Онлайн чтение книги Случайная вакансия The Casual Vacancy
Понедельник

I

– Соберись с духом, – сказал Майлз Моллисон, стоя в кухне большого особняка на Чёрч-роу.

Чтобы сделать этот звонок, он выждал до половины седьмого. Ночь прошла беспокойно, он подолгу не смыкал глаз и лишь урывками проваливался в тревожный сон. В четыре часа утра он понял, что жена тоже не спит, и они негромко поговорили в темноте.

Обсуждая то, что произошло у них на глазах, оба пытались отойти от потрясения и безотчётного ужаса, но при этом Майлза щекотало лёгкое пульсирующее возбуждение от мысли о том, как он сообщит эту весть своему отцу. Майлз намеревался дождаться семи часов, но опасение потерять пальму первенства погнало его к телефону ещё раньше.

– Что стряслось? – загрохотал Говард с лёгким жестяным призвуком: это Майлз включил для Саманты громкую связь.

Бледно-розовый халат ещё больше подчёркивал коричнево-махагоновый оттенок её кожи: воспользовавшись ранним подъёмом, она освежила свой тускнеющий загар средством из тюбика. В кухне смешались запахи растворимого кофе и синтетического кокоса.

– Фейрбразер умер. Вчера вечером рухнул как подкошенный в гольф-клубе. Мы с Сэм как раз ужинали у «Берди».

– Фейрбразер умер ? – проревел Говард.

Его интонация предполагала, что Говард не удивился бы какому-нибудь драматическому развитию событий, связанных с Барри Фейрбразером, но такой новости даже он никак не мог ожидать.

– Рухнул как подкошенный прямо на стоянке, – повторил Майлз.

– Бог ты мой, – ахнул Говард. – Сколько ж ему было – всего-то сорок с небольшим? Бог ты мой.

Майлз и Саманта слушали, как Говард пыхтит, словно загнанный конь. По утрам его вечно мучила одышка.

– И что это было? Сердце?

– Говорят, что-то в мозгу. Мы поехали вместе с Мэри в больницу, и там…

Но Говард пропустил ответ мимо ушей. Майлз и Саманта слушали, как он говорит в сторону:

– Барри Фейрбразер! Умер! Майлз на связи!

Прихлёбывая кофе, Майлз с Самантой ожидали, пока Говард не вернётся к разговору. Когда Саманта присела за кухонный стол, полы халата слегка разошлись, обнажив богатство пышного бюста, который сейчас покоился на её сложенных руках. Подпираемые снизу, груди выглядели более упругими и гладкими, нежели в привычном висячем состоянии. Клеёнчатая кожа между ними подёрнулась мелкими трещинками, которые уже не исчезали, когда Саманта распрямлялась. По молодости она злоупотребляла посещением солярия.

– Что ты начал говорить? – Говард вернулся на линию. – Что-то про больницу.

– Мы с Сэм поехали на «скорой», – чётко артикулировал Майлз. – Чтобы сопроводить Мэри и тело.

Саманта отметила, что Майлз со второго захода усилил, так сказать, рекламный аспект своего рассказа. Она не осуждала. Если уж им выпало пережить этот кошмар, должна же быть какая-то компенсация – хоть людям рассказать как и что. Ей казалось, она никогда в жизни этого не забудет: как в голос рыдала Мэри; как Барри лежал в кислородной маске, словно в наморднике, и глаза у него всё время были полуоткрыты; как они с Майлзом пытались угадать, что скрывается за непроницаемостью медиков; и спазматические толчки, и тёмные окна, и весь этот ужас.

– Бог ты мой, – в третий раз протянул Говард, не отвечая на приглушённые расспросы Ширли: его вниманием полностью завладел Майлз. – Рухнул замертво прямо на стоянке?

– Да-да, – подтвердил Майлз. – Я как увидел, сразу понял: ему конец.

Это была его первая ложь, и он отвёл взгляд от жены. Она прекрасно помнила, как он своей ручищей покровительственно обхватил вздрагивающие плечи Мэри: «Его поставят на ноги… поставят на ноги…»

«Но в конце-то концов, – думала Саманта, оправдывая мужа, – кто мог знать, как оно обернётся, если медики тут же нацепили маски и забегали со шприцами?» Похоже, они надеялись его спасти – не понимали, что это без толку, пока в больнице к Мэри не подошла молоденькая докторша. У Саманты перед глазами до сих пор с ужасающей чёткостью стояла эта картина: и беззащитное, застывшее лицо Мэри, и вид этой гладко причёсанной, очкастенькой девушки в белом халате, собранной и немного настороженной… В сериалах такое показывают что ни день, но когда взаправду…

– Ровным счётом ничего, – продолжал Майлз. – Гэвин ещё в четверг играл с ним в сквош.

– И ничто не предвещало?

– Абсолютно. Он Гэвина разгромил.

– Бог ты мой. Значит, судьба такая, верно? Значит, судьба такая. Погоди, тут мама что-то сказать хочет.

В динамиках стукнуло и звякнуло, а затем послышался вкрадчивый голос Ширли.

– Какое ужасное потрясение, Майлз, – сказала она. – Как вы это выдержали?

Саманта неловко глотнула кофе; тёмные струйки потекли от уголков рта к подбородку, и она утёрла лицо и грудь рукавом. Майлз всегда разговаривал с матерью по-особому: глубоким и властным голосом, непреклонно, напористо и деловито. Иногда, особенно в подпитии, Саманта передразнивала беседы Майлза и Ширли. «Ни о чём не тревожься, мамочка. У тебя есть Майлз. Твой стойкий оловянный солдатик». – «Солнышко, ты у меня просто чудо: большой, храбрый, умный». Бывало, Саманта разыгрывала эту сценку в гостях; Майлз злился и ощетинивался, но для виду похохатывал. А в прошлый раз у них на обратном пути прямо в машине вышел скандал.

– Неужели вы ехали с ней до самой больницы? – спрашивала Ширли на всю кухню.

Нет, мысленно отбрила Саманта, на полпути заскучали и вылезли.

– Это самое малое, что мы могли сделать. К сожалению, остальное было не в нашей власти.

Тут Саманта не выдержала и пошла к тостеру.

– Не сомневаюсь, что Мэри вам очень благодарна, – сказала Ширли.

Громыхнув крышкой хлебницы, Саманта сунула четыре белых ломтика в решётчатые щели тостера. Голос Майлза сделался более естественным.

– В общем, когда врачи сказали… констатировали смерть, Мэри попросила вызвать Колина и Тессу Уолл. Сэм тут же им позвонила, мы дождались их приезда и только тогда вернулись домой.

– Ей очень повезло, что вы оказались рядом, – заключила Ширли. – Сейчас ещё папа хочет что-то сказать, Майлз, передаю трубочку. Мы с тобой позже поболтаем.

– Мы с тобой позже поболтаем, – одними губами проговорила Саманта, обращаясь к чайнику.

В нём отражалось её лицо, опухшее после бессонной ночи. Карие глаза воспалились: чтобы ничего не упустить из рассказа мужа, она слишком поспешно и неосторожно нанесла на веки лосьон для искусственного загара.

– Может, заглянете к нам вечерком? – загрохотал Говард. – Нет, погоди… мама напомнила, что мы сегодня играем в бридж с Балдженсами. Приезжайте завтра. На ужин. Часам к семи.

– Постараемся, – ответил Майлз, косясь на жену. – Я спрошу, какие планы у Сэм.

Она не выразила ни согласия, ни протеста. Когда Майлз повесил трубку, напряжение странным образом разрядилось.

– Не сразу поверили, – сказал он, как будто Саманта не присутствовала при разговоре.

Они молча ели тосты, запивая их свежей порцией кофе. Жевательные движения умерили раздражение Саманты. Она вспомнила, как с рассветом судорожно подскочила на кровати в тёмной спальне и до смешного быстро успокоилась, когда с благодарностью нащупала рядом с собой Майлза, такого большого, с брюшком, пахнущего камфорным маслом и застарелым потом. Вслед за тем она представила, как будет рассказывать покупательницам у себя в бутике, что прямо у неё на глазах человек упал замертво и что они с мужем помчались на «скорой» в больницу. Она до мелочей продумала, как опишет все этапы поездки, вплоть до самой драматичной сцены, когда появилась докторша.

Всё дело портила молодость этой невозмутимой особы. Могли бы доверить такое важное сообщение кому-нибудь посолиднее. Впрочем, настроение опять было на подъёме: Саманта вспомнила, что на завтра у неё назначена встреча с торговым представителем фирмы «Шанпетр»; по телефону они мило пофлиртовали.

– Ладно, пора двигаться, – сказал Майлз, допив кофе и поглядев на светлеющее за окном небо.

С глубоким вздохом он отнёс тарелку и кружку в посудомоечную машину, не забыв на ходу похлопать жену по плечу:

– Поневоле задумаешься, верно?

Покачивая коротко стриженной, седеющей головой, он вышел из кухни.

Саманте он порой казался нелепым, а в последнее время ещё и нудным. Впрочем, ей было приятно, что он изредка позволяет себе многозначительный слог, примерно так же, как она сама по особым случаям позволяла себе надеть шляпку. А что, в такое утро вполне уместна была многозначительность и некоторая торжественность. Доедая тост и убирая со стола, она мысленно отрепетировала готовый рассказ для своей продавщицы.

II

– Барри Фейрбразер умер, – выдохнула Рут Прайс.

Она почти бежала по стылой садовой дорожке, чтобы застать мужа, пока тот не ушёл на работу. Даже не остановившись в прихожей, чтобы снять пальто и перчатки, она ворвалась в кухню, где завтракали Саймон и двое их сыновей-подростков.

Её муж оцепенел, поднеся ко рту ломтик тоста, который тут же опустил на тарелку театрально-медлительным жестом. Мальчики смотрели то на мать, то на отца, но без особого интереса.

– Говорят, аневризма, – сказала Рут, переводя дыхание; палец за пальцем она стянула перчатки, потом размотала шарф, расстегнула пальто. Худенькая, темноволосая, с тяжёлыми веками над скорбными глазами, она неплохо выглядела в голубой сестринской форме. – Упал прямо в гольф-клубе… его сопровождали Саманта и Майлз Моллисон… а потом приехали Колин и Тесса Уолл…

Рут бросилась обратно в прихожую, повесила верхнюю одежду и вернулась, чтобы ответить на вопрос, который Саймон прокричал ей вслед:

– Что такое «таневризма»?

– А-нев-риз-ма. Поражение артерии головного мозга.

Она порхнула к чайнику, щёлкнула кнопкой и принялась сметать крошки, скопившиеся вокруг тостера, а сама говорила:

– Похоже, у него было обширное кровоизлияние в мозг. Бедная, бедная его жена… она совершенно убита…

На мгновение застыв, Рут посмотрела в кухонное окно, на хрусткую белизну инея, на аббатство за долиной, темневшее скелетом на фоне бледного розовато-серого неба, на панорамный вид, который составлял гордость Хиллтоп-Хауса. Пэгфорд, который ночью был не более чем скоплением мерцающих в тёмной низине огоньков, сейчас открывался холодному рассвету. Но Рут этого не замечала: мыслями она всё ещё находилась в больнице и смотрела, как из палаты, куда поместили Барри, выходит Мэри, поняв, что бесполезные системы жизнеобеспечения отключены. Искреннее сочувствие Рут распространялось в первую очередь на тех, кто, с её точки зрения, был похож на неё. «Нет, нет, нет, нет», – твердила Мэри, и это инстинктивное неверие эхом отзывалось в душе Рут, увидевшей себя на её месте.

