него, ручки, бутылочки с тушью. Мушуми одобрительно разглядывает его наброски парижских крыш. Они уже не раз были в этом кафе, и теперь Гоголь смотрит вокруг с легкой грустью, стремясь впитать в себя детали, которые, как он знает, скоро изгладятся из его памяти, толстого неприветливого официанта, который так резко ставил чашки на стол, что они звенели, вид на магазины из окна, желто-зеленые плетеные стулья.

— Тебе грустно, что надо уезжать? — спрашивает он, одним глотком выпивая свой эспрессо.

— Да, немного, мне кажется, какая-то часть меня всегда жалеет, что я вообще уехала отсюда.

Он перегибается через стол, берет ее руки в свои.

— Но тогда мы бы не встретились. — Он старается вложить в свои слова больше убежденности, чем ощущает сам.

— Верно, — соглашается Мушуми. А потом добавляет: — Может быть, мы все-таки переедем сюда когда нибудь, кто знает?

Он кивает головой:

— Может быть.

Она такая красивая, уставшая после бессонной ночи и напряжения после доклада, вечерний свет мягко освещает ее лицо, наполняя его янтарным светом. Дым, извиваясь, поднимается вверх от ее губ. Он хочет запомнить этот момент навсегда, таким он хочет вспоминать Париж. Он вынимает фотоаппарат, наводит на нее объектив.

— Нет, Никхил, не надо! — говорит она, смеясь, отворачиваясь от него. — Я ужасно выгляжу. — Она даже заслоняет лицо рукой.

Он продолжает держать камеру наготове:

— Давай, Мушуми, повернись ко мне. Ты очень красивая, Мо, правда. Ты прекрасно выглядишь, ну поверь!

Но она лишь отрицательно качает головой, отодвигает стул от столика, встает, она не хочет, чтобы в этом городе кто-нибудь принял ее за туристку, говорит она.

Субботний вечер в мае. Ужин у друзей в Бруклине. Около дюжины гостей собрались вокруг длинного, поцарапанного стола без скатерти; они пьют кьянти из стаканов, курят, сидя на трехногих, довольно неудобных табуретках. Комната темная, освещается лишь лампой с круглым абажуром, подвешенной на длинном проводе низко над столом. Из старенького магнитофона, стоящего на полу, льются звуки оперы. Гости передают по кругу косяк. Никхил тоже делает затяжку и сразу же жалеет об этом: он ужасно голоден, и дым немедленно бросается ему в голову. Сейчас уже около десяти вечера, а хозяева еще не начинали готовить ужин. Пока, кроме кьянти, им предложили буханку хлеба и банку оливок, поэтому стол засыпан крошками и лиловатыми остроугольными косточками. Хлеб черствый, и, когда голодный Никхил откусывает кусок, жесткая корка ранит ему нёбо.

Они в гостях у Астрид и Дональда, друзей Мушуми. Их дом, построенный в середине девятнадцатого века из бурого песчаника, сейчас в лесах: идут ремонтные работы. К тому же Астрид и Дональд решили расширить и свою квартиру, они ожидают первенца, и теперь вместо одного этажа они будут занимать все три до самого верха. Стены в их квартире завешаны холщовыми полотнами, создающими искусственные коридоры, поскольку они находятся в разной стадии отделки и покраски. Гости продолжают прибывать, жалуются на холод: весна в этом году сильно запоздала, а ветер совсем озверел: колючий, как в декабре! Они бросают пальто на диван, знакомятся, наливают себе вина. Если они пришли сюда в первый раз, хозяева обязательно ведут их на экскурсию на второй и третий этаж, показывают, что уже сделано, хвастаются архитектурными находками — потолком из жести, большим пространством под самой крышей, которому предстоит стать детской, видом на Манхэттен, открывающимся с верхнего этажа.

