Онлайн чтение книги Корабль мертвых The Death Ship: the Story of an American Sailor
XXIV

Электричества на «Иорикке» не было. По-видимому, в своей невинности она и не знала о его существовании. Кубрики освещались керосиновой лампой, если только можно назвать этим именем наш осветительный аппарат. Это была заржавленная жестяная подставка с цилиндром листового железа, с которым, впрочем, обращались так, словно это была чистая медь. Может быть, в прежнее время эта ложь и могла бы сойти за правду. Но ведь каждый ребенок знает, что медь не ржавеет, а от так называемого медного цилиндра осталась только ржавчина; когда ложь обнаружилась, лампу уже нельзя было обменять, так как срок гарантии давно кончился. На лампе было когда-то и стекло. От этого стекла остался только осколок, и наличие этого осколка устанавливалось с несомненностью тем обстоятельством, что время от времени через весь кубрик несся чей-нибудь окрик:

– Чья очередь чистить сегодня стекло?

Эта очередь никогда ни до кого не доходила. Упомянутый окрик имел своей единственной целью поддержать нас в приятном заблуждении, что у нас на лампе есть стекло. Я ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь хватило мужества взяться за чистку стекла. Этот человек погиб бы безвозвратно. Самое бережное прикосновение к стеклу рассыпало бы его в прах. Преступник понес бы ответственность за это, из его жалованья удержали бы стоимость стекла, и таким путем компания получила бы новое стекло. Но только не для корабля… Нашелся бы еще какой-нибудь осколок, который благодаря вопросу «Чья сегодня очередь чистить стекло?» приобрел бы форму целого стекла. Сама же лампа была одной из тех ламп, которые были в руках семи мудрых девственниц. При таких обстоятельствах трудно было ожидать, чтобы она могла хоть кое-как осветить наши квартиры. Фитиль она сохранила старый, а именно тот, который одна из дев вырезала из своей шерстяной нижней юбки. Масло, которое мы получали для лампы и которое по умышленному недоразумению называлось керосином, прогоркло уже тогда, когда девы наливали его в свои лампы. С тех пор оно не стало лучше.

При уютном, слишком даже уютном свете этой лампы, которая, согласно предписанию, должна была гореть в кубриках всю ночь и еще больше сгущала удушливый воздух, так как никогда не горела ровным светом, а только коптила, одевание и раздевание в состоянии смертельной усталости или в совершенном столбняке после тяжкого сна привело бы в этом тесном помещении еще к большим катастрофам, если бы в большинстве случаев не оказывалось налицо смягчающих обстоятельств. Надо признаться