Онлайн чтение книги Полное собрание рассказов The Complete Short Stories
ШКОЛЬНЫЕ ДНИ ЧАРЛЗА РАЙДЕРА. © Перевод. Н. Рейн, 2011

I

В воздухе висел запах пыли; лишь слабый след, тонкий отблеск золотистых облаков все еще держался на куполе часовни, прежде залитом вечерним светом, рядом с которой разместились младшие классы. Смеркалось. А за трилистниками и затененными ветвями створками узких окон повис один-единственный лист, совсем плоский и какой-то бесцветный. Весь восточный склон Спирпойнт Даун, где раскинулись здания колледжа, теперь терялся в тени; позади и чуть выше очертаний Чанктонбери и Спирпойнт Ринг тихо умирал первый день семестра.

В классе над учебниками склонились тридцать голов, но лишь немногие из учащихся подготовились к сегодняшним занятиям. «История античности, пятая ступень» — так назывался новый курс Чарлза Райдера, и ученики «восстанавливали в памяти пройденное в прошлом семестре». Чарлз под прикрытием обложки «Истории» Хасселя, оторвался от дневника и перенес взгляд на темнеющие тексты, вьющиеся готическим шрифтом вокруг фриза. «Qui diligit Deum diligit et fratrem suum».[107]Перефразированная цитата из «Послания к римлянам», Новый Завет: «И возлюби Бога как брата своего» (лат.).

— Принимайтесь за работу, Райдер, — сказал Эпторп.

«В этом семестре Эпторп решил примазаться к высокому начальству, — написал Чарлз. — Это его первое вечернее занятие в школе. Он страшно официозен и преисполнен чувства собственного достоинства».

— Разрешите включить свет? Пожалуйста.

— Хорошо. Уикхем-Блейк, включите свет. — Со своего места за партой поднялся маленький мальчик. — Я сказал «Уикхем-Блейк». Остальным сидеть на своих местах.

Звяканье цепочки, тихое шипение газа, и полкомнаты озарил яркий беловатый свет. Еще одна лампа висела над столом новенького.

— Можете тоже включить свет. Да, один из вас, как вас там.

Шестеро испуганных ребятишек посмотрели на Эпторпа, но переглянулись и одновременно начали было подниматься, но снова сели и уставились на учителя в полном замешательстве.

— О Господи!..

Эпторп перегнулся через их головы и потянул за цепочку; газ зашипел, но лампочка не зажглась.

— Шунт сломан. Ладно, зажги. Ты.

С этими словами он бросил коробок спичек одному из новичков, но тот не поймал. Подобрав коробок с пола, он вскарабкался на парту и с самым несчастным видом уставился на белый стеклянный абажур, три шипящие калийные сетки и Эпторпа. Никогда прежде не видел он таких ламп; дома и в частной школе было электричество. Он чиркнул спичкой и сунул ее под абажур: первая попытка закончилась неудачей, потом вдруг послышался громкий хлопок, он отшатнулся, едва не свалившись со стола с книгами и чернильницами, страшно покраснел и неловко соскочил на скамью. Коробок оставался у него в руке, и он смотрел на него в полной растерянности. Куда теперь девать спички? Все сидели, опустив головы, но в душе каждый просто упивался этой маленькой драмой. Находившийся в другом конце комнаты Эпторп протянул руку и язвительно произнес:

— Когда закончите эксперименты со спичками, будьте любезны передать коробок мне.

И тогда от отчаяния новичок швырнул коробок классному руководителю, но размахнулся слишком сильно. Эпторп не предпринял ни малейшей попытки перехватить коробок на лету, стоял неподвижно и смотрел, как он приземлился на полу.

— Надо же, какой финт, — пробормотал он. Новичок не сводил глаз с коробка, Эпторп — с мальчика. — Вас не слишком затруднит, если я попрошу подать мне спички?

Мальчик поднялся, сделал несколько шагов, подобрал коробок и с призрачным подобием улыбки передал учителю.

— Все же необычная команда новичков подобралась у нас в этом семестре, — заметил Эпторп. — Все до одного какие-то недоумки. Хочет кто-нибудь персонально присматривать за этим господином?

— Если можно, я, пожалуйста! — вызвался Уикхем-Блейк.

— Это большая ответственность, особенно для столь молодого человека. Постарайтесь довести до его ограниченного ума, что здесь, на вечерних занятиях, не принято бросаться спичечными коробками и смеяться над классными руководителями. Кстати, что это у вас там за книга?

Уикхем-Блейк поднял личико невинного херувима и показал обложку «Золотой сокровищницы».[108]Видимо, имеется в виду антология классической английской поэзии.

— И для кого это?

— Для мистера Грейвза. Каждый должен выучить любое понравившееся ему стихотворение.

— Что же выбрали вы?

— «Слепца Милтона».

— Чем, позвольте осведомиться, продиктован ваш выбор?

— Да просто учил его раньше, — простодушно ответил Уикхем-Блейк, и Эпторп снисходительно усмехнулся:

— Молодой, да ранний!

Чарлз записал в дневнике: «И вот теперь он вынюхивает и высматривает, какие книги кто читает. Было бы только справедливо, если б кто-то испортил первые его вечерние занятия в школе. Буквально позавчера в это время я в выходном костюме отправился с тетей Филиппой обедать в ресторан d’Italie, после чего мы пошли смотреть „Выбор“[109]Имеется в виду балет «Выбор Геркулеса», музыка Генделя, либретто У. Денкомба. в Уиндеме. Quantum mutates ab illo Hectore.[110]Цит. из «Энеиды» Вергилия в пер. Ошерова: «Как жалок на вид и не похож на того Гектора он» (лат.). Мы живем в каких-то водонепроницаемых контейнерах. И теперь я полностью поглощен наблюдениями за вполне тривиальным раундом школьной политики. Грейвз играет в чертовски скверные игры. Эпторп стал классным руководителем, а О’Мэлли прошел в совет. Единственное утешение — это видеть, как скорбно перекашивается толстая физиономия Уитли, когда ему подают список с номерами запирающихся шкафчиков. Он-то рассчитывал в этом семестре занять место О’Мэлли. Хотя Тэмплину тоже здорово не повезло. Никогда не думал, что останусь здесь, но раз уж так получилось, должен всеми силами постараться взять верх над О’Мэлли. Хорош все-таки жук этот Грейвз. А причиной всему насквозь прогнившая система, при которой старших воспитателей меняют как перчатки. И нам приходится терпеть выходки разных дуроломов, которых Грейвз по очереди навязывает нам, а потом назначает старшими воспитателями. Ах если б у нас остался Фрэнк!»

В последнее время почерк Чарлза стал приобретать орнаментальные черты — букву «е» он писал на греческий лад, в соединениях и на концах слов возникали завитушки. Делая записи, он старался следить за стилем. А всякий раз, когда мимо него проходил Эпторп, переворачивал очередную страницу в учебнике истории и делал вид, будто переписывает оттуда себе в тетрадь. Стрелки часов подползли к половине восьмого, и в дальнем конце аркады Нижнего крыла послышался звон колокольчика дежурного надзирателя. То был сигнал к перемене. Все в классе подняли головы — страницы исписаны, книги закрыты, колпачки на ручках закручены.

— Продолжайте работу, — сказал Эпторп. — Я не говорил, что занятия окончены.

Дежурный с колокольчиком продолжал двигаться по коридорам, и вот веселый звон почти стих — это он зашел в арку перед библиотекой; был еле слышен в Верхнем крыле, стал громче на ступенях Старого здания и, наконец, очень громко зазвенел за дверьми класса. И тут наконец Эпторп бросил журнал на стол и сказал:

— Ладно, все.

Класс зашумел. Чарлз подчеркнул дату, проставленную в верхнем углу страницы: «Среда, 24 сент. 1919», — и убрал тетрадь в шкафчик. Потом, сунув руки в карманы, присоединился к толпе, выходившей в сумерки.

Вот так держать руки в карманах черного сюртука, застегнутого всего на одну среднюю пуговицу, — то была особая привилегия, которую заслужил он, перейдя в третий класс. Он мог также носить цветные носки — сейчас это были шелковые — цвета гелиотропа, с белыми стрелками, купленные позавчера на Джермин-стрит. Было кое-что, прежде запрещенное, которое теперь он мог себе позволить, имел право: к примеру, мог взять друга под руку. Так он и сделал — зашагал по лужайке рука об руку с Тэмплином.

Они остановились на площадке перед сбегавшими вниз ступенями и всмотрелись в сумерки. Слева нависали массивные очертания собора; внизу земля спускалась террасами к игровым площадкам, окаймленным полосой темных вязов; по шоссе вдоль береговой линии сновали взад-вперед огоньки автомобильных фар; устье реки было еле видно — светлая полоска, пересекающая темно-серое пространство, — и где-то там, далеко-далеко, впадала она в спокойное и невидимое море.

— Все тот же вид, — пробормотал Тэмплин.

— Дайте мне огни Лондона! — шутливо воскликнул Чарлз. — Знаешь, тебе здорово не повезло с советом.

— Да у меня ни единого шанса не было. Скорее это тебе не повезло.