Никхил уже не раз бывал в этом доме, даже слишком много раз, по его мнению. Ему не нравятся друзья Мушуми. Его жена знакома с Астрид еще со студенческих времен, а он в первый раз увидел их на своей свадьбе. По крайней мере, так говорит Мушуми, сам-то он их не помнит. Они жили в Риме в первый год их с Мушуми романа и назад вернулись не так давно, а теперь Астрид преподает в Нью-Йоркском университете теорию кино. Дональд — довольно успешный художник, его конек — маленькие натюрморты совершенно обыкновенных вещей: он рисует кусок сыра, яйцо или расческу, подвешивает их на ниточках на фоне ярко окрашенной стены. Картина Дональда, изображающая моток шерсти, его свадебный подарок, висит у Гоголя и Мушуми в спальне. Астрид и Дональд, по мнению Гоголя, какие-то унылые, в них нет живости, и вещают они с необоснованным апломбом, однако он знает, что для Мушуми эта пара — ролевая модель семейной жизни. А они насильно заманивают новых людей в свою паутину, страстно рекламируя собственный жизненный уклад и убеждения, они засыпают Гоголя и Мушуми совершенно банальными советами по любому поводу. К тому же они признают только определенную булочную на Сулливан-стрит, определенную мясную лавку на Мотт-стрит, только определенный способ заварки кофе, и простыни на их кровати — от одного-единственного флорентийского дизайнера. Их жизненные установки бесят Гоголя, но Мушуми лишь снисходительно качает головой. И часто она покупает хлеб именно в той булочной, а мясо именно в той лавке, которую советуют ее друзья. Что и говорить — на вкус эти продукты ничем не отличаются от обыкновенных, а вот ценой — весьма и весьма.

Сегодня Никхил узнает несколько знакомых лиц: Эдит и Колин, они преподают социологию в Принстоне и Йеле, Луиза и Блейк, оба с докторской степенью, оба преподают в Нью-Йоркском университете. Оливер — редактор в журнале по искусству, его жена Салли работает кондитером. Остальные — художники, друзья Дональда, поэты, режиссеры документальных фильмов. Все они женаты. Надо же! Этот факт не перестает изумлять Гоголя. Но так и есть — время идет, люди его возраста женятся, многие уже обзавелись детьми. Теперь они с Мушуми каждые выходные идут к кому-нибудь в гости, то на ужин, то на коктейли, то на танцы, чтобы не забывать, что еще молоды.

Все эти люди умны, хорошо образованны, стильно одеты. Однако все они чем-то напоминают Гоголю вампиров, женившихся друг на друге. Этот оттенок кровосмешения и порока пугает его, и он ничего не может с этим поделать. Он также не может отделаться от мысли, что половина гостей, собирающихся на вечеринки, переспала с другой половиной в разное время и в разных сочетаниях, причем не только по двое. За столом идет обычный академический треп, в котором он не принимает участия. Если честно, ему глубоко наплевать, кто съездил на очередную конференцию, кто выбился на новую должность, а кто потерял место на кафедре, неинтересны все эти гранты, конференции, тупые студенты. На другом конце стола женщина с короткой стрижкой в узких очках, напоминающих раскосые кошачьи глаза, громогласно рассказывает о пьесе Брехта, в которой она играла в Сан-Франциско, — режиссер решил, что все персонажи должны играть полностью обнаженными. Справа он него Салли готовит десерт, укладывая слоями консервированные фрукты, взбитые сливки, джем и меренги, вздымающиеся как белые облака. Астрид разложила перед собой на столе деревянные чурбачки, выкрашенные в разные оттенки яблочно-зеленого цвета, в который они с Дональдом хотят выкрасить холл. Она глядит на свои чурбачки самозабвенно, понятно, что, хотя она и просит совета гостей, в душе она давно уже приняла решение о том, какой именно оттенок сделает ее прихожую «совершенной». Слева от Гоголя сидит Эдит, она объясняет соседу, по какой причине отказалась от хлеба. «У меня появилось столько энергии после того, как я перестала есть пшеницу», — говорит она.

