Онлайн чтение книги Графиня Де Шарни The Countess de Charny
Глава 12. ДНЕМ 2 СЕНТЯБРЯ

Случилось то, что и предвидел Дантон: едва заседание объявили открытым, как Тюрио выступил в Собрании с предложением, которое составил накануне министр юстиции; Собрание ничего не поняло; вместо того чтобы вотировать его в девять часов утра, оно стало обсуждать предложение Тюрио, обсуждение затянулось, и голосование прошло лишь в час пополудни.

Было слишком поздно!

Эти четыре часа обошлись Европе в целое столетие!

Тальен оказался проворнее.

Когда ему поручили от имени коммуны передать приказ министру юстиции явиться в муниципалитет, он написал:

Вот только он ошибся адресом! Вместо того чтобы адресовать его «Министру юстиции», он поставил: «Военному министру».

Ожидали Дантона, а пришел Серван, в смущении спрашивая, чего от него хотят: от него не хотели абсолютно ничего.

Недоразумение скоро разъяснилось, однако время было выиграно.

Мы сказали, что Собрание, вотируя предложение Дантона в час пополудни, опоздало; и действительно, коммуна не теряла времени даром.

Чего хотела коммуна? Бойни и диктатуры.

Вот как она поступила.

Как и говорил Дантон, убийц было не так уж много.

В ночь с 1 на 2 сентября, пока Жильбер безуспешно пытался спасти Андре, освободив ее из-под стражи в Аббатстве, Марат спустил своих собак на клубы и секции; хоть они и были бешеными, они не произвели на клубы ожидаемого впечатления, а из сорока восьми секций только две — секция Пуассоньер и секция Люксембург — проголосовали за бойню.

Что же касается диктатуры, то коммуна отлично понимала, что она может захватить власть от имени трех человек: Марата, Робеспьера, Дантона. Вот почему она приказала Дантону явиться в муниципалитет.

Читателям уже известно, что Дантон предвидел этот шаг: Дантон письма не получил и потому не явился.

Если бы он его получил, если бы из-за ошибки Тальена уведомление отнесли не в военное министерство, а в министерство юстиции, возможно, Дантон не посмел бы оказать неповиновение.

В его отсутствие коммуне пришлось принимать другое решение.

Она решила избрать комитет по надзору; правда, он мог быть избран только из членов коммуны.

Однако необходимо было ввести в этот комитет по убийству — вот его истинное название! — Марата. Но как это сделать? Ведь Марат не являлся членом коммуны.

За дело взялся Пани. Через своего бога Робеспьера, через своего шурина Сантера Пани имел влияние на муниципалитет, — нетрудно догадаться, что Пани, бывший прокурор, тугодум и тупица, автор нескольких нелепых стишков, не мог иметь никакого веса сам по себе; однако благодаря близости к Робеспьеру и Сантеру он, как мы сказали, пользовался в муниципалитете таким авторитетом, что ему было поручено выбрать трех человек, в дополнение к комитету по надзору.

Он остановил выбор на трех своих коллегах: Сержане, Дюплене, Журдее.

Они, со своей стороны, присовокупили еще пятерых:

Дефорга, Ланфана, Гермера, Леклера и Дюрфора.

Подлинный документ содержит четыре подписи: Пани, Сержана, Дюплена и Журдея; однако на полях можно разобрать еще одну подпись, принадлежащую, по-видимому, одному из четырех подписавшихся, весьма неразборчивую, в которой, впрочем, угадывается почерк Пани.

Это — имя Марата; Марата, не имевшего права состоять в этом комитете, не будучи членом коммуны[51]См. Мишле, единственного историка, осветившего кровавые сентябрьские потемки. См, также в префектуре полиции приводимый нами документ, который наш просвещенный друг г-н Лаба, архивариус, с удовольствием покажет всем интересующимся, как показал его нам, (Прим, автора.)

С появлением этого имени убийство стало неотвратимым.

Давайте посмотрим, какой размах оно приняло.

Мы сказали, что коммуна поступила совсем не так, как Собрание: она не стала терять времени даром.

В десять часов комитет по надзору был уже избран и отдал свой первый приказ; этот первый приказ имел целью перевести из мэрии, где заседал комитет, — мэрия находилась тогда там же, где теперь префектура полиции, — итак, первый приказ имел целью, как мы сказали, перевести из мэрии в Аббатство двадцать четыре пленника. Из этих двадцати четырех человек восемь или девять были священниками, то есть были облачены в рясу, вызывавшую в народе лютую ненависть: священники развязали гражданскую войну в Вандее и на Юге.

