Онлайн чтение книги Тайный агент The Confidential Agent
II

Первые трамваи, покачиваясь на ходу, огибали общественную уборную на Теобальд-роуд по дороге к Кингсвею. Грузовики из восточных графств направлялись к Ковент-гарденскому рынку. Через большую площадь Блумсбери, обсаженную голыми деревьями, трусил домой кот, нагулявшийся по чужим крышам. Город казался Д. необычайно открытым и до смешного неразрушенным. Никто не стоял в очередях, никаких признаков войны, кроме него самого. Он нес свою заразу мимо закрытых магазинов, табачной лавочки, общественной библиотеки. Он знал номер дома, но на всякий случай полез в карман, чтобы проверить в записной книжке, — книжка пропала. Итак, они все-таки получили кое-что за свои хлопоты. Но что там было еще, кроме его адреса, который представлял для них определенный интерес? Вырезка из французской газеты с кулинарным рецептом всевозможных блюд из капусты, откуда-то им выписанная цитата английского поэта итальянского происхождения, которая перекликалась с переживаниями Д. после гибели жены:

Было еще там письмо из французского ежеквартального журнала по поводу старой статьи Д., посвященной «Песни о Роланде». Любопытно, что Л. и его шофер подумали о стихах, скорее всего они приняли их за шифр. Нет пределов человеческому легковерию и подозрительности.

Хорошо хоть, он помнил номер дома — 35. Не без удивления он обнаружил, что это гостиница, хотя и дешевенькая. Распахнутые парадные двери были верной приметой таких заведений в любом европейском городе. Он огляделся — район этот он помнил смутно. С ним были связаны полузабытые чувства и воспоминания о занятиях в Британском музее, учебе, мирной жизни, любви.

Улица выходила на большую площадь — там вдали чернели прихваченные морозцем деревья, виднелись фантастические купола какого-то огромного отеля, реклама приглашала посетить «Русские бани».

Д. вошел в подъезд и нажал кнопку звонка рядом со стеклянной дверью. Где-то в глубине часы пробили шесть раз. Выглянуло остренькое, изможденное личико девчушки лет четырнадцати.

— У вас для меня заказан номер. Моя фамилия — Д.

— А мы вас вчера вечером ждали, — сказала девочка. Она торопилась завязать на себе фартук с бантиком. Глаза у нее были сонные. Он догадался, что в ушах у нее еще дребезжит беспощадная трель будильника.

— Ты мне только дай ключи, — сказал он мягко, — я сам поднимусь в номер.

Она с ужасом вглядывалась в его лицо.

— Попал, понимаешь, в небольшую автомобильную аварию, — объяснил он.

— Ваш номер — двадцать седьмой. На самом верху. Я вас провожу.

— Не беспокойся.

— Ах, да какое тут беспокойство. Вот когда «на часок» снимают, тогда правда беспокойство. Так и шастают по ночам — одни приходят, другие уходят.

Чуть не с самого рожденья жизнь этого невинного существа соседствовала с грехом.

До третьего этажа лестницу покрывала ковровая дорожка, дальше шли голые деревянные ступени. Приоткрылась какая-то дверь, выглянул индиец в цветастом домашнем халате, окинул их тяжелым взглядом, полным ностальгической тоски. Девочка, как поводырь, поднималась впереди, с трудом одолевая ступени. Дырка на пятке чулка мелькала над задником разношенной туфли. Будь ребенок постарше, он назвал бы ее неряхой, но пока что на нее было просто грустно смотреть.

— Есть какое-нибудь письмо для меня? — спросил он.

— Один мужчина заходил вчера вечером. Оставил записку. — Она отперла дверь. — Конверт на умывальнике.

Комната была маленькая; железная кровать, стол, покрытый скатеркой с бахромой, плетеный стул. Покрывало на кровати — из реденькой голубоватой ткани, застиранное, выцветшее.

— Принести вам горячей воды? — хмуро поинтересовалась девочка.

— Нет, нет, не беспокойся.

— А что на завтрак будете заказывать? У нас обычно заказывают копченую селедку или яйца всмятку.

— Сегодня я вообще не буду завтракать. Посплю немножко.

— А хотите, я приду вас разбужу?

— О нет, не надо. Зачем тебе лишний раз взбираться на такую верхотуру. Я привык сам просыпаться. Так что не беспокойся.

— Так приятно обслуживать джентльмена, — с горячностью сказала девочка, — а то все эти, которые «на часок», ну, понимаете, о ком я говорю, да еще индийцы.

Ее доверие нарастало с каждым словом, на глазах превращаясь в преданность. Она была в таком возрасте, когда одним словом можно было завоевать ее сердечко навеки.

— А вещи у вас есть?

— Нет.

— Хорошо, что за вас поручились. Мы не сдаем комнаты людям без багажа. Приехал без всего — не пускаем.

Его ждали два письма, засунутые за стакан для чистки зубов на полочке над умывальником. В первом он обнаружил приглашение на бланке с грифом «Центр по изучению энтернационо». Машинописный текст гласил:

Во втором письме секретарь лорда Бендича подтверждал, что назначенная встреча состоится.

— Мне вскоре надо будет выйти в город, а пока хотелось бы вздремнуть.

— Грелку вам принести?

— Нет, я прекрасно обойдусь без нее.

Она взволнованно переминалась у двери.

— А еще здесь есть газовый камин со счетчиком. Знаете, как им пользоваться?

Нет, Лондон мало изменился! Он вспомнил тикающий счетчик, жадно поглощавший пенсы, и его непостижимый циферблат. Долгими вечерами они вдвоем выгребали медяки из его кармана и ее сумочки, покуда ничего не оставалось, а ночь становилась холоднее, и она покидала его, не дождавшись утра. Он вдруг понял, что два года мучительные воспоминания только и ждали, чтобы наброситься на него.

— Да, да, — сказал он быстро, — я знаю, спасибо.

Она жадно ловила его «спасибо» — ведь он был джентльмен. Судя по тому, как тихонько она прикрыла за собой дверь, одна ласточка, по крайней мере в ее глазах, все-таки делает весну.

Д. снял туфли и улегся на кровать, не смыв кровь с лица. Он приказал своему подсознанию, как надежному слуге, которому достаточно одного словечка, разбудить его в 8.15 и почти немедленно провалился в сон. Снилось ему, что какой-то пожилой человек с прекрасными манерами идет рядом с ним вдоль реки и интересуется его мнением о «Песни о Роланде», иногда весьма почтительно возражает. На другом берегу реки высилась группа холодных красивых зданий, напоминающих нью-йоркский Рокфеллер-плаза, который он видел на снимках. И что-то наигрывал оркестр.

Когда Д. проснулся, часы на его руке показывали ровно 8.15. Он встал, умылся, выполоскал сгустки крови изо рта. Он потерял два зуба, но не передних. «К счастью», — мрачно подумал он. Жизнь, кажется, задалась целью делать его все менее и менее похожим на фото в паспорте. Синяков и царапин на лице было меньше, чем он ожидал.

Он спустился вниз. В вестибюль доносился запах рыбы из столовой. Маленькая служанка, никого не замечая, мчалась, держа тарелку с двумя яйцами, и врезалась в Д.

— Ой, — воскликнула она, — извините!

Он почти инстинктивно задержал ее.

— Как тебя зовут?

— Эльза.

— Послушай, Эльза, я запер дверь своей комнаты. Прошу тебя, приглядывай за ней, чтобы никто туда не заходил, пока меня нет.

— Ой, да никто и так не войдет.

Он ласково положил ей руку на плечо.

— Кто-нибудь может попробовать. Так что держи ключ при себе, Эльза. Я тебе верю.

— Я присмотрю, я никого не пущу, — шепотом поклялась она. На тарелке катались яйца.

«Центр по изучению энтернационо» обосновался на третьем этаже здания на южной стороне Оксфорд-стрит. На первом этаже была лавка, торговавшая бусами, выше — страховая компания и редакция журнала «Психическое здоровье». Старенький лифт, дергаясь, поднял его на третий этаж. Д. не представлял себе, что ждет его наверху. Он толкнул дверь с табличкой «Справочная» и оказался в большой, продуваемой сквозняком комнате с несколькими креслами, двумя шкафами, набитыми папками, и конторкой, за которой сидела занятая вязанием дама средних лет.

— Моя фамилия — Д., — сказал он. — Я пришел на ознакомительный урок.

— Я очень рада, — сказала дама, одаряя его ослепительной улыбкой. Морщинистое лицо ее под нечесаными, торчащими в разные стороны волосами излучало идеализм. На ней был синий шерстяной джемпер с болтающимися алыми помпонами. — Надеюсь, что вскоре вы станете нашим добрым другом. — И с этими словами дама позвонила в колокольчик.

«Ну и страна!» — подумал он насмешливо, но не без восхищения.

— Доктор Беллоуз любит перекинуться словцом с новыми слушателями, — сказала она.

«Интересно, не к нему ли меня направили?» — подумал Д. За конторкой приоткрылась дверца, ведущая в кабинет.

— Пройдите, пожалуйста, — сказала дама.

Нет, он ни за что бы не поверил, что его командировали к этому Беллоузу. Д-р Беллоуз стоял в крохотной комнатушке — стены, крашенные под орех, кожаные кресла, запах высохших чернил — и простирал руки навстречу гостю. У него были гладкие седые волосы, во взгляде теплилась робкая надежда. «Ме трей жоес», — приблизительно так прозвучало его приветствие. Жесты и голос его были красноречивее его лица, которое, казалось, ссохлось от бесчисленных неудач.

— Первые слова на языке энтернационо — всегда слова привета, — сказал д-р Беллоуз.

— Очень приятно, — сказал Д.

Д-р Беллоуз затворил за ним дверь.

— Я устроил так, что урок вам даст — надеюсь, вскоре я смогу сказать «уроки» — ваш соотечественник. Такова, по возможности, наша система. Это способствует лучшему взаимопониманию и постепенно прокладывает путь к новому мировому порядку. Вы сами убедитесь, что мистер К. весьма способный педагог.

— Не сомневаюсь.

— Но прежде всего, — сказал д-р Беллоуз, — я, как принято, хотел бы вкратце ознакомить вас с нашими идеалами.

Все еще держа Д. за руку, он любезно подвел его к кожаному креслу.

— Я всегда питаю надежду, что новичка привела к нам любовь.

— Любовь?