— Да, у меня шансов не было! Но этот О’Мэлли!..

— А все потому, что вместо Фрэнка у нас теперь жучила Грейвз.

— Наша грудастая Уитли смотрит с такой тоской и скукой. Нет, нисколько не завидую О’Мэлли. Отвечать за дортуар — это не подарок.

— Зато это помогло ему пробраться в совет. Ладно, потом расскажу.

Подойдя к ступеням, ведущим к зданию столовой, они расцепили и вынули из карманов руки, пробормотали краткую молитву перед едой, и только после этого Тэмплин принялся рассказывать.

— Грейвз вызвал его к себе в конце прошлого семестра и сказал, что собирается сделать его ответственным за дортуар. А прежде главный по дортуару из младших классов никогда не входил в совет, только в прошлом семестре они перевели Истона из Нижней приемной, ну, после того как мы поскандалили с Флетчером. И О’Мэлли сказал Грейвзу, что не сможет принять эту должность, пока не будет утвержден официально.

— Откуда знаешь?

— Сам О’Мэлли говорил. Сказал, что не знает, как ему отвертеться, что лучше вообще уйдет.

— Да, весьма характерно для Грейвза — западать на таких слабаков.

— Все это, конечно, хорошо, — жалобным тоном произнес Уитли за соседним столом. — Но не думаю, что они вообще имели право назначать к нам Грейвза. Лично я поступил в Спирпойнт только потому, что мой отец знал брата Фрэнка еще по Королевской конной гвардии. И, честно говоря, страшно расстроился, когда узнал, что они убрали Фрэнка. Думаю, он должен написать директору. Здесь мы платим больше, а условия — хуже некуда.

— Чаю, пожалуйста.

— Старый добрый чай колледжа!

— И все те же старые добрые яйца.

— Человеку нужна неделя, это как минимум, чтоб привыкнуть к здешней еде.

— Я никогда к ней не привыкну.

— Небось на каникулах только и знал, что разгуливать по лондонским ресторанам?

— Да в Лондоне я был всего неделю. Брат взял меня на ленч в Беркли. Эх, оказаться бы сейчас там! Я выпил два бокала портера.

— Да, вечером в Беркли есть куда пойти, — заметил Чарлз. — Особенно если хочешь потанцевать.

— Для ленча там тоже в самый раз. Видели бы вы, какие там подают закуски! Выбор просто огромный, блюд двадцать — тридцать, не меньше. А потом нам подали куропаток и меренги со льдом.

— А я ходил обедать в итальянский ресторан.

— О, где он находится?

— Есть такое маленькое местечко в Сохо, немногие о нем знают. Моя тетя говорит по-итальянски как на родном, поэтому и знает разные такие места. Ну конечно, никакого там мрамора или музыки. Заведение предназначено только для еды. Туда ходят писатели и художники. Тетя со многими из них знакома.

— А мой брат говорит, что все парни из Сандхерста[111]Королевская военная академия. ходят только в Беркли. Сели бы играть в карты, они б тебя ободрали как липку.

— Мне всегда казалось, что Беркли — район слишком шумный, — заметил Уитли. — Вернувшись из Шотландии, мы остановились в «Клариджес»,[112]Одна из самых известных лондонских гостиниц высшего класса в фешенебельном районе Мейфэр. потому что отделка квартиры еще не закончена.

— Мой брат говорит, «Клариджес» — грязная дыра.

— Ну разумеется, на вкус и цвет товарища нет. Это эксклюзивный отель.

— Тогда как, интересно, туда пустили нашего толстяка Уитли?

— Нельзя ли без дешевых шуточек, Тэмплин?

— А я всегда говорил, — вдруг заметил мальчик по фамилии Джоркинс, — что лучшую в Лондоне еду подают в «Холборн гриль».

Чарлз, Тэмплин и Уитли с холодным любопытством уставились на человека, посмевшего вмешаться в их дискуссию. Осуждение и упрек — вот что их сразу объединило.

— Да неужели, Джоркинс? Весьма оригинально с твоей стороны.

— Ты всегда говоришь это, Джоркинс? Неужели не надоело говорить всегда об одном и том же?

— Там есть шведский стол с закусками. Платишь четыре фунта шесть пенни — и наедаешься до отвала.

— Умоляю, Джоркинс, избавь нас от прискорбных подробностей твоего обжорства.

— Да ладно вам. Думал, вам будет интересно, вот и все.

— А вам не кажется, — демонстративно подчеркнуто обратился Тэмплин к Чарлзу и Уитли, — что Эпторп неравнодушен к Уикхем-Блейку?

— Ты это серьезно?

— Прямо не сводит с него влюбленных глаз.

— Думаю, парню крупно повезло. Наконец-то нашел утешение после ухода этого чудака Сагдона. Ведь у него в классе ни одного друга нет.

— А что вы думаете о человеке по фамилии Пикок? — (В прошлом семестре Чарлз, Тэмплин и Уитли изучали историю античности под руководством мистера Пикока.)

— Недавно снова приступил к занятиям. Просто сегодня не работал.

— Грубиян?

— Да нет. Скорее, не слишком требовательный.

— Предпочитаю нетребовательного учителя неотесанному грубияну. В прошлом семестре изрядно подустал от его хамских шуточек.

— Однако остроумия он не лишен.

— Надеюсь, он не настолько нетребователен, чтоб летом мы не получили свои аттестаты.

— В последнем семестре всегда приходится попотеть. А в университете за работу всегда принимаются только перед экзаменами. Тогда уж просиживают дни и ночи напролет, с черным кофе и стрихнином.

— Вот будет хохма, если никто не получит аттестат!

— И что тогда делать?

— Надавать Пикоку пинков, полагаю.

И вот они произнесли краткую благодарственную молитву и вышли из столовой. Уже совсем стемнело. Аркады монастыря освещались редкими газовыми лампами. Когда идешь под сводами, мимо этих фонарей, тень то удлиняется, то укорачивается в зависимости от приближения к очередному источнику света, потом и вовсе исчезает, припадает сзади к подошвам, укорачивается, темнеет, а затем вдруг снова возникает и начинает расти — только уже с носков туфель. После ужина предполагалась пятнадцатиминутная прогулка перед началом второй пары, и ученики бродили под аркадами небольшими группами, по двое или трое; вышагивать шеренгой в четыре человека было привилегией школьных префектов. На ступеньках к Чарлзу подошел О’Мэлли. Нескладный паренек, типичный выскочка, прибывший в Спирпойнт довольно поздно, в конце прошлого семестра, он учился в армейском классе «Б», и единственное, чем отличался, так это полным нежеланием и неумением бегать кросс по пересеченной местности.

— Идешь к Грейвзу?

— Нет.

— Не возражаешь, если я отниму у тебя минутку?

— Ладно, так и быть.

И они присоединились к прочим прогуливающимся парам, и тени их начали удлиняться, прежде чем разойтись. Чарлз не стал брать О’Мэлли под руку. О’Мэлли не осмелился взять под руку Чарлза. Даже на прогулках царили свои порядки. Чарлз считался старшим — это право давали ему два года пребывания в Спирпойнте.

— Мне страшно жаль, что так получилось с советом, — пробормотал О’Мэлли.

— А мне показалось, ты вне себя от радости.

— Да нет, какое там, честное слово! Последнее, чего мне хотелось. Неделю назад Грейвз прислал мне открытку. Испортил каникулы напоследок. Я расскажу, как все произошло. Грейвз заловил меня в последний день занятий в прошлом семестре — сам знаешь эти его ухватки — и сказал: «Вот что, О’Мэлли, у меня плохие новости. Назначаю тебя старшим по дортуару». Ну и тогда я сказал: «Это должен быть кто-то из совета. Иначе никто другой не сможет навести там порядка». Я-то думал, он назначит Истона. А тут он и говорит: «Подобные назначения зависят от личностных характеристик, не от официального статуса. Ты доказал свое право. Сам знаешь, как мы все устали от Флетчера». А затем добавил: «Флетчер для этой работы не годился. И потом, я его не назначал».

— Типичное для него высказывание. Флетчер был выдвиженцем Фрэнка.

— Жаль, что Фрэнк теперь не с нами.

— Все об этом жалеют. Послушай, а зачем вообще ты мне все это говоришь?

— Не хочу, чтоб ты считал, будто я примазался или подхалимничал. Слышал, как обзывал меня Тэмплин?

— Ну ладно. Ты теперь в совете и старший по дортуару. В чем проблема?

— Ты меня поддержишь, Райдер?

— Когда-нибудь слышал, чтоб я кого-то поддерживал? Или как ты это там называешь…

— Нет, — с самым несчастным видом ответил О’Мэлли. — Никогда.

— Так с чего вообразил, что я начну с тебя?

— Просто подумал… может, ты согласишься.

— Так подумай еще раз. Хорошенько.

Они прошли почти через всю площадку и оказались перед дверью в дом для начальства. Мистер Грейвз стоял на пороге своей комнаты и разговаривал с мистером Пикоком.

— А, Чарлз, — сказал он. — Подойди через минуту. Вы знакомы с этим молодым человеком, мистер Пикок? Он один из ваших.