И вот за ними послали в тюрьму марсельских и авиньонских федератов, те подогнали ко входу четыре фиакра, осужденных рассадили по шесть человек в каждый, и фиакры покатили.

Сигналом к отправлению послужил третий пушечный выстрел.

Намерения коммуны были очевидны: медленная мрачная процессия из четырех фиакров вызовет в народе гнев; вполне вероятно, что по дороге к Аббатству или в его воротах фиакры будут остановлены, а арестованные перебиты; тогда останется не мешать резне идти своим чередом; начавшись на дороге или при входе в тюрьму, она без труда перекинется за ее порог.

В ту минуту, как фиакры выезжали из мэрии, Дантон самочинно решил войти в Собрание.

Предложение, внесенное Тюрио, потеряло смысл; было, как мы сказали, слишком поздно, и это решение уже невозможно было применить к коммуне.

Оставалась диктатура.

Дантон поднялся на трибуну; к несчастью, он был один: Ролан оказался чересчур честным, чтобы сопровождать своего собрата.

Ролана нигде не было видно, его просто-напросто не было в зале.

Итак, силу все видели, но напрасно члены Собрания спрашивали друг друга, где же честность.

Манюэль только что заявил в коммуне об опасности, нависшей над Верденом. Он предложил, чтобы в тот же вечер завербованные граждане собрались на Марсовом поле, а на рассвете следующего дня пошли на Верден.

Предложение Манюэля было принято.

Другой член коммуны предложил, принимая во внимание близкую опасность, открыть пальбу из пушек, ударить в набат, объявить общий сбор.

Второе предложение тоже было принято. Это была пагубная, убийственная, страшная мера при сложившихся к тому времени обстоятельствах: барабанная дробь, колокол, пушечная стрельба отдавались мрачным тревожным гулом даже в самых безмятежных душах. Так какой же отклик они должны были получить в сердцах тех, кто и без того был возбужден!

На это и рассчитывали инициаторы резни.

С первым пушечным выстрелом должны были повесить г-на де Босира.

Мы с прискорбием вынуждены сообщить, что этот любопытный персонаж с первым залпом в самом деле был повешен.

С третьим выстрелом фиакры с осужденными, о которых мы упомянули, выехали из префектуры полиции; пушка стреляла каждые десять минут: присутствовавшие при повешении г-на де Босира могли, таким образом, видеть, как проезжают пленники, и принять участие в их убийстве.

Тальен сообщал Дантону обо всем, что творилось в коммуне. Он знал о нависшей над Верденом опасности; он знал о сборе добровольцев на Марсовом поле; он знал, что вот-вот грянет пушка, зазвучит набат, будет объявлен общий сбор.

Он приготовился ответить Лакруа, — который, как помнят читатели, должен был потребовать установления диктатуры, — и, мотивируя свое предложение тем, что отечеству грозит опасность, заявил, что необходимо вотировать следующее: «если кто-нибудь откажется повиноваться или самовольно сложит оружие, ему грозит смертная казнь».

Затем, чтобы его намерения были правильно поняты, чтобы его планы не были спутаны с предложениями коммуны, он прибавил:

— Набат, в который собираются ударить, это не сигнал тревоги: это сигнал атаки на врагов отечества! Чтобы одержать над ними победу, господа, нужна смелость, смелость и еще раз смелость! И можно считать, что Франция спасена!

Его слова были встречены громом аплодисментов.

Тогда поднялся Лакруа и потребовал, чтобы был принят декрет о «введении смертной казни для тех, кто прямо или косвенно будет уклоняться от исполнения или каким-либо образом мешать выполнению приказов или мер, предпринимаемых исполнительной властью».

Собрание сейчас же поняло, что ему предлагается вотировать вопрос о диктатуре; оно, по видимости, согласилось, однако назначило комиссию из жирондистов для составления декрета. К несчастью, жирондисты, такие, как Ролан, были слишком порядочными людьми, чтобы довериться Дантону.

Обсуждение затянулось до шести часов вечера.

Дантон начал терять терпение: он хотел делать добро, а его вынуждали творить зло!

Он что-то шепнул Тюрио и вышел.

Что же он ему шепнул? Он сообщил, где можно его найти в том случае, если Собрание отдаст власть в его руки.

Где же его можно было застать? На Марсовом поле, среди волонтеров.