— Любовь к человечеству. Желание обрести возможность обмениваться идеями со всеми. Вся эта ненависть, эти войны, о которых мы читаем в газетах, все это от непонимания друг друга. Если бы мы все заговорили на одном языке... — Он вздохнул горестно, ничуть не актерствуя. — Я всегда мечтал помочь такому сближению.

Суетливый, невезучий человек, он пытался претворить свою мечту в жизнь и понимал, что хорошего пока вышло мало — кожаные креслица, продуваемая сквозняками приемная, тетка в джемпере с вязаньем в руках. Он мечтал о мире во всем мире, а располагал двумя этажами в доме на южной стороне Оксфорд-стрит. Что-то от святого было в этом человеке, но святым сопутствует успех...

— Я считаю, что вы занимаетесь весьма благородным делом.

— Я хочу, чтобы каждый, кто приходит к нам, понял, что вступает с нами не... ну как бы это сказать, не в коммерческие отношения. Я хочу, чтобы все чувствовали себя моими соратниками.

— Конечно.

— Я понимаю, что мы пока еще недалеко продвинулись. Но дела у нас обстоят лучше, чем может показаться. В наших рядах — итальянцы, немцы, сиамцы, один из ваших земляков, ну и англичане. Но, конечно, наибольшую поддержку мы получаем от англичан. Увы, не могу сказать того же о французах.

— Это вопрос времени, — сказал Д. — ему было жалко старика.

— Я занимаюсь этим делом уже тридцать лет. Конечно, война нанесла нам страшный удар. — Внезапно он выпрямился в кресле и твердо сказал: — Но итоги этого месяца великолепны, мы уже дали пять ознакомительных уроков. Ваш — шестой. Не смею вас дольше отрывать от мистера К.

Часы в приемной пробили девять.

— Ла opa сонас, — сказал д-р Беллоуз с испуганной улыбкой и протянул ему руку. — Это значит — «Часы бьют». — Он снова взял Д. за руку, словно испытывал к нему особую симпатию. — Всегда приятно встретить интеллигентного человека. С такими, как вы, можно сделать много хорошего. Могу ли я надеяться на еще одну столь же интересную беседу с вами?

— Да, конечно.

В дверях д-р Беллоуз еще чуточку задержал Д.

— Я должен, вероятно, предупредить вас — мы учим прямым методом. Мы верим, полагаясь на ваше слово, что вы будете общаться с преподавателем исключительно на энтернационо.

И он закрылся в своей комнатенке.

Женщина в джемпере сказала:

— Какой интересный человек д-р Беллоуз, не правда ли?

— Он полон великих надежд.

— Кто-то же должен надеяться, ведь верно? — Она вышла из-за конторки и проводила его к лифту. — Комната для занятий на четвертом этаже. Нажмете кнопку. Мистер К. вас ждет.

Лифт, громыхая, поднял его на четвертый этаж.

Интересно, как выглядит этот К., — наверное, он не вписывается в эту обстановку, поскольку принадлежит к тому же растерзанному миру, откуда явился Д.

Но мистер К. вполне вписывался если и не в идеализм, то, по крайней мере, в обстановку этого заведения. Маленький потертый человечек с пальцами, перепачканными чернилами, он был похож на заурядного низкооплачиваемого преподавателя языка в коммерческом училище. Он носил очки в стальной оправе и явно экономил на бритвенных лезвиях. Он открыл дверь лифта и сказал:

— Бона матина.

— Бона матина, — ответил Д., и мистер К. повел его по коридору, облицованному сосновыми досками, раскрашенными под орех.

Одна большая комната, размером с нижнюю приемную, была разделена на четыре клетушки. Из головы Д. не выходила мысль: не тратит ли он время понапрасну, может быть, произошла какая-то ошибка? Но тогда кто же им дал его фамилию и адрес? Или все это подстроил Л., чтобы выманить его из отеля, пока они там обшаривают его номер? Но это тоже было невозможно. — Л. не мог узнать его адрес до того, как завладел его записной книжкой.

Мистер К. провел его в одну из клетушек, где было тепло от батарей. Двойные оконные стекла не пропускали ни воздуха, ни шума с Оксфорд-стрит, тянувшейся внизу. На одной стене висела простенькая, по-детски нарисованная картинка, изображавшая семейство, готовящееся к трапезе, на фоне строения типа швейцарского шале. Отец семейства держал в руках ружье, а одна из дам — зонтик. Были там и горы, и лес, и водопад. Стол был завален странным набором всяческой снеди — яблоки, кочан капусты, цыплята, груши, апельсины, картофель, кусок мяса. Один ребенок играл с обручем, а младенец сидел в коляске и сосал из бутылочки. На другой стене висел картонный часовой циферблат с подвижными стрелками. Мистер К. сказал: «Табло» — и постучал по столу. Затем с нарочитой старательностью уселся в одно из двух кресел и произнес: «Эссего». Д. тоже сел. Мистер К. сказал: «Эль тимо эс, — и указал на часы, — нуево». После чего начал извлекать из кармана множество коробочек, сказав при этом: «Атентио».

— Извините, — сказал Д. — Но тут, наверное, какая-то ошибка...

Мистер К. стал ставить одну коробочку на другую и при этом считал:

— Уна, да, треа, квара, виф. — И шепотом добавил: — Правилами воспрещается говорить не на энтернационо. Если меня на этом поймают, то оштрафуют на шиллинг. Так что, пожалуйста, говорите шепотом, если не на энтернационо.

— Кто-то организовал для меня урок...

— Совершенно верно. У меня есть инструкция. — И сказал громко, указывая на коробочки: — Ку сон ля? — И сам же ответил: — Ля сон кастес. — И спросил шепотом: — Что вы делали прошлым вечером?

— Я желал бы взглянуть на ваше удостоверение.

К. достал из кармана карточку и положил ее перед Д.

— Ваш пароход опоздал только на два часа, а в Лондоне вас вчера вечером не было.

— Прежде всего я опоздал на поезд — задержка на паспортном контроле. Затем одна женщина меня подвезла на машине, но лопнула шина, и пришлось задержаться в придорожном отеле. Там был Л.

— Он говорил с вами?

— Он послал мне записку с предложением двух тысяч фунтов стерлингов.

Странное выражение промелькнуло в глазах человечка — похожее на зависть или голод. Он сказал:

— Ну и как вы поступили?

— Отказался, естественно.

К. снял очки в стальной оправе и протер стекла.

— Женщина связана с Л.?

— Думаю, что это маловероятно.

— Что еще произошло? — И вдруг, указывая на картинку, сказал: — Ля эс ун фамиль. Ун фамиль жентильбоно.

Дверь открылась, и заглянул д-р Беллоуз.

— Экселенте, экселенте, — сказал он с доброй улыбкой и снова закрыл дверь.

— Продолжайте, — сказал К.

— Я взял ее машину. Девица была пьяна и не могла ехать дальше. Администратор отеля, некто капитан Кэрри, догнал меня в машине Л. Шофер Л. избил меня. Я забыл вам сказать, что он пытался меня ограбить в туалете, я говорю о шофере. Они обыскали мой пиджак и пальто, но, конечно, ничего не нашли. Пришлось идти пешком, пока не удалось остановить грузовик.

— А этот капитан Кэрри, он что?..

— О нет, просто идиот, я думаю.

— История из ряда вон выходящая.

Д. позволил себе улыбнуться.

— Для нашего времени история вполне обычная. Если не доверяете, взгляните на мое лицо. Вчера, после того, как меня избили, я еще не так выглядел.

— Предложить такие деньги, — сказал человечек. — Но он хоть сказал, за что?

— Нет.

Д. вдруг пришло в голову, что этот человек не знает, с каким заданием Д. прибыл в Лондон. Это весьма похоже на его начальство — послать с тайной миссией, но поручить следить за ним людям, которым они не доверяют знать суть дела. Недоверие в гражданской войне дошло до фантастических пределов — оно создавало жуткие осложнения, неудивительно, что иногда оно вредило больше, чем излишнее доверие. Нужно быть сильной личностью, чтобы вынести недоверие, люди слабодушные начинают вести себя согласно навешенной на них репутации. Д. подумалось, что К. — слабый человек.

— Сколько они вам тут платят? — спросил Д.

— Два шиллинга в час.

— Не густо.

— К счастью, я живу не на эти деньги, — сказал К.

Но по его костюму, усталым бегающим глазам трудно было предположить, что другой источник приносит ему больше средств к существованию. Глядя на свои пальцы с ногтями, обгрызенными до мяса, К. сказал:

— Надеюсь, у вас все согласовано?

Один ноготь ему не понравился, и он принялся обгрызать его, чтобы сравнять с другими.

— Да, все в порядке.

— Нужные вам люди в городе?

— Да.

Он явно выуживал информацию, но попытки его были вопиюще беспомощными. Пожалуй, учитывая, сколько ему платили, начальство было право, не доверяя К.

— Я должен послать рапорт, — сказал К. — Я сообщу, что вы добрались благополучно, а за задержку отчитались.

Позор, когда твои действия контролируют людишки такого сорта...

— Когда вы завершаете свои дела?

— Через несколько дней, самое большее.

— Я так понимаю, что вы должны покинуть Лондон в понедельник вечером?

— Да.

— Если вас что-нибудь задержит, вы дадите мне знать. Если ничего не случится, вы обязаны отбыть поездом не позднее 11.30.

— Понимаю.

— Ну, хорошо, — сказал К. устало, — вы не можете отсюда уйти раньше десяти часов. Давайте лучше продолжим урок. — Он встал рядом с картинкой на стене, маленький, худосочный, видно, редко евший досыта. Что заставило их остановить свой выбор на этом человеке? Неужто внешность обманчива и под ней таится живая и страстная преданность идеям его партии? — Ун фамиль трей жентильбоно, — сказал он и, указывая на кусок мяса, добавил: — Вици эль карнор.

Время тянулось медленно. Однажды Д. показалось, что он слышит, как д-р Беллоуз прошел по коридору в туфлях на резиновой подошве. Даже в центре интернационализма — дефицит доверия...

В приемной он назначил следующий урок на понедельник и уплатил за курс занятий. Пожилая дама поинтересовалась:

— Поначалу, наверное, чуточку трудновато, да?

— О, я чувствую, что уже продвинулся.

— Я очень рада. Хочу вам сообщить, что для успевающих студентов д-р Беллоуз устраивает небольшие вечера. Это исключительно интересно. В субботу вечером, в восемь. Вы получите возможность встретиться и обменяться мыслями со студентами из всех стран — испанцами, немцами, сиамцами. За это д-р Беллоуз денег не берет — надо заплатить только за кофе и пирожные.

