Онлайн чтение книги Графиня Де Шарни The Countess de Charny
Глава 17. ЛЕГЕНДА О КОРОЛЕ-МУЧЕНИКЕ

Читатели могли заметить, с какой беспристрастностью мы, сохраняя форму романа, давали нашим читателям возможность собственными глазами увидеть все, что было ужасного, жестокого, доброго, прекрасного, величественного, кровавого, низменного в людях и следовавших одно за другим событиях.

Сегодня людей, о которых мы говорим, уже нет в живых; и лишь события, увековеченные историей, никогда не умирают и навсегда остаются с нами.

Итак, мы можем вызвать из могил всех лежащих там людей, лишь немногие из которых умерли своей смертью; мы можем сказать Мирабо: «Восстань, трибун!», Людовику XVI: «Встань, мученик!»; мы можем сказать: «Вставайте все, кого зовут Фавра, Лафайетом, Байи, Фурнье-американцем, Журденом-Головорезом, Майяром, Теруань де Мерикур, Барнавом, Буйе, Гаменом, Петионом, Манюэлем, Дантоном, Робеспьером, Маратом, Верньо, Дюмурье, Марией-Антуанеттой, г-жой Кампан, Барбару, Роланом, г-жой Ролан, королем, королевой, крестьянином, трибуном, генералом, убийцей, газетчиком — встаньте! Встаньте и скажите, если я не так (хотя кто может похвастаться, что постиг все ваши тайны!) представил вас своим современникам, простым людям и великим мира сего, женщинам — особенно женщинам! — то есть матерям наших сыновей, которым я хочу преподать урок истории, предстаньте и скажите, какими вы были на самом деле. Я увидел вас такими!»

Мы можем сказать событиям, вставшим по обе стороны дороги, по которой мы идем: «Великий и светлый день четырнадцатого июля; мрачные и угрожающие ночи пятого-шестого октября; кровавая гроза на Марсовом поле, во время которой пороховой дым пронзали молнии, а пушечный грохот сливался с громом; пророческое вторжение двадцатого июня, ужасная победа десятого августа, омерзительные воспоминания о втором-третьем сентября! Все ли я о вас сказал? Правильно ли я вас изложил? Не допустил ли я сознательной лжи? Не пытался ли я о чем-нибудь умолчать или что-нибудь оклеветать?»

И люди, как и события, ответят: «Ты искал истину без ненависти, без страсти; ты верил в то, что говоришь правду, когда на самом деле этого не было; ты оставался верен всем знаменитостям прошлого, безучастен к ослеплению настоящим, доверчив к обещаниям будущего; ты заслуживаешь оправдания, если не достоин большего!»

Итак, то, что я начал не как избранный судья, а как беспристрастный рассказчик, будет доведено до конца; а к этому концу нас неумолимо приближает каждый шаг. Наш рассказ стремительно катится под уклон, и немного предстоит ему остановок с 21 сентября, дня гибели монархии, до 21 января, дня смерти короля.

Мы слышали, как звонко была провозглашена Республика под окнами королевской тюрьмы служащим муниципалитета Любеном; это событие и привело нас в Тампль.

Возвратимся под мрачные своды замка, в котором находятся король, ставший простым смертным; королева, остававшаяся королевой; святая, которой предстоит стать мученицей, и два несчастных ребенка, виноватых в своем происхождении и оправданных по малолетству.

Король находился в Тампле; как он там очутился? Имел ли кто-нибудь целью заранее сделать его тюрьму постыдной?

Нет.

Петиону сначала пришла в голову мысль перевезти его в центр Франции, поселить в Шамборе и содержать его там как короля, находящегося на отдыхе.

Представьте, что все европейские монархи заставили бы молчать своих министров, генералов, свои манифесты и ограничились бы тем, что следили бы за происходящим во Франции, не желая вмешиваться во внутреннюю политику французов, в низложение 10 августа, в это существование, ограниченное стенами прекрасного замка, в чудесном климате, среди знаменитых садов Франции, что было бы не самым суровым наказанием для человека, искупающего не только свои грехи, но также ошибки Людовика XV и Людовика XIV.

Вандея восстала: бунтовщики собирались нанести удар со стороны Луары. Причина показалась убедительной: от Шамбора пришлось отказаться.

Законодательное собрание предложило Люксембургский дворец, — флорентийский дворец Марии Медичи, знаменитый своим уединением, своими садами, соперничающими с садами Тюильри, и не менее подходящий в качестве резиденции для отстраненного от власти короля.

Однако коммуна высказалась против, объяснив это тем, что из дворца подземный ход ведет в катакомбы: может быть, это было всего лишь предлогом коммуны, желавшей иметь короля под рукой; однако это был благовидный предлог.

И коммуна проголосовала за Тампль. Она имела в виду не башню, а дворец Тампль, бывшее владение главы ордена тамплиеров, а затем одно из мест развлечений графа д'Артуа.