Гоня прочь эти мысли, она обернулась и посмотрела на Саймона. Его светло-каштановые волосы совсем не поредели, фигура оставалась жилистой, как в двадцать с небольшим, а морщинки у глаз только добавляли ему привлекательности, но Рут, после долгого перерыва вернувшаяся к своей профессии, вновь осознала, сколь уязвимо, тысячу раз уязвимо человеческое тело. В молодости она была куда менее чувствительной, а нынче радовалась уже тому, что все они живы.

– Неужели ничего нельзя было сделать? – спросил её Саймон. – Подключили бы какой-нибудь аппарат.

Он возмущался, как будто медицина в который раз показала свою никчёмность, не совершив самого простого и очевидного.

Эндрю внутренне злорадствовал. Он заметил, что в последнее время отец, заслышав из уст матери медицинские термины, непременно высказывает дурацкие, невежественные соображения. Кровоизлияние в мозг. «Подключили бы какой-нибудь аппарат». А мать и бровью не повела. Как всегда. Эндрю жевал хлопья «Витабикс» и закипал ненавистью.

– Когда его привезли, было слишком поздно, – сказала Рут, доставая чайные пакетики. – Он скончался по дороге в больницу.

– Чёрт побери, – бросил Саймон. – Сколько ж ему было, лет сорок?

Но Рут уже переключилась на другое:

– Пол, у тебя на затылке колтун. Ты когда-нибудь причёсываешься?

Она достала из сумки щётку для волос и сунула её сыну.

– А какие-нибудь признаки были? – допытывался Саймон.

Пол водил щёткой по густым, спутанным волосам.

– Кажется, пару дней его донимали сильные головные боли.

– Угу. – Саймон жевал тост. – А ему – хоть бы что?

– Ну, он не придавал этому значения.

Саймон проглотил.

– Значит, судьба такая, – с видом знатока изрёк он. – А вообще надо было за собой следить.

«Как мудро. – Эндрю едва сдерживал презрение. – Какая глубокая мысль. Выходит, человек сам виноват, что у него в мозгу лопнула артерия. Самодовольный старпёр», – молча бросил он в лицо папаше.

Саймон ткнул ножом в сторону старшего сына и объявил:

– Да, между прочим: этот у нас пойдёт работать. Пицца-Тупица.

Рут испуганно переводила взгляд с мужа на сына. У Эндрю на багровых щеках проступили свежие угри; он уставился в миску с бежевым месивом.

– Да-да, – подтвердил Саймон. – Ленивому засранцу придётся зарабатывать самому. Если хочет курить, пусть платит из своих. От меня больше ни гроша не получит.

– Эндрю! – простонала Рут. – Неужели ты…

– Не сомневайся. Я сам его застукал в сарае, – с неприкрытой злобой переплюнул через губу Саймон.

– Эндрю!

– Больше никаких денег. Хочешь травиться – покупай на свои! – бушевал Саймон.

– Но мы же говорили, – застонала Рут, – мы же говорили, у него экзамены на носу…

– Притом что тренировочные экзамены он просрал, нам ещё повезёт, если он сдаст хоть один. Ну, путь в «Макдональдс» всегда открыт – пусть опыта набирается. – Саймон поднялся из-за стола и, с грохотом отшвырнув стул, с удовлетворением посмотрел на опущенный прыщавый лоб сына. – Переэкзаменовки тебе оплачивать никто не будет, приятель. Сейчас или никогда.

– О Саймон, – взмолилась Рут.

– Что?!

Саймон сделал два грозных шага в сторону жены. Рут отступила к раковине. Пол выронил розовую щётку.

– Я не стану потакать этому гадёнышу! Какая наглость, чёрт побери, – дымить у меня в сарае! – Со словами «у меня» Саймон ударил себя в грудь; от этого глухого стука Рут содрогнулась. – Да я в возрасте этого прыщавого засранца уже приносил в семью зарплату. Если на табак потянуло, пусть заработает, понятно? Понятно?!

Он склонился к лицу Рут.

– Да, Саймон, – еле слышно выговорила она.

У Эндрю плавилось нутро. Дней десять назад он дал себе зарок – неужели момент настал? Но отец отстал от матери и зашагал из кухни в прихожую. Рут, Эндрю и Пол не двигались; можно было подумать, в его отсутствие они решили играть в молчанку.

– Машину заправила? – прокричал Саймон, как делал всякий раз, когда она возвращалась после ночной смены.

– Заправила, – прокричала в ответ Рут, стараясь, чтобы голос её звучал оживлённо, как ни в чём не бывало.

Входная дверь с грохотом захлопнулась.

Рут засуетилась с заварочным чайником, ожидая, что буря уляжется. Заговорила она лишь в тот момент, когда Эндрю встал, чтобы почистить зубы.

– Он беспокоится о тебе, Эндрю. О твоём здоровье.

«Как же, беспокоится он, гад».

Мысленно Эндрю всегда отвечал отцу оскорблением на оскорбление.

Мысленно он мог одолеть Саймона в честной драке.

Вслух он лишь ответил матери:

– Да. Конечно.

III

Эвертри-Кресент представлял собой полумесяц одноэтажных коттеджей постройки тридцатых годов прошлого века, в двух минутах от главной площади Пэгфорда. В доме номер тридцать шесть, который дольше других оставался в собственности одной и той же семьи, сидела в постели, обложившись подушками, Ширли Моллисон и потягивала принесённый мужем чай. Отражение, смотревшее на неё из зеркальной дверцы стенного шкафа, было слегка размытым – отчасти потому, что она ещё не надела очки, а отчасти потому, что окно затемняли шторы с рисунком из роз. При таком выгодном освещении её бело-розовое лицо с ямочками, в обрамлении коротких серебристых волос выглядело ангельским.

Спальня была достаточно просторной, чтобы вместить две кровати: односпальную – для Ширли, двуспальную – для Говарда; сдвинутые вплотную, они смотрелись разнояйцевыми близнецами. Матрас Говарда, ещё хранивший вмятину от его внушительного туловища, пустовал. Тихое журчанье и шипенье душа доносились туда, где любовались друг дружкой Ширли и её отражение, смакуя новость, от которой атмосфера дома пузырилась, как шампанское.

Барри Фейрбразер умер. Испустил дух. Окочурился. Ни одно событие национального масштаба – будь то война, обвал финансового рынка или террористический акт – не могло бы вызвать у Ширли такого трепета, жгучего интереса, лихорадочного потока мыслей, какие одолевали её сейчас.

Барри Фейрбразера она ненавидела. Здесь Ширли с мужем слегка расходились во мнениях, притом что их симпатии и антипатии, как правило, совпадали. Говард признавал, что этот бородатый коротышка, который яростно наскакивал на него за исцарапанным столом пэгфордского приходского зала собраний, и в самом деле персонаж забавный, но Ширли не делала различий между политическими и личными отношениями. Барри Фейрбразер противостоял Говарду в его главном устремлении, а потому был её злейшим врагом.

Преданность собственному мужу – вот что в первую очередь питало острую неприязнь Ширли к покойнику. Её интуиция в плане отношения к людям безошибочно работала только в одном направлении. Как собака, натасканная на поиск наркотиков, она неусыпно вынюхивала снисходительный тон и давным-давно обнаружила его у Барри Фейрбразера и его дружков по местному совету. Барри Фейрбразер и иже с ним задирали нос, считая, что университетский диплом ставит их выше таких людей, как они с Говардом, и придаёт их мнению больший вес. Что ж, сегодня по их надменности был нанесён сокрушительный удар. Внезапная смерть Фейрбразера укрепила Ширли в давнем убеждении, что он и его подпевалы, при всей их кичливости, в подмётки не годятся её мужу, который вдобавок ко всем другим своим достоинствам семь лет назад стойко перенёс инфаркт.

Даже когда её Говард лежал на операционном столе, у Ширли и в мыслях не было, что он может умереть. Присутствие Говарда в этом мире было для неё данностью, как солнечный свет и кислород. Она так и говорила, когда соседи и знакомые заводили речь о том, какие бывают чудесные исцеления, как удачно, что кардиологический центр Ярвила расположен поблизости, и как она, вероятно, сходила с ума от беспокойства. «Я твёрдо знала, что он выздоровеет, – отвечала Ширли, спокойная и безмятежная. – Ни минуты не сомневалась». И вот пожалуйста: он живёт-поживает, а Фейрбразер лежит в морге. Значит, судьба такая.

В приподнятом настроении Ширли вспомнила день, последовавший за рождением её сына Майлза. Тогда она сидела в кровати, точь-в-точь как сейчас, нежилась в лучах проникающего в палату солнечного света, прихлёбывала кем-то заваренный для неё чай и ждала, когда принесут кормить её чудесного новорождённого малыша. Рождение и смерть: они навевали одни и те же мысли о высоком и о её собственной особой миссии. Известие о внезапной кончине Барри Фейрбразера лежало у неё на коленях, как пухлое новорождённое дитя, на радость всем её знакомым, а она сама превратилась в источник, родник, потому что стала первой – ну, или почти первой – из тех, кто услышал эту весть.

Пока Говард не вышел из спальни, восторг, что бурлил и пенился внутри у Ширли, ничем себя не обнаруживал. Она обменялась с мужем парой фраз, которые полагается произносить в случае чьей-либо скоропостижной смерти, а потом он пошёл в душ. Естественно, эти шаблонные слова и предложения, скользившие туда-сюда, словно костяшки на счётах, не могли обмануть Ширли: она понимала, что Говарда переполняет точно такая же эйфория, но выражать подобные чувства в открытую, пока весть о смерти ещё носилась в воздухе, было бы равносильно тому, чтобы плясать голышом и выкрикивать похабщину, а Говард и Ширли всегда носили покров благопристойности, который не сбрасывали ни под каким видом.

И ещё одна счастливая мысль пришла ей на ум. Опустив чашку с блюдцем на прикроватный столик, Ширли выскользнула из постели, накинула махровый халат, нацепила очки, прошлёпала босиком по коридору и постучала в дверь ванной комнаты.

– Говард?

Ей ответило вопросительное фырканье на фоне ровного постукивания струй.

– Как ты считаешь, не выложить ли это на сайте? Насчёт Фейрбразера?

– Неплохо придумано, – выговорил он из-за двери после краткого размышления. – Просто отлично.