— Да, кажется, знаком, — не слишком уверенно ответил Пикок.

— Один из моих проблемных учеников. Иди сюда, Чарлз. Хочу с тобой потолковать.

Мистер Грейвз взял его под локоток и провел в свою комнату.

Еще не топили, перед пустым камином стояли два кресла, и вообще помещение казалось каким-то слишком неестественно голым и пустым после каникулярной уборки.

— Садись.

Мистер Грейвз набил трубку и одарил Чарлза долгим мягким и вопросительным взглядом. Было ему под тридцать, и он носил твидовый пиджак со старым галстуком Регбийной лиги.[113]Ассоциации по игре в регби, преимущественно среди профессионалов: создана в Англии в 1895 г. Он появился в Спирпойнте, когда Чарлз был на первом семестре, и встретились они лишь однажды, да и то как-то мельком, вскользь. Тогда ослепленного новизной Чарлза растрогали его приветливость и теплота. А потом мистера Грейвза призвали в армию, и вот теперь он вернулся, в прошлом семестре, и был назначен старшим наставником отделения. За время его отсутствия Чарлз стал куда более уверенным в себе и не нуждался в проявлениях покровительства или теплоты со стороны преподавателей. Он испытывал лишь одну привязанность — к Фрэнку, которого и сменил мистер Грейвз. Казалось, призрак Фрэнка заполнил собой всю эту комнату. Вместо снимков футбольных команд Фрэнка Грейвз украсил стены копиями с гравюр Медичи. Томик «Поэзия Георгианской эпохи» в шкафу был его, не Фрэнка. Место герба колледжа заняла на каминной доске коробочка с табаком.

— Итак, Чарлз Райдер, — начал мистер Грейвз, — я вам, похоже, не по нраву?

— Сэр?..

Тут Грейвз вдруг вспылил:

— Если собираешься и дальше сидеть как каменное изваяние, я тебе не помощник.

Но Чарлз промолчал.

— У меня есть друг, — начал мистер Грейвз, — иллюстратор. Вот я и подумал: может, ты хочешь, чтоб я показал ему твою работу? Ну, ту, что ты посылал в прошлом семестре на художественный конкурс.

— К сожалению, я оставил ее дома, сэр.

— Ну а во время каникул рисовал?

— Всего одна или две работы, сэр.

— Никогда не пробовал писать с натуры?

— Ни разу, сэр.

— Слишком уж ты замкнут и неамбициозен для мальчика своего возраста. Впрочем, это твое дело.

— Да, сэр.

— С таким парнем, как ты, трудно разговаривать, верно, Чарли?

— Ну, это как кому. Фрэнку не было трудно. — Чарлзу хотелось добавить: «Да я мог часами разговаривать с Фрэнком», — однако вместо этого он сказал: — Пожалуй что так, сэр.

— Ну а вот мне хочется поговорить с тобой по душам. Складывается впечатление, что в этом семестре с тобой не все благополучно, и это понятно: весь год ты пребывал в довольно трудном положении. Обычно в конце последнего семестра уходят семь-восемь человек, но поскольку война скоро закончится, они останутся еще на один год, чтоб лучше подготовиться к университету, — рассчитывают получить стипендию и все такое прочее. И вот теперь у нас ушел только Сагдон, а потому образовалась всего одна вакансия. А это, в свою очередь, означает, что и в совете всего одна вакансия, и, судя по всему, ты на нее рассчитывал.

— Нет, сэр. В классе меня обошли двое учеников.

— Но не О’Мэлли, верно? Не знаю, удастся ли мне объяснить, почему я отдал предпочтение ему, а не тебе. Ты во многих смыслах был более подходящей кандидатурой. Но суть в том, что некоторым необходим авторитет, а другим — нет. Ты личность, в тебе много индивидуального. А вот О’Мэлли в себе не уверен. Такие, как он, обычно попадают в разряд отстающих. Ну или второсортных. Тебе это не грозит. Более того, речь идет всего лишь о дортуаре. Думаю, под началом О’Мэлли ты будешь чувствовать себя уютно и работать хорошо. Не уверен, что то же самое можно было бы сказать об О’Мэлли, окажись он под твоим началом. Понимаешь? В этом дортуаре обстановка всегда складывалась сложная. И я не хочу повторения того, что случилось с Флетчером. Ты меня понимаешь?

— Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр.

— Сердитый маленький дьяволенок, вот кто ты есть!

— Сэр?..

— Ладно, иди. Нет смысла тратить на тебя время.

— Спасибо, сэр.

Чарлз поднялся.

— Я заказал — и скоро получу — маленький ручной печатный станок, — заметил мистер Грейвз. — Думаю, он тебя заинтересует.

Станок действительно страшно интересовал Чарлза и занимал одно из главных мест в его мечтах, причем везде — в церкви, в школе, в постели: словом, в редкие минуты абстрагирования от неприятной действительности. Пока другие мечтали о гоночных автомобилях, охоте и скоростных моторках, Чарлз часто и подолгу думал о создании собственной печатной продукции. Но какие образы встают у него перед глазами, ни за что не признался бы мистеру Грейвзу.

— Думаю, что изобретение миниатюрного переносного станка — самая настоящая катастрофа, сэр. Каллиграфия сильно пострадает.

— А ты, однако, тот еще гусь, Чарлз, — заметил мистер Грейвз. — И знаешь, меня от тебя просто тошнит. Ступай. И позови ко мне Уитли. И еще. Постарайся впредь не слишком разочаровывать меня. Только зря потратили время.

Вторая пара уже началась, когда Чарлз вошел в классную комнату; доложился дежурному, послал Уитли к мистеру Грейвзу и, усевшись над учебником Хасселя, с полчаса предавался мечтам. Он грезил высокими фолиантами, широкими полями страниц, отформованными листами плотной бумаги с обрезом, витиевато изукрашенными заглавными буквами, рубриками и колонками своего печатного текста. На третьей паре можно было «читать»; Чарлз читал «Силу духа» Хью Уолпола.[114]Уолпол, Хорас (1717–1797) — английский писатель, родоначальник готического романа.

Уитли возвратился, только когда звонок возвестил о конце занятий на этот день.

Тэмплин приветствовал его словами:

— Не повезло тебе, Уитли. Сколько получил? Он пожадничал, верно?

Чарлз тоже не удержался:

— Что-то долго шла эта ваша болтовня. Не понимаю, о чем вообще с ним можно столько говорить?

— Это был конфиденциальный разговор, — мрачно ответил Уитли.

— О, извини.

— Нет, как-нибудь я расскажу вам, если обещаете хранить молчание. — Вместе они поднялись по башенной лесенке в дортуар. — Эй, а вы заметили? Ну, что в этом семестре Эпторп оказался в Верхней приемной? Слыхали когда-нибудь, чтоб младший воспитатель занимал другое место, кроме как в Нижней? Интересно, как он этого добился?

— Да и зачем это ему вообще?

— Да затем, невинная ты душа, что Уикхем-Блейка перевели в Верхнюю приемную.

— Что ж, Грейвз проявил такт.

— Знаешь, иногда мне кажется, что мы, пожалуй, недооценили Грейвза.

— Вроде бы в столовой ты так не думал.

— Да. Но потом поразмыслил хорошенько и…

— Так ты считаешь, он к тебе подмазывается?

— Ну, не знаю. Единственное, что могу сказать, он старается вести себя прилично. Да он вообще человек вполне пристойный. Выяснилось, что у нас много общих знакомых, общались с ними на каникулах. И охотничьи угодья у нас рядом. И он там был.

— Ничего особенно пристойного в том не нахожу.

— Ну, все же это как-то связывает людей. И еще он объяснил, почему назначил О’Мэлли в совет. Он, знаете ли, человек с характером.

— Кто, О’Мэлли?

— Да нет, Грейвз. Сказал, что лишь по этой причине стал школьным учителем.

— А мне сдается, он стал учителем потому, что типичный слабак.

— Ничего подобного. Между прочим, он собирается в дипломатическую школу, как и я.

— Думаю, провалится уже на собеседовании. Жутко трудный экзамен. Ему не по зубам.

— Но собеседование предназначено лишь для того, чтоб сразу отсеять нежелательный элемент.

— Тогда Грейвз пролетает сразу.

— Он говорит, что преподавание, особенно в школе, самое гуманистическое призвание в мире. И что Спирпойнт вовсе не арена для соревнований. Мы должны остановить слабейших от падения в пропасть.

— Что, прямо так и сказал?

— Да.

— Надо запомнить, на тот случай если с Пикоком произойдут какие неприятности. Ну а что еще говорил?

— О, мы говорили о людях, об их характерах. Вроде бы ты говорил, что у О’Мэлли есть самообладание?

— Господи! Нет, конечно.

— Грейвз считает, что у одних людей самообладания и хватки достаточно от природы и они могут сами о себе позаботиться, а другим, таким, как О’Мэлли, уверенности в себе не хватает. Ну и он считает, что власть придаст О’Мэлли самообладания.

— Ну, пока что эта затея не работает, — заметил Чарлз, наблюдая, как О’Мэлли тихо прошмыгнул мимо их кроватей в свой уголок.