Во время переезда королевской семьи, даже несколько позднее, когда Петион уже перевез ее во дворец, когда члены королевской семьи были размещены, когда Людовик XVI уже отдает распоряжения по благоустройству, в коммуну поступает донос, и Манюэля отправляют в Тампль чтобы перевести королевскую семью из дворцовых покоев в башню.

Манюэль прибывает на место, изучает комнаты, предназначенные для размещения Людовика XVI и Марии-Антуанетты, и выходит пристыженный.

Башня для жительства совершенно непригодна; в ней ночует лишь привратник, который не в состоянии предложить достаточно места, располагая небольшими комнатами и грязными кроватями, кишащими насекомыми.

В этих комнатах чувствуется еще большая обреченность, нависшая над вымирающим родом, нежели в постыдной предумышленности судей.

Национальное собрание не торговалось, когда речь зашла о расходах на содержание короля. Король любил покушать, и мы не собираемся его в этом упрекать: это было свойственно всем Бурбонам; но он делал это не вовремя Он ел, и с большим аппетитом, во время резни в Тюильри. И не только его судьи упрекали его во время суда за эту несвоевременную трапезу, но, что гораздо важнее, история, сама неумолимая история, отметила это в своих анналах.

Итак, Национальное собрание выделило пятьсот тысяч ливров для расходов на стол короля.

В течение четырех месяцев, пока король оставался в Тампле, расходы составляли сорок тысяч ливров, то есть десять тысяч в месяц или триста тридцать три франка в день; в ассигнатах, что правда — то правда, но в то время на ассигнатах теряли не более шести — восьми процентов.

У Людовика XVI было в Тампле трое слуг и тринадцать лакеев, прислуживавших ему за столом. Его обед состоял ежедневно из четырех первых блюд, двух блюд с жарким по три ломтя мяса в каждом, четырех закусок, трех компотов, грех тарелок с фруктами, графина с бордосским графина с мальвазией графина с мадерой.

Только король с сыном пили вино; королева и принцессы пили воду.

С этой, материальной, стороны королю жаловаться было не на что.

Но чего ему действительно не хватало, так это воздуху, физических нагрузок, солнца и тени.

Привыкший охотиться в Компьене и Рамбуйе, в парках Версаля и Большого Трианона, Людовик XVI теперь вынужден был довольствоваться не двором, не садом, не прогулкой даже, а выжженной солнцем голой площадкой с четырьмя газонами увядших цветов и несколькими чахлыми, корявыми деревцами, с которых осенний ветер сорвал все листья.

Там ежедневно в два часа пополудни и прогуливался король со всей своей семьей; мы неверно выразились: там ежедневно в два часа пополудни выгуливали короля и всю его семью.

Это было неслыханно жестоко, однако менее жестоко, нежели подвалы мадридской инквизиции, палки совета десяти в Венеции, казематы Шпильберга.

Обращаем ваше внимание на то, что мы оправдываем коммуну не больше, чем королей; мы лишь хотим сказать, что Тампль был притеснением, притеснением страшным, роковым, неуместным, потому что суд превращался в мучительство, а обвиняемый — в мученика.

А теперь посмотрим, как выглядят герои нашей истории, за жизнью которых мы взялись наблюдать.

Король, близорукий, с обвислыми щеками, с выпяченными губами, двигавшийся тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, был похож скорее на разорившегося добряка фермера; его печаль была соизмерима разве что с огорчением землепашца, у которого молния спалила амбар или град побил пшеницу.

Королева держалась, как всегда, надменно, холодно, отчасти вызывающе; в Дни своего величия Мария-Антуанетта внушала любовь; в час своего падения она могла заставить себе повиноваться, но ни у кого не вызывала жалости: жалость рождается там, где есть симпатия, а королеву никак нельзя было назвать симпатичной.

Принцесса Елизавета была в белом платье, символизировавшем чистоту ее тела и души; ее светлые волосы стали еще красивее с тех пор, как она была вынуждена носить их распущенными из-за отсутствия цирюльника; принцесса Елизавета была так хороша в голубых лентах на чепце и по талии, что казалась ангелом-хранителем всей семьи.

Наследная принцесса, несмотря на всю прелесть своего возраста, не вызывала к себе большого интереса; она была австриячкой как ее мать и бабка; ее хищный взгляд уже теперь светился презрением и гордостью, точь-в-точь как взгляд Марии-Антуанетты и Марии-Терезии.

Юный дофин, златовласый, болезненно-бледный, не мог не вызывать интереса; в его ярко-синих глазах загоралось иногда совсем не детское выражение; он все понимал, достаточно было матери лишь посмотреть на сына, а порой ему настолько удавались Детские плутни, что они заставляли плакать даже его палачей. Однажды несчастный мальчик провел самого Шометта, эту остромордую куницу, эту очкастую ласку.

— Ужо займусь я его воспитанием, — говорил бывший клерк прокурора г-ну Гю, камердинеру короля, — но для этого надо будет сначала разделаться с его семейством, чтобы он забыл о своем происхождении.