Она поспешила в кабинет. Раньше это была самая маленькая спальня в их одноэтажном доме: её занимала их дочь Патриция, которая давно переехала в Лондон и крайне редко упоминалась в разговорах. Ширли очень гордилась тем, что стала продвинутым пользователем интернета. Десять лет назад она пошла на вечерние курсы и оказалась там одной из самых старших слушательниц, причём единственной неуспевающей. Тем не менее она старалась изо всех сил, твёрдо решив стать администратором интереснейшего нового сайта Пэгфордского местного совета. Она ввела свой логин и зашла на домашнюю страницу. Краткое сообщение полилось так свободно, как будто пальцы сочиняли его сами.

Она внимательно проверила текст, выбрала «отправить» и убедилась, что сообщение ушло.

Закрыв форум местного совета, она зашла на свой любимый медицинский сайт и ввела в строку поиска слова «мозг» и «смерть».

Когда погибла принцесса Диана, королева приспустила флаг над Букингемским дворцом. Её величество занимала особое место в духовной жизни Ширли. Повторяя про себя текст отосланного сообщения, она убедилась в правильности своего поступка и от души порадовалась. Учиться нужно на лучших примерах.

Результатов поиска оказалось бесчисленное множество. Ширли проскролила их все, скользя кротким взглядом по экрану то вверх, то вниз; она силилась понять, какому из этих смертельных недугов, подчас труднопроизносимых, обязана своим нынешним счастьем. На добровольных началах Ширли работала в Юго-Западной клинической больнице; она так поднаторела в вопросах медицины, что порой даже ставила диагнозы своим знакомым.

Однако нынче утром ей было не до того, чтобы ломать голову над мудрёными терминами и симптомами: она уже продумывала пути дальнейшего распространения этой новости, мысленно намечая и корректируя очерёдность телефонных звонков. Ей было любопытно, в курсе ли Обри с Джулией и что они скажут; хотелось также угадать, разрешит ли ей Говард сообщить Морин или прибережёт это удовольствие для себя.

Всё это было невероятно увлекательно.

IV

Эндрю Прайс закрыл входную дверь небольшого побелённого дома и поплёлся за младшим братом по хрусткой от мороза садовой дорожке, которая шла круто вниз, к обледенелой железной калитке в живой изгороди, а оттуда в переулок. Братья не удостоили взглядом знакомую панораму, раскинувшуюся впереди: городок Пэгфорд лежал, как в чаше, среди трёх холмов, один из которых венчали руины аббатства двенадцатого века. У подножья этого холма змеилась тонкая река, убегавшая в город под игрушечным каменным мостиком, прочно стоявшим на земле. В мальчишеских глазах это была надоевшая, неумело расписанная декорация; в те редкие дни, когда в доме бывали гости, Эндрю с презрением наблюдал, как отец хвастается этим видом, будто самолично его придумал и соорудил. Эндрю предпочёл бы видеть за окнами асфальт, битое стекло и граффити: в последнее время он грезил о Лондоне, о настоящей жизни.

Братья прошагали до конца переулка и помедлили на углу, перед широкой улицей. Пошарив в живой изгороди, Эндрю вытащил полпачки сигарет «Бенсон энд Хеджес» и слегка отсыревший коробок спичек. Спичечные головки крошились, но он всё же сумел закурить, хоть и не с первой попытки. Пара глубоких затяжек – и тишину нарушил рёв двигателя школьного автобуса. Стряхнув тлеющий пепел, Эндрю аккуратно вернул окурок в пачку.

К Хиллтоп-Хаусу школьный автобус взбирался заполненным на две трети, потому что успевал до этого объехать близлежащие фермы и дома. Братья, как обычно, сели порознь: каждый расположился на двойном сиденье, чтобы смотреть в окно, пока автобус будет кружить и петлять по округе. У подножья холма, на котором они жили, находился дом, задвинутый глубоко в клиновидный сад. Как правило, у калитки поджидали дети Фейрбразеров, все четверо, но сегодня там никого не оказалось. Шторы были задёрнуты. Эндрю раньше не задумывался, что после смерти родственника полагается сидеть в темноте.

С месяц назад Эндрю заклеил на дискотеке в школьном актовом зале Нив Фейрбразер, одну из двух дочерей-близняшек Барри. Потом не знал, как отделаться. С Фейрбразерами родители Эндрю не общались: у Саймона и Рут друзей, считай, не было, но к Барри, управляющему крошечным местным отделением банка, которое чудом уцелело в Пэгфорде, они, судя по всему, относились с неким подобием симпатии. Его фамилия упоминалась у них дома в связи с решениями местного совета, театральными постановками в ратуше и благотворительными спортивными мероприятиями в пользу церкви. Эндрю совершенно не интересовали такие вещи, да и родители его держались в стороне, разве что изредка вносили какие-то пожертвования или приобретали лотерейный билет.

Когда автобус свернул влево и покатил по Чёрч-роу, мимо спускающихся уступами викторианских особняков, Эндрю нарисовал себе небольшую сценку, в которой его отец упал замертво, подстреленный невидимым снайпером. Эндрю одной рукой гладил рыдающую мать по спине, а другой набирал номер похоронного бюро. Не вынимая изо рта сигарету, он заказал самый дешёвый гроб.

В конце Чёрч-роу автобус поджидали Джаванды: Ясвант, Сухвиндер и Раджпал. Эндрю предусмотрительно выбрал для себя место позади свободного сиденья, надеясь, что перед ним сядет Сухвиндер (сама-то она была ему неинтересна – его лучший друг Пупс прозвал её ТНТ, что означало Титьки-На-Тонну), но просто Она чаще всего подсаживалась к Сухвиндер. То ли этим утром у него обострился дар внушения, то ли что, но Сухвиндер и в самом деле устроилась перед ним. Эндрю, торжествуя, уставился в слепое, замызганное окно и покрепче прижал к себе рюкзак, чтобы скрыть эрекцию, вызванную сильной тряской.

С каждой кочкой и рытвиной предвкушение нарастало; неповоротливая школьная колымага протискивалась узкими переулками, потом едва не зацепила угол дома, сворачивая на главную площадь, и притормозила на углу Её улицы.

Никогда ещё Эндрю так не тянуло к девчонке. Это была новенькая: почему-то её перевели к ним в конце учебного года. Она носила имя Гайя, которое ей очень подходило, потому что он такого никогда не слышал, – всё в ней оказалось в диковинку. Как-то утром она просто вошла в школьный автобус, как будто спустившись с недосягаемых вершин природы, и села через два сиденья от него, а он застыл от совершенства её плеч и затылка. Её каштаново-бронзовые волосы струились по спине длинными локонами; носик был идеально прямой, аккуратный, чуть-чуть укороченный, что лишь подчёркивало зазывную сочность бледных губ; широко посаженные карие глаза, опушённые густыми ресницами, пестрели зелёными точками, словно яблоки с коричневатой кожицей. Эндрю не замечал, чтобы она красилась, а на её чистом лице не было ни прыщика, ни пятнышка. Эти правильные и вместе с тем необыкновенные черты он мог разглядывать часами, пытаясь понять, в чём же кроется их загадка. На прошлой неделе у них был сдвоенный урок биологии; столы и головы расположились так удачно, что Эндрю почти всё время мог за ней наблюдать. Вернувшись домой, он уединился у себя в комнате и написал на листке (после получасового изучения стены, которому предшествовал сеанс онанизма): «Красота – это геометрия». Листок он сразу порвал и впоследствии, припоминая эти слова, чувствовал себя полным идиотом, но что-то в них всё же было. Такое великолепие могло достигаться лишь тонкой настройкой определённой схемы, а в результате получалось захватывающее дух совершенство.

До появления девочки оставались считаные минуты; если она, по своему обыкновению, подсядет к насупленной, квадратной Сухвиндер, то окажется достаточно близко, чтобы унюхать запах его сигареты. Ему нравилось смотреть, как реагируют на неё неодушевлённые предметы: как едва заметно проседает под её телом автобусное сиденье, а металлический поручень скрывается под золотисто-бронзовой волной локонов.

Как только автобус остановился, Эндрю отвёл глаза от двери, как бы углубившись в свои мысли; когда она войдёт, можно будет оглядеться с таким видом, словно остановка стала полной неожиданностью, и встретиться глазами; возможно, кивнуть. Он ждал, когда откроется дверь, но урчание двигателя не прерывалось знакомым скрежетом и стуком. Приглядевшись, он увидел лишь короткую, убогую Хоуп-стрит: два ряда приросших друг к другу домишек. Водитель, нагнувшись к двери, убедился, что ученица не явилась. Эндрю хотел просить его подождать, ведь не далее как на прошлой неделе она выскочила из какого-то жалкого домика и помчалась по тротуару (можно было на неё поглазеть вместе со всеми), и её бег на долгие часы занял его мысли, но водитель уже вывернул огромную баранку, и автобус поехал дальше. Эндрю, с болью в душе и в паху, вернулся к созерцанию замызганного окна.

V

Вплотную стоящие вдоль Хоуп-стрит домишки некогда служили жилищами рабочего люда. В ванной комнате дома номер десять медленно, с излишней тщательностью брился Гэвин Хьюз. У него была такая светлая и вяло растущая щетина, что делать это требовалось всего пару раз в неделю, но холодная и слегка неопрятная ванная была единственным местом уединения. Если протянуть до восьми утра, можно будет с полным основанием сказать, что ему надо спешить на работу. Гэвину очень не хотелось вступать в разговоры с Кей.

Вчера вечером, чтобы только избежать выяснения отношений, он начал самый длительный и изобретательный секс-марафон за всю историю их романа. Кей не пришлось уговаривать – она откликнулась тотчас же и выжала из него всё, что могла: то и дело меняла позы, задирала для него свои сильные коротковатые ноги, изгибалась, как известная славянская акробатка, которую она напоминала чуть загорелой кожей и короткой стрижкой. До Гэвина слишком поздно дошло: она узрела в этих нехарактерных для него поползновениях молчаливое признание всего того, что он решительно не хотел ей говорить. Целовалась она жадно; раньше, в начале их романа, эти мокрые поцелуи взасос казались ему эротичными, но теперь вызывали чуть ли не омерзение. Подавленный таким натиском, который сам же спровоцировал, Гэвин долго шёл к оргазму, опасаясь, что эрекция вот-вот пропадёт. Даже это обернулось против него: Кей, судя по всему, сочла такую необычную выдержку демонстрацией виртуозности в постели.

Когда наконец всё кончилось, она в темноте прильнула к нему и некоторое время гладила по голове. Гэвин в унынии смотрел в пустоту, понимая, что непреднамеренно укрепил их связь, а это вовсе не входило в его расплывчатые планы. Кей уснула, придавив ему руку; простыня сырыми пятнами неприятно липла к бедру; он лежал на бугристом от старости пружинном матрасе и жалел, что не способен поступить как подонок: тихонько выскользнуть и никогда больше не возвращаться.

В ванной комнате пахло плесенью и влажными губками. К борту сидячей ванны прилипло несколько волосков. Стены облупились.

– Тут нужно поработать, – сказала как-то Кей.