— Я уверен, что пирожные прекрасны, — сказал Д., учтиво откланиваясь.

Он вышел на Оксфорд-стрит. Теперь он не торопился. До визита к лорду Бендичу делать ему было нечего. Он пошел пешком, наслаждаясь нереальностью окружающего, — никаких руин, витрины полны товаров, дамы идут к «Буссару» пить кофе. Похоже на один из его снов о мире. Он остановился перед витриной книжной лавки и стал разглядывать новые книги — надо же, у людей есть время книжки читать. Одна называлась: «Фрейлина двора короля Эдуарда». Фотография на суперобложке запечатлела полную даму в белом шелковом платье и шляпе со страусовыми перьями. Невероятно! Был там и том «Дни сафари». На обложке джентльмен в пробковом шлеме позировал, поставив ногу на мертвую львицу. Что за страна! — еще раз подумал он с теплотой. Он пошел дальше. Нельзя было не заметить, как хорошо одеты здесь люди. Сияло бледное зимнее солнце, ярко-красные автобусы стояли неподвижно по всей Оксфорд-стрит — образовалась пробка. Какая мишень для авиации противника! Именно в это время дня они и налетали. Но в небе было пусто или почти пусто — один поблескивающий самолетик кувыркался в бледном ясном небе и тащил за собой через пушистые облака рекламу: «Обогревайтесь каминами Ово!» Он дошел до Блумсбери. Ему подумалось, что утро прошло вполне спокойно. Мирный, поглощенный своими делами город словно нашел противоядие от его заразы. Площадь с голыми деревьями была безлюдна, если не считать двух индийских студентов, сравнивающих свои конспекты под рекламой «Русских бань».

В вестибюле он увидел женщину, по-видимому, управляющую гостиницей, темноволосую толстуху с красной сыпью вокруг рта. Она скользнула по нему проницательным оценивающим взглядом и закричала сильным голосом:

— Эльза! Эльза! Куда ты запропастилась?

— Ничего, — сказал он, — я найду ее по дороге в номер.

— Ключ должен быть здесь на крючке, — сказала женщина.

— Спасибо, не беспокойтесь.

Эльза подметала в коридоре.

— Никто к вам не заходил, — сказала она.

— Спасибо. Ты хороший сторож.

Но едва войдя в номер, понял, что она сказала неправду. Он оставил бумажник на столе строго в определенном положении по отношению к другим точкам комнаты, чтобы проверить. Бумажник был сдвинут. Возможно, Эльза смахивала с него пыль. Он расстегнул молнию — все на месте, но содержимое лежало уже в ином порядке. Он позвал спокойно, без крика:

— Эльза.

Глядя, как она входит, маленькая, костлявая, с выражением преданности, которое держалось на ее мордашке так же неуклюже, как фартук на ее фигурке, он подумал: «А есть ли на свете хоть одно неподкупное существо?» Неужели и его самого можно подкупить, но чем?

— А ведь кто-то здесь побывал, — сказал он.

— Только я и...

— И кто?

— Хозяйка, сэр. Я думала, что против нее вы возражать не станете.

Он почувствовал удивительное облегчение, обнаружив, что все-таки честность еще кое-где сохранилась.

— Конечно, ей ты не могла запретить.

— Я старалась изо всех сил. А она сказала, что я боюсь, что она увидит, как я плохо убираю в номерах. Она сказала: «Давай ключ». А я сказала: «Мистер Д. дал мне ключ в руки и велел никого не впускать в номер». Тогда она вырвала ключ. Я не хотела, чтобы она заходила, а потом подумала: «Ну и что, вреда-то никакого не будет». Я не пойму, как вы вообще догадались. Простите, сэр. Я не должна была впускать ее в номер.

Девочка заплакала.

— Она здорово на тебя рассердилась? — спросил он мягко.

— Она меня уволила, — торопливо рассказывала девочка. — Ну и пусть, это не важно. Здесь я в рабстве. Соберу вещички и уйду. Можно и побольше заработать, я не собираюсь всю жизнь в служанках ходить.

«Я все еще ношу с собой заразу, — подумал он. — Вот пришел сюда и сломал бог знает чью жизнь».

— Я поговорю с хозяйкой.

— Нет, я тут все равно не останусь, и даже не из-за этого случая. — И, словно признаваясь в собственном преступлении, пояснила: — Она меня ударила по лицу.

— Что же ты будешь делать?

Ее невинность и одновременно такое знание прозы жизни ужаснули его.

— Сюда одна девушка постоянно ходила, пока у нее не было своей квартиры. Она говорит, что я могу перейти к ней в горничные. С мужчинами-то я, конечно, никаких дел иметь не буду, только дверь им отворять.

— Нет, только не это! — воскликнул он.

Как вспышка, явилась догадка, что он, сам того не ведая, несет вину за происходящее с Эльзой. Никто из нас не подозревает, сколько неповинных душ мы предаем. Да, он будет в ответе за судьбу Эльзы.

— Подожди, пока я не поговорю с управляющей.

— Да ну, что тут вообще хорошего! — сказала она с горечью. — Служанкой быть так и сяк плохо. А с Кларой мы, как подружки, будем ходить в кино каждый вечер. Ей нужна подруга, она мне сама сказала. У нее никого нет, один мопс, и только. Мужчины-то не в счет.

Она была еще чудовищно мала для близкого, пусть даже только теоретического знакомства с пороком.

— Обожди немного, я уверен, что как-нибудь тебе помогу.

Он не представлял себе, как ей помочь. Разве что дочь Бендича... Но после истории с машиной это маловероятно.

— Больше недели я тут не останусь. У Клары телефон вделан в куклу. А кукла одета как испанская танцовщица. И еще Клара сказала, что свою горничную она кормит шоколадом.

— Клара может подождать, — сказал он.

Он уже получил полное представление об этой молодой даме. Сердце у нее, вероятно, действительно доброе, но он и о дочери Бендича был такого же мнения. Угостила его сдобной булочкой на платформе, и эта небрежная щедрость произвела на него сильное впечатление.

— Что ты тут делаешь, Эльза? — донесся из коридора голос управляющей.

— Я позвал ее к себе, чтобы выяснить, кто заходил ко мне в номер.

Он не успел еще как следует обдумать то, что ему рассказала девочка. Была ли управляющая его сообщницей, вместе с К. желавшей убедиться, что он следует по узкой тропе добродетели, или она уже продалась Л.? Зачем же в таком случае ему велели остановиться именно в этой гостинице? Номер был заказан для него заранее, и вообще все было приготовлено с таким расчетом, чтобы он не терял контакта со своими шефами. С другой стороны, все это, конечно, могло быть организовано человеком, который одновременно снабжал информацией и Л. Кто знает... Не было конца кругам этого ада.

— Никто сюда не заходил, кроме меня и Эльзы, — сказала управляющая.

— Я просил Эльзу никого ко мне не впускать.

— Вы должны были меня предупредить. — У нее было квадратное тяжелое лицо, к тому же еще обезображенное какой-то болезнью. — Вообще у нас в отеле никто не ходит по чужим комнатам, кроме прислуги, и то по делу.

— И все-таки кто-то интересовался моими бумагами.

— Эльза, ты трогала документы джентльмена?

— Конечно нет.

Управляющая повернула к нему свою квадратную, усеянную красными прыщами физиономию — эдакая старая щербатая крепостная башня, еще способная выдержать атаку неприятеля.

— Итак, вы, безусловно, ошиблись, если вы, конечно, верите этой девочке.

— Ей я верю.

— Значит, и говорить больше не о чем. Тем более что все на месте, ничего не пропало.

Он не ответил. Не стоило продолжать спор. Во-первых, она действительно ничего не нашла. А во-вторых, кому бы она ни служила — людям, на стороне которых был Д., или противнику, все равно Д. обязан был жить в этом отеле — так предписывала инструкция.

— А теперь вы, может быть, все-таки позволите мне сказать, ради чего я поднималась сюда: какая-то дама желает поговорить с вами по телефону. Телефон — в холле.

Он переспросил с удивлением:

— Дама?

— Насколько я могу судить...

— Она назвала свое имя?

— Нет.

Повернувшись, он заметил взволнованный взгляд Эльзы и подумал: «Господи, только этого еще не хватало — детской влюбленности». Шагнув к двери, он тронул ее за рукав и сказал:

— Мне ты можешь доверять.

Четырнадцать лет — ужасный возраст: так много знаешь и так мало можешь. Если это и есть их цивилизация — людные улицы, богатые витрины, дамы, идущие стайками пить кофе к «Буссару», мемуары фрейлины при дворе короля Эдуарда, и тут же рядом гибнущий, тонущий в этой пучине ребенок — нет, тогда он предпочитает варварство, разбомбленные улицы, очереди у продовольственных магазинов. Там самое худшее, что ждет ребенка, — это смерть. Да именно ради таких, как Эльза, он боролся, чтобы подобная «цивилизация» не вернулась в его страну.

Он взял трубку.

— Алло. Простите, кто это?

Голос, раздраженный ожиданием, ответил:

— Это Роз Каллен.

«Что бы это значило? — подумал он. — Неужели они, как в дешевых романах, ставят ему ловушку с красоткой для приманки?»

— А-а... Надеюсь, вы благополучно добрались до вашего Грин-коттеджа.

Только Л., один-единственный, мог дать ей его адрес.

— Конечно добралась. Но послушайте...

— Я сожалею, что был вынужден оставить вас в столь сомнительной компании.

— Ладно, не валяйте дурака. Вы правда вор?

— Я начал угонять машины раньше, чем вы появились на свет.

— У вас действительно назначена встреча с моим отцом?

— Это он вам сказал?

Из трубки вырвался нетерпеливый возглас:

— Вы думаете, мне нечего больше делать, как болтать с отцом? О встрече написано в вашем блокноте, который вы выронили.

— И адрес отеля тоже был в блокноте?

— Да.

— Не худо бы получить его обратно — я имею в виду блокнот. Он мне трогательно напоминает о других моих кражах.

— О, ради бога, — сказал голос, — не нужно так...

Он оглядел маленький гостиничный холл: азиатские ландыши в высокой напольной вазе, в углу стойка для зонтиков, напоминающая формой гильзу артиллерийского снаряда. У него на родине валяется столько гильз, что их хватило бы на весь мир. Пустые снарядные гильзы на экспорт! А что, отличный подарок к рождеству — со вкусом выполненная стойка для зонтиков, присланная из полуразрушенного города.