А вот Гоголю нечего сказать этим людям. Ему неинтересны их диссертации, их пищевые ограничения и цвет их стен. Вначале такие походы не доставляли ему столько мучений — тогда они с Мушуми сидели обнявшись, и разговоры пролетали мимо их голов, особенно их не затрагивая. Однажды на вечеринке у Салли и Оливера они даже спрятались от гостей в стенном шкафу и занимались любовью под сложенными на полках свитерами хозяйки. Конечно, он понимает, что рано или поздно страсть уходит, наступает пора привыкания, однако преданность Мушуми этим людям поражает его. Он переводит взгляд на жену. Она как раз закуривает очередной «Данхилл». Раньше ее курение его не раздражало, ему даже нравилось, когда после секса она перегибалась через него, тянулась за сигаретой, чиркала спичкой. Он лежал рядом, слушая, как она затягивается в темноте, наблюдая за витками дыма, поднимающимися к потолку. Но теперь ему кажется, что она курит слишком много, — их квартира пропахла табаком, в спальне стоит туман, а от волос и рук Мушуми тоже исходит этот запах, от которого Никхила начинает немного тошнить. Иногда он не может не думать о том, что будет, если эта привычка приведет ее к какой-нибудь страшной болезни. Однако когда он поведал ей о своих страхах, Мушуми рассмеялась ему в лицо.

— Ты шутишь, наверное! — сказала она небрежно.

Сейчас Мушуми явно весело, она смеется, наклоняет голову к Блейку, внимательно слушает его. Дома ей не бывает так весело. Он смотрит на ее гладкие, прямые волосы — недавно она подстригла их, и теперь они слегка загибаются вверх на концах. Ее очки только подчеркивают ее красоту, ее бледный, красиво очерченный рот. Он знает, что для нее мнение этих людей важно, хотя и не понимает почему. С недавних пор после таких вечеринок она становится особенно раздражительной, как будто стыдится их жизни, как будто знает, что с ним она никогда не достигнет высот, которых ждут от нее друзья. В последний раз, когда они возвращались из гостей, она затеяла ссору, жалуясь на шум, проникающий в их квартиру с Третьей авеню, на дверцы шкафа, которые постоянно соскальзывают с направляющих рельсов, на то, что в ванной слишком громко работает вентилятор. Он утешает себя тем, что она, конечно, сейчас очень сильно устает, она готовится к экзаменам по специальности, днем пропадает в библиотеке, раньше десяти вечера дома не появляется. Он уже пережил аналогичный кошмар, ему пришлось два раза пересдавать экзамен, прежде чем он получил лицензию, а ведь он посещал подготовительные курсы. Что же, он все понимает, он будет молчать. Вот только если у нее так мало времени, почему она не откажется хотя бы от одной из этих скучнейших вечеринок у Астрид и Дональда? Но когда дело касается их, слово «нет» из ее лексикона исчезает, это Гоголь уже усвоил.

Ему известно, что Мушуми познакомилась со своим предыдущим женихом через Астрид и Дональда, Дональд ходил с Грэмом в одну школу, и он дал Грэму телефон Мушуми, когда тот собрался ехать в Париж. Гоголю неприятно думать о том, что именно через эту парочку Мушуми до сих пор получает сведения о Грэме: сейчас он живет в Канаде, счастливо женат, отец очаровательных двойняшек. Когда Мушуми была с Грэмом, они часто ездили в отпуск вчетвером, снимали вместе коттедж в Вермонте или семейный отель в Хэмпсоне. Они пытаются подбить на это и Гоголя, да только он лучше умрет, чем проведет с ними весь отпуск. Несмотря на то что и Астрид и Дональд прекрасно к нему относятся, ему все равно кажется, что они иногда путают его с Грэмом. Однажды Астрид даже оговорилась, назвав его «Грэм». Никто этого не заметил, все были уже прилично пьяны, но он надолго запомнил этот случай. «Мо, может быть, вы с Грэмом возьмете домой немного буженины? — сказала Астрид, когда они убирали со стола. — Нам все не съесть, а она так хороша для бутербродов».

Теперь гости вроде бы нашли общую тему для обсуждения: они говорят об имени для будущего ребенка Астрид.

— Мы хотим что-то совершенно необыкновенное! — мурлычет она. Вообще-то разговоры о детях все чаще возникают за ужинами, ведь подавляющее большинство гостей — семейные пары.

— Мне всегда нравились имена римских пап, — говорит Блейк.