— Добро пожаловать, начальник дортуара! — насмешливо воскликнул Тэмплин. — Вроде бы мы все опоздали? Ну что, донесешь на нас?

О’Мэлли взглянул на наручные часы:

— Вообще-то опоздали. Ровно на семь минут.

— А по моим часам — нет.

— Будем жить по моим.

— Вон оно как, — протянул Тэмплин. — Может, и часы тебе тоже ставили в совете? Много чести для такой дешевки.

— Выступая как официальное лицо, я оскорблений не потерплю. Ясно, Тэмплин?

— Ага, тогда, значит, точно: часы подводили там. Первый раз в жизни слышу, что часы можно оскорбить.

Они разделись, почистили зубы. О’Мэлли то и дело поглядывал на часы, а потом сказал:

— Время помолиться на ночь.

Все опустились на колени возле кроватей, зарылись лицами в постельное белье, а через минуту по очереди быстро поднялись и улеглись; все, кроме Тэмплина, который так и остался коленопреклоненным. О’Мэлли в нерешительности застыл посреди комнаты, зажав в руке цепочку газовой лампы. Прошло три минуты; согласно традиции никто не имел права заговорить, пока произносится молитва; потом мальчики захихикали.

— Нельзя ли побыстрей? — сказал О’Мэлли.

Тэмплин поднял на него укоризненный взгляд:

—  Прошу тебя, О’Мэлли. Я же читаю молитву.

— Ты всех задерживаешь.

Тэмплин не двигался с места, зарывшись лицом в простыню. О’Мэлли дернул за цепочку и выключил свет; края белого эмалевого абажура окаймлял лишь бледный отблеск. По традиции после этого полагалось сказать: «Доброй ночи», — но Тэмплин упрямо продолжал молиться. И тогда, снедаемый дурными предчувствиями, старший по дортуару поплелся к своей кровати.

— Разве ты не собираешься пожелать нам доброй ночи? — спросил Чарлз.

— Доброй ночи.

Сразу же вразнобой откликнулись с дюжину голосов:

— Спокойной ночи, О’Мэлли… Надеюсь, твои официальные часы ночью не остановятся… Приятных тебе сновидений, О’Мэлли!..

— Ну что вы в самом деле, — пробормотал Уитли. — Человек же молится.

— Прекратить болтовню!

— Пожалуйста,  — протянул Тэмплин, все еще стоя на коленях. Простоял еще с полминуты, затем поднялся и улегся в постель.

— Ты понимаешь, что натворил, Тэмплин? Опять опоздал!

— О нет, не думаю, даже если ориентироваться по твоим часам. Я был готов, когда ты сказал, что пора читать молитву.

— Если собрался так долго читать, надо было начать раньше.

— Но как я мог начать, когда кругом такой дикий шум? Такой базар из-за этих самых часов?

— Ладно. Утром об этом поговорим.

— Спокойной тебе ночи, О’Мэлли.

В этот момент распахнулась дверь и вошел ночной дежурный надзиратель.

— Какого черта? Что тут за болтовня?

У О’Мэлли не было ни малейшего намерения доносить на Тэмплина. Вообще вопрос носил весьма деликатный характер и бесконечно обсуждался в Спирпойнте: уместно ли в подобных обстоятельствах ставить в известность начальство. Сам О’Мэлли решил воззвать к совести Тэмплина утром: сказать, что готов расценить все это как шутку, что сам он такой же, как все, что официальное положение, которое он занял, просто претит ему. И последнее, чего бы ему хотелось, так это начинать семестр с жалоб на бывшего своего одноклассника. Он скажет все это и попросит Тэмплина «его поддержать». Но сейчас, в темноте, все вдруг резко изменилось, он потерял голову и сказал:

— Я сделал Тэмплину замечание за опоздание, Андерсон.

— Хорошо. Напомни мне утром. И ради Бога, стоит ли поднимать из-за этого такой гвалт.

— Послушайте, Андерсон, — взмолился Тэмплин. — Лично я не считаю, что опоздал. Просто возносил молитвы дольше других, вот и все. И был готов начать, как только поступила команда.

— Но тебя еще не было в постели, когда я выключил свет, — сказал О’Мэлли.

— Обычно у нас ждут, пока все не закончат, разве не так?

— Да, Андерсон. И я ждал целых пять минут.

— Ясно. Как бы там ни было, но опоздания отсчитываются от времени, когда вы начинаете читать молитвы. И вам прекрасно это известно. Предлагаю забыть все это как страшный сон.

— Спасибо, Андерсон, — сказал Тэмплин.

О’Мэлли зажег свечу, стоявшую в раскрытой жестяной коробке из-под печенья возле его постели, затем медленно разделся, умылся и, не помолившись, улегся в постель. Лежал и читал. Блестящая жестяная крышка закрывала свет от остальной части дортуара; свеча отбрасывала лишь слабое желтоватое мерцание на книгу и уголок подушки — только это и еще бледный круг на абажуре газовой лампы были источниками света. Постепенно в темноте стрельчатые окна дортуара стали едва различимы. Чарлз лежал на спине, погруженный в размышления: О’Мэлли потерпел фиаско в первый же вечер, в первый и последний раз, и, наверное, не мог поступить хуже, только осложнил обстановку. Похоже, путь, по которому направил его мистер Грейвз в попытке придать уверенности и решительности, будет тернист и долог.

Наваливался сон, и мысли Чарлза запрыгали, заметались, словно шарик рулетки, когда колесо замедляет ход, точно искали, в какой ячейке закрепиться, и вот наконец остановились, причем выбрали не такое уж давнее время — день в конце второго семестра. В этот сырой ветреный день проходил юниорский стипль-чез; и вот дрожащего и полуодетого Чарлза, которого слегка подташнивало от волнения при одной только мысли о предстоящем испытании, вдруг вызвал к себе Фрэнк. Набросив верхнюю одежду, Чарлз опрометью сбежал по башенным ступенькам и с новым все нарастающим чувством тревоги постучал в дверь.

— Я только что получил телеграмму от твоего отца, Чарлз, ты должен ее прочесть. А я пока выйду.

Он не пролил ни одной слезинки ни тогда, ни позже; не помнил, о чем говорил две минуты спустя, когда вернулся Фрэнк — печаль вселилась в сердце приглушенной отупляющей болью, — зато то, что происходило потом, помнил в мельчайших подробностях. Вместо того чтобы участвовать в скачках, он спустился вниз вместе с Фрэнком, одетый в пальто, и понаблюдал за финалом заезда. Новость мгновенно разнеслась по школе, но никто не задавал вопросов. Попив чаю с сестрой-хозяйкой, он провел вечер в ее комнате и переночевал в частном доме Фрэнка. Наутро приехала тетя Филиппа и забрала его домой. Он помнил все, что происходило извне, — виды, звуки и запахи этого места; то, как по приезде все говорили только о его потере, о том, что теперь порвались последние нити, связывавшие его с детством. И порой Чарлзу казалось, что находится он не в горах Боснии, но по-прежнему здесь, в Спирпойнте, на узкой башенной лесенке, в продуваемых ветром аркадах, плохо освещенных коридорах. И что мама его упала, а потом умерла не от осколка немецкого снаряда, но от пронзительного голоса, зовущего его из раздевалки: «Райдер здесь? Райдер? Фрэнк тебя вызывает!»

II

«Вторник, 25 сентября, 1919. Пикок начал неплохо: не явился на первый урок, — и в половине шестого мы после перемены отправились обратно в класс. Я снова читал „Силу духа“ Уолпола — сильная вещь, но в таких местах, как это, в общем-то никчемушная. После завтрака О’Мэлли подкатывался к Тэмплину, извинялся. Все настроены против него. Лично я считаю, он поступал правильно вплоть до того момента, пока не наябедничал Андерсону об опоздании Тэмплина. Такому поступку нет оправдания — чистой воды глупость и дикость. Пикок соблаговолил явиться на вторую пару — греческий. И мы вволю над ним поиздевались. Он пытался заставить нас повторять произношение буквосочетания о'ú как долгое „у-у“, на что класс ответил дружным завыванием, а Тэмплин тут же сочинил присказку: «„У-y“, да „у-у“, ни сердцу, ни уму-у!» — по-моему, жутко остроумно. Пикок возмутился и сказал, что донесет на него Грейвзу, но потом смягчился. Сегодня библиотека открыта с пяти до шести. И я пошел туда, рассчитывая полистать „Основы дизайна“ Уолтера Крейна, но тут появился Мерсер с весьма противным типом по фамилии Кертис-Данн. И я позавидовал им обоим — за то, что Фрэнк теперь у них старший воспитатель. Мерсер болтал, будто собирает библиотеку и хочет организовать нечто вроде художественного сообщества, но только для тех, кто моложе пятидесяти, а Кертис-Данн хотел создать политический кружок. Что ж, весьма смелое намерение, особенно с учетом того, что это всего лишь его второй семестр, хоть ему уже и стукнуло шестнадцать, и что он из Дартмута. Мерсер дал мне почитать свою поэму — жутко неряшливо написано, какие-то сентиментальные слюни и сопли. А до этого мы занимались физподготовкой. Ну и все, конечно, выпендривались кто во что горазд после каникул. Андерсон сказал, что я вполне мог бы занять место центрального полузащитника в команде до шестнадцати лет — самая выигрышная позиция на поле. Так что надо немедленно приступать к тренировкам.