— Вы что там, уснули? — спросил голос в трубке.

— Нет, я просто жду, чем это кончится. Ваш звонок, признаться, меня несколько удивил. Последняя наша встреча произошла, как вы помните, при странных обстоятельствах.

— Я хочу поговорить с вами.

— Серьезно? — Если бы знать точно — работает она на Л. или нет.

— Но не по телефону. Может быть, поужинаем сегодня вечером?

— Вы ведь знаете, что у меня нет для этого подходящего костюма.

— Ну, пойдем, куда вы захотите, в какое-нибудь местечко поскромнее.

Странно, но в голосе Роз Каллен слышалось несвойственное ей волнение. Если она в сговоре с Л., тогда, конечно, можно понять ее состояние — у них оставалось слишком мало времени. Его встреча с Бендичем была назначена на завтрашний полдень. Если он встретится с ней, пожалуй, беды от этого не будет. Если, конечно, он не потащит с собой свои рекомендательные письма, пусть даже запрятав их в носок. С другой стороны, и оставлять их нельзя — они могут снова обыскать его номер... Тут было над чем подумать.

— Где мы встретимся? — спросил он.

— У остановки «Рассел-сквер», ровно в семь, — быстро ответила она.

Это звучало вполне невинно.

— Вы не знаете человека, которому нужна хорошая горничная? Может быть, вам или вашему отцу?

— Вы с ума сошли?

— Ничуть. Ладно, поговорим об этом вечером. До свидания.

Он медленно поднялся к себе в номер. Рисковать он не хотел. Рекомендательные письма необходимо спрятать. Нужно продержаться только двадцать четыре часа, после чего он свободен — свободен вернуться к своему истерзанному бомбежками и голодом народу. Нет, конечно же они не собираются подсунуть ему любовницу — только персонажи мелодрам поддаются на такие трюки. К тому же в мелодрамах тайный агент никогда не бывает усталым, безразличным к девушкам человеком, влюбленным в свою покойную жену. А если Л. поклонник мелодрам? В конце концов, он представитель аристократии — все эти маркизы, генералы и епископы живут в собственном странном мире, где они бренчат орденами и медалями, которыми награждают друг друга. На остальной мир они смотрят, как рыбы сквозь стекла аквариумов. Даже по своим физиологическим особенностям они принадлежат к одному виду, роду, семейству. Так что вполне возможно, что они черпают свои представления о внешнем мире — о людях мыслящих и работающих — именно из мелодрам. Было бы ошибкой недооценивать невежество правящего класса. Сказала же Мария-Антуанетта о бедняках: «У них нет хлеба? Пусть едят бриоши».

Управляющая ушла. Возможно, она слушала его разговор с Роз через отводную трубку. Эльза с яростным усердием наводила чистоту в коридоре. Он остановился и с минуту понаблюдал за девочкой. Рискнуть? Кто не рискует, тот не выигрывает.

— Загляни-ка ко мне в номер на минутку. — Она вошла, и он плотно затворил за ней дверь. — Я буду говорить шепотом, чтобы она не подслушала.

И снова его поразил ее преданный взгляд. Господи, ну что он такого сделал, чтобы заслужить ее преданность? Немолодой иностранец, со шрамом на лице, с которого он только что смыл кровь. Ну, сказал несколько добрых слов, но неужели слова эти были для нее такой редкостью, что вызвали этот волшебный отзвук в ее душе?

— Я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделала.

— Я все сделаю, — сказала она.

Вот точно так же, подумал он, она предана и Кларе. Что же это за жизнь такая, если ребенок за неимением лучшего вынужден дарить свою любовь старику иностранцу и проститутке.

— Ни одна душа не должна об этом знать. У меня тут есть кое-какие бумаги, за которыми охотятся нехорошие люди. Мне нужно, чтобы ты подержала их у себя до завтра.

— Вы шпион?

— С чего ты это взяла?

— А мне все равно, кто вы, — сказала она.

Он уселся на постели и снял туфли. Она следила за ним как зачарованная.

— А вот той леди, которая по телефону... — начала она.

Держа носок в одной руке и бумаги в другой, он взглянул на Эльзу:

— И она не должна знать. Только ты и я.

Лицо ее просияло, словно он преподнес ей бриллиантовое кольцо. Он тут же раздумал расплачиваться с ней деньгами. Позже, перед отъездом, он сделает ей какой-нибудь подарок, который она, если захочет, продаст, но сам он не унизит ее, давая ей деньги.

— Где ты будешь это хранить?

— Там же, где и вы.

— Никто не должен об этом знать.

— Могу перекреститься.

— Лучше спрячь бумаги сейчас же, сию минуту.

Он отвернулся и стал смотреть в окно. Прямо под ним растянулись большие золоченые буквы названия гостиницы. Сорок футов отделяло его от покрытой изморозью мостовой, по которой медленно ехал фургон с углем.

— А теперь, — сказал он, — я опять прилягу поспать.

Он мог позволить себе спать до вечера.

— А вы поесть не хотите? Сегодня обед неплохой — тушеное мясо по-ирландски и пудинг с патокой. Поедите и согреетесь, — сказала она. — А я вам побольше кусочек подложу, когда она отвернется.

— Я еще не привык к вашим огромным порциям, — сказал он. — Там, у себя, мы отвыкли так есть.

— Есть-то все равно надо.

— А мы нашли способ подешевле — вприглядку. Глядим на журнальную цветную картинку, где еда нарисована...

— Ну, это вы загибаете, сэр. Я вам не верю. Вам надо поесть. Если вы из-за денег...

— Нет, не в деньгах дело. Я обещаю тебе хорошо поесть вечером, а сейчас все, что я хочу, — это поспать.

— На этот раз к вам никто не войдет, — сказала она. — Ни одна душа.

Он слышал, как она расхаживает по коридору, словно часовой, и мерно шлепает мокрой тряпкой, — шлеп, шлеп, шлеп, притворяясь, будто убирает.

Он опять лег не раздеваясь. Сейчас не нужно было давать команду подсознанию разбудить его. Он никогда не спал больше шести часов кряду — это был самый длинный интервал между двумя воздушными налетами. Но сейчас он вообще не мог уснуть. Ни разу еще с тех пор, как уехал, он не расставался со своими документами. Они пересекли с ним Европу, были при нем в парижском экспрессе и на корабле Кале—Дувр. Даже когда его били, они лежали здесь, в ботинке, в полной безопасности. Без них ему было не по себе. Документы придавали ему вес, авторитет, без них он никто, просто какой-то нежелательный иностранец, лежащий на обшарпанной кровати в сомнительном отельчике. А что, если девчонка начнет похваляться оказанным ей доверием? Нет, ей он доверял больше, чем кому-либо на всем свете. Но если она растяпа и, переодеваясь, оставит по забывчивости его документы в старых чулках?.. Вот уж Л., подумал он невесело, так никогда бы не поступил. Некоторым образом в чулке полунищей служанки лежало будущее того, что осталось от его родины. Бумаги стоили самое меньшее две тысячи фунтов стерлингов, это уже доказано, но это была начальная сумма. Они предложили бы много больше, согласись он подождать и получить в рассрочку... Он чувствовал себя обессиленным, как Самсон с остриженными волосами. Он уже было поднялся с кровати, чтобы вернуть Эльзу. Но если он это сделает, куда девать документы? В этой маленькой голой комнатушке их негде спрятать. Что ж, по-своему логично: будущее бедняков — в руках этой нищей девочки...

Медленно тянулись часы. Казалось, во всей гостинице наступил мертвый час. В коридоре — ни шороха. Понятно, не могла же она там до бесконечности орудовать своими швабрами и тряпками. Жаль, что у меня нет пистолета, — подумал он. Я бы не чувствовал себя таким бессильным. Но провезти в Англию оружие было немыслимо, слишком велик риск попасться на таможне. Наверно, где-то из-под полы можно было бы приобрести пистолет и здесь, но где, у кого? Он вдруг почувствовал, что его слегка знобит от страха. Их время истекало — они наверняка нанесут ему какой-то удар, и притом скоро. Если они начали с избиения, то следующая атака будет пострашнее. Ему стало не по себе, он почувствовал себя всеми брошенным, ужас овладевал им от сознания своего полного одиночества перед лицом опасности. Дома в трудные минуты с ним рядом стоял весь город. Впрочем, когда в тюрьме, пересекая заасфальтированный двор, к нему приближался охранник, он тоже был в одиночестве. В древние времена сражаться было веселее. В битве при Ронсевале у Роланда были соратники — Оливье и Тюрпин, на помощь ему спешила вся кавалерия Европы. Людей объединяла общая вера. Против мавров даже еретики объединились с христианами. У них могли быть разногласия по поводу святой Троицы, но в главном деле они были едины и тверды как скала. А сегодня такое множество оттенков материалистической политэкономии, так много вариантов начальных букв в названии партий...

Из холодного уличного воздуха донеслись выкрики старьевщика и обойщика кресел — они предлагали свои услуги. Он говорил себе, что война убивает чувства, — нет, неправда. До того мучительно было слышать эти голоса, что он, как ребенок, зарылся с головой в подушку. С невероятной отчетливостью вспомнилось время перед свадьбой. Тогда они вдвоем прислушивались к крикам старьевщика и обойщика мебели. Сейчас он чувствовал себя обманутым, преданным, осмеянным. Жизнь — сплошное предательство... Как часто они любили повторять, что не переживут друг друга и на неделю, но вот он не умер, вышел живым из тюрьмы, не погребен под развалинами дома, хотя бомба пробила все четыре этажа. Убитой оказалась кошка, а он остался жив. И Л. воображает, что его можно заманить в капкан, подсунув ему красивую девицу? Неужто душевные муки и отчаяние — это все, что припас для него Лондон — этот мирный иностранный город? За окном сгустились сумерки. На улице зажглись огни, и казалось, что оконное стекло покрылось изморозью. Он лежал на спине с открытыми глазами. Поскорей бы оказаться дома... Он встал, побрился. Пора было выходить. Он застегнул пальто под горло и вышел в промозглую тьму. Ветер дул со стороны Сити, неся с собой холод каменных стен, больших контор и банков. Он напоминал о длинных коридорах, стеклянных дверях и нудных канцелярских буднях. Такой ветер мог выдуть душу из тела.