— Что, Иоанн и Павел?

— Нет, Бенедикт, например, или Клемент. Или Иннокентий.

Да, интересно, это говорящие имена, но ведь есть и такие, которые ничего не значат, например Джет или Типпер, они просто смешные. Ну, нет, что за кошмарные имена, кто назовет так своего ребенка? Все имена должны что-то значить, верно? Кто-то вспоминает, что знал девушку по имени Анна Грэм. «Поняли? Ана-грам-ма, вам понятно?» Гости смеются.

Мушуми говорит, что ее имя всегда казалось ей настоящим проклятием, никто не мог его правильно произнести, в школе как ее только не дразнили, пока она не додумалась называть себя Мо.

— Просто ужасно было быть единственной Мушуми во всей школе, — говорит она.

— Знаешь, а мне бы это, наверное, нравилось, — вставляет Оливер.

Никхил наливает себе еще кьянти, он не желает участвовать в этих разговорах, даже слушать ему противно. По кругу передают книги: «Как выбрать своему ребенку идеальное имя», «Альтернативные имена», «Путеводитель по именам для идиотов». Одна из книг называется так: «Как не надо называть своего ребенка». Гости загибают страницы, делают отметки на полях. Кто-то предлагает назвать будущего ребенка Захари. На это дама напротив Никхила визгливо возражает, что у нее была собака, которую звали Захари. Все хотят узнать, что значит их собственное имя, зачитывают пояснения вслух. Кто-то громко радуется, кто-то разочарован. Гоголь рад, что, по крайней мере, их с Мушуми это не касается. Он подходит к ней, садится на край дивана, берет ее за руку. Мушуми поднимает на него глаза, и Гоголь видит, что она уже сильно пьяна.

— А, это ты, — бормочет она, прислоняясь к нему головой.

— А что значит Мушуми? — спрашивает Оливер с другого конца стола.

— Влажный юго-восточный бриз, дующий с моря, — говорит она.

— Тот, что дует сейчас на улице?

— О, я всегда знала, что ты у нас — природная стихия! — смеясь, говорит Астрид.

Гоголь поворачивается к Мушуми:

— Правда? — Ему никогда не приходило в голову спросить ее об этом. — Ты мне не говорила об этом! — вырывается у него.

Она встряхивает головой, не очень понимая, чего он от нее хочет.

— Разве?

Почему-то тот факт, что он раньше не знал, что означает ее имя, огорчает его. Правда, сейчас не время размышлять об этом. Он встает, направляется в туалет. После, вместо того чтобы вернуться в гостиную, он поднимается на один лестничный пролет посмотреть, как далеко продвинулся ремонт. На втором этаже уже разгорожено несколько комнат, стены окрашены в белый цвет, но ничего, кроме лестниц, в комнатах пока нет. Никхил вспоминает, что в самом начале их с Мушуми романа они спорили о том, каким должен быть идеальный дом, — он отстаивал модернистские решения из бетона и стекла, ей больше нравились традиционные кирпичные дома. Они даже нарисовали на салфетке план совершенно немыслимого жилища, сложенного из пенобетонных блоков, со стеклянным фасадом. Это было еще до того, как они впервые переспали, и Гоголь помнит, как оба смутились, когда обсуждение дошло до того, где лучше поместить спальню.

В конце концов он спускается на кухню, где Дональд только-только приступил к приготовлению ужина. Оригинальностью их ужины не отличаются — на этот раз хозяин готовит спагетти с морепродуктами. Пока они готовят на старой кухне, и неопрятные шкафчики и испачканный жирными пятнами линолеум напоминают Гоголю о его первой квартире на Амстердам-авеню. На плите стоит самая огромная кастрюля, которую Гоголь когда-либо видел, она занимает две конфорки. В миске на столе лежат салатные листья, покрытые влажными бумажными салфетками. В глубокой эмалированной раковине отмокает гора зеленоватых мидий.

Дональд высок и статен, на нем голубые выцветшие джинсы, шлепанцы и ядовито-зеленая рубашка. Он красив классической красотой патриция, его грязноватые светло-русые волосы зачесаны назад. На нем передник, он деловито ощипывает листья с огромного сельдерея.