Коммуна была жесюка и в то же время неосторожна: жестока потому, что окружала короля плохими слугами, доходившими порой даже до оскорблений и ругательств; неосторожна, потому что показывала монархию слабой поверженной пленницей.

Каждый День она посылала в Тампль под видом офицеров муниципалитета все новых сторожей; они входили, испытывая лютую ненависть к королю, а выходили врагами Марии-Антуанетты, но почти все сочувствовали при этом королю, детям, прославляли принцессу Елизавету.

И действительно, что видели они в Тампле вместо волка, волчицы и волчат? Славное семейство буржуа, мать, отчасти гордячку, некое подобие Эльмиры, страдавшей даже тогда, когда кто-нибудь задевал край ее платья; но никаких черт тирана они не замечали!

Как же проходил обычно день королевской семьи?

Расскажем об этом со слов Клери.

Однако сначала бросим беглый взгляд на тюрьму, а потом переведем его на узников.

Король был заключен в маленькой башне; маленькая башня примыкала к большой, не имея с ней внутреннего сообщения; она образовывала прямоугольник с двумя башенками по бокам; в одной из этих башенок небольшая лестница вела из нижнего этажа в находившуюся на площадке галерею; в другой располагались кабинеты, сообщавшиеся с каждым из этажей башни.

Все здание имело пять этажей. Во втором находились передняя, столовая и кабинет; третий этаж был разделен приблизительно таким же образом; самая большая комната служила спальней королеве и дофину; вторую, отделенную от первой небольшой темной передней, занимали наследная принцесса и принцесса Елизавета; необходимо было пройти через эту комнату, чтобы попасть в кабинет башни, а этот кабинетик был не что иное, как то, что англичане называют ватерклозетом, общий для всех членов королевской семьи, а также офицеров муниципалитета и солдат.

Король жил на четвертом этаже, где было столько же комнат, сколько на третьем; он спал в самой большой комнате; кабинет в башне служил ему комнатой для чтения; несколько поодаль находилась кухня, которой предшествовала темная комната; в ней с самого начала и до того, как они были разлучены с королем, жили г-н де Шамильи и г-н Гю; после исчезновения г-на Гю она была опечатана.

Пятый этаж был заперт; первый этаж, отведенный первоначально под кухни, никак не использовался.

А теперь перейдем к рассказу о том, как королевская семья жила в такой тесноте в комнатах, представлявших собой нечто среднее между тюрьмой и апартаментами.

Об этом мы и хотим поведать читателям.

Король обыкновенно поднимался в шесть часов утра; он брился сам; Клери его причесывал и одевал; сразу же после этого король переходил в комнату для чтения, иными словами — в библиотеку архивов Мальтийского ордена, насчитывавшую более полутора тысяч книг.

Однажды король в поисках книг указал г-ну Гю пальцем на сочинения Вольтера и Руссо.

Он шепнул:

— А знаете, эти двое погубили Францию!

Входя в эту комнату, Людовик XVI опускался на колени и молился несколько минут, потом читал или работал до девяти часов; тем временем Клери убирал комнату короля, готовил завтрак и сходил вниз, к королеве.

Оставшись один, король усаживался, ради забавы переводил Вергилия или Горация: чтобы продолжать образование дофина, он сам решил снова засесть за латынь.

Комнатка эта была крохотная; дверь всегда оставалась широко распахнута: член муниципалитета безотлучно находился в спальне и наблюдал за тем, что делает король.

Королева отпирала свою дверь с приходом Клери, чтобы до его появления туда не мог зайти офицер.

Клери причесывал дофина, помогал королеве привести в порядок свой туалет и проходил в комнату наследной принцессы и принцессы Елизаветы для оказания тех же услуг. В эти недолгие, но драгоценные минуты Клери успевал передать королеве и принцессам новости; он знаком давал им понять, что должен им нечто сообщить: королева или одна из принцесс заговаривали с офицером, а Клери тем временем торопливо передавал остальным все необходимое.

В девять часов королева, дети и принцесса Елизавета поднимались к королю, где подавался завтрак; во время десерта Клери убирал комнаты королевы и принцесс; некто по имени Тизон и его жена были приставлены к Клери под предлогом помощи, а на самом деле шпионили за королевской семьей и даже за офицерами муниципалитета. Муж, бывший служащий городской заставы, был суровый и злой старик, неспособный на человеческие чувства; жена из любви к обожаемой дочери, с которой она была разлучена, доносила на королеву в надежде увидеться со своим ребенком[55]См. «Шевалье де Мезон-Руж», являющийся продолжением «Графини де Шарни» (Поим автора.).

В десять часов утра король спускался в комнату королевы и проводил там весь день; он занимался почти исключительно воспитанием дофина, разучивая с ним отрывки из Корнеля и Расина, давал ему уроки географии, учил его составлять и читать карту. Франция за три года была разделена на департаменты, и вот изучением этой-то новой географии королевства и занимался с сыном король.