Пятница, 26-е. День военной подготовки прошел как-то вяло. Занимались реорганизацией. Наконец-то я оказался в группе „А“. Какой-то типчик из Спрэт Бучере был назначен командиром взвода, ну и мы немного потрепали ему нервы. А Уитли — командир группы! Пикок выгнал Банкера с занятий по греческому Новому Завету за то, что тот сказал: „Мы избавимся от этого попа, возмутителя спокойствия!“ — это когда его вызвали переводить. И такая вышла заварушка! Он начал спорить. Пикок и говорит: „Я что, должен выдворить тебя силой?“ Банкер уже направился к двери, но не сдержался и пробормотал: „Вот оно, христианство с кулаками“. — „Что ты сказал?“ — так и взвился Пикок. — „Ничего, сэр“. — „Убирайся, или я задам тебе взбучку!“ Ну а после этого стало скучно. Дядя Джордж поставил Банкеру трояк.

Суббота, 27-е. В школе смертная скучища. К счастью, Пикок забыл дать домашнее задание. Последним уроком — ест. науки. Тэмплину и Мерсеру раздали гирьки — настолько ценные, что хранились они в стеклянном сосуде и доставать их можно было только щипчиками. Гирьки докрасна накаляли на бунзеновской горелке, а потом бросали в холодную воду. Занятные опыты. Теперь что касается футбола — команде „до шестнадцати“ предстоит матч со смешанной группой. Они поставили Уикхем-Блейка центральным полузащитником, а меня голкипером — самая безнадежная позиция. Снова заходил в библиотеку. И снова там прицепился Кертис-Данн. Прогнусавил: „Мой отец хоть и заседает в парламенте, но консерватор крайне непросвещенный. Я, разумеется, социалист. Вот почему послал этот флот куда подальше“. „Может, это они тебя послали?“ — спросил я. „Боль расставания обе стороны вынесли с равным стоицизмом“. О Фрэнке он отзывался как о „парне с самыми добрыми намерениями“. Слава богу, завтра воскресенье. И, возможно, получится снова сесть за иллюстрации к „Колоколам Небес“».

III

Как правило, по воскресеньям можно выбирать, куда пойти на службу: в часовню к Мартину — там начинается без четверти восемь, или же, в четверть девятого, в большой собор. В первое воскресенье, в восемь утра, там проходила общая служба с хором и песнопениями.

Огромный собор, служивший одним из великих памятников Оксфордскому движению и возрождению готической архитектуры, был пуст, отделку его еще не закончили. Подобно айсбергу, собор являл глазу лишь небольшую свою часть, возвышающуюся над террасами, уходившими вниз, к подземной часовне, выстроенной на глубоком фундаменте. Основатель избрал именно это место и категорически отказался вносить какие-либо изменения в первоначальный проект, но слишком широко «размахнулся», что стало ясно перед началом возведения верхней части, то есть собственно храма. Заезжим священнослужителям лишь оставалось извлекать уроки из разочарований, неуверенности и конечных достижений подобного «видения» основателя. И вот теперь весь неф гордо возвышался над окружающим пейзажем; гигантские, тесно стоящие колонны поддерживали ребра крестового свода крыши; в западной части, сложенный из бетона, дерева и сварного железа, он вдруг резко обрывался, а в тыловой выходил на пустырь возле кухонь, где ранними утрами репетировал марши военный духовой оркестр и где лежало в руинах заросшее ежевикой и крапивой основание башни. Оно было вдвое выше часовни, которую архитектор планировал в свое время приподнять, чтоб в штормовые ночи там возносить молитвы за спасение борющихся со стихией моряков.

Извне оконные рамы покрывала густая патина оттенка морских глубин, но изнутри они были чисто белыми, и утреннее солнце врывалось в них потоками, заливая ярким светом алтарь и всех собравшихся в церкви. Старостой в подразделении Чарлза был Саймондс, редактор школьного журнала, президент дискуссионного общества и главный местный интеллектуал. Саймондс состоял в совете, придерживался методики самостоятельного обучения, редко посещал вечерние занятия, никогда ни во что не играл — ну разве что поздним летним вечером партию в теннис. Даже в шестом классе он появлялся редко, занимался по индивидуальной программе под началом мистера A. A. Кармишеля, готовясь к поступлению в Бейллиол. В церкви у Саймондса было свое место, и он держал там том «Греческой антологии» в кожаном переплете, который читал во время службы с видом крайнего пренебрежения к окружающим.

Места для преподавателей располагались между колоннами; священнослужители — в стихарях, мирянине — в мантиях. На многих продвинутых учителях красовались мантии с капюшонами новейших университетов; майор Стеббинг, адъютант из КВП,[115]Корпус военной подготовки, добровольная организация при привилегированных частных средних школах. вообще никогда не носил никакой мантии; мистер A. A. Кармишель, известный в Спирпойнте под легкомысленным прозвищем Ай-Ай, был лощеным денди и остроумием, эдаким прекрасным цветком, взращенным дискуссионным обществом Оксфордского университета и Сообществом эссеистов Нью-Колледжа.[116]Нью-Колледж — колледж Оксфордского университета, основан в 1379 г. Он писал обзоры для «Нью стейтсмен», причем темой всегда были классические работы, отмеченные стипендиями, — с ним Чарлзу пока что так ни разу и не удалось поговорить. Да и сам он ни за что не решился бы подойти и заговорить напрямую, ну разве что через третье лицо, какого-нибудь особо доверенного человека. С помощью идиосинкразических модуляций новости передавались из уст в уста, от проповедника в храме до новообращенных на крыльце. Чарлз боготворил мистера Кармишеля издали — сегодня утром тот из всего разнообразия костюмов предпочел мантию бакалавра Саламанки. Склоняясь над столом, он походил на судебного обвинителя с карикатур Домье.

Почти напротив него в другом конце огромного помещения стоял Фрэнк Бейтс; соперников разделял пролив из ребячьих голов, заполнивших проход, что почему-то особенно подчеркивало контраст между этими двумя божествами. Одно, невыразимо прекрасное, размещалось на Олимпе, увенчанном шапкой из облаков; другое являло собой более приземленный образ, эдакого глиняного божка, хранителя домашнего очага, хозяина молотилки и пресса для отжима оливкового масла. Сам Фрэнк был в капюшоне, отделанном горностаем, и мантии бакалавра, наброшенной поверх обычной одежды, просторной и ничем не примечательной, ну и при галстуке, конечно. Сегодня это был коринтианский,[117]Знак причастности к любительскому футбольному клубу «Коринтианс». который чередовался с картезианским:[118]Такие носили воспитанники Чартерхауса. неделю один, вторую — другой. Кудрявый, худощавый, всегда опрятный молодой человек, вот только лицо бледное и немного изнуренное, поскольку он испытывал постоянную боль в ноге — получил травму на футбольном поле и с тех пор страдал хромотой, что помогло ему остаться в Спирпойнте во время войны. Эта постоянная боль постепенно подтачивала его здоровье. И сегодня в церкви его невинные голубые глаза смотрели хмуро и немного недоверчиво — точь-в-точь как у какого-нибудь мальчика со старинной картинки, вдруг оказавшегося в комнате, где полно взрослых. Фрэнк был сыном епископа.

За спинами преподавателей, невидные со стороны боковых проходов, толпились жены и женский персонал.

Служба началась с выхода хора, который затянул «Приветствую радостный день», — кантором-дискантом там выступал Уикхем-Блейк. В конце процессии вышагивали мистер Пикок, капеллан и директор. Всего неделю назад Чарлз ходил в церковь в Лондоне с тетушкой Филиппой. Он не имел привычки посещать церковь на каникулах, но вот пошла последняя неделя его пребывания в Лондоне, и тетя вдруг сказала: «Вроде бы сегодня заняться особенно нечем. Так что давай посмотрим, какое развлечение может предоставить церковь. Мне говорили, здесь есть один совершенно замечательный чудак по имени отец Уимперис». И вот они забрались на верхнюю палубу автобуса и покатили куда-то на северную окраину, где к этому времени послушать мистера Уимпериса собралась огромная толпа прихожан. Его служба не носила сколько-нибудь театрального характера и ничуть не походила на неаполитанскую. После тетя Филиппа сказала: «А знаешь, он мне очень понравился. Своей совершенно неотразимой заурядностью и простотой». На протяжении минут двадцати мистер Уимперис, то повышая, то понижая голос, вещал с кафедры, борясь с подставкой для Библии и призывая страну к индустриальному миру, а в конце совершил обряд собственного изобретения — спустился по ступеням в рясе и берете, с большой серебряной солонкой в руках. «Народ мой, — говорил он, разбрасывая перед прихожанами соль, — вы и есть соль земли».

«Наверное, он каждую неделю придумывает что-то новенькое, — сказала тетя Филиппа. — Как, должно быть, приятно жить где-нибудь по соседству».