Он шел по Гилфорд-стрит. Поток клерков, возвращающихся с работы, уже иссяк, час театралов еще не наступил.

Свернув в переулок, Д. услышал, как его окликнул сзади вкрадчивый, тихий, интеллигентный голос: «Прошу прощения, сэр. Извините, пожалуйста». Он остановился. Весьма странно одетый тип — продавленный котелок и длинное черное пальто, с которого спороли воротник, — поклонился ему с чрезмерной учтивостью. У незнакомца была седая щетина на подбородке, мешки под налитыми кровью глазами. Старик протянул вперед, как для поцелуя, свою тощую сморщенную ладонь и рассыпался в извинениях с интонациями, оставшимися с университетских, а может быть актерских, лет:

— Я был уверен, сэр, что вы не осудите меня за то, что я к вам обратился. Дело в том, сэр, что я оказался в затруднительном положении.

— В затруднительном?

— Речь идет всего лишь о нескольких шиллингах, сэр.

К такому Д. не привык, у него на родине нищие в прежние времена были куда живописнее — стоя на церковных ступенях, они выставляли напоказ свои рубища и гноящиеся язвы.

Видно было, что старик едва справлялся с волнением.

— Естественно, я бы не обратился к вам, сэр, не будь я уверен, что вы... ну, как бы это лучше сказать... человек необыкновенный. — Впрямь ли нищий мнил себя аристократом или это был лишь верный, обкатанный метод? — Но, конечно, если вам в данную минуту почему-либо неудобно, тогда не может быть и речи...

Д. полез в карман за деньгами.

— О, только не здесь, сэр, если не возражаете, не на виду у всей улицы. Может быть, зайдем в подворотню? Признаюсь вам, сэр, — безумно стыдно просить взаймы у совершенно незнакомого человека. — Он нервно метнулся в пустую подворотню. — Обстоятельства вынуждают, вы уж простите, сэр.

В переулке не было ни души, только поодаль стояла машина. Разговор происходил у больших зеленых запертых ворот.

— Хорошо, вот вам полкроны, — сказал Д.

— Благодарю вас, сэр. — Оборванец схватил деньги. — Не исключено, что когда-нибудь я буду в состоянии вернуть вам долг... — И, шустрой рысцой выбежав из подворотни в переулок, исчез из виду.

Что-то негромко чиркнуло за спиной Д., и острый осколок кирпича, внезапно отскочивший от стены, ожег ему щеку.

«Беги!» — подсказала память. На улице светились окна, на углу стоял полисмен. Здесь он в безопасности. Он понял — кто-то выстрелил в него из пистолета с глушителем. Дурачье, не знают, что с глушителем точно не прицелишься.

Нищий, размышлял он, должно быть, караулил его еще у гостиницы и заманил, как подсадная утка, в подворотню. Если бы они в него попали, машина стояла наготове, чтобы забрать тело. А может быть, собирались только покалечить его. Возможно, они и сами-то не решили точно, что им делать, потому и промахнулись — как в биллиарде: задумаешь положить два шара подряд — и мажешь с первого удара, не положив ни одного. Но откуда они узнали, в котором часу он выйдет из отеля? Он ускорил шаг и вышел на Бернард-стрит. Гнев в нем еще не остыл. Конечно, девица не явится в назначенное место.

Но она ждала его.

Он сказал:

— Не думал, что вы придете. Особенно после того, как ваши приятели только что пытались меня подстрелить.

— Послушайте, — сказала она, — хватит этой ерунды. Я пришла, чтобы просить у вас извинения за то, что случилось вчера вечером. Не верю, что вы действительно собирались украсть машину. Но я была слишком пьяна и даже подумать не могла, что они собираются избить вас. А они все-таки вас избили... Все этот кретин Кэрри! Но насчет того, что в вас стреляли, — это уж явная мелодрама... Или вы пытаетесь сыграть на романтических струнах женского сердца? Должна вас огорчить — на меня это не действует.

Он спросил:

— Л. известно о том, что вы должны были встретиться со мной на этом месте в семь часов?

Она немного смутилась:

— Знал только Кэрри. Л. — нет.

Это признание удивило Д. Возможно, она действительно ни при чем?

— Кэрри подобрал вашу записную книжку. Он сказал, что будет держать ее у себя на тот случай, если вы попытаетесь еще что-нибудь натворить. Я говорила с Кэрри сегодня по телефону — он еще был в городе. Я сказала, что не верю, будто вы хотели угнать машину, и добавила, что собираюсь с вами встретиться. Ну, хотя бы чтобы вернуть вам книжку.

— Так он ее отдал?

— Вот она.

— И вероятно, вы сказали ему, где и в каком часу мы встретимся?

— Очень может быть. Мы долго говорили с ним, спорили о вас. Я ему — свое, он — свое. Но все равно вы напрасно будете меня уверять, что Кэрри в вас стрелял, я не поверю.

— О нет, этого я не думаю. Я предполагаю, что он встретился с Л. и сообщил ему все, что от вас услышал.

Она сказала:

— Да, он завтракал с Л. — И возмущенно воскликнула: — Но это же фантастика! Как они могли стрелять в вас прямо на улице? А как же полиция, жители соседних домов? Ведь все услышат выстрел. И почему вы до сих пор разговариваете тут со мной, а не с инспектором в полицейском участке?

Он усмехнулся:

— Разрешите доложить по порядку. Дело происходило в подворотне. Оружие было с глушителем. А что касается полиции, то по старой привычке, выбирая между участком и свиданием, я останавливаюсь на последнем.

— Не верю. Не хочу верить. Неужели вы не понимаете, что, если бы могли происходить подобные вещи, жизнь была бы невозможной.

Он сказал:

— Почему? Не вижу ничего странного. Моя страна живет под пулями. И даже вы, наверно, смогли бы к этому привыкнуть. Жизнь все равно продолжается.

Он взял ее за руку, как ребенка, и повел по Бернард-стрит, а затем по Гренвиль-стрит. Он сказал:

— Вот здесь. Пожалуйста, ничего не бойтесь. Тот, кто стрелял, уже скрылся.

Они вошли в подворотню. Он поднял с земли осколок кирпича и сказал:

— Видите, куда они попали.

— А вы можете доказать? Как вы докажете? — сказала она запальчиво.

— Попытаюсь, хотя это маловероятно...

Он начал ковырять пальцем стену, надеясь, что пуля застряла в кирпичах.

— Они идут на самые отчаянные меры. Вчера эта история в уборной. Потом то, что вы видели на шоссе. Сегодня кто-то обыскивал мой номер — впрочем, возможно, это работа наших людей. Но то, что произошло сейчас, — не шутки. Они зашли слишком далеко. Теперь им остается только убить меня. Удастся ли? Не думаю. Меня ужасно трудно убить.

— Боже мой! — внезапно сказала она. — А ведь верно, вот она!

Он обернулся. Роз подняла с земли пулю.

— Хватит разговоров, — сказала Роз. — Пора что-то предпринять... Может, в полицию...

— Я никого не видел. Нет доказательств.

— Вы говорили вчера, что вам предлагали деньги?

— Да.

— Почему же вы их не взяли? — спросила она со злостью. — Вы что, хотите, чтобы вас прикончили?

Она была на грани истерики. Он взял ее за руку и потянул в бар.

— Два двойных бренди. — Он заговорил с ней весело и быстро: — Помогите мне в одном деле. В отеле, где я остановился, есть девчонка, горничная. Она оказала мне одну услугу, и за это ее увольняют. Хорошая девочка, правда, немного диковата. Одному богу известно, что с ней будет дальше. Не могли бы вы подыскать ей какую-нибудь работу? У вас много состоятельных друзей.

— Да перестаньте вы донкихотствовать, наконец, сказала она. — Давайте действительно поговорим о деле, обо всей этой истории.

— А что тут говорить? Очень просто — они не хотят, чтобы я встретился с вашим отцом.

— Может быть, вы патриот? — спросила она с легким презрением.

— Не сказал бы... Патриоты — это люди, которые кричат: «Наша родина! Наша родина!» — но не совсем понятно, что они конкретно под этим подразумевают.

— Тогда почему вы не взяли деньги?

— Понимаете, человек так устроен — раз навсегда выбираешь какую-то линию жизни и придерживаешься ее до конца. Иначе жизнь теряет всякий смысл и остается только поплотнее закрыть окна и открыть газ. Я стал на сторону обездоленных, тех, кому столетиями достаются крохи от пирога.

— Все равно ваших обездоленных продавали и будут продавать.

— Тем более, единственно правильная позиция — это стоять на своем. Я не идеализирую мой народ — он совершает не меньше жестокостей, чем люди по ту сторону баррикад. Наверное, если бы я верил в бога, многое для меня было бы проще.

— Вы считаете, — спросила она, — что ваши вожди хоть сколько-нибудь лучше тех, кому служит Л.? — Она выпила свой бренди и нервно постукивала найденной пулей по стойке.

— Нет, нисколько. Я люблю народ, простых людей, независимо от того, куда ведут их вожди.

— Куда бы их ни вели, они все равно хорошие, потому что бедные, так, да? — усмехнулась она.

— Что-то в этом роде. Существует же изречение: «Права она или не права, но это моя родина». Приблизительно так же я отношусь к народу. Может, я и не прав, но выбор сделан окончательно. Только история рассудит — кто был прав и кто виноват. — Он забрал у нее из рук пулю и подбросил на руке: — А вы знаете, что я ничего не ел со вчерашнего вечера? — Он взял со стойки блюдо с сандвичами и поставил на стол. — Прошу вас. Я заметил вашу привычку пить на пустой желудок. Это вредно для нервов.

— Мне не хочется есть.

— А мне хочется. — Он взял сандвич с ветчиной и откусил здоровенный кусок. Она водила пальцем по краю блюда.

— Расскажите мне, — сказала она, — что вы делали до того, как все это началось.

— Я читал лекции по французской средневековой литературе. Не бог весть какое захватывающее занятие. — Он улыбнулся. — Но есть и кое-что интересное. Вы слышали про «Песнь о Роланде»?

— Да.

— Так вот, я обнаружил Бернскую рукопись этой «Песни».

— Мне это ничего не говорит, — сказала она. — Я в этом ничего не понимаю.

— Лучшим оригиналом «Песни» считался тот, что хранится у вас в Оксфорде, хотя в нем масса пропусков и более поздних исправлений. Затем — Венецианская рукопись. В ней восполнены пропуски Оксфордской, но не все. Научная ее ценность невысока. — И с гордостью добавил: — А я нашел Бернскую.