Королева со своей стороны занималась образованием наследной принцессы; во время этих занятий королева впадала порой в мрачную и глубокую задумчивость, такое выражение горя все-таки имело некоторое преимущество перед слезами; когда это случалось, наследная принцесса не мешала ее горю: на цыпочках уходила прочь, подав брату знак не шуметь; королева более или менее продолжительное время была поглощена своими размышлениями потом слеза показывалась на ее ресницах, катилась по щеке, падала на пожелтевшую, цвета слоновой кости, руку, после чего несчастная пленница, почувствовав себя на мгновение свободной в мыслях, в воспоминаниях, почти всегда неожиданно бывала вырвана из задумчивости а, озираясь, возвращалась с опущенной головой и разбитым сердцем в свою темницу.

В полдень все три дамы отправлялись в комнату принцессы Елизаветы сменить утренние туалеты; в эти мгновения целомудренная коммуна позволяла им побыть в одиночестве: при переодевании дам никто из офицеров не присутствовал.

В час пополудни, если позволяла погода, королевскую семью выводили в сад; четверо офицеров муниципалитета во главе с командиром легиона Национальной гвардии сопровождали, вернее следили за ними в это время. Поскольку в Тампле находилось несколько каменщиков, занятых на строительных работах по разрушению старых домов и сооружению новых стен, пленники могли гулять лишь в определенной части Каштановой аллеи.

Клери также участвовал в прогулках, он упражнялся вместе с принцем с мячом или битой.

В два часа все поднимались в башню. Клери подавал обед; ежедневно в этот час в Тампль приходил Сантер в сопровождении двух адъютантов; он тщательно осматривал апартаменты короля и королевы.

Король иногда к нему обращался, королева — никогда; она позабыла о 20 июня и о том, чем была обязана этому человеку.

После обеда все спускались во второй этаж; король играл с королевой или с сестрой в пике или триктрак. В это время Клери мог пообедать.

В четыре часа у короля был послеобеденный отдых: он устраивался на козетке или в большом кресле; наступала глубокая тишина: принцессы брали в руки книгу или вышивание, и все замирали, даже маленький дофин.

Людовик XVI засыпал почти мгновенно: как мы уже сказали, он всегда находился в зависимости от своих физических потребностей. Король спал полтора-два часа. После его пробуждения беседа возобновлялась; звали находившегося поблизости Клери, и тот занимался с дофином чистописанием; после урока юного принца отводили в комнату принцессы Елизаветы, где он играл в мяч или в волан.

С наступлением вечера вся королевская семья собиралась за столом: королева вслух читала что-нибудь забавное или поучительное, принцесса Елизавета сменяла королеву, когда та уставала. Чтение продолжалось до восьми часов в восемь часов дофин ужинал в комнате принцессы Елизаветы — члены королевской семьи при сем присутствовали: король брал подшивку «Меркурия Франции», найденную им в библиотеке, и предлагал детям загадки и шарады.

После ужина дофина королева заставляла сына прочитать такую молитву:

«Господь всемогущий, давший мне жизнь и искупивший мои грехи! Я люблю Тебя! Продли дни моего отца, а также всей моей семьи, защити нас от наших врагов; дай госпоже де Турзель силы вынести все, что ей пришлось перевить из-за нас».

Потом Клери раздевал и укладывал дофина, около него садилась одна из принцесс и сидела до тех пор, пока он не заснет.

Каждый вечер в этот час рядом с Тамплем проходил разносчик газет, выкрикивая дневные новости; Клери был уже начеку: он передавал услышанные новости королю.

В девять часов король ужинал.

Клери относил на подносе ужин той из принцесс, что дежурила у постели дофина.

Покончив с ужином, король возвращался в комнату королевы, подавал ей и сестре руку в знак прощания, целовал детей, поднимался к себе, уходил в библиотеку и читал там до двенадцати часов.

Дамы запирались у себя; один из офицеров муниципалитета оставался в комнатушке, разделявшей обе их спальни; другой следовал за королем.

Клери стелил себе рядом с кроватью короля; однако, прежде чем лечь, Людовик XVI ждал, пока поднимется новый офицер, чтобы узнать, кто дежурит и видел ли он его раньше. Муниципальные офицеры сменялись в одиннадцать часов утра, в пять часов вечера и в полночь.

Такая жизнь безо всяких изменений продолжалась до тех пор, пока король оставался в малой башне, то есть до 30 сентября.

Как видит читатель, положение было неутешительное, и это вызывало тем больше жалости, что все невзгоды переносились с большим достоинством; даже наиболее враждебно настроенные охранники смягчались: они приходили следить за отвратительным тираном, разорившим Францию, перестрелявшим французов, призвавшим на помощь иноземцев, а также за королевой, сочетавшей в себе похотливость Мессалины с распущенностью Екатерины II, а вместо того они видели одетого в серое добряка, которого они зачастую принимали за королевского камердинера; он ел и пил с аппетитом, спокойно спал, играл в триктрак или пике, учил сына латыни и географии и загадывал шарады своим детям; видели и его жену, гордую и высокомерную, это верно, однако полную достоинства, спокойную, смиренную, не утратившую привлекательности; она учила дочь вышивать, сына — молиться, вежливо разговаривала со слугами и называла камердинера «мой друг».