Гэвин предусмотрительно не вызвался помочь. Те вещи, которых он ей не говорил, служили ему талисманами и гарантиями; он нанизывал и перебирал их в уме, как чётки. Никогда не употреблял слово «люблю». Никогда не заводил речь о женитьбе. Не просил её переезжать в Пэгфорд. Тем не менее она оказалась здесь, и якобы по его вине.

Из потемневшего от времени зеркала на него уставилась собственная личность. Под глазами темнели круги, а жидкие и сухие светлые волосы торчали клочьями. Голая лампочка с жестокостью фоторобота обрисовывала слабовольную козлиную физиономию.

«Тридцать четыре, – подумал он, – а выгляжу на все сорок».

Он занёс бритву и приготовился осторожно срезать две толстые светлые волосины, которые упрямо росли по обеим сторонам выступающего кадыка.

В дверь забарабанили кулаками. Рука у него дрогнула, и с тонкой шеи на свежую белую рубашку закапала кровь.

– Твой бойфренд, кажется, уснул в ванной, – вскричал раздражённый девичий голос, – а я уже опаздываю!

– Я закончил! – гаркнул он в ответ.

Порез саднило; ну и что? Зато появился удобный предлог: Посмотри, что случилось из-за твоей дочери. Теперь мне придётся перед работой мчаться домой, чтобы сменить рубашку . Почти что с лёгким сердцем он схватил галстук и пиджак, висевшие на вбитом в дверь крючке, и открыл задвижку.

Гайя шмыгнула мимо него в ванную и, хлопнув дверью, заперлась. Стоя на тесной лестничной площадке, где воняло жжёной резиной, Гэвин вспомнил, как этой ночью грохотало о стену изголовье, как скрипела дешёвая сосновая кровать, как стонала и вскрикивала Кей. Порой совершенно вылетало из головы, что в доме находится её дочь.

Он трусцой сбежал вниз по голым дощатым ступенькам. Кей говорила, что собирается их отциклевать и покрыть лаком, но он сомневался, что у неё дойдут руки: лондонская квартира Кей тоже была неуютной и запущенной. Вообще говоря, он подозревал, что она рассчитывает вскоре переехать к нему, да только напрасно: дом – это последний оплот; здесь, в случае чего, он будет стоять насмерть.

– Что ты с собой сделал? – взвизгнула Кей, заметив у него на рубашке кровь.

На ней было дешёвое алое кимоно, которое ему не нравилось, но ей очень шло.

– Гайя забарабанила в дверь так, что у меня рука дёрнулась. Сейчас поеду домой переодеваться.

– Ой, а я тебе завтрак приготовила! – поспешно сообщила Кей.

Гэвин понял, что на лестнице пахло не жжёной резиной, а яичницей. Сухой, пережаренной.

– Не могу, Кей, я должен сменить рубашку. У меня прямо с утра…

Она уже раскладывала плотную массу по тарелкам.

– Пять минут ничего не решают, неужели нельзя…

В кармане его пиджака громко пискнул мобильник, и Гэвин решил, если получится, изобразить, что это срочный вызов.

– Господи! – произнёс он в неподдельном ужасе.

– Что такое?

– Барри. Барри Фейрбразер! Он… чёрт… он умер! Это от Майлза. Дьявольщина!

Кей опустила деревянную лопаточку.

– Кто такой Барри Фейрбразер?

– Мы с ним играем в сквош. Ему всего-то сорок четыре! Господи!

Гэвин перечитал сообщение. Кей в замешательстве наблюдала за ним. Она знала, что Майлз и Гэвин – совладельцы юридической фирмы, но Гэвин не счёл нужным познакомить её с Майлзом. А имя Барри и вовсе было для неё пустым звуком.

С лестницы послышался оглушительный топот: это Гайя спускалась по ступеням.

– Яичница, – определила она с порога. – Кто бы сомневался. Вот спасибо-то. А по его милости, – ядовито бросила она в затылок Гэвину, – я, кажется, пропустила этот чёртов автобус.

– Ты бы ещё подольше прихорашивалась, – крикнула Кей вслед удаляющейся дочери, которая не соизволила ответить, пронеслась по коридору, задевая рюкзачком стены, и хлопнула входной дверью.

– Кей, я должен идти, – сказал Гэвин.

– Послушай, у меня всё готово, это минутное дело…

– Мне нужно сменить рубашку. Вот зараза, я ведь помогал Барри составить завещание. Надо срочно проверить. Нет, извини, я пошёл. Просто не укладывается в голове, – добавил он, перечитывая сообщение Майлза. – Поверить не могу. Мы ещё в четверг играли в сквош. Прямо не могу… о господи!

Умер человек. Что она сейчас ни скажи, всё было бы некстати. Гэвин торопливо поцеловал её в неподвижные губы и вышел в узкий тёмный коридор.

– Мы с тобой увидимся?..

– Я позвоню! – крикнул он ей, как будто не расслышал вопроса.

Гэвин быстро перешёл через дорогу к своей машине, глотая свежий, хрусткий воздух и унося с собой – как пузырёк с горючей жидкостью, которую нельзя взбалтывать, – факт смерти Барри. Поворачивая ключ зажигания, он представлял, как плачут, лёжа ничком на двухъярусной кровати, дочери-близнецы Барри. Когда он в последний раз обедал у Фейрбразеров и проходил по коридору мимо открытой двери их комнаты, девочки лежали именно так – каждая на своём ярусе, со своей игровой приставкой «Нинтендо».

Фейрбразеры были самой преданной из всех известных ему супружеских пар. Больше ему не обедать у них в доме. Гэвин не раз говорил Барри, как тому повезло. Не очень, оказывается, повезло.

По тротуару кто-то шёл в его сторону. Он запаниковал, опасаясь, что это возвращается Гайя, чтобы наорать на него или потребовать подвезти, слишком резко дал задний ход и ударил стоящий сзади автомобиль Кей – старенький «воксхолл-корса». Пешеход поравнялся с окном его машины, и оказалось, что это чахлая, прихрамывающая старуха в домашних тапках. Гэвин, вспотев от усилия, до предела вывернул руль и съехал на мостовую. Разгоняясь, он взглянул в заднее окно и увидел, что Гайя действительно вернулась и входит в дом.

Гэвину не хватало воздуха. В груди стоял тяжёлый ком. Только теперь он осознал, что Барри Фейрбразер был его лучшим другом.

VI

Школьный автобус добрался до предместья Филдс, занимавшего обширную территорию вблизи Ярвила. Неопрятные серые дома, стены, испещрённые инициалами и непристойностями, кое-где заколоченные досками окна, спутниковые антенны, буйная трава… ничто не привлекало внимания Эндрю, разве что руины Пэгфордского аббатства, сверкающие в морозной дымке. Когда-то это предместье завораживало и пугало Эндрю, но после долгого знакомства всё здесь казалось ему заурядным.

Тротуары кишели детьми и подростками, идущими в школу; многие, невзирая на холод, были в футболках. Эндрю заметил Кристал Уидон – ходячий анекдот и притчу во языцех. Громко смеясь, она шла вприпрыжку в центре разношёрстной группы подростков. В ушах у неё гроздьями висели серёжки, а над приспущенными спортивными штанами виднелась резинка трусиков танга. Эндрю знал её с первого класса; она фигурировала в самых колоритных эпизодах его детства. Вначале её дразнили, но пятилетняя Кристал, в отличие от большинства девчонок, не думала обижаться; наоборот, она захихикала и начала скандировать вместе с другими: «Крыса-Писа! Крыса-Писа!» А потом перед всем классом спустила трусики, показав им Крысу-Пису целиком. У него сохранились яркие воспоминания о голой розовой промежности; это было диво почище Санта-Клауса, и ещё Эндрю запомнил, как побагровевшая мисс Оутс выводила Кристал из класса.

К двенадцатилетнему возрасту, когда они перешли в среднюю школу, Кристал стала самой грудастой из всех девчонок их параллели и часто задерживалась в торце класса, куда полагалось относить листок с выполненным заданием по математике и брать следующий. С чего это началось, Эндрю (который справлялся с задачками в числе последних) не имел понятия, но, подойдя однажды к тумбочкам, на которых стояли пластиковые поддоны с аккуратно разложенными заданиями, он увидел, как Роб Колдер и Марк Ричардс по очереди щупают и тискают груди Кристал. Остальные мальчишки почти все возбуждённо взирали на эту сцену, закрывшись от учителя вертикально поставленными учебниками, а девочки, которых бросало в краску, притворялись, будто ничего не видят. Эндрю понял, что очередь половины ребят уже прошла и теперь он может получить своё. Ему и хотелось, и одновременно не хотелось этого. Страшили не столько её груди, сколько дерзкое, вызывающее выражение лица, и ещё он боялся сделать что-нибудь не так. Когда равнодушный и никчёмный мистер Симмондс наконец поднял голову и сказал: «Кристал, что ты там возишься? Бери задание и садись на место», Эндрю испытал почти полное облегчение.

Хотя их давно распределили по разным наборам дисциплин, формально они с ней всё ещё числились в одном классе, поэтому Эндрю знал, что Кристал иногда присутствует, часто отсутствует и постоянно впутывается в какие-нибудь истории. Она не знала страха, подобно тем парням, что приходили в школу с самодельными татуировками и разбитыми губами, курили и рассказывали о стычках с полицейскими, о наркотиках и о доступном сексе.

Средняя школа «Уинтердаун» находилась на окраине Ярвила; это было большое, уродливое трёхэтажное здание, внешняя оболочка которого состояла из окон и окрашенных в бирюзовый цвет панелей. Когда двери автобуса со скрипом отворились, Эндрю присоединился к толпе школьников в чёрных блейзерах и свитерах, движущейся через парковку по направлению к двум входам в школу. Ещё немного – и его бы затянула образовавшаяся в дверях пробка, но Эндрю успел заметить подъезжающий «ниссан-микра» и отделился от общей массы, чтобы подождать своего лучшего друга.

Пузан, Толстун, Жирдяй, Пупс, Уолли, Уолла, Бутуз, Толстик – всё это был Стюарт Уолл, занимавший первое место в школе по числу прозвищ. Его отличали прыгающая походка, худоба, узкое землистое лицо, большие уши и вечно недовольный вид, но поистине уникальными его качествами были язвительность, отстранённость и невозмутимость. Каким-то образом он сумел отрешиться от всего, что могло бы сформировать у него менее стойкий характер, и совершенно не комплексовал в связи с тем, что его отец – не имеющий никакого авторитета заместитель директора школы, вечный объект насмешек, а толстая замухрышка-мать – школьный воспитатель-психолог. Он был неподражаем – Пупс, знаменитость и достопримечательность школы; даже гопники из Филдса хохотали над его приколами и, опасаясь его холодного и острого как бритва языка, почти никогда не высмеивали Пупса за неудачное происхождение.

Хладнокровие не покидало Пупса и этим утром, когда ему на виду у всех не сопровождаемых родителями однокашников пришлось выбираться из «ниссана» вместе не только с матерью, но и с отцом, который обычно приезжал отдельно. Эндрю ещё пребывал в задумчивости по поводу Кристал и её трусиков, когда к нему вприпрыжку направился его друг.