— Вы нашли? — сказала она задумчиво, не сводя глаз с пули, которую он держал в руке. Потом посмотрела на его израненный подбородок и рубец на губе.

Он сказал:

— Помните сюжет — Оливье, увидев приближающихся сарацинов, уговаривает Роланда протрубить в рог и призвать на помощь войска Карла?

Шрам на его подбородке, казалось, интересовал ее больше, чем Роланд. «А как...» — начала было она, но он продолжал свое:

— Однако Роланд не протрубил, он поклялся, что, сколько бы ни было врагов, они не заставят его взывать о помощи. Здоровенный, отчаянный балбес. На войне часто выбирают в герои не того, кого надо. Оливье — вот кто должен был стать героем «Песни», а его отставили на второй план, рядом с кровожадным епископом Тюрпином.

Она спросила:

— Как погибла ваша жена?

Но теперь уже он не мог допустить, чтобы бациллы войны отравили их встречу. Он продолжал не останавливаясь:

— И вот, когда Роланд разбит и все идет к концу, он вдруг хочет протрубить в рог. И автор «Песни» устраивает... как это по-английски... танцы на поминках. Кровь струится изо рта Роланда, на виске у него смертельная рана — а Оливье издевается над ним! Ведь ты мог протрубить в рог вовремя, как советовал Оливье, и все бы остались живы, но, боясь утратить славу храбреца, ты этого не сделал. А теперь, когда разбит и умираешь, хочешь призвать помощь — для чего? Только навлечешь позор на свой народ и свое имя. Умри уж спокойно, Роланд, хватит тех бед, которые совершились из-за твоей самовлюбленности и упрямства. Ну, разве я не прав, когда говорю, что именно Оливье и есть настоящий герой?

— Когда вы это говорили? — переспросила она. Она не слушала его. Он увидел, что она вот-вот заплачет и стыдится этого, наверно, от жалости к самой себе. Это качество в людях его не трогало, даже в детях.

Он сказал:

— В том-то как раз и ценность Бернской рукописи, что она восстанавливает подлинную роль Оливье. Она делает всю историю трагической, а не просто героической. Ибо в Оксфордском варианте образ Оливье сглажен: он наносит Роланду смертельный удар случайно, когда глаза ему заливает кровь, струящаяся из ран. Такая версия, как вы понимаете, подстроена: кому-то она была нужна. В Бернском варианте Оливье беспощаден: он расплачивается с Роландом за напрасно погубленные жизни. И тот умирает, ненавидя человека, которого он любил, — гордый себялюбец, которого больше волновала личная слава, чем победа его веры... Конечно, этот вариант не исполнялся в древних замках на пирах. Менестрели хорошо знали вкусы своих повелителей, которые вполне могли сойти за Роланда в миниатюре, — у них все держалось на обмане и силе. Оценить значение Оливье они были неспособны.

— А мне Оливье очень даже нравится! — воскликнула она. Д. не без удивления посмотрел на нее, и она пояснила: — Мой отец, как средневековый барон, был бы полностью на стороне Роланда.

Он сказал:

— Вскоре после того, как я опубликовал Бернскую рукопись, началась война.

— А когда она кончится, что вы будете делать?

Он никогда над этим не задумывался. Он сказал:

— Вряд ли мне суждено увидеть конец войны.

— Вы как Оливье — прекратили бы кровопролитие, если бы могли, но раз уж оно началось...

— О, я похож на Оливье не больше, чем мои несчастные соотечественники, которые сидят в окопах, — на Роланда. Или Л. на Ганелона.

— Кто это Ганелон?

— Предатель из «Песни о Роланде».

Она сказала:

— А вы уверены в своих подозрениях относительно Л.? На меня он производит впечатление вполне приятного человека.

— Такие умеют быть приятными. Они веками упражнялись в этом искусстве. — Он допил свой бренди и сказал: — Ладно, хватит. Зачем мы говорим о делах? Вы просили меня прийти, я пришел.

— Я хотела помочь вам. Вот и все.

— Зачем?

— После того как они вас вчера избили, мне было не по себе. Кэрри, конечно, подумал, что я перепила. Но у меня перед глазами стояло ваше лицо. Послушайте, — воскликнула она, — вам нужно знать, с кем вам предстоит иметь дело. Здесь никто никому не верит. Я никогда не видела более или менее честной физиономии. Я имею в виду настоящую честность во всем. Мой отец и окружающие его люди — они честны, ну, скажем, с официантом в ресторане и, возможно, с собственными женами. Кстати, жены у них как на подбор — тупые и самодовольные особы. Но, когда дело касается угля или рабочих... Если вы хотите что-нибудь получить от них, ради бога, не устраивайте мелодраму и не будьте сентиментальны. Покажите им чековую книжку и постарайтесь, чтобы контракт был составлен железным, недвусмысленным языком.

Д. было видно, как в смежном зальчике посетители, оставив кружки, предавались традиционной забаве — метали стрелки в мишень, и, надо признать, весьма метко.

Д. сказал:

— Я приехал не для того, чтобы просить милостыню.

— Вам действительно позарез необходим уголь?

— Теперь воюют не так, как во времена Роланда. Уголь может оказаться ценнее танков. Как раз танков у нас сейчас больше, чем нужно. Правда, не очень высокого качества.

— И Ганелон еще может все испортить?

— Ему это будет не так-то просто.

— Я думаю, у отца вы застанете всю добрую компанию. Все прибегут — и Голдстейн, и старый лорд Фетинг, Бригсток и Форбс. У жуликов тоже есть свои правила игры. Вам надо знать, кто будет играть против вас...

— Зачем так резко? Как-никак — это люди вашего круга.

— Нет у меня никакого круга. Мой дед был рабочим.

— Вам не повезло: вы подобно мне стоите на нейтральной полосе. От выбора не уйти. И все равно, и та и другая сторона не будет нам доверять.

— Вы можете верить Форбсу, — сказала она, — я имею в виду — в том, что связано с углем. Конечно, не абсолютно во всем. Например, фамилия у него не настоящая, на самом деле его зовут Фурстейн — он еврей. И в любви он не честен. Хочет на мне жениться, а сам содержит любовницу, которая живет на Шепердс-маркет. Об этом рассказал мне его друг. — Она рассмеялась. — Не правда ли, милые у меня друзья?

Это признание причинило ему боль, второй раз за сегодняшний день. Он вспомнил девочку из отеля. В нынешние времена мы узнаем слишком много, не достигнув зрелости. У него на родине дети знакомятся со смертью, еще не начав ходить. Люди теперь рано привыкают желать, а ведь желание должно вызревать медленно, как плод на древе опыта... Для счастливой жизни необходимо, чтобы разочарование наступало одновременно со смертью. Теперь же сначала полностью разочаровываются, а потом кое-как живут.

— Вы не собираетесь выйти за него замуж? — спросил он с беспокойством.

— Может, и выйду. Он лучше многих.

— Да и насчет любовницы, возможно, сплетня...

— Нет, правда. Я посылала частных сыщиков проверить.

Рухнула последняя иллюзия — и здесь нет мира и покоя. Когда он высадился на английский берег, он почувствовал некоторую зависть. Еще бы, какая безмятежность, какое доверие к человеку, даже когда проверяют его паспорт. Но за этим скрывалось что-то другое. Он-то воображал, что подозрительность, в атмосфере которой проходила его собственная жизнь, — неизбежное порождение гражданской войны. Теперь он приходил к выводу, что подозрительность существует повсюду, — она часть человеческого бытия. Людей объединяют их пороки — свои кодексы чести существуют среди неверных супругов и у воров. В прежние времена он был слишком поглощен любовью к жене, Бернской рукописью и еженедельными лекциями по романским языкам и мало замечал, что творилось в окружающем его мире. Похоже, на всем свете едва наберется с десяток честных людей. Жаль. Не лучше ли уничтожить этот мир и начать с самого начала — с тритонов...

— Ну, пойдемте, — сказала она.

— Куда?

— Куда-нибудь. Возвращаться еще рано. Может быть, в кино?

Часа три просидели они в шикарном кинотеатре — стены, расписанные ангелами с золотыми крыльями, пушистые ковры и разодетые официантки, то и дело предлагающие освежающие напитки. Такой помпезной роскоши он раньше в Лондоне не замечал. На экране элегантно страдали и переживали главные герои — бедный режиссер и преуспевающая блондинка. Сначала имя ее неоновыми буквами пылало над Пикадилли, но потом она пожертвовала славой и вернулась на Бродвей — спасать режиссера. Она втайне откладывает деньги на новую постановку, и ее громкое имя приносит постановке успех. Молниеносно сочиняется ревю, и труппа, укомплектованная голодающими талантами, блистательно его ставит. Все зарабатывают уйму денег, имена актеров снова в неоновых огнях, в том числе и имя режиссера. И конечно, блондинка открывает этот список. Безумные страдания, глицериновые слезы не просыхают на пухлых щечках блондинки, но в конце все ужасно счастливы. Их изысканность и патетичность, их безусловное благородство не пропали даром, и все они здорово разбогатели.

«Люди как будто тысячу лет назад потеряли идеалы и веру, — думал Д., глядя на экран, — и пытаются восстановить то и другое с помощью смутных воспоминаний, подсознательных порывов и полустертой клинописи на каменных плитах».

Он почувствовал на своем колене ее руку. Поскольку она не раз уверяла, что романтика ей чужда, ему оставалось предположить, что это был лишь условный рефлекс на глубокие кресла, полутьму и душещипательные песенки, — нечто вроде слюнотечения у павловских собак. Видимо, независимо от происхождения и воспитания, все реагируют на это одинаково. Пожалуй, за исключением его самого. Он положил свою руку на ее с чувством жалости — она заслуживала кого-то получше, чем Фурстейн с его содержанкой на Шепердс-маркет. И хоть она и не была склонна к романтике, ее холодная рука покорно замерла под его рукой. Он сказал тихо:

— Кажется, за нами следят.

Она ответила:

— Ну и пусть. Тоже не новость на этом свете. Лишь бы не стреляли и не бросали бомбы. Не люблю, когда что-то под ухом грохает. Вы уж, пожалуйста, предупредите меня заранее.

— Ничего страшного — это некий преподаватель энтернационо. Я видел в фойе, как промелькнули его очки в стальной оправе.