В первые минуты все испытывали ненависть: каждый из этих людей, настроенных враждебно и жаждавших мести, поначалу давал выход этим чувствам; однако мало-помалу человек смягчался; он уходил утром из дому с угрожающим видом и высоко поднятой головой, а возвращался вечером печальный, с поникшей головой; жена поджидала его, сгорая от любопытства.

— А-а, вот и ты! — восклицала она.

— Да, — коротко отвечал муж.

— Ну как, видел тирана?

— Видел.

— Он кровожадный?

— Да нет, похож на рантье из Маре.

— Что делает? Верно, бесится! Проклинает Революцию! Он…

–..Он все время занимается с детьми, учит их латыни, играет с сестрой в пике и загадывает шарады, чтоб позабавить жену.

— Неужто его не мучают угрызения совести?

— Я видел, как он ест: это человек с чистой совестью; я видел, как он спит: могу поручиться, что кошмары его не мучают.

И жена тоже задумывалась.

— Стало быть, он не такой уж жестокий и не так виноват, как говорят?

— Насчет вины мне ничего не известно, а вот что не жесток — за это я отвечаю; несчастный он — вот это уж точно!

— Бедняга! — вздыхала жена.

Вот что происходило: чем более коммуна унижала своего пленника, тем очевиднее всем становилось, что это такой же человек, как все прочие; и тогда другие люди проникались жалостью к тому, в ком они признавали себе подобного.

Эта жалость высказывалась порой непосредственно королю, дофину, Клери.

Однажды каменотес прорубал в стене, в передней, отверстия, чтобы поставить там огромные запоры. Пока он завтракал, дофин играл его инструментами; тогда король взял у мальчика из рук молоток и долото и, будучи умелым слесарем, стал показывать, как нужно с ними обращаться.

Мастеровой из угла, где он сидел, закусывая хлебом и сыром, с удивлением следил за происходящим.

Он не вставал перед королем и принцем: он поднялся перед отцом и сыном; еще не успев прожевать, он подошел к ним, сняв шляпу.

— Ну что ж, — проговорил он, обращаясь к королю, — когда вы выйдете из этой башни, вы сможете похвастаться, что трудились над собственной тюрьмой!

— Эх! — вздохнул в ответ король. — Как и каким образом я отсюда выйду?

Дофин заплакал; мастеровой смахнул слезу; король выронил молоток и долото и вернулся в свою комнату, которую долго мерил большими шагами.

На следующий день часовой стоял, как обычно, у входа в комнату королевы; это был житель предместья, одетый хоть и бедно, но опрятно.

Клери был в комнате один, он читал. Часовой не сводил с него внимательных глаз.

Спустя некоторое время Клери, вызванный кем-то из членов королевской семьи, встает и хочет выйти; однако часовой, робко преградив ему путь, едва слышно говорит:

— Выходить запрещено!

— Почему? — спрашивает Клери.

— Приказом мне предписано не спускать с вас глаз.

— С меня? — переспрашивает Клери. — Вы наверное ошибаетесь.

— Разве вы не король?

— Так вы не знаете короля?

— Я никогда его не видел, сударь; да, признаться, я бы предпочел увидеть его не здесь.

— Говорите тише! — шепнул Клери. Показав на дверь, он продолжал:

— Я сейчас зайду в эту комнату, и вы увидите короля: он сидит у стола и читает.

Клери вошел и рассказал королю о том, что произошло; король встал и прошелся из одной комнаты в другую, чтобы славный малый успел вволю на него насмотреться.

Не сомневаясь в том, что именно ради него король так беспокоится, часовой заметил Клери:

— Ах, сударь, до чего король добр! Я никак не могу поверить в то, что он совершил зло, в котором его обвиняют.

Другой часовой, стоявший в конце той самой аллеи, где гуляла королевская семья, дал однажды понять именитым узникам, что ему необходимо передать им некоторые сведения. Сначала никто словно не замечал его знаков; потом принцесса Елизавета подошла к часовому узнать, не с ней ли он хочет говорить. К несчастью, то ли из страха, то ли из робости молодой человек с тонкими чертами лица так ничего и не сказал: только две слезы выкатились у него из глаз, и он пальцем показал на кучу щебня, где, по-видимому, было спрятано письмо. Под предлогом, что ищет в камнях биты для принца, Клери стал рыться в щебне; однако офицеры, несомненно, догадались, что он там ищет, и приказали ему отойти, а также под страхом разлуки с королем запретили заговаривать с часовыми.

Впрочем, далеко не все имевшие дело с узниками Тампля проявляли чувства почтительности и сострадания: во многих из них ненависть и жажда мести настолько глубоко укоренились, что самый вид несчастья короля, которое он переносил достойно и как обыкновенный буржуа, не мог отвлечь этих людей от их чувств, и потому король и королева подвергались грубым нападкам, проклятиям, а порой даже оскорблениям.