Что он был намерен предпринять в случае, если ему будет доверена власть? Заставить эту вооруженную толпу людей признать его диктатором и повести их не на бойню, а на войну; но прежде вернуться вместе с ними в Париж и утащить, как в огромной сети, всех убийц к границе.

Он ждал до пяти часов вечера; никто так и не пришел.

Что тем временем случилось с пленниками, которых везли в Аббатство?

Последуем за ними: они продвигаются медленно, и мы нагоним их без труда.

Сначала защитой им были фиакры, в которых они ехали; ожидание грозившей опасности заставило их забиться в глубь экипажей и не показывать носу в окна; однако те, кому было поручено доставить пленников в Аббатство, выдавали своих седоков; народный гнев не так легко было расшевелить, и кучера подхлестывали его своими словами.

— Глядите! — обращались они к останавливавшимся при виде фиакров прохожим. — Вот они, предатели! Вот они, пособники пруссаков! Вот кто отдаст врагу ваши города, кто убьет ваших жен и детей, если вы оставите их у себя в тылу, уйдя воевать к границам!

Но все это не возымело ожидаемого действия, потому что, как и предполагал Дантон, людей, способных совершить убийство, было очень немного; итак, это разжигало злобу, вызывало крики, угрозы, но и только.

Кортеж проследовал вдоль набережных, по Новому мосту, по улице Дофины.

Итак, сопровождавшим не удавалось вывести пленников из себя; народ не хотел совершать убийства; вот уже фиакры подъезжали к Аббатству, вот они уже были на перекрестке Бюсси: пора было принимать решительные меры.

Если позволить узникам добраться до тюрьмы, если они будут растерзаны после того, как въедут в тюремный двор, станет очевидно, что их убивают по приказу коммуны, а не потому, что народ вдруг возмутился при их появлении на улицах Парижа.

На перекрестке Бюсси возвышался один из помостов, на которых записывались добровольцы.

Там образовалось настоящее столпотворение, и фиакрам пришлось остановиться.

Случай был удобный; если его упустить, он вряд ли представится еще раз.

Какой-то человек прорывается сквозь охрану, которая, впрочем, охотно его пропускает; он поднимается на подножку первого экипажа с саблей в руке и втыкает ее наугад через окно кареты, а когда вынимает — она обагрена кровью.

У одного из пленников была трость; он попытался защититься от сыпавшихся на него ударов и задел ею одного из солдат эскорта.

— Ах, разбойники! — вскричал тот. — Мы вас защищаем, а вы нас — бить?! Ко мне, ребята!

Человек двадцать только и ждали этих слов; вооруженные пиками и привязанными к длинным палкам ножами, они выскочили из толпы и принялись метать пики и ножи в окна кареты, откуда вскоре донеслись стоны, кровь беззащитных жертв хлынула на мостовую.

Кровь требует крови: резня началась и продолжалась четыре дня.

Узники Аббатства с самого утра по лицам своих надсмотрщиков, а также по некоторым нечаянно вырывавшимся у них словам поняли, что готовится нечто ужасное. По приказу коммуны в этот день во всех тюрьмах обед был подан раньше обыкновенного. Что означали эти перемены в привычном тюремном распорядке? Несомненно, нечто зловещее. Узники с озабоченным видом стали ждать, что будет.

К четырем часам начал доноситься отдаленный гул толпы, похожий на рокот волн, разбивавшихся о камни тюрьмы; кое-кто из узников, чьи зарешеченные окна выходили на улицу Св. Маргариты, издали заметили подъезжавшие фиакры; когда они остановились, крики ярости и боли разнеслись по коридорам: «Вон убийцы!»; новость облетела все камеры, достигнув самых отдаленных казематов.

Потом раздался другой крик:

— Швейцарцы! Швейцарцы!

В Аббатстве содержались под стражей полторы сотни швейцарцев; их с большим трудом удалось спасти от расправы 10 августа. Коммуне было известно о ненависти, которую испытывал народ к красным мундирам. Итак, коммуна рассудила правильно: стоило начать со швейцарцев, и народ сам войдет в раж!

Около двух часов ушло на расправу с полутора сотнями несчастных.

Когда был убит последний из них — это был майор Рединг, о котором мы уже упоминали, — толпа стала требовать священников.

Священники ответили, что готовы умереть, но прежде хотели бы исповедаться.

Их желание было удовлетворено: им дали два часа передышки.

На что было употреблено это время? На то, чтобы сформировать трибунал.

Кто создал трибунал? Кто его возглавил? Майяр.