Чарлз вырос не в богобоязненном доме. До августа 1914 г. отец обычно читал семейные молитвы по утрам, но когда разразилась война, вдруг резко избавился от этой привычки, объясняя тем, кто спрашивал, что ему теперь просто не за что молиться. Когда убили мать Чарлза, состоялась поминальная служба в Баутоне, родной ее деревне, но отец на нее не пошел, как и тетя Филиппа. «Всему виной ее чертов патриотизм, — сказал он — правда, не Чарлзу, а тете Филиппе, которая и озвучила это высказывание много лет спустя. — Она не имела права ехать в Сербию, нечего ей там было делать. Как считаешь, я должен жениться снова?»

«Нет», — ответила тетя Филиппа.

«Ничто не заставит меня сделать это, и уж тем более — чувство долга».

Служба меж тем продолжалась. Как это часто случалось, два маленьких мальчика упали в обморок, и их вынесли из церкви старшие воспитатели; у третьего слева от Чарлза вдруг пошла носом кровь. Мистер Пикок пропел отрывок из Евангелия как-то слишком громко — это было первое его появление на публике. И вот наконец настало время причащения; большинство прошедших конфирмацию мальчиков потянулись к ограждению у алтаря, и Чарлз вместе с ними. Саймондс, сидевший откинувшись на спинку, подобрал прежде вытянутые в проход длинные ноги, чтоб дать им пройти. Чарлз принял причащение и вернулся на свое место. Он проходил конфирмацию в прошлом семестре, без особого любопытства, без надежд или разочарований. И когда позже ему доводилось читать или слышать о том, какое эмоциональное потрясение вызывала эта церемония у других мальчиков, он про себя называл их невеждами; для Чарлза это был один из ритуалов, подтверждающих его взросление, равное по значимости тому, когда новичка заставляют влезть на стол и что-нибудь пропеть. Капеллан «подготовил» его, ограничившись чисто теологическими рассуждениями. Никакого попытки исследовать его сексуальную жизнь не было — да и нечего было исследовать. Вместо этого они говорили о значении молитвы и таинства.

Спирпойнт, продукт Оксфордского движения,[119]Выступало за возвращение к католицизму, но без слияния с Римско-католической церковью; организовано в 1833 г. англокатоликами. был основан с определенными религиозными целями, но за восемьдесят лет своего существования стал все больше и больше напоминать старые привилегированные частные средние школы, однако ощутимый церковный душок здесь все же остался. Некоторые мальчики верили искренне и истово, и к этим их особенностям относились с уважением; в целом богохульство было явлением редким, и смотрели на него крайне отрицательно. Большинство одноклассников Чарлза объявляли себя агностиками или атеистами.

Эту школу выбрали для Чарлза потому, что в возрасте одиннадцати лет у него вдруг проснулось сильное «религиозное чувство» и он заявил отцу, что хочет стать священником.

«Господи Иисусе, — пробормотал отец. — Может, ты хочешь стать пастором или проповедником?» «Нет, священником англиканской церкви», — твердо ответил Чарлз. «Ну, уже лучше. А то я испугался, что ты собираешься стать католиком римского образца. Жизнь пастора не столь уж и плоха, особенно для человека с небольшими деньгами. Да и прогнать тебя с насиженного места будет сложно, ну разве что в случае какого-то вопиюще аморального проступка. Вот, к примеру, твой дядя целых десять лет пытался избавиться от этого типа в Баутоне, возмутительно грубого и невежественного, но с точки зрения морали чистого как стеклышко. И ничего у него не получилось. Знаешь, это очень важно в жизни — получить должность, с которой тебя нельзя снять. Таких должностей совсем немного».

Однако вскоре «религиозный» пыл Чарлза сошел на нет, сохранился, пожалуй, лишь в пристрастии к готической архитектуре и католическим требникам.

После причащения Чарлз уселся на свое место и начал размышлять о мирских, даже немного антицерковных, стихотворных строках, которые собирался проиллюстрировать, пока преподаватели, а за ними и женщины, потянулись к алтарю принимать причащение.

Еда по воскресеньям почему-то всегда была хуже, чем в будние дни: на завтрак неизменно подавали сваренные вкрутую, даже переваренные и едва теплые яйца.

— Как думаешь, — спросил Уитли, — сколько галстуков у Ай-Ая?

— Начал считать еще в прошлом семестре, — ответил Тэмплин, — и дошел до тридцати.

— Включая бабочки?

— Да.

— Конечно. Он же жутко богатый.

— Тогда почему у него нет машины? — спросил Джоркинс.

Обычно целый час после завтрака был посвящен написанию писем, но сегодня проходила забастовка железнодорожников, в связи с чем почта тоже не работала. Более того, поскольку семестр только начался, занятий в воскресной школе не было. Так что утро выдалось свободное, и Чарлз получил разрешение позаниматься в изостудии. Он быстро собрал все принадлежности и вскоре, счастливый и довольный, занялся делом.

Стихотворение Ральфа Ходжсона было у Фрэнка одним из самых любимых:

В те счастливые дни, когда был их классным наставником, Фрэнк часто читал воскресными вечерами стихи вслух — любому, кто хотел слушать, — и дома у него собиралось чуть ли не полкласса. Он читал им:

И еще «О Бене Адеме, да умножится племя его», и «Под огромным небом звездным», и «Что я сделал для тебя, Англия, моя Англия?..», и множество других замечательных стихотворений. Но в конце вечера кто-то непременно просил: «Пожалуйста, сэр, а нельзя ли послушать „Колокола Небес“?» Теперь он читает эти стихи лишь стенам своего дома, но сами они, проникновенный голос Фрэнка, его соловьи не спят, не дремлют, по-прежнему живые и теплые в памяти и отблесках пламени из камина.

Чарлз почему-то ни на секунду не сомневался, что к стихотворению наиболее подходит сжатый шрифт тринадцатого века, которым он его написал. У него был свой метод письма — сперва он выводил еле видные буквы карандашом, затем обводил их ручкой с помощью линейки, потом твердой рукой ярко прописывал черной тушью вертикальные линии — до тех пор пока страница не превращалась в чередование коротких и длинных черных перпендикуляров, — и уже в последнюю очередь брал особую ручку, используемую в картографии, и выводил тонкие как волосок соединения, заполняя пустоты. Этот способ он изобрел сам, методом бесконечных проб и ошибок. Заглавные буквы каждой строки оставались не заполненными краской, и на последней неделе каникул он расцветил их киноварью. Он всегда с особым трепетом и осторожностью работал над заглавными староанглийского. Оставалось лишь разукрасить букву Т, и для этого он выбрал образчик из «Алфавита» Шо, книги, которая сейчас лежала раскрытой перед ним на столе. То была витиеватая, типичная для пятнадцатого века буква, и нуждавшаяся в очень умелой адаптации, поэтому Чарлз решил пририсовать к ней декоративный хвостик от буквы Он трудился весело и самозабвенно, полностью погруженный в свое занятие: сперва прорисовал очертания карандашом, затем, затаив дыхание, начал обводить картографической ручкой, ну а потом, когда краска подсохла — как часто он в нетерпении портил работу, не выждав должное время, — начал стирать резинкой карандашные линии. И вот наконец достал акварельные краски и тонкие кисточки из меха рыжего соболя. В глубине души он понимал, что слишком торопится: какой-нибудь писец из монахов трудился бы над каждой такой буквой добрую неделю, — но работал быстро, напряженно, и менее чем через два часа нарядная заглавная буква с завитушками была готова. Чарлз стал убирать кисточки, и тут радостное возбуждение покинуло его. Ничего хорошего не получилось: краска легла неровным слоем, внешние чернильные линии разнились по толщине, изгибы какие-то неуверенные, точно вслепую нащупывают свой путь на бумаге, а в некоторых местах краска выходила за линию и почти везде по контрасту с непрозрачными литографическими чернилами выглядела водянистой и бледной. Никуда не годится!

Приунывший Чарлз захлопнул книгу, собрал принадлежности, вышел из изостудии, сбежал вниз по ступенькам и, проходя мимо дома Брента, столкнулся с Мерсером.

— Привет. Что, рисовал?

— Ага. Если это можно так назвать.

— Покажи.

— Нет.

— Ну пожалуйста!

— Вышло просто чудовищно. Я ненавижу эту работу, честно тебе говорю. Вообще порвал бы ее на мелкие клочки, но хочу сохранить себе в назидание, на тот случай если вдруг покажется, что что-то понимаю в изобразительном искусстве. Посмотрю и пойму, что это не так.

— Вечно ты в чем-то разочарован, Райдер. Но, наверное, это и есть качество истинного художника.

— Будь я художником, никогда не стал бы делать работы, которые самому не нравятся. Ладно, на, смотри, если уж так хочется.

Мерсер глянул на открытую страницу:

— И что тебе здесь не нравится, не понимаю?

— Гадость, от которой тошнит.

— Ну почему же. Хотя, пожалуй, чересчур витиевато.

— А вот тут, Мерсер, дорогой, ты, как обычно, со свойственной тебе острой проницательностью, промахнулся. И эта так называемая «витиеватость» — единственное, что здесь более или менее прилично.