— Привет, — говорит Никхил, входя на кухню, — Помощь нужна?

— А, Никхил! Как ты вовремя. — Дональд с видимым облегчением передает ему сельдерей. — Вот, ощипывай его, раз сам напросился.

Гоголь рад, что ему нашлось занятие, что он может сделать что-то полезное, пусть даже поработать помощником Дональда.

— Ну и как продвигается ремонт?

— Ох, не спрашивай, — стонет Дональд. — Нам пришлось уволить подрядчика. Если так пойдет дальше, наше дитя успеет вырасти и обзавестись своей семьей к тому времени, как они закончат детскую.

Дональд начинает вынимать мидий из раковины, чистит их чем-то похожим на ершик для туалета и перегружает в кастрюлю, где в пенящемся бульоне тихо кипят другие виды моллюсков.

— Ну а вы, ребята, когда переедете в Бруклин? — спрашивает Дональд.

Гоголь пожимает плечами. У него нет ни малейшего желания переезжать так близко к этой парочке.

— Я вообще-то пока не думал о переезде. Предпочитаю Манхэттен. И Мушуми тоже.

— Нет, старик, ты не прав. Мушуми просто обожает Бруклин. Нам пришлось выгонять ее отсюда под зад коленом после истории с Грэмом.

Упоминание бывшего жениха, как обычно, больно колет Гоголя, он сразу настораживается.

— А, так это с вами она жила тогда?

— Ну да, прямо в этом доме, в комнате там, в конце коридора. Она прожила с нами не меньше двух месяцев. Бог ты мой, бедняжка была совсем плоха. Никогда не видел ее в таком отчаянии.

Гоголь кивает головой. Этого Мушуми ему тоже не говорила. Почему, интересно? Внезапно он ощущает приступ острой ненависти к этому дому, в котором его жена провела самые мрачные дни своей жизни. Здесь, в этом доме, она оплакивала разрыв с другим.

— Ну, ты для нее гораздо лучше, — весело заключает Дональд.

— Да? А почему?

— Знаешь, не пойми меня превратно, конечно, Грэм — чудный мужик. Но они были какие-то слишком одинаковые, слишком страстно относились друг к другу, что ли.

«Н-да, не очень-то лестное замечание», — думает Гоголь, отворачиваясь от Дональда с равнодушным видом. Он обрывает с сельдерея последние листочки, моет их и передает хозяину дома. Дональд хватает огромный нож и начинает шинковать зелень, быстро и искусно рубя ее на доске, фиксируя мелькающий тесак поставленной сверху плашмя ладонью.

— Никогда не мог понять, как можно так быстро все это крошить, — говорит Гоголь.

— Ну, старик, это вовсе не сложно, все что нужно — это острый нож, — бодро говорит ему Дональд. — Клянусь этими устрицами.

Гоголь отправляется в гостиную со стопкой тарелок, вилками и ножами. По дороге он заглядывает в комнату, в которой когда-то жила Мушуми. Сейчас она пуста, на полу валяется половая тряпка, из центра потолка торчит пучок проводов. Он представляет ее себе в углу на узкой кровати, худую, бледную, исчезающую в облаке сигаретного дыма. В столовой он ставит тарелки на стол, садится рядом с ней. Мушуми целует его в мочку уха:

— Куда ты пропал?

— Да просто болтал на кухне с Дональдом.

Народ за столом все еще обсуждает детские имена. Колин говорит, что ему нравятся имена, означающие что-либо конкретное, Любовь, например, или Вера. Кстати, его прапрабабушку звали Надежда! Это вызывает скептические смешки за столом.

Дональд входит в комнату, торжественно неся перед собой огромное блюдо спагетти, украшенное сверху россыпью раковин. Это вызывает всеобщее оживление, кто-то начинает аплодировать. Спагетти раскладывают по тарелкам, передают гостям.

— Да, выбор имени — это такая ужасная ответственность! — восклицает Астрид, высасывая мидию. — А что, если оно не понравится ребенку, когда он вырастет?