– Всё путём, Арф? – окликнул Пупс.

– Пупс!

Они вместе влились в толпу, задевая малышню по головам переброшенными через одно плечо рюкзаками, отчего за каждым из двоих в потоке образовалось свободное пространство.

– Кабби так плачет, так плачет, – сказал Пупс.

– А что такое?

– Барри Фейрбразер вчера вечером упал и умер.

– Да, слышал, – ответил Эндрю.

Пупс с ироническим удивлением покосился на Эндрю, как делал, когда люди выпендривались, стараясь казаться более осведомлёнными и более значительными, чем на самом деле.

– Его в мамино дежурство привезли. – Эндрю возмутился от этого взгляда. – Забыл, что ли? У меня мать в больнице работает.

– Конечно-конечно, – спохватился Пупс. – Ты же знаешь, они с Кабби были сладкая парочка. И Кабби собирается сделать объявление на общем собрании. Это плохо, Арф.

Они расстались на верхней площадке лестницы и пошли отмечаться. Одноклассники Эндрю в основном были уже на месте: они сидели на партах, болтая ногами, или подпирали стоящие вдоль стены шкафы. Сумки лежали под партами.

По понедельникам утренняя болтовня была громче и свободнее, чем в другие дни, так как общее собрание предполагало выход на свежий воздух и перемещение в спортивный зал. Дежурная учительница отмечала ребят по мере их появления. Она не делала положенную перекличку; это было одной из многих мелких уловок, рассчитанных на то, чтобы втереться к ним в доверие, и в классе её за это презирали.

Когда задребезжал звонок на общее собрание, появилась Кристал.

– Я здесь, мисс! – прокричала она с порога и тут же рванула назад.

Все с гомоном устремились за ней. Эндрю и Пупс воссоединились на лестничной площадке, и мощный поток понёс их вниз, к дверям чёрного хода и дальше, через широкий серый бетонированный двор.

В спортивном зале пахло потом и кроссовками; гвалт тысячи двухсот горластых подростков эхом отлетал от унылых побелённых стен. Грубое ковровое покрытие промышленного серого цвета, пестревшее многочисленными пятнами и цветной разметкой для тенниса, бадминтона, футбола и хоккея, запросто раздирало в кровь голые коленки, но во время общего сбора ощущалось задницей куда комфортнее, чем бетонный пол. Правда, Эндрю и Пупс восседали на стульях с трубчатыми ножками и пластмассовыми спинками: это были места вдоль стены для учеников двух старших классов, пятого и шестого.

В передней части зала находилась видавшая виды деревянная кафедра, рядом с которой сидела директриса, миссис Шоукросс. Отец Пупса, Колин Уолл по прозвищу Кабби, вошёл в зал и сел рядом. Этот высоченный лысеющий человек двигался так, будто напрашивался на пародию: неподвижные руки прижимались к бокам, а туловище подпрыгивало намного энергичнее, чем требовалось для ходьбы. У него был известный пунктик: поддержание идеального порядка в ячейках, закреплённых на стене возле его кабинета. В некоторых стояли заполненные журналы посещаемости, а остальные служили разным другим школьным целям. «Как бы это не выпало из ячейки; поправь, Кевин, а то свисает!»; «Боюсь, как бы ты не перепутала ячейки, Эйлса!»; «Девочка, не наступай на этот листок, как бы он не затерялся, дай-ка сюда, для него есть специальная ячейка!»

Все учителя называли эти ячейки секциями. Многие считали – только для того, чтобы отмежеваться от Кабби и «как бы».

– Сдвиньтесь, сдвиньтесь, – приказал мистер Мичер, учитель труда, Пупсу и Эндрю, которые сели через один стул от Кевина Купера.

Кабби встал за кафедру. Будь на его месте директриса, ребята угомонились бы тут же. Как только умолк последний горлан, дверь в середине правой стены распахнулась и вошла Гайя.

Она обвела взглядом зал (Эндрю позволил себе не прятать глаза, потому что на неё уставилась добрая половина собравшихся; Гайя пришла позже всех, такая незнакомая, такая прекрасная, – что там выступление Кабби) и стала быстро, не суетливо (талантом самообладания она не уступала Пупсу) пробираться за спинами одноклассников. Эндрю не решился вертеть головой, но его как ударило: рядом с ним до сих пор оставался свободный стул.

Её лёгкие, быстрые шаги приближались; вот она уже здесь; вот она села рядом. Слегка задев его стул, она задела и бок Эндрю. Ноздри его уловили аромат духов. Вся левая половина туловища горела от её соседства, и он порадовался, что у него на левой щеке (на той, что ближе к ней) почти нет прыщей. Никогда ещё он не находился от неё так близко и теперь не знал, решится ли на неё посмотреть, дать знак, что отметил её присутствие; впрочем, он тут же сказал себе, что слишком долго думал и уже не сумеет сделать это естественно.

Почёсывая левый висок, чтобы загородить лицо, он опустил взгляд на её руки, сцепленные замочком на коленях. Ногти короткие, аккуратные, без лака. На мизинце простое серебряное колечко.

Пупс незаметно упёрся локтем в бок Эндрю.

– Наконец, – сказал Кабби, и Эндрю сообразил, что это слово прозвучало уже дважды, что спокойствие в зале сменилось напряжённым молчанием, всякое шевеление прекратилось, а воздух заклубился любопытством, злорадством и тревогой. – Наконец, – повторил Кабби; голос его дрогнул и сорвался, – я должен сделать очень… я должен сделать очень печальное сообщение. Мистер Барри Фейрбразер, который за два года столь поспешно уготовил… столь успешно подготовил гребную команду девочек нашей школы… – всхлипнув, он провёл ладонью по глазам, – умер…

Кабби Уолл плакал у всех на виду; его шишковатая, почти лысая голова свесилась на грудь. По рядам прокатились смешки и охи; многие стали оборачиваться на Пупса, который сохранял благородно-спокойный вид, немного озадаченный, но абсолютно невозмутимый.

– …Умер… – всхлипнул Кабби.

Директриса в раздражении поднялась со стула.

– …Умер… вчера вечером.

Откуда-то из середины составленных рядами стульев долетел пронзительный клёкот.

– Кто смеялся? – вскричал Кабби; воздух потрескивал от напряжённого предвкушения. – КАК ВЫ СМЕЕТЕ? Кто из девочек смеялся, кто?

Мистер Мичер, вскочив с места, делал яростные знаки кому-то из сидящих в середине ряда, за спинами Эндрю и Пупса; стул Эндрю опять шевельнулся, потому что Гайя, извернувшись, оглядывала, как и все, задний ряд. У Эндрю обострились все чувства; гибкое тело Гайи оказалось прямо перед ним. Повернись он в противоположную сторону, в него бы упёрлась её грудь.

– Кто смеялся?! – вопрошал Кабби, неуклюже привставая на цыпочки, как будто надеялся кого-то высмотреть.

Мистер Мичер, лихорадочно жестикулируя, одними губами кричал что-то предполагаемой виновнице.

– Кто это был, мистер Мичер? – взвился Кабби.

Мичер не хотел никого закладывать; он пока не убедил виновную сторону объявиться, но, когда Кабби стал обнаруживать опасные признаки спуска с трибуны для проведения личного расследования, Кристал Уидон, красная как рак, вскочила и начала протискиваться мимо чужих коленей.

– После собрания – немедленно ко мне в кабинет! – заорал Кабби. – Какой позор… какое неуважение! Вон с глаз моих!

Но Кристал остановилась, не дойдя до конца ряда, ткнула вверх средним пальцем и завизжала:

– Что я такого сделала? Урод!

Зал взорвался оживлённым гвалтом и хохотом; педагоги безуспешно пытались навести порядок; дежурные учителя-регистраторы повскакали с мест и призывали свои классы к тишине.

Створки двери захлопнулись за Кристал и мистером Мичером.

– Всем сидеть! – гаркнула директриса, и в зале вновь установилась взрывоопасная тишина, кое-где нарушаемая ёрзаньем и шепотками.

Пупс смотрел прямо перед собой; его равнодушие впервые сделалось слегка натянутым, а бледное лицо едва заметно потемнело.

Эндрю почувствовал, как Гайя откинулась на спинку стула. Собравшись с духом, он покосился влево и усмехнулся. Она с готовностью улыбнулась ему в ответ.

VII

Пэгфордская кулинария открывалась в половине десятого, но Говард Моллисон приходил заблаговременно. Это был невообразимо тучный мужчина шестидесяти четырёх лет. Живот огромным фартуком свисал ему на бёдра, причём так низко, что многие первым делом начинали думать про его пенис: когда этот человек в последний раз его видел, как умудряется содержать его в чистоте, как управляется с теми делами, для которых предназначен данный орган. Отчасти потому, что его телосложение наводило на такие мысли, отчасти потому, что Говард был весельчаком, он в равной мере и обескураживал и обезоруживал, вследствие чего люди, впервые заглянувшие к нему в магазин, покупали больше, чем собирались. За прилавком он без умолку балагурил, одной толстопалой рукой управляясь с ломтерезкой, а другой придерживая аккуратно подложенный целлофан, на который падали тончайшие листочки ветчины; круглые голубые глаза всегда готовы были подмигнуть, а подбородки колыхались от непринуждённого смеха.

Говард придумал для себя такую униформу: белая рубашка без пиджака, жёсткий передник из тёмно-зелёной парусины, вельветовые штаны и войлочная охотничья шляпа с прикреплёнными к ней рыболовными мушками. Если шляпа некогда и была посмешищем, то это время давно прошло. По утрам он без тени юмора, с предельной точностью водружал её на густые поседевшие завитки, стоя перед маленьким зеркалом в тесном туалете за подсобкой.

Изо дня в день он с воодушевлением готовился к открытию. Ему нравилось расхаживать по торговому залу рано утром, когда тишина нарушалась только ровным урчаньем холодильных камер; он обожал вдыхать в магазин жизнь: щелчком включать светильники, поднимать шторы, снимать колпаки и открывать взору сокровища холодного прилавка – бледные серовато-зелёные артишоки, чёрные ониксы маслин, вяленые томаты, похожие на рубиновых морских коньков, плавающих в масле с крапинками трав.

Правда, сегодня утром радость омрачалась нетерпением. Морин, совладелица магазина, опаздывала, и Говард, как на рассвете Майлз, опасался, что кто-нибудь в обход его выложит ей сенсационную новость, а мобильным телефоном она не пользовалась.

Он остановился у недавно прорубленного арочного проёма между кулинарией и бывшей обувной лавкой, прикупленной под кафе (самое новое в Пэгфорде), и проверил, надёжно ли закреплён прозрачный строительный пластик, защищающий от пыли торговый зал. Кафе они планировали открыть к Пасхе, чтобы привлечь в Юго-Западные графства туристов, ради которых Говард ежегодно выставлял на витрину местный сидр, сыры и традиционные соломенные фигурки.

Сзади звякнул колокольчик; Говард обернулся, и его подлатанное, упроченное сердце на радостях заколотилось сильнее.