Однажды дежуривший у короля офицер по имени Джеймс, преподаватель английского языка, стал неотступно следовать за королем. Король вошел в свой кабинет для чтения — офицер вошел вслед за ним и сел рядом.

— Сударь! — с обычной кротостью обратился к нему король. — Ваши коллеги имеют обыкновение оставлять меня в этой комнате одного, принимая во внимание то обстоятельство, что дверь всегда остается отворена и я не могу избежать их взглядов.

— Мои коллеги вольны поступать, как им заблагорассудится, я же буду делать так, как мне удобно.

— Позвольте, сударь, обратить ваше внимание на то, что комната слишком мала и в ней невозможно находиться двоим — В таком случае перейдите в большую, — грубо возразив офицер.

Король поднялся и ни слова не говоря возвратился в свою спальню, куда дежурный отправился за ним следом и продолжал преследовать короля вплоть до того времени, пока его не сменили.

Однажды утром король принял дежурного офицера за того же, которого он видел накануне; мы уже сказали, что в полночь обыкновенно происходила смена караула.

Король подошел к нему и сочувственно проговорил:

— Ах, сударь, я очень сожалею, что вас забыли сменить!

— Что вы хотите этим сказать? — грубо оборвал его офицер.

— Я хочу сказать, что вы, должно быть, устали.

— Сударь, — отвечал этот человек, которого звали Менье, — я пришел сюда следить за тем, что вы делаете, а вовсе не для того, чтобы вы утруждали себя заботой о том, что делаю я.

Нахлобучив шляпу, он подошел ближе.

— Никому, и вам в меньшей степени, чем кому бы то ни было еще, — прибавил он, — не позволено в это вмешиваться!

В другой раз королева осмелилась обратиться к члену муниципалитета.

— Как называется квартал, в котором вы проживаете, сударь? — спросила она у одного из присутствовавших во время обеда.

— Отечество! — с гордостью отвечал тот.

— Но мне кажется, что отечество — это вся Франция? — возразила королева.

— Если не считать той ее части, что занята вызванными вами врагами.

Кое-кто из комиссаров никогда не разговаривал ни с королем, ни с королевой, ни с принцессами, ни с юным принцем, не прибавив непристойного эпитета или какого-нибудь грубого ругательства.

Однажды член муниципалитета по имени Тюрло сказал Клери достаточно громко, чтобы король не упустил ни слова из его угрозы:

— Если эту проклятую семейку не гильотинирует палач, я готов сделать это собственными руками!

Выйдя на прогулку, король и члены королевской семьи должны были миновать огромное число часовых, многие из которых были расставлены даже внутри малой башни. Когда мимо проходили командиры легионов или офицеры, часовые брали на караул; однако, когда следом за ними проходил король, они опускали ружья или поворачивались к нему спиной.

То же было и с внешней охраной, стоявшей в оцеплении вокруг башни: когда проходил король, они нарочно надевали головные уборы и садились; однако едва узники удалялись, как они вставали и снимали шляпы.

Оскорблявшие заходили еще дальше: однажды часовой, недовольный тем, что должен дежурить и отдавать честь членам муниципалитета и офицерам, написал на внутренней стороне ворот:

Это было новое изобретение, имевшее огромный успех, и у часового нашлось немало последователей: вскоре все стены в Тампле, особенно на лестнице, ведшей в покои королевской семьи, оказались испещрены надписями вроде этих:

Другие надписи наподобие пояснений под гравюрами растолковывали угрожающие рисунки.

На одном из таких рисунков был изображен повешенный; внизу надпись гласила:

Но наиболее озлобленными в Тампле были башмачник Симон и минер Роше.

Симон совмещал несколько обязанностей: он был не только башмачник, но и член муниципалитета; кроме того, он являлся одним из шести комиссаров, которым надлежало наблюдать за работами и службами в Тампле. По этой причине он вообще не покидал башню.

Этот человек, ставший знаменитым благодаря измывательствам над принцем, был воплощением грубости; всякий раз, как он появлялся у пленников, он изобретал все новые притеснения.

Если камердинер требовал чего бы то ни было от имени короля, он говорил:

— Пускай Капет просит сразу все, что ему нужно: я не намерен ради него бегать по лестницам!

Роше вел себя точно так же, а ведь это был совсем не злой человек: это он 10 августа забрал у входа в Национальное собрание юного дофина из рук матери и посадил его на председательский стол. Из тюремщика, которым был Роше, он превратился в офицера армии Сантера, потом стал привратником в башне Тампль; обыкновенно он ходил в военной форме, носил бороду и длинные усы, на голове у него была меховая шапка, на боку — сабля, а на поясе — связка ключей.

Он был рекомендован на это место Манюэлем скорее для того, чтобы следить за королем и королевой, и затем, чтобы им не причиняли зла, нежели для того, чтобы он сам причинял им зло; он был похож на ребенка, которому поручили охранять клетку с пташками и приказали следить, чтобы никто их не мучил, а он ради забавы сам вырывает г них перышки.