— О, прости. Как бы там ни было, но мне кажется, просто первоклассно исполнено.

— Правда, Мерсер? Что ж, ты меня утешил.

— Знаешь, ты какой-то ужасно сложный тип. Сам не пойму, почему ты мне нравишься.

— Зато я знаю, почему мне нравишься ты. Потому что с тобой так легко и просто.

— Идем в библиотеку?

— Можно заглянуть.

Когда библиотека была открыта, взятые мальчиками книги записывал в журнал дежуривший здесь староста. Чарлз, как обычно, тут же устремился к шкафу, где стояли книги по искусству, но не успел сесть и начать рассматривать их, как к нему обратился Кертис-Данн, «старый» новенький с последнего семестра Брента:

— А тебе не кажется полным безобразием, что в один из немногих дней недели, когда мы можем нормально посидеть в библиотеке, надо прежде целую вечность околачивать порог в ожидании, когда какой-то полуграмотный староста соизволит появиться и впустить нас? Я уже обговорил этот вопрос с добрым старым Фрэнком.

— И что он на это сказал?

— Мы попробуем разработать схему, согласно которой привилегия посещать библиотеку должна распространяться на тех, кому действительно нужны книги. Ну, на таких, как ты, я и, конечно, наш добрый друг Мерсер.

— Извини, забыл, в каком ты у нас классе?

— В старшем продвинутом. Только не думай: отсюда вовсе не следует, что я ученый. Просто во флоте нам пришлось бросить изучать классику. А мои интересы целиком сосредоточены на литературе и политике. Ну и еще, конечно, гедонизме.

— О!..

— Гедонизм — вот что меня интересует в первую очередь. Кстати, только что просмотрел литературу по политике и экономике. Довольно странный набор, масса существенных пробелов. Я исписал целых три страницы в книге предложений. Вот и подумал: может, ты тоже поставишь свою подпись.

— Нет уж, спасибо. Как-то не к лицу людям, пользующимся привилегиями, делать записи в книге предложений. Кроме того, экономика меня не интересует.

— И еще я внес предложение о расширении библиотечных привилегий. Фрэнку тоже надо чем-то заниматься — вот пусть и вынесет эти предложения на рассмотрение комитета.

Он принес книгу предложений, положил на стол перед Чарлзом, и тот прочел:

«Поскольку начальство не проявляет должного литературного вкуса, систему библиотечных привилегий следует изменить так, чтобы дать больше возможностей тем, кто проявляет искреннее желание пользоваться книжными фондами».

— На мой взгляд, так очень здорово сказано, — заметил Кертис-Данн.

— Думаю, ты слишком возомнил о себе, написав такое.

— Всем и без того известно, что я личность продвинутая. Так что ничего не возомнил. Но мне нужны и ваши подписи.

Чарлз колебался. И чтобы выиграть время, вдруг спросил:

— Послушай, а что это у тебя на ногах, черт возьми? Вроде бы комнатные туфли, так?

Кертис-Данн выставил вперед ногу, обутую в поношенный башмак из мягкой черной кожи, на шнуровке, но без носка, поверхность которого напоминала обложку истрепанной Библии.

— А, так ты заметил мой способ сэкономить трудовые усилия. Ношу их с утра до вечера. Вызывают постоянное недоумение у начальства. И когда кто-то спрашивает, а в первом семестре случалось это по два-три раза на неделе, отвечаю, что это особая матросская модель, которую мой папаша, по причине крайней бедности и за неимением другой обувки, попросил меня разносить. И они страшно смущаются. Но уверен, ты не разделяешь эти предрассудки, свойственные среднему классу. Пожалуйста, дорогой, поставь подпись под этим подрывным манифестом.

Но Чарлз все еще колебался. Подобная акция шла вразрез с принятыми в Спирпойнте порядками. К интригам, настойчивым просьбам, любым проявлениям своего «я», продиктованным амбициями, в Спирпойнте всегда относились крайне отрицательно. А поощрялись здесь скромность, незаметность, а не проявления недовольства. Не в правилах было выставляться, присоединяться к требованиям усовершенствований. Кроме того, инициатива исходила от ученика, мало того что из другого класса, но и, по всем здешним понятиям, стоявшего значительно ниже Чарлза да к тому же известного свой эксцентричностью. Еще семестр назад Чарлз отверг бы это предложение с ужасом, но сегодня будто что-то почувствовал, услышал в себе некий новый голос: голос критичного Хайда, который все чаще и чаще заявлял о своем присутствии, спорил с заурядным, нетерпимым, бесчеловечным, хоть и уважаемым всеми, доктором Джекилом; голос, который явился из более цивилизованного века. Он был подобен сардоническому смеху, вдруг вырывавшемуся из уст какой-нибудь бабушки, этой «отрыжке» Регентства, сидевшей в глухие средневикторианские времена где-то в укромном уголке у камина. Громкий, яростный, самоуверенный, голос этот вносил смятение в путаные и высокопарные думы ее потомков с бакенбардами.

— Фрэнк обеими руками за это предложение, — сказал Кертис-Данн, — но считает, что инициатива должна исходить от нас. Не может же он идти проталкивать реформы, которые, как ему скажут, здесь никому не нужны. И он хочет, чтоб все предложения были конкретными, только тогда он сможет представить их библиотечному комитету.

Доктор Джекил умолк. Чарлз подписал.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул Кертис-Данн. — Теперь уговорить парнишку Мерсера будет проще. Он сказал, что подпишет, если подпишешь ты.

К ленчу в книге стояло двадцать три подписи, в том числе и дежурного по библиотеке старосты.

— Сегодня имеем полное право поставить свечку, — заметил Кертис-Данн.

До Чарлза доходили кое-какие слухи о его поведении в библиотеке.

— Знаю, он ужасен, — сказал Чарлз. — Но меня почему-то это забавляет.

— Все считают, он просто помешался на Бренте.

— Фрэнк так не считает. И потом, я бы назвал это рекомендациями. Кстати, он самый умный и образованный из всех, с кем мне доводилось только встречаться. Если б он поступил сюда вовремя, то давно бы обошел всех нас.

Тут неожиданно пришла поддержка в лице Уитли.

— А я знаю, что директор принял его в качестве особого одолжения отцу. Он сын сэра Сэмсона Кертис-Данна, члена попечительского совета. У них большое имение неподалеку от Стейнинга. Кстати, я бы не возражал провести там денек на охоте, в ближайший День святого Вениамина.[120]Младший и любимый сын Иакова (библ.).

Днем по воскресеньям всех, кроме дежурных, отпускали погулять на два часа, и мальчики в черных сюртуках, с соломенными шляпами под мышками разгуливали по окрестностям группами, парами, а иногда и в одиночку. «Променад» — так это называлось. Заходить в населенные пункты и прочие обитаемые места строго запрещалось; оставался выбор: или пустырь за стенами церкви, или же безлюдная сельская дорога, ведущая к одинокой нормандской церкви Святого Ботольфа.[121]Покровитель путешественников в Средние века. Чарлз с Тэмплином обычно гуляли вместе.

— До чего же ненавижу эти воскресные дни, — сказал Чарлз.

— Можно набрать черники.

Но у дверей дома их остановил мистер Грейвз:

— Приветствую, неразлучная парочка. Не желаете ли немного помочь? Только что доставили печатный станок, вот я и подумал, что вы захотите помочь мне собрать его. — Он провел их к себе в комнату, где весь пол был уставлен полуоткрытыми ящиками. — Когда я приобретал его, он был в собранном виде. Потом разобрали, для доставки. А собирать надо по такой схеме. — Он показал им гравюру в какой-то старинной книге. — Они не намного изменились со времен Кекстона,[122]Кекстон, Уильям (1422–1491) — английский первопечатник, основатель первой типографии в Лондоне (1470-е). потом ввели паровые печатные станки. Этому лет сто, не меньше.

— Ничего себе!.. — пробормотал Тэмплин.

— А здесь, юный Райдер, написано, что он передвижного типа. Как раз о чем ты мечтал.

— Что за тип такой?

— Это нам и предстоит выяснить. Я купил эту штуковину в цельном виде у одного деревенского книготорговца.

И вот они начали вынимать буквы наугад, устанавливать, потом мазать чернилами и пробовать, какие получатся оттиски на листке писчей бумаги. У мистера Грейвза был альбом с образцами шрифтов.

— На мой взгляд, все кажутся одинаковыми, — пробормотал Тэмплин.

Несмотря на все свои предубеждения, Чарлз вдруг заинтересовался.

— Кажется, я понял, сэр. Думаю, этот шрифт называется «Баскервиль».

— Нет. Ты посмотри на засечки.[123]Выступающие относительно концов остальных штрихов букв элементы. Может, это «Калсон олд стайл»?

Наконец шрифт удалось определить. Затем Чарлз отыскал коробку, полную орнаментальных прописных букв, оглавлений меню с изображением графинов и десертов, голов лис и бегущих борзых для спортивных объявлений. Нашлись здесь же и эмблемы, украшавшие Священное Писание, монограммы, короны, гербы рыцарских обществ, вырезанная из дерева призовая печать, декоративные ленты — словом, весь великолепный набор образчиков английского книгопечатания вековой давности.