Морин, хрупкая сутулая дама шестидесяти двух лет, была вдовой первоначального делового партнёра Говарда. Из-за сутулости она выглядела старше своего возраста, хотя всячески молодилась: красила волосы в иссиня-чёрный цвет, носила броские наряды и ковыляла на несуразно высоких каблуках; правда, в магазине переобувалась в ортопедические босоножки.

– Доброе утро, Мо, – поприветствовал её Говард. Он твёрдо решил не комкать своё сообщение, но покупатели были уже на подходе, да к тому же его распирало от волнения. – Новость слышала?

Морин вопросительно нахмурилась.

– Барри Фейрбразер умер.

У неё отвисла челюсть.

– Не может быть! Как это случилось?

Говард постучал себя по виску:

– Что-то лопнуло. Вот тут. Майлз всё видел своими глазами. На стоянке у гольф-клуба.

– Не может быть! – повторила она.

– Умер окончательно и бесповоротно, – сказал Говард, как будто у смерти были разные степени, из которых Барри Фейрбразер выбрал самую безнадёжную.

Морин перекрестилась, безвольно раскрыв ярко накрашенный рот. Её католическая вера придавала таким сценкам особую пикантность.

– Неужели Майлз находился рядом? – проскрипела она.

В её низком голосе бывшей курильщицы он уловил жадность к мельчайшим подробностям.

– Сделай одолжение, поставь чайник, Мо.

По крайней мере, он мог её помучить ещё пару минут. Торопясь обратно, Морин ошпарила ладонь. Они устроились бок о бок за прилавком, на высоких деревянных табуретах, приобретённых Говардом на случай торгового затишья, и Морин приложила к ожогу лёд, который наскребла вокруг маслин. Беседуя, они перебирали стандартные для такого случая темы: вдова («тяжко ей придётся, она ведь жила ради Барри»), дети («четверых поднять, без отца»), относительная молодость покойного («он же не старше Майлза, да?»), но в конце концов достигли истинной точки отсчёта, рядом с которой всё остальное выглядело не более чем сотрясанием воздуха.

– И что теперь будет? – допытывалась Морин.

– Н-да, – протянул Говард. – В самом деле. Тут такая закавыка. У нас образовалась случайная вакансия, Мо, и теперь многое поставлено на карту.

– У нас… что? – переспросила Мо, боясь упустить главное.

– Случайная вакансия, – повторил Говард. – Так называется положение, при котором в местном самоуправлении образуется вакантное место вследствие смерти советника. Это юридический термин, – назидательно добавил он.

Говард был председателем местного совета, Первым гражданином Пэгфорда. К этому званию прилагалась официальная регалия: позолоченная, украшенная эмалью цепь, хранившаяся теперь у него дома, в маленьком сейфе, который они с Ширли замаскировали на дне встроенного шкафа. Если бы население Пэгфордского прихода достигло восьмидесяти тысяч, Говард получил бы право именоваться мэром, но по большому счёту статус его таким и был. Ширли недвусмысленно об этом заявила на домашней странице сайта местного совета, где под фотографией цветущего, сияющего Говарда, надевшего цепь Первого гражданина, было сказано, что он готов откликнуться на приглашения участвовать в общественных и деловых мероприятиях. Кстати, совсем недавно его как раз пригласили в местную начальную школу для вручения грамот отличившимся велосипедистам.

Отпив чаю, Говард улыбнулся, чтобы подсластить пилюлю, а потом сказал:

– Не будем забывать, Мо: человечишко был мерзопакостный. Просто мерзопакостный.

– Да знаю я, – сказала она. – Знаю.

– Если бы он не умер, пришлось бы с ним разбираться. Спроси у Ширли. От него можно было ждать любой подлянки.

– Я знаю.

– Ладно, посмотрим ещё что да как. Поживём – увидим. Как верёвочке ни виться… Заметь, я не жаждал такой победы, – добавил он с глубоким вздохом, – но для Пэгфорда, для общества… оно и неплохо… – Говард посмотрел на часы. – Почти половина, Мо.

Они всегда открывались минута в минуту и никогда не позволяли себе закрыться раньше времени, свято, как в храме, соблюдая все ритуалы и предписания.

Морин шатко заковыляла к окну. Штора судорожно дёргалась кверху, малыми приращениями открывая главную площадь, живописную и ухоженную благодаря – в значительной степени – совместным усилиям тех собственников, чья недвижимость выходила на неё окнами. В наружных ящиках, подвесных кашпо, вазонах разрослись цветы: их высаживали ежегодно, с соблюдением условленной цветовой гаммы. На другой стороне, как раз напротив кулинарии «Моллисон энд Лоу», виднелся паб «Чёрная пушка» (один из старейших в Англии).

Говард выносил из подсобного помещения и аккуратно расставлял под стеклом длинные прямоугольные подносы свежих паштетов, украшенных яркими, как драгоценности, ломтиками лимона и ягодами. Слегка отдуваясь от этой работы, наложившейся на утреннюю беседу, он выровнял последний поднос и остановился у окна, глядя на военный мемориал в центре площади.

Пэгфорд в то утро был особенно хорош, и Говард возликовал от мыслей о себе и о своём месте в этом городке, для которого он, по собственному убеждению, стал пульсирующим сердцем. Он и впредь будет видеть перед собой эти блестящие чёрные скамейки, красные и лиловые цветы, позолоченный утренним солнцем каменный крест; а Барри Фейрбразер этого больше не увидит. Трудно было не усмотреть высший промысел в этой внезапной смене диспозиции на поле боя, где, по его мнению, их с Барри противостояние чересчур затянулось.

– Говард, – резко окликнула Морин. – Говард!

Через площадь энергичной походкой, хмуро глядя себе под ноги, шла женщина: худая, черноволосая, смуглая, в сапогах и просторном пальто.

– Как ты считаешь, она… она в курсе? – прошептала Морин.

– Не знаю, – сказал Говард.

Морин, которая так и не успела переобуться в ортопедические босоножки, едва не подвернула ногу, отпрянув от окна, и поспешила за прилавок. Говард с неторопливым достоинством занял место у кассового аппарата, словно канонир у орудия.

Над дверью звякнул колокольчик, и доктор Парминдер Джаванда всё с тем же хмурым видом вошла к ним в магазин. Не обращая внимания на Говарда и Морин, она сразу направилась к полке с растительным маслом. Морин, замерев и не мигая, следила за ней, как хищная птица за полевой мышью.

– Доброе утро, – сказал Говард, когда она подошла расплатиться.

– Доброе.

Как на заседаниях, так и за пределами помещения, отведённого местному совету в стенах церкви, доктор Джаванда редко смотрела Говарду в лицо. Его всегда потешало это неумение скрывать свою неприязнь; он на глазах оживлялся, становился предупредительным и необычайно куртуазным.

– Сегодня приёма нет?

– Нет, – отрезала Парминдер, роясь в сумочке.

Тут Морин не утерпела.

– Ужасная весть, – выговорила она своим хриплым, скрипучим голосом. – Барри Фейрбразер.

– Мм, – протянула Парминдер, но спохватилась. – А что с ним?

Прожив в Пэгфорде шестнадцать лет, Парминдер так и не избавилась от бирмингемского говора. Резкая вертикальная морщина между бровями придавала ей вечно напряжённый вид – иногда сердитый, иногда сосредоточенный.

– Умер, – выпалила Морин, жадно вглядываясь в её хмурое лицо. – Вчера вечером. Я сама только что от Говарда узнала.

Парминдер застыла, не вынимая руку из сумочки. Затем её взгляд скользнул в сторону Говарда.

– Упал замертво на стоянке у гольф-клуба, – подтвердил Говард. – Майлз там был, всё видел.

Проходила секунда за секундой.

– Это шутка? – требовательно спросила Парминдер; в её тоне зазвучала взвинченность.

– Какие могут быть шутки? – Морин упивалась своим возмущением. – Такими вещами не шутят.

С грохотом опустив на стеклянный прилавок бутылку растительного масла, Парминдер ушла.

– Нет, надо же! – подхлёстывала себя Морин. – «Это шутка?» Какая прелесть!

– У неё шок, – рассудил Говард, глядя, как Парминдер в развевающемся пальто спешит через площадь. – Горевать будет почище вдовы. Помяни моё слово, самое интересное ещё впереди, – добавил он, лениво почёсывая складку живота, которая время от времени донимала его зудом. – Поглядим, что у неё…

Он не договорил, но это не имело значения: Морин прекрасно понимала, к чему клонит Говард. Провожая глазами доктора Джаванду, пока та не скрылась за углом, оба думали об одном и том же – о случайной вакансии, но видели в ней не свободное место, а волшебную шкатулку, сулившую массу возможностей.

VIII

Бывший дом викария, Олд-Викеридж, был последним и самым шикарным особняком на Чёрч-роу. Окружённый большим участком, он стоял у самого подножья холма, фасадом к церкви Архангела Михаила и Всех Святых.

На подходе к дому Парминдер перешла на бег; у двери пришлось повозиться с тугим замком. Она не могла поверить, пока не услышала эту весть от кого-нибудь ещё, от кого угодно, а в кухне уже зловеще трезвонил телефон.

– Да?

– Это Викрам.

Муж Парминдер был кардиохирургом в Юго-Западной клинической больнице Ярвила и не имел привычки звонить с работы. Парминдер до боли сжала пальцами телефонную трубку.

– Случайно услышал. Вероятно, это аневризма. Попросил Хью Джеффриса ускорить вскрытие. Мэри будет легче, если она узнает, что это было. Возможно, они уже сейчас им занимаются.

– Понятно, – прошептала Парминдер.

– Сюда приезжала Тесса Уолл, – сообщил он. – Позвони Тессе.

– Да, – сказала Парминдер, – хорошо.

Однако, повесив трубку, она опустилась на кухонный стул, невидящими глазами уставилась в окно, на задний двор, и прижала пальцы к губам.

Всё рухнуло. И неважно, что всё осталось на месте: стены, стулья, фотографии детей. Каждый атом взорвался изнутри и тотчас же перестроился; видимость постоянства и надёжности вызывала теперь лишь насмешку: тронь – и всё развалится, тонкое и непрочное, как бумага.

Мысли вышли из-под её власти; они тоже рассыпались, и на поверхность всплыли, чтобы тут же скрыться из виду, случайные обрывки воспоминаний: танец с Барри на встрече Нового года у Тессы с Колином; нелепый разговор по дороге с заседания совета.

«У вас дом бычком», – сказала она ему.

«Дом бычком? Это как?»

«Сзади шире, чем спереди. Это к счастью. Но выходит на Т-образный перекрёсток. Это к несчастью».

«Значит, в плане счастья у нас ни то ни сё», – сказал Барри.

Наверное, у него уже тогда опасно набухла артерия, но они с ним этого не знали. Парминдер слепо перебралась из кухни в темноватую гостиную, где в любую погоду царил полумрак, потому что свет загораживала самая обыкновенная сосна. Парминдер ненавидела эту сосну, но они с Викрамом знали, что соседи поднимут шум, если её спилить.