Блондинка на экране рыдала все громче. Эти киногерои были чрезмерно тупы и плаксивы, если учесть, что по требованию публики их в любом случае ждал неминуемый счастливый финал. Если б нам в жизни был гарантирован успешный исход, зачем бы мы так мучительно и долго искали к нему пути, — подумал Д. Не в этом ли секрет счастья святых — вступая на свой тернистый путь, они уже заранее знали, как вознаградит их бог, и потому не воспринимали всерьез своих страданий.

Роз сказала:

— Я больше не могу этого выдержать. Давайте уйдем. Чем это все кончится — за полчаса ясно.

Они с трудом выбрались в проход между рядами. Ему так и не пришло в голову отпустить ее руку. Он сказал:

— Иногда мне хочется посмотреть финал моей жизни.

Он чувствовал себя безмерно усталым и слабым — сказывалось напряжение этих двух длинных дней.

— Могу вам предсказать. Хотите? — сказала она. — Вы будете и дальше сражаться за людей, которые того не стоят. И однажды вас убьют, и вы не успеете нанести удара Роланду. В этом месте в Бернскую рукопись вкралась роковая опечатка.

Они сели в такси.

— Гостиница «Карлтон», Гилфорд-стрит, — сказала она водителю. Д. посмотрел в заднее стекло — никаких признаков К. Может быть, и простое совпадение — даже К. должен иногда отдыхать и смотреть на глицериновые слезы. Он сказал, обращаясь больше к себе, чем к ней:

— Не может быть, чтобы они так скоро от меня отстали. В конце концов, если я продержусь еще день, это будет их поражением. Уголь сейчас для нас значит не меньше, чем эскадрилья новейших бомбардировщиков.

Они уже медленно ехали по Гилфорд-стрит.

— Да, будь у меня пистолет...

— Неужели они осмелятся?

Она взяла его под руку, словно хотела остаться с ним в такси, где им ничто не угрожало. Он со стыдом вспомнил, что считал ее сообщницей Л.

— Милая моя, это как сложение в математике. С одной стороны, они могут навлечь на себя дипломатические неприятности, но, с другой стороны, это для них все же выгоднее, чем позволить нам раздобыть уголь. Важны не отдельные слагаемые, а общая сумма.

— Вы боитесь?

— Честно говоря, да.

— А почему бы вам не остановиться где-нибудь еще? Скажем, у меня. Место всегда найдется.

— Не могу. Я оставил кое-что там, в номере.

Такси остановилось. Он вышел из машины, она — за ним. Они стояли на тротуаре у дверей отеля. Она сказала:

— Я могу подняться с вами... на тот случай, если...

— Лучше не надо.

Держа ее за руку, он огляделся и убедился, что вокруг никого нет. Интересно все-таки, управляющая с ним или против него. А мистер К.? Он сказал:

— Перед тем как вы уйдете, мне хотелось бы еще раз напомнить вам... Насчет места для девочки, о которой я говорил. Я ручаюсь за нее. Ей можно доверять.

Она сказала резко:

— Не порите чепухи. Я пальцем не пошевелю, даже если она подыхать будет!

Таким же тоном она требовала еще виски у бармена на пароходе, пересекавшем Ла-Манш. Капризное, избалованное дитя, не терпящее, когда ему перечат. Кажется, с тех пор прошла вечность.

— Отпустите мою руку!

Его пальцы разжались.

— Идиотское донкихотство. Думайте, думайте о какой-то сиротке, а пока пусть в вас стреляют и убивают! Вы не от мира сего.

Он сказал:

— Вы не хотите понять меня. Эта девочка так молода, что годится мне в...

— Дочери, — подхватила она. — Продолжайте в том же духе. Только учтите — я тоже гожусь вам в дочки. Смешное совпадение, не правда ли? Но у меня всегда так. Я знаю. Я вам не врала, когда говорила, что не люблю романтики. Просто у меня, наверно, «комплекс отца». По тысячам различных причин ненавидишь собственного папашу и вот влюбляешься в мужчину того же возраста, что и отец. Знаю, это ненормально. Уж романтикой, во всяком случае, и не пахнет — звоню вам по телефону, назначаю свидание...

Он смотрел на нее, со смущением осознавая свою полную неспособность чувствовать что-либо, кроме страха и разве что жалости. Поэты семнадцатого столетия утверждали, что можно навеки потерять сердце. Современная психология говорит иначе: можно чувствовать такую тоску и отчаяние, что атрофируются все иные эмоции. Он стоял перед открытой дверью этой гостиницы, куда забегали «на часок», чувствуя свою безнадежную непригодность для нормальной человеческой жизни.

— Если бы только не война...

— Для вас она никогда не кончится, вы сами говорили.

Она была красива. Никогда, даже в дни молодости, не встречал он такой красивой девушки. И уж конечно, его жена на нее не походила: она была обычная, незаметная. Но это не имело значения. Чтобы вспыхнуло желание любить, видимо, особой красоты и не требуется.

Он обнял ее, так, для эксперимента: решил попробовать.

Она спросила:

— Можно, я поднимусь с вами?

— Неподходящее место для вас.

Он опустил руки — чуда не произошло.

— Я поняла, что со мной что-то не то творится, когда вы подошли вчера вечером к машине. Мне стало плохо, когда я услышала, что они вас бьют. Я думала, это от того, что я перепила. А сегодня утром проснулась, а на душе все так же. Ведь я раньше никогда не влюблялась. Как называется детская влюбленность — телячьи нежности?

От нее исходил запах дорогих духов. Д. хотел бы чувствовать к ней нечто большее, чем жалость. В конце концов, судьба дарила шанс немолодому человеку, бывшему преподавателю романских языков.

— Милая, — сказал он.

— Такая любовь долго не продолжается, я знаю. Да она и не может быть долгой. Вас ведь убьют, это ясно как дважды два.

Он неуверенно поцеловал ее и сказал:

— Роз, милая, мы увидимся... завтра. К тому времени все мои дела закончатся. Мы встретимся и отпразднуем...

Он понимал, что слова его звучат не очень убедительно, но это был не тот случай, когда следует раскрывать душу. Она слишком молода, чтобы выдержать правду.

Она сказала:

— Даже у Роланда, я думаю, была женщина...

И он вспомнил: эта женщина — ее звали Альда — упала замертво, когда ей принесли весть о гибели Роланда. В легендах всегда так — когда обрывается жизнь одного из влюбленных, умирает и другой. Считалось, что это само собой разумеется. Недаром менестрель посвятил Альде лишь несколько отписочных строчек. Вот и его жизнь кончилась после расстрела жены.

Он сказал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Она ушла по улице туда, где чернели деревья. Нет, она слишком хороший человек, чтобы работать на Л., — подумал он. Он открыл в себе желание любить. Это было равносильно предательству, но стоило ли терзаться — завтра все будет улажено, и он вернется на родину... Интересно, выйдет ли она все-таки замуж за Фурстейна?

Он толкнул внутреннюю, стеклянную дверь, та легко поддалась, не заперто. Он автоматически сунул руку в карман, но вспомнил, что безоружен. Свет не горел, хотя кто-то был в холле — он слышал дыхание у той стены, где стояла высокая ваза с цветами. Сам он еще торчал перед дверью, освещенный уличными фонарями. Продвигаться дальше нет смысла — стрелять будут они, а не он. Он вынул из кармана пачку сигарет, попытался совладать с дрожью в пальцах, но страх перед болью не отпускал. Он сунул сигарету в рот и полез за спичкой — вспышка тут, прямо у стены, будет для них неожиданностью. Он сделал шаг и внезапно чиркнул спичкой о стену. Спичка царапнула по раме картины и вспыхнула. Бледное детское лицо выплыло из темноты, как воздушный шар. Он сказал:

— О господи, Эльза, ты меня напугала. Что ты здесь делаешь?

— Жду вас, — прошептал тонкий дрожащий голос. Спичка погасла.

— Зачем?

— Я думала, вы ее приведете сюда. Моя обязанность — провожать гостей в номера.

— Какая чепуха!

— Но ведь вы поцеловали ее?

— Это был ненастоящий поцелуй.

— Почему ненастоящий? Вы могли поцеловать и по-настоящему — за то, что она сказала.

Уж не совершил ли он ошибку, оставив ей документы, — девчонка могла уничтожить их из ревности. Он переспросил:

— Что она сказала?

— Она сказала, что вас все равно убьют, ясно как дважды два.

Он с облегчением рассмеялся.

— Мы говорили о войне у меня на родине. Там, верно, людей убивают. Но она никогда не видела, как это происходит.

— Здесь за вами тоже охотятся, — сказала девочка.

— Ничего серьезного они мне сделать не могут.

— Что вы! У нас тут такой ужас был, — сказала она. — Они там сейчас наверху разговаривают.

— Кто? — спросил он резко.

— Хозяйка и один человек.

— Что за человек?

— Маленький, седой, очки в стальной оправе.

Так. Значит, он выскочил из кино перед ними. Девочка шептала дальше:

— Они задавали мне всякие вопросы.

— Какие вопросы?

— Не говорили ли вы мне чего-нибудь, не видела ли я каких-нибудь бумаг. Ну, конечно, я говорила только нет и нет. Я б им все равно ничего не сказала, что бы они со мной ни делали.

Он был тронут ее преданностью. Почему же мир так устроен, что душевные сокровища растрачиваются понапрасну. Она сказала горячо:

— Пусть хоть убьют.

— Тебе это не грозит.

Ее голосок задрожал:

— Она на все способна. Она иногда как сумасшедшая, если ей перечат. Ну и пусть. Я вас не подведу. Вы джентльмен.

Аргумент был абсолютно несостоятельный. Она печально продолжала:

— Я для вас все сделаю, как та ваша девушка.

— Ты уже сделала значительно больше.

— Она уедет с вами вместе в вашу страну?

— Что ты, конечно нет.

— А мне можно?

— Маленькая, — сказал он, — ты не знаешь, что там у нас делается.

Он услышал долгий, разочарованный вздох.

— А вы не знаете, что тут у нас делается!

— Где они сейчас? Управляющая и этот ее знакомый?

— На первом этаже, — сказала девочка. — Они ваши заклятые враги, да?

Бог знает, из каких грошовых книжонок вычитала она это выражение.

— Я думаю, скорей наоборот — они мои друзья. Но точно не знаю. Хорошо бы мне это узнать до того, как они обнаружат, что я пришел.