— Ну, так что из того? — говорит Луиза. — Возьмет да и поменяет свое имя, подумаешь! Помните Джо Чапмена из нашего колледжа? Я слышала, что нынче его зовут Джоан.

— Да ты что? Я бы никогда не стала менять свое имя, — говорит Эдит. — Меня назвали в честь бабушки.

— Никхил поменял свое имя, — выпаливает вдруг Мушуми, и в первый раз за вечер за столом становится абсолютно тихо.

Он поднимает на нее глаза, потрясенный ее предательством. Конечно, он не просил ее никому не говорить о том, что он поменял имя, но ведь это и так понятно! Она же улыбается ему, не понимая, что наделала. Гости в молчании смотрят на него, раскрыв набитые спагетти рты.

— Что это значит, поменял имя? — медленно спрашивает Блейк.

— Ну, Никхил. У него было при рождении другое имя. — Мушуми кивает головой, бросает на стол пустую раковину. — Когда мы были детьми, его звали по-другому.

— И как же тебя звали? — подозрительно сдвигая брови, интересуется Астрид.

Несколько секунд он молчит.

— Гоголь, — произносит он наконец.

Он не слышал этого имени ни от кого, кроме родных, уже очень давно, но оно звучит так же, как и всегда, — глупо, абсурдно, невозможно. Он пристально смотрит в глаза Мушуми, но она слишком пьяна, чтобы понять его гнев.

— Хе-хе, то есть как это, Гоголь? Как в «Шинели»? — спрашивает Салли.

— А, я понял! — говорит Оливер. — Николай Гоголь!

— Как ты мог скрывать это от нас, Ник! — нежно укоряет его Астрид.

— А зачем родители вообще так тебя назвали? — хочет знать Дональд.

Он не может заставить себя рассказать этим людям историю своего отца, которая, как всегда, стоит у него перед глазами: искореженные вагоны, застрявшие посреди полей, рука, бессильно торчащая из окна, листок бумаги, тихо падающий на землю, тусклый свет фонарей спасателей. Он рассказал эту историю Мушуми, когда они стали жить вместе. Он рассказал ей и о ночи, когда впервые услышал ее. Он признался, что с тех пор не может отделаться от чувства вины за то, что изменил имя, особенно после того, как отца не стало. Она тогда уверила его, что любой человек на его месте сделал бы то же самое. Но, как выясняется, для нее это было лишь шуткой, анекдотом, как и для этих людей, которые назавтра позабудут о нем. Завтра эта история будет служить лишь основой для очередного застольного анекдота: «А я знал человека по имени Гоголь, представляете? Бедный малый, конечно, ему пришлось его поменять». Почему-то это огорчает его больше всего.

— Гоголь был любимым автором моего отца, — произносит он наконец.

— Боже мой, Астрид, какая прекрасная мысль! Может быть, назовем нашего малыша Верди? — спрашивает Дональд как раз в тот момент, когда звучат финальные аккорды оперы.

— Ну, милый, будь серьезен, — кокетливо тянет Астрид. — Сосредоточься, это же важный вопрос!

Конечно же Никхил прекрасно знает, что эти люди не способны на такой безумный, наивный и импульсивный поступок, какой совершили когда-то его родители.

— Расслабьтесь, друзья, — говорит Эдит. — Идеальное имя придет к вам само, дайте ему время.

Гоголь вдруг громко заявляет:

— Такого не существует!

— Чего не существует? — интересуется Астрид.

— Идеального имени. Мне кажется, надо ввести закон, по которому каждый будет вправе сам выбрать себе имя, скажем, в восемнадцать лет. А до этого времени — только местоимения.

Мушуми бросает на него предупреждающий взгляд, но он игнорирует его. Гости стонут в унисон — они не согласны. Дональд вносит салат. Разговор переходит на что-то другое. Никхил жует салатный лист и вспоминает роман, который он когда-то нашел на полке у Мушуми — перевод на английский язык какой-то французской писательницы. Главных героев звали просто: Он и Она. Хотя у их любовной истории был несчастливый конец, Никхил проглотил этот роман за день. Хотел бы он, чтобы его жизнь была такой же простой.