— Да тут настоящее богатство, сэр! С этими штуками чего только не напечатаешь!

— Так и сделаем, Чарлз.

Тэмплин смотрел на этих любителей с еле заметной гримасой отвращения.

— Знаете, сэр, только что вспомнил: у меня тут одно срочное дело. Так что, если не возражаете, я, пожалуй, пойду, хорошо?

— Валяй, старина Тэмплин. — И когда он ушел, мистер Грейвз заметил: — Жаль, что Тэмплин меня недолюбливает.

— Почему он никогда не может промолчать? — сказал Чарлз. — Почему ему непременно надо во все влезать и комментировать?

— Ты ведь тоже меня не слишком жалуешь, Чарлз. Зато очень любишь печатные станки.

— Да, — кивнул Чарлз. — Печатать люблю.

Буквы хранились в маленьких мешочках. И они начали высыпать их — из каждого мешочка в отдельное углубление в старом поддоне из дубового дерева.

— Так, теперь займемся собственно станком. Вроде бы это основание.

На то, чтобы собрать станок, у них ушло два часа. И вот наконец, когда все было готово, он показался им таким маленьким — каким-то даже слишком маленьким для количества и размера коробок и ящиков, в которых был доставлен. Главные опоры из сварного железа заканчивались вверху заглавными медными буквами, исполненными Коринфским шрифтом; верхнюю, перпендикулярную к ним часть венчала медная урна с выгравированной на ней датой — 1824. Труд сообща, проблемы и радостные открытия сблизили ученика и учителя; теперь оба с гордостью обозревали творение рук своих. О Тэмплине забыли напрочь.

— Красивая вещь, сэр. Скажите, а на нем можно напечатать книгу?

— Ну, это займет время. Большое тебе спасибо за помощь. А теперь, — мистер Грейвз взглянул на часы, — поскольку ты у нас по недоразумению или несправедливости не входишь в совет, приглашения на чай тебе не полагается. Так что посмотрим, что тут у нас есть в шкафчике.

Напоминание о совете едва не разрушило установившуюся между ними близость, а пять минут спустя мистер Грейвз повторил ошибку, водружая чайник на плиту и поджаривая на газовой горелке тост. — Так что в этот момент Десмонд О’Мэлли вкушает свою первую чашку чая в составе совета. Надеюсь, получает удовольствие. Однако не думаю, что этот семестр доставит ему много радости. — Чарлз промолчал. — А известно ли тебе, что два дня назад он приходил ко мне и просил освободить от этой должности? Сказал, что, если я откажу, он непременно сотворит нечто позорящее меня. Вообще он довольно странный мальчик, этот Десмонд. И просьба такая странная.

— Наверное, ему не хотелось бы, чтоб об этом знал я.

— Конечно, не хотелось бы. А знаешь, почему я тебе сказал? Знаешь?

— Нет, сэр.

— Думаю, от тебя зависит, станет его жизнь невыносимой или нет. Нетрудно догадаться, что вы, маленькие чертенята, устроили ему в дортуаре сущий ад.

— Если даже и устроили, он сам напросился.

— Да уж наверное. Но не кажется ли тебе, что в жизни самые разные люди вечно напрашиваются на самые разные неприятности, но получают их только такие, как Десмонд О’Мэлли?

Как раз в этот момент чаепитие в совете достигло второй своей фазы: насытившиеся сдобными пышками ребята, всего их было пятеро или шестеро, смотрели на большое блюдо с эклерами и бисквитными пирожными с кремом. На другом блюде еще оставалась горка недоеденных теплых мягких пышек — согласно обычаю О’Мэлли, как старший, должен был отнести угощение другим ученикам.

Уитли источал презрение.

— Что это, О’Мэлли? Пышки? Очень мило с твоей стороны, но я их не ем. Несварение, знаешь ли…

А Тэмплин скроил комическую рожицу:

— Берегу фигуру.

Джоркинс был груб:

— Нет, спасибо. Сразу видно, черствые.

Третьеклассники и несколько не по годам развитых ребят помладше разразились громким смехом. Строго придерживаясь порядка «по старшинству», О’Мэлли, красный от смущения, переходил от мальчика к мальчику. Весь старший дортуар отказался. Лишь новички-малолетки изумленно наблюдали за каждым, кто нашел в себе силы отказаться от сдобных пышек в этот прохладный день, и по мере приближения к ним подноса с угощением оживлялись и бросали на лакомство вожделенные взгляды.

— Огромное спасибо, О’Мэлли. — Они вмиг расхватали пышки и умчались, а Десмонд вернулся к креслу перед пустым камином, где и сидел, пока все присутствующие молча поедали сладости.

— Видишь ли, — сказал мистер Грейвз, — чем хуже вы станете обращаться с О’Мэлли, тем больше он будет озверевать. Так уж устроены люди.

IV

«Воскресенье, 28 сент. Хорал. Двое или трое упали в обморок, в остальном обошлось без сколько-нибудь значимых происшествий. Пытался нарисовать заглавную букву и бордюр для „Колоколов Небес“, но снова все только испортил. Потом говорили с Кертис-Данном в библиотеке. Он меня заинтриговал. С одобрения Фрэнка начали компанию по изменению библиотечных привилегий. Не думаю, что из этого что-то выйдет, ну разве что ребята скажут, что мы выпендриваемся. После ленча пошли с Тэмплином прогуляться, но тут нас позвал Грейвз и снова попросил помочь с печатным станком. Тэмплин отвертелся. Грейвз пытался выведать, как мы доводим до ручки Грязного Десмонда, но безуспешно. Вечером мы устроили ему еще одну обструкцию. Как только прозвенел отбой, мы с Тэмплином, Джоркинсом и Уитли бросились в дортуар и успели прочесть молитвы до того, как вошел Грязный Д. и сказал: „Время помолиться на ночь“, — а мы просто уселись на свои кровати, и все. Тут он страшно скис и спрашивает: „Мне что, повторить команду?“ Ну, другие молились, а мы просто молчали. Тогда он и говорит: „Даю вам последний шанс прочесть молитву на ночь. Если откажетесь, вынужден о вас доложить“. Мы снова промолчали, и тогда Грязный Д. прямо в ночном халате пошел к Андерсону, который с другим старшим воспитателем сидел и перемывал косточки Грейвзу. Ну, Андерсон, конечно, тотчас примчался. „В чем дело, что за история с молитвами?“ — „Мы уже прочли молитвы“. — „Когда это успели?“ — „Ну, просто потому, что в прошлый раз Тэмплина наказали за то, что читал так долго, мы и решили начать пораньше“. — „Ясно. Что ж, поговорим об этом завтра“. Пока что никакого разговора не было. Все считают, что нас должны выпороть, но я не понимаю, как такое возможно. Ведь мы в своем праве и ничего дурного не совершили. Только что приходил Джеордженан — приказал всем нам четверым задержаться после первого урока. Так что, наверное, порка все же состоится».

Вечером, после первого урока, когда из класса вышли все, кроме четверки, а звон колокольчика постепенно замер вдали, в сопровождении Андерсона и с двумя розгами в руке вошел Джеордженан, директор.

— Я собираюсь выпороть вас за неподчинение приказу старшего по дортуару. Вам есть что сказать?

— Да, — ответил Уитли. — Мы уже прочли молитвы к его приходу.

— Лично мне безразлично, как часто вы молитесь. Большую часть дня вы провели на коленях в церкви — надеюсь, что в молитвах. Меня беспокоит другое — неподчинение старшему по дортуару. Кто-то еще хочет сказать? Нет? Тогда подготовьте помещение.

Они отодвинули стол новичка назад, затем поставили скамью набок перед камином. Знакомая процедура. В классе здесь пороли в среднем два раза за семестр.

— Кто старший? Вроде бы ты, Уитли?

Уитли склонился над скамьей.

— Выпрямить колени, — распорядился директор. Затем взял Уитли за бедра и поставил в более удобную для себя позу, слегка под углом к направлению удара. После этого, встав в угол, он отсчитал три шага, наклонился, нанес удар и снова медленно вернулся в угол. Каждому полагалась по три удара; ни один из наказуемых не сдвинулся с места. Вскоре все четверо уже шагали по коридору, и Чарлз почувствовал, как на смену легкой тошноте приходит возбуждение.

— Больно бил?

— Да, достаточно сильно. И чертовски аккуратно.

В аркаде к Чарлзу подошел О’Мэлли.

— Послушай, Райдер, мне страшно жаль, что все так вышло.

— Отвали.

— Сам понимаешь, я просто исполнял свой долг.

— Ну так иди и исполняй дальше, и чтоб не смел больше лезть ко мне!

— Да я что хочешь для тебя сделаю, лишь бы помириться. Что угодно, но только не здесь, не в школе. Знаешь что, давай я надаю пинков любому парню из другого класса, на твой выбор. Ну, допустим, Спрэтту, ты только скажи!

— Лучшее, что можешь сделать, это надавать пинков самому себе, Грязный Десмонд. Прямо где-нибудь здесь.