— О, они уже знают. Она все слышит. Слышит в кухне, что говорят на чердаке. Она приказала мне ничего вам не рассказывать.

Его пронзила мысль: неужели и этому ребенку тоже грозит опасность? Быть не может. Что они могут ей сделать? Он осторожно начал подниматься по неосвещенной лестнице. Одна ступенька скрипнула. Лестница сделала поворот, и он ступил на площадку. Дверь комнаты, выходившей на площадку, была распахнута. Электрическая лампочка под розовым шелковым в сборочку абажуром освещала фигуры двух людей, терпеливо дожидавшихся его.

Д. вежливо приветствовал:

— Бона матина. Вы не сказали мне, как будет ночь на энтернационо.

— Входите и закройте за собой дверь, — приказала управляющая.

Он повиновался — ничего другого не оставалось. Ему подумалось, что пока еще ни разу ему не разрешали взять на себя инициативу. Он был чем-то вроде кегли, которую все норовят сбить шаром.

— Где вы были? — спросила управляющая.

У нее было бычье лицо, с такой квадратной челюстью эта прыщавая уродина неопределенного пола должна была родиться мужчиной.

Д. сказал:

— Мистер К. вам все расскажет.

— Что вы делали с той девицей?

— Развлекался.

Стоило приглядеться к этому логову. Точнее слова не подыщешь, во всяком случае, ничто не свидетельствовало о том, что здесь живет женщина. Массивный стол без скатерти, стулья, обитые кожей, шкафчик для обуви. Дверца шкафчика была распахнута, виднелись внушительных размеров тяжелые туфли на низком каблуке. Ни цветов, ни безделушек в этом жилище не было.

— Эта девица — знакомая Л., — продолжала управляющая.

— Я тоже знаком с Л.

Даже дешевые цветные картинки на стене подбирались на мужской вкус: на каждой непременно присутствовали женщины в шелковых чулках и нижнем белье — он как будто попал в комнату закоренелого холостяка. Что-то туманное, пугающее, как тайное робкое желание порочной близости, витало в воздухе.

Неожиданно вмешался мистер К. Скорее уж именно он внес некую женскую ноту в разговор. Он начал визгливо, истерично:

— Пока вы были в кино, сюда кто-то звонил из компании Л., хотели вам кое-что предложить.

— Едва ли они стали бы это делать. Им следовало знать, что меня нет в гостинице.

— Вы были готовы отказаться от завтрашней встречи, если они примут ваши условия. Они их приняли.

— Я никому не ставил никаких условий.

— Но они просили меня передать вам об этом, — вставила управляющая.

— Следовательно, их не смущало, что об этом все узнают? И вы, и К.?

Мистер К. сцепил кисти своих костлявых рук.

— Мы хотим убедиться, — сказал он, — что секретные документы все еще находятся при вас.

— Вы боитесь, что я их уже продал? По дороге в гостиницу?

— Мы обязаны проявлять осторожность, — сказал К. и тут же прислушался, словно выяснял, не ходит ли за дверью доктор Беллоуз на своих резиновых подошвах. Видно, его даже здесь преследовал смертельный страх быть оштрафованным на один шиллинг.

— Вы действуете по инструкции? — спросил Д.

— Наши инструкции достаточно гибки. Многое оставлено на наше усмотрение. Быть может, вы все-таки покажете нам бумаги?

Женщина молчала — она предоставила слабым меряться силами.

— Нет, не покажу.

Он посмотрел на К., потом на нее. Ему казалось, что инициатива наконец-то переходит в его руки. Еще бы на них поднажать... Но он был слишком измотан. Англия на каждом шагу воскрешала в его душе образы былого и напоминала ему, что он занимается не своим делом. Сидеть бы сейчас в библиотеке Британского музея и читать средневековые рукописи на старофранцузском. Он сказал:

— Я допускаю, что нами руководят одни и те же люди. Но доверять вам у меня нет никаких оснований.

Седой человек сидел как приговоренный. Опустив голову, он разглядывал свои обгрызенные ногти. Его сообщница в упор смотрела на Д. У нее было грубое властное лицо, хотя вся ее власть ограничивалась гостиницей сомнительного пошиба. Он знавал немало людей по обе стороны фронта, позже расстрелянных за предательство, — их лица и манеры не внушали подозрений. По внешности невозможно распознать людей типа Ганелона.

— Уж не оттого ли вы так волнуетесь, что хотите получить свою долю из тех денег, которые я выручил за продажу бумаг? Так знайте, что я ничего не собираюсь продавать.

— Ну что же, тогда вы, вероятно, не откажетесь прочитать это письмо? — внезапно сказала женщина. Единоборство мужчин кончилось. Управляющая взяла игру на себя.

Он медленно и внимательно прочел письмо. В его подлинности не могло быть никаких сомнений. И подпись, и даже сорт бумаги, на которой в министерстве писали такого рода документы, были ему хорошо знакомы. Тут все было без обмана. Стало быть, конец его миссии — женщине предоставлялось право забрать у него секретные бумаги — с какой целью, не указывалось.

— Как видите, — сказала женщина, — вам не верят.

— Почему же вы не предъявили мне это, когда я приехал?

— Доверять вам или нет — это было оставлено на мое усмотрение.

Фантастическая ситуация! Ему доверили доставить бумаги в Лондон; мистеру К. велели следить за его передвижениями по городу, но не сообщили о секретном смысле его миссии; этой бестии готовы были доверить и документы, и содержание задания, но опять-таки с оговоркой «только в крайнем случае», если его поведение окажется подозрительным. Он вдруг сказал:

— Вы, конечно, знаете, что это за бумаги.

Она отрубила:

— Конечно.

Но он понял по ее каменному лицу — она ни черта не знает. Значит, еще не конец тем сложным хитросплетениям полудоверия и полуобмана. А что, если министерство ошиблось в них обоих и, если он отдаст им документы, они продадут их Л.? Верить можно только себе, больше никому. В комнате отвратительно пахло дешевыми духами — единственный признак того, что здесь жила женщина. И это было противно, как запах духов от мужчины.

— Теперь вы видите, — сказала она, — что можете ехать обратно? Ваша работа закончена.

«Нет, мадам. Так будет слишком уж просто», — подумал он. Министерство не верило ни ему, ни им, и вообще никому. Они не верили друг другу. Только каждый в отдельности знал о себе, честен он или ведет двойную игру. Мистер К. знал, что собирается делать с документами. Управляющая знала собственные намерения. Ни за кого нельзя отвечать, — только за себя. Он сказал:

— Мне таких приказов не давали. Бумаги останутся у меня.

Мистер К. закричал пронзительно:

— Если вы будете действовать за нашей спиной...

В прыгающих глазках полунищего преподавателя энтернационо горели жадность и зависть. Да и чего ждать от человека с такой зарплатой? В измученных душонках идеалистов под пленкой высоких идей нередко вызревает предательство.

Управляющая тянула свое:

— Вы — человек сентиментальный. Буржуа, профессор. Со склонностью к романтике. Если вы нас обманете, с вами такое будет... Вам даже трудно представить, что произойдет.

Теперь он боялся взглянуть ей в лицо, как страшился бы заглянуть в преисподнюю. Она умела действовать на воображение. Он вспомнил слова Эльзы: «Она как сумасшедшая». Оставалось переспросить:

— Кого обману? Вас или народ?

Он действительно не был уверен в том, как следует понимать ее слова. Стоя перед людьми, которые вполне могли оказаться его врагами, он чувствовал себя потерянным и измученным. Чем дальше уходишь от открытой схватки, тем больше ты одинок. Можно только завидовать тем, кто сейчас в окопах, на передовой... Он услышал вдруг там, дома, звон колоколов, пожарных машин и завывание карет «скорой помощи». Налет окончился, откапывают трупы, спасательные команды осторожно расковыривают ломами груды щебня, ищут заваленных. Бывает, нечаянно ломом приканчивают тяжелораненого. И тут вдруг мир вокруг Д. окутался туманной дымкой, похожей на уличную пыль после налета. Ему стало плохо. И снова та же самая мертвая кошка: кошачий мех почти касается его губ, а он не может даже отодвинуться.

Комната закачалась. Голова управляющей раздулась, как пузырь. Он услышал, как она сказала:

— Заприте дверь, быстрее.

Надо взять себя в руки. Что они хотят с ним сделать? Враги они ему?.. Или друзья?.. Он вдруг понял, что стоит на коленях. Время замедлило ход. Мистер К. с ужасающей медлительностью плывет к двери. Пыльная, как кошачья шкура, черная юбка управляющей почти касается его губ. Ему хотелось выть, но мешало чувство собственного достоинства, точно кляпом оно заткнуло ему рот. Даже если на темя обрушивается дубинка тюремщика, все равно нельзя выть. Управляющая, склонившись над ним, шипит: «Где бумаги?» И опять омерзительная смесь дешевых духов и никотина — полубаба, полумужик...

Он вспоминал вслух:

— Вчера били, сегодня стреляли.

Толстые беспощадные пальцы надавили ему на глаза. Он погружался в какой-то кошмар. Он сказал:

— У меня ничего нет.

— Где бумаги?

Большой палец уперся в его правый глаз. К. все еще возился у двери, жаловался:

— Она не запирается.

— Не в ту сторону крутите ключ.

Д. попытался приподняться, но снова палец упирается в глаз и уже не двинешься с места. Ее здоровенная туфля прижимает его ладонь к полу. От двери опять верещит, жалуясь на что-то, К., и вдруг испуганный, но решительный голосок из-за двери: «Это вы звонили, мадам?»

— Нет.

Д., шатаясь, поднялся на ноги.

— Это я звонил, Эльза, — сказал он. — Мне стало плохо. Небольшое головокружение. Кажется, «скорая помощь» на улице?.. Пожарники... Однажды меня засыпало во время налета. Дай мне руку, пожалуйста, чтобы я мог добраться до кровати.

Комната снова качнулась — тумбочка для обуви, девицы на стенах в черных шелковых чулках, массивные кресла. Он сказал:

— Я запрусь на ночь в номере, иначе я буду ходить во сне по всему дому.

Они медленно карабкались на верхний этаж. Он сказал:

— Ты вовремя пришла. Я мог бы сделать какую-нибудь глупость. Думаю, что послезавтра утром мы сможем отсюда уехать.

— И я тоже?

— Да, и ты тоже, — пообещал он опрометчиво. Как будто в этом ожесточенном мире можно что-то предсказать хотя бы на секунду вперед...