Парминдер не находила себе места. По коридору, в кухню, к телефону, позвонить Тессе Уолл; но та не брала трубку. Видимо, на работе. Парминдер в ознобе присела на тот же кухонный стул.

Её скорбь была сильна и неукротима, как злая сила, вырвавшаяся из подвала. Барри, коротышка-бородач Барри, друг, союзник.

Точно так же умер её отец. Ей было тогда пятнадцать; они вернулись из города, а он лежал ничком на газоне, рядом с косилкой; солнце обжигало его затылок. Внезапная смерть была противна природе Парминдер. Длительное угасание, которое многих страшит, виделось ей утешительной перспективой: всё можно уладить и привести в порядок, со всеми проститься…

Ладони её по-прежнему накрывали рот. С плаката, прикнопленного к пробковой доске, на неё строго и ласково смотрел гуру Нанак[3] Гуру Нанак Дэв (1469–1539) – основатель религии сикхизма, возникшей в Пенджабе в конце XV в..

(Викрам сразу невзлюбил этот плакат.

– Что он здесь делает?

– Мне нравится, – с вызовом ответила она.)

Барри мёртв.

Она подавила в себе сильнейшее желание дать волю слезам; мать всегда корила её за бесчувственность, особенно после смерти отца, когда другие её дочери вместе с тётками и двоюродными сёстрами причитали в голос и били себя в грудь. «А ведь ты была его любимицей!» Но Парминдер запирала невыплаканные слёзы глубоко внутри, где они перерождались, будто по воле алхимика, чтобы вернуться в этот мир лавой ярости, которая время от времени обрушивалась на её детей и на дежурных медрегистраторов.

Сейчас у неё перед глазами так и маячили Говард и Морин за прилавком своего магазинчика: один – необъятный, другая – костлявая; они взирали на неё с высоты своей осведомлённости, когда сообщали о смерти её друга. В почти желанном приливе ярости и ненависти она подумала: «А ведь они рады. Думают, что теперь возьмут верх». Парминдер снова вскочила, стремительно перешла в гостиную и взяла с полки свою новую священную книгу, «Саинчис». Открыв её наугад, она прочла без малейшего удивления, как будто увидела в зеркале своё опустошённое лицо: «О разум, мир есть глубокая, тёмная пропасть. Со всех сторон Смерть забрасывает свою сеть».

IX

Дверь в кабинет воспитательной работы в общеобразовательной школе «Уинтердаун» вела из школьной библиотеки. В этой комнатушке даже не было окон: освещалась она единственной лампой дневного света.

Тесса Уолл, главный педагог-психолог и жена заместителя директора школы, зашла туда в половине одиннадцатого, изнемогая от усталости, с чашкой крепкого растворимого кофе, которую принесла с собой из учительской. Эта невысокая, полная, некрасивая женщина сама стригла себе волосы (седеющая короткая чёлка нередко получалась кривой), носила одежду кустарного типа из домотканой материи и предпочитала украшения из бисера и деревянных бусин. Сегодня на ней была длинная юбка, будто сшитая из дерюги, а сверху – толстый мешковатый кардиган горохово-зелёного цвета. Она почти никогда не смотрелась в большие зеркала и бойкотировала магазины с зеркальными стенами.

Чтобы её кабинет не слишком напоминал тюремную камеру, Тесса повесила там непальскую картинку, которая сохранилась у неё со студенческих лет: радужный листок с ярко-жёлтым солнцем и луной, от которых исходили стилизованные волнообразные лучи. Все остальные голые крашеные поверхности занимали разнообразные плакаты, которые либо давали полезные советы, как поднять самооценку, либо приводили телефонные номера, по которым можно анонимно получить помощь по целому ряду вопросов физического и эмоционального здоровья. Когда в прошлый раз сюда зашла директриса, она не удержалась от саркастического замечания.

– А если и это не поможет, пусть звонят на Детскую линию, – сказала она, указывая на самый заметный из плакатов.

С глубоким стоном Тесса погрузилась в кресло, сняла часы, которые сдавливали ей руку, и положила их на свой рабочий стол рядом с распечатками и записями. Она сомневалась, что события сегодня будут развиваться по намеченному плану; она сомневалась даже в том, что Кристал Уидон вообще появится. Кристал нередко сбегала с уроков, если расстраивалась, злилась или томилась от скуки. Иногда её перехватывали, пока она не вышла за калитку, и волокли обратно, невзирая на её брань и вопли, но порой она всё же ускользала и затем по нескольку дней прогуливала школу. Наступило десять сорок, прозвенел звонок; Тесса продолжала ждать.

Кристал ворвалась в кабинет без девяти минут одиннадцать и грохнула дверью. Она плюхнулась на стул перед Тессой и, потряхивая дешёвыми серьгами, сложила руки на пышной груди.

– Можете передать вашему му-муженьку, – начала она дрожащим голосом, – ни хера я не смеялась, вот так.

– Не ругайся, пожалуйста, Кристал, – сказала Тесса.

– Я не смеялась, понятно? – заорала Кристал.

В библиотеку вошла группа старшеклассников с папками в руках. Они стали заглядывать в кабинет через застеклённую дверь; один парень осклабился, узнав затылок Кристал. Тесса встала, опустила жалюзи, а потом вернулась на своё место перед солнцем и луной.

– Понятно, Кристал. Расскажи мне, пожалуйста, что произошло.

– Ваш муж сказал чё-то про мистера Фейрбразера, а я не расслышала, чё он говорил, и Никки мне повторила, но я ни хера…

– Кристал!

– …не поверила, ну, и я типа закричала, но не засмеялась, я ни хера…

– Кристал!

– Ничего я не смеялась, понятно? – заорала Кристал, плотнее прижимая к груди сложенные руки и переплетая лодыжки.

– Понятно, Кристал.

Тесса уже привыкла, что ученики, с которыми ей чаще всего приходилось работать, чрезвычайно вспыльчивы. Многие из них, лишённые элементарных нравственных устоев, привычно лгали, хулиганили, жульничали, но при этом впадали в безграничную, неподдельную ярость от незаслуженных обвинений. Тессе показалось, что сейчас эта ярость искренняя, в отличие от притворной, которую Кристал умело симулировала. В любом случае тот клёкот, который Тесса услышала во время общего сбора, уже тогда показался ей скорее выражением потрясения и ужаса, нежели радости; Тесса не на шутку испугалась, когда Колин прилюдно отождествил этот клёкот со смехом.

– Я была у Кабби…

– Кристал!

– Я сказала вашему козлу-муженьку…

– Кристал, последний раз предупреждаю: не ругайся при мне!

– Я ему говорила, что не смеялась, говорила! А он, епта, всё равно меня после уроков оставил.

В жирно подведённых глазах девочки блеснули злые слёзы. Лицо вспыхнуло пионово-розовым румянцем; Кристал уничтожила Тессу взглядом, готовая бежать, материться, оскорблять. Свитая за неполных два года упорного труда тончайшая нить доверительных отношений растянулась почти на разрыв.

– Я верю тебе, Кристал. Я верю, что ты не смеялась, но, пожалуйста, не ругайся при мне.

Вдруг короткие девчоночьи пальцы начали тереть истекающие тушью глаза. Тесса вытащила из ящика стола пачку бумажных носовых платков и передала их Кристал, которая, даже не поблагодарив, вытерла сначала один глаз, потом другой и высморкалась. Если во внешности Кристал и было что-то трогательное, так это её пальцы с широкими, кое-как накрашенными ногтями, шевелившиеся по-детски наивно и непосредственно.

Тесса подождала, пока Кристал перестанет хлюпать, а потом сказала:

– Я вижу, как ты переживаешь смерть мистера Фейрбразера.

– Хоть бы и так, – сказала Кристал с подчёркнутой агрессией, – дальше что?

Перед Тессой почему-то возник мысленный образ Барри, слушающего их беседу. Она увидела перед собой его грустную улыбку и услышала – довольно чётко, – как он говорит: «Храни её Господь!» У Тессы защипало глаза, и она смежила веки; сил продолжать эту беседу не осталось. Слыша, как ёрзает Кристал, она медленно досчитала до десяти, перед тем как открыть глаза. Кристал пристально смотрела на неё: руки по-прежнему сложены на груди, лицо красное, вид вызывающий.

– Мне тоже очень жаль мистера Фейрбразера, – сказала Тесса. – На самом деле он был нашим старинным другом. Именно поэтому мистер Уолл немного…

– Я же говорила ему, что не…

– Кристал, позволь мне закончить. Мистер Уолл сегодня очень расстроен, и, возможно, именно поэтому… именно поэтому он неправильно истолковал твою реакцию. Я поговорю с ним.

– Этот урод всё равно не послушает…

– Кристал!

– Всё равно не послушает!

Кристал отбивала дробь ногой по ножке стола Тессы. Тесса сняла со стола локти, чтобы не чувствовать вибрации, и повторила:

– Я поговорю с мистером Уоллом.

Она изобразила нейтральное, как ей казалось, выражение лица и стала терпеливо ожидать, когда Кристал сама раскроется. Кристал хранила вызывающее молчание, то и дело сглатывая слюну.

– А чё у него было, у мистера Фейрбразера? – наконец спросила она.

– Врачи считают, у него в голове лопнула артерия, – сказала Тесса.

– Почему она лопнула?

– Это у него с рождения было уязвимое место, но он и не догадывался, – объяснила Тесса.

Тесса знала, что Кристал ближе, чем она сама, знакома с внезапной смертью. Люди в кругу матери Кристал преждевременно умирали один за другим, как будто воевали на тайной войне, скрытой от остального человечества. Кристал рассказывала Тессе, как в возрасте шести лет нашла у матери в ванной труп неизвестного. Это повлекло за собой один из многих её переездов к бабуле Кэт. Во многих рассказах Кристал из времён её детства бабуля вырастала в исполинскую фигуру, олицетворяя собой и спасение, и кару.

– И команде нашей теперь пипец, – сказала Кристал.

– Нет, ничего с ней не случится, – ответила Тесса. – И пожалуйста, Кристал, не ругайся.

– Ещё как случится, – сказала Кристал.

Тесса хотела поспорить, но её придавила усталость. «Кристал всё равно права», – твердила обособленная часть её разума. Академической восьмёрке пришёл конец. Никто, кроме Барри, не смог бы привлечь Кристал в какую бы то ни было секцию, а удержать – тем более. Она уйдёт из команды; Тесса это знала, и сама Кристал, вероятно, тоже. Некоторое время они сидели молча: Тесса слишком обессилела, чтобы подбирать слова, способные переломить этот безнадёжный настрой. Дрожа от озноба, она чувствовала себя беззащитной и обнажённой до костей. Тесса не спала уже больше суток.

(Саманта Моллисон позвонила ей из больницы в десять вечера, когда Тесса, как следует отмокнув в ванне, собиралась посмотреть новости по Би-би-си. Она принялась суетливо натягивать уличную одежду, а Колин мычал что-то нечленораздельное и натыкался на мебель. Они поднялись наверх, чтобы сказать сыну, куда поехали, а затем побежали к машине. Колин неистово давил на газ, как будто надеялся, что Барри можно вернуть, если только поставить рекорд скорости на этой дистанции: обогнав реальность, обманом заставить её перегруппироваться.)

– Или дальше грузите, или я сваливаю, – сказала Кристал.

– Не груби мне, пожалуйста, Кристал, – сказала Тесса. – Я сегодня совершенно без сил. Ночью мы с мистером Уоллом были в больнице вместе с женой мистера Фейрбразера. Они наши добрые друзья.

(При виде Тессы Мэри совсем расклеилась, упала с чудовищным скорбным воем в её объятия и уткнулась ей в шею. Когда собственные слёзы Тессы закапали на узкую спину Мэри, ей вдруг пришло в голову, что этот вой называется стенанием. Тело, которому Тесса так часто завидовала, стройное и миниатюрное, дрожало в кольце её рук, не в состоянии удержать всю скорбь, что ему пришлось принять на себя.

Как ушли Майлз и Саманта, Тесса не помнила. Она их почти не знала. Ей показалось, они не чаяли, как унести ноги.)

– Видала я его жену, – сказала Кристал, – беленькая такая, на соревнования к нам приезжала.

– Да, – ответила Тесса.

Кристал покусывала кончики пальцев.

– Он хотел меня в газету пристроить, – внезапно сказала она.

– Ты о чём? – не поняла Тесса.

– Мистер Фейрбразер хотел… чтоб они интервью взяли… у меня одной.

Однажды в местной газете появилась заметка о том, как уинтердаунская гребная восьмёрка заняла первое место в региональном финале. Кристал, чьи навыки чтения были очень слабы, купила газету, чтобы показать её Тессе, и Тесса прочитала заметку вслух, вставляя восхищённые, радостные возгласы. Эта был самый счастливый воспитательский час в её жизни.

– По поводу спортивных успехов? – спросила Тесса. – По поводу вашей команды?

– Не, – ответила Кристал, – по другим делам. – И, помолчав, спросила: – А похороны когда?

– Ещё не объявили, – ответила Тесса.

Кристал грызла ногти, а Тесса не могла набраться храбрости, чтобы разбить тишину, окаменевшую вокруг них.

X

Объявление о кончине Барри на сайте местного совета утонуло, как крошечный камешек в безбрежном океане, оставив на поверхности разве что лёгкую рябь. Тем не менее в понедельник телефонные линии Пэгфорда были загружены больше обычного, а потрясённые пешеходы снова и снова кучками собирались на узких тротуарах, чтобы уточнить имевшиеся у них сведения.

Распространение этой вести вызвало странную мутацию. Она затронула собственноручные подписи Барри, которые стояли на документах в его офисе, и электронные сообщения, скопившиеся в почтовых ящиках его многочисленных знакомых; и то и другое теперь приобрело знаковый смысл, как тропинка из крошек, оставленная в лесу заблудившимся мальчиком из сказки. Эти стремительные росчерки и пиксели, вышедшие из-под пальцев, которые с тех пор навсегда застыли, обрели жуткое подобие пустых оболочек. Гэвин уже содрогнулся при виде текстов от умершего друга на своём телефоне, а одна девочка из гребной восьмёрки, безутешно плакавшая после общего сбора, нашла у себя в рюкзачке какую-то заявку с подписью Барри и впала в настоящую истерику.

Двадцатитрёхлетняя журналистка из газеты «Ярвил энд дистрикт» понятия не имела, что некогда занятой мозг Барри в настоящий момент представляет собой пригоршню тяжёлой губчатой ткани, лежащую на металлическом подносе в Юго-Западной клинической больнице. Прочитав материал, который мистер Фейрбразер отправил ей за час до смерти, она решила позвонить ему на мобильный, однако номер не отвечал. Телефон Барри, выключенный по просьбе Мэри перед их отправлением в гольф-клуб, молча лежал на кухне рядом с микроволновой печью, вместе с другими личными вещами, которые она забрала домой из больницы. Их никто не трогал. Эти знакомые предметы – его брелок с ключами, телефон, потёртый старый бумажник – выглядели останками самого усопшего, сродни пальцам или лёгким.

Известие о кончине Барри распространилось по больнице, подобно излучению, и выплеснулось наружу. Оно докатилось до самого Ярвила, не обойдя даже тех, кто знал Барри либо чисто внешне, либо по слухам, либо только по фамилии. Постепенно факты начали терять форму и фокус; в некоторых местах они исказились. В других местах сама личность Барри оказалась затушёванной подробностями его смерти, и он уже воспринимался как извержение рвоты и мочи, как судорожно подёргивающаяся бесформенная груда горя, и казалось неприличным, даже гротескно-комическим, что человек принял такую неопрятную смерть в небольшом элегантном гольф-клубе.

Случилось так, что Саймон Прайс, который одним из первых услышал о смерти Барри, причём в своём доме на вершине холма с видом на Пэгфорд, столкнулся с отражённой версией этой истории в типографии «Харкорт-Уолш» в Ярвиле, куда пришёл работать сразу после школы. Эта версия слетела с уст молодого, жующего резинку водителя погрузчика – во второй половине дня, вернувшись из сортира, Саймон застал парня у дверей своего кабинета.

В принципе, тот пришёл вовсе не за тем, чтобы поговорить о Барри.

– Это дело можно в среду провернуть, – начал он вполголоса, зайдя вслед за Саймоном в кабинет и дождавшись, чтобы тот закрыл дверь, – если надобность ещё не отпала.

– Так-так, – сказал Саймон, усаживаясь за стол, – а мне казалось, ты говорил, там всё уже на мази?

– Ну да, только забрать до среды не получится.

– Ещё раз: сколько, ты говорил, это стоит?

– Восемьдесят, наликом.

Парень энергично жевал резинку: до Саймона долетало чавканье. Среди ненавистных ему привычек эта занимала особое место.

– А вещь-то не палёная? – допытывался Саймон. – Не фуфло какое-нибудь?

– Прямо со склада, – заверил парень, переступая с ноги на ногу и поводя плечами, – новьё, в заводской упаковке.

– Тогда замётано, – сказал Саймон. – В среду привози.

– Куда – сюда, что ли? – Парень закатил глаза. – Не проканает. Вы где живёте?

– В Пэгфорде, – ответил Саймон.

– А конкретно?

Нежелание Саймона указывать свой адрес граничило с суеверием. Он не просто не любил гостей – посягателей на его частную жизнь и потенциальных грабителей, но рассматривал Хиллтоп-Хаус как неосквернённую, незапятнанную святыню, столь отличную от Ярвила и шумной, выматывающей типографии.

– После работы заберу, – сказал Саймон, игнорируя вопрос. – Где это у тебя?

Парень недовольно нахмурился. Саймон пронзил его взглядом.

– Бабло вперёд, – не сдавался водитель погрузчика.

– Бабло получишь, когда товар у меня будет.

– Не, не прокатит.

Саймону казалось, что у него начинается головная боль. Он не мог избавиться от ужасной мысли, посеянной его бестолковой женой, что у человека в башке может годами тикать крошечная тайная бомба. Определённо, постоянный грохот и шум типографского станка здоровья не прибавляли. А вдруг эта нескончаемая канонада год за годом истончает ему стенки артерий?

– Ладно, – буркнул Саймон, приподнявшись в кресле, чтобы достать из заднего кармана бумажник.

Парень подошёл к столу и протянул руку.

– Вы, как я понимаю, рядом с гольф-клубом живёте? – спросил он, пока Саймон, не выпуская деньги из рук, отсчитывал десятки. – Вчера там кореш мой был – видел, как мужик концы отдал, прямо на парковке. Просто, к гребеням, облевался, брык – и откинулся.

– Да, слыхал, – сказал Саймон, разглаживая последнюю из банкнот, чтобы убедиться, не прилипла ли к ней другая.

– Он в совете такими делами ворочал, покойник этот. Откаты брал. Грейз ему отстёгивал за каждый подряд.

– Ну-ну, – бросил Саймон, хотя был страшно заинтригован.

«Барри Фейрбразер? Кто бы мог подумать!»

– Короче, будем на связи, – сказал парень, запихнув восемьдесят фунтов в задний карман. – Вместе поедем и заберём – в среду.

Дверь офиса закрылась. Саймон настолько изумился оборотистости Барри Фейрбразера, что мигом забыл о головной боли. Барри Фейрбразер, всегда такой деловитый, открытый, весёлый, всеобщий любимец, – и получал откаты от Грейза.

Однако это известие не поразило Саймона, как поразило бы любого, кто знал Барри; оно нисколько не принизило Барри в его глазах, напротив, он зауважал усопшего. У кого есть мозги, тот и хапает – ему ли не знать. Невидящим взглядом он вперился в экранную таблицу, перестав слышать лязг печатного цеха за стеклянной дверью.

Люди семейные вкалывают с девяти до пяти, но Саймон знал и другие, более удобные пути: жизнь, полная всяческих благ, висела у него над головой, как набитая до отказа пиньята[4] Пиньята – мексиканская кукла для сладостей, сделанная из папье-маше и подвешиваемая по праздникам к потолку., которую он мог бы распороть одним ударом, будь у него длинная пика и удобная возможность. Саймон жил в детской уверенности, что весь остальной мир служит лишь декорацией к его спектаклю, что его хранит судьба, разбрасывающая кругом подсказки и знаки, и что один такой знак предназначен специально для него – это ему подмигнули небеса.

Правда, в прошлом такие подсказки пару раз выходили ему боком. Много лет назад, ещё занимавший скромную должность подмастерья, но уже обременённый ипотечным займом, который, в сущности, был ему не по карману, и недавно забеременевшей женой, Саймон поставил сто фунтов на приглянувшегося жеребца по имени Рутиз Бэби на скачках «Гранднэшнл», а тот пришёл предпоследним. Вскоре после покупки Хиллтоп-Хауса Саймон вложил тысячу двести фунтов, на которые Рут надеялась купить гардины и ковры, в таймшеры, которыми занимался один знакомый жох из Ярвила. Инвестиция Саймона испарилась вместе с директором фирмы, и хотя Саймон бесился, ругался и даже наподдал младшему сыну (чтобы не путался под ногами), да так, что тот пересчитал половину ступенек, в полицию он заявлять не стал. Он знал о некоторых нестандартных методах в работе фирмы ещё до того, как вложил туда деньги, а потому опасался лишних вопросов.

Но подобные бедствия компенсировались проблесками удачи, хитрыми уловками, верными предчувствиями, и Саймон придавал им большой вес при подведении баланса; именно благодаря им он по-прежнему верил своим звёздам, которые поддерживали его убеждение, что судьба уготовила ему нечто большее, чем ишачить за гроши до пенсии, а то и до смерти. Рука руку моет, не подмажешь – не поедешь, хочешь жить – умей вертеться; никто этому не чужд, в том числе, как выясняется, и коротышка Барри Фейрбразер.

Там, в своей убогой конторе, Саймон Прайс впервые алчно разглядывал образовавшуюся брешь в стане градоначальников, где наличные деньги теперь капали в пустое кресло – только карман подставляй.