Когда король просил позволения выйти, Роше появлялся на пороге; однако он отпирал лишь после того, как заставлял короля подождать, долго гремя ключами; потом он с грохотом распахивал дверь; когда дверь, наконец, отворялась, он поспешно спускался вниз и вставал у последней ступени, не выпуская изо рта трубку; каждому члену королевской семьи, который мимо него проходил, а в особенности — дамам, он пускал дым в лицо.

Эти подлости проходили на глазах у национальных гвардейцев, однако вместо того, чтобы им воспротивиться, они нередко брали стулья и забавлялись зрелищем.

Чувствуя поддержку, Роше повсюду вел такие разговоры:

— Мария-Антуанетта строила из себя гордячку, но я-то заставил ее присмиреть! Елизавета и Другая принцесса против воли приседают передо мной в реверансе: проход такой низкий, что они вынуждены мне кланяться!

Потом он прибавлял:

— Каждый Божий день я окуриваю их дымом своей трубки. Недавно сестрица спросила у наших комиссаров:

«Почему Роше все время курит?»

— «Видимо, ему так нравится!» — ответили те.

Во всех великих искуплениях, помимо мучений, причиняемых жертвам, есть человек, который подносит к губам осужденного горькую чашу и заставляет испить ее до дна: для Людовика XVI такими людьми были Роше или Симон; для Наполеона — Гудзон Лоу. Но когда осужденный уже казнен или покончил с собой, именно их мучители поэтизируют свою жертву и посвящают этому всю оставшуюся жизнь! Разве остров Св. Елены был бы островом Св. Елены без тюремщика в красном? Разве Тампль был бы Тамплем, не имея своего минера или башмачника? Вот истинные герои легенды; и им по праву посвящены длинные и мрачные народные сказания.

Но как бы несчастливы ни были узники, у них было большое утешение: они были вместе.

И вот коммуна приняла решение разлучить короля с семьей.

26 сентября, пять дней спустя после провозглашения Республики, Клери узнал от одного из членов муниципалитета, что в большой башне для короля готовят новые апартаменты.

Глубоко опечалившись, Клери передал эту невеселую новость своему господину; но тот встретил ее со свойственным ему мужеством.

— Постарайтесь разузнать заранее, — молвил он, — на какой день назначена разлука, и сообщите мне.

К несчастью, Клери ничего больше узнать не удалось. 29-го в десять часов утра шестеро членов муниципалитета вошли в комнату королевы, когда там собралась вся семья: они пришли с приказом коммуны забрать у пленников бумагу, чернила, перья, карандаши. За обыском комнат последовал личный обыск членов королевской семьи.

— Когда вам будет что-нибудь нужно, — сказал один из членов муниципалитета по имени Шарбонье, — пусть ваш камердинер спустится вниз и запишет ваши просьбы в журнале, который находится в комнате совета.

Ни король, ни королева не сделали никакого замечания; они дали себя обыскать и отдали все, что у них было; принцессы и слуги последовали их примеру.

Только тогда Клери из случайно вырвавшихся у одного из членов муниципалитета слов понял, что король в тот же вечер будет переведен в большую башню; он доложил об этой новости принцессе Елизавете, а та передала ее королю.

До самого вечера ничего неожиданного не произошло. Любой шорох, любой скрип двери заставляли сердца пленников отчаянно биться, а их руки судорожно сжиматься.

Король оставался в комнате королевы дольше обыкновенного, но час прощания все-таки настал.

Отворилась дверь, те же шестеро членов муниципалитета, которые приходили утром, вернулись с новым приказом коммуны, который они прочитали королю: это был официальный приказ о его переводе в большую башню.

На сей раз невозмутимость изменила королю. Куда должен был его привести этот новый шаг на опасном и мрачном пути? Для членов королевской семьи начиналась новая жизнь — таинственная и неведомая, и они вступали в нее с трепетом и слезами.

Прощание было долгим и мучительным. Наконец, королю пришлось последовать за членами муниципалитета. Никогда еще дверь не захлопывалась за ним с таким ужасным скрежетом.

Коммуна так торопилась причинить узникам это новое страдание, что апартаменты, в которые повели короля, не были готовы: там лишь стояли кровать и два стула; невыносимо пахло клеем и краской.

Король безропотно лег в постель. Клери всю ночь просидел у его кровати.

Утром Клери, по обыкновению, поднял и одел короля; потом он собрался было отправиться в малую башню, чтобы одеть дофина; ему преградили путь, и один из членов муниципалитета по имени Верой сказал ему:

— Вы не будете отныне иметь возможность встречаться с другими узниками; король больше не увидит своих детей.

На сей раз Клери не хватило мужества передать своему господину эту роковую весть.

В девять часов король, не имевший понятия об ухудшении своего положения, попросил проводить его к семье.

— У нас нет на этот счет никакого приказа, — отвечали комиссары.

Король попробовал настоять на своем; однако ему никто не ответил, и вскоре он остался один на один с Клери.

Король сел, а Клери привалился к стене; оба были подавлены.

Полчаса спустя вошли два члена муниципалитета, за ними показался малый из кафе, он принес ломоть хлеба и бутылку лимонада.

— Господа! — воскликнул король. — Разве я не могу завтракать с семьей?

— Мы должны справиться по этому поводу в коммуне, — отвечал один из членов муниципалитета.

— Но ежели не могу выходить я, — продолжал король, — моему камердинеру разрешено сходить вниз, не так ли? Он заботится о моем сыне, и ничто ему не мешает, надеюсь, продолжать оказывать эти услуги?

Король просто выражал свою просьбу, в его голосе совсем не слышно было враждебности, и эти люди застыли в растерянности, не зная, что отвечать; тон короля, его манеры, сдерживаемое страдание — все это было так далеко от их представлений о нем, что они были потрясены.

Они молвили в ответ, что это не зависит от них, и вышли.

Клери замер у двери, глядя на своего господина с невыразимой жалостью; он увидел, как король взялся за принесенный хлеб, разломил его и протянул камердинеру.

— Бедный мой Клери! По-видимому, они позабыли о вашем завтраке! Возьмите у меня половину, мне хватит и другой половины, — сказал он.

Клери отказался; однако король стал настаивать, и он взял хлеб; он не сдержался и зарыдал. Король тоже заплакал.

В десять часов член муниципалитета привел строителей, заканчивавших ремонт; он подошел к королю и сочувственно проговорил:

— Сударь, я только что присутствовал на завтраке членов вашей семьи; мне поручено вам передать, что все они в добром здравии.

Король почувствовал, как у него отлегло от сердца; сочувствие этого человека подействовало на него благотворно.

— Благодарю вас, — проговорил он, — и прошу в ответ передать моей семье, что я тоже чувствую себя хорошо А теперь, сударь, скажите, нельзя ли принести мне несколько книг, которые я оставил в комнате королевы? Я буду очень вам признателен, ежели вы прикажете доставить их сюда.

Член муниципалитета был бы рад исполнить эту просьбу, однако он очень смутился: он не умел читать. Наконец, он сознался в этом Клери и попросил его спуститься вместе с ним, чтобы отобрать книги, о которых говорил король.

Клери был счастлив: он мог таким образом сообщить королеве новости о ее муже.

Людовик XVI подал ему знак одними глазами; этот знак содержал в себе тысячу поручений, Клери застал королеву в спальне вместе с принцессой Елизаветой я детьми.

Женщины плакали, маленький дофин тоже заплакал было, но слезы быстро сохнут на детских глазах.

При появлении Клери королева, принцесса Елизавета и наследная принцесса торопливо поднялись, безмолвно вопрошая его о состоянии короля.

Дофин подбежал к нему с криком:

— Мой добрый Клери!

К несчастью, Клери не мог им сказать ничего определенного: двое сопровождавших его членов муниципалитета вошли в комнату вместе с ним.

Королева не сдержалась и обратилась непосредственно к ним:

— О господа! Смилуйтесь! Позвольте нам видеться с королем хоть несколько минут в день и во время трапезы!

— Господа! — подхватил дофин. — Разрешите, пожалуйста, моему отцу к нам вернуться, и я буду молиться за вас Богу!

Члены муниципалитета молча переглянулись; их молчание заставило женщин закричать от боли и разрыдаться.

— Эх, черт возьми, была — не была! — вскричал тот, что говорил с королем. — Они будут сегодня обедать вместе!

— А завтра? — спросила королева.

— Сударыня! — отозвался тот. — Мы подчиняемся коммуне; завтра мы сделаем то, что она прикажет. А вы что на это скажете, гражданин? — спросил член муниципалитета у своего товарища.

Тот в знак согласия кивнул головой.

Королева и принцессы, напряженно ожидавшие этого знака, вскрикнули от радости. Мария-Антуанетта обняла обоих детей и прижала к себе; принцесса Елизавета, воздев руки к небу, благодарила Господа. Эта нечаянная радость, заставлявшая их кричать и плакать, походила скорее на скорбь.

Один из членов муниципалитета не сдержался и всплакнул, а присутствовавший при этом Симон вскричал:

— Мне кажется, эти чертовы бабы и меня способны разжалобить!

Обращаясь к королеве, он продолжал:

— Ведь вот не плакали вы так, когда убивали десятого августа народ!

— Ах, сударь! — молвила в ответ королева. — Народ не понял наших чувств! Если бы он знал нас лучше, он оплакивал бы нас, вот как этот господин!

Клери забрал заказанные королем книги и поднялся наверх; он спешил сообщить своему хозяину добрую весть; однако члены муниципалитета его опередили: до чего приятно быть добрым!

Обед подали у короля; собралась вся семья: это было похоже на праздник, им казалось, что, выиграв один день, они выиграли все!

Да, они в самом деле выиграли все, потому что приговор коммуны не был исполнен и король продолжал, как и раньше, видеться днем с семьей и обедать вместе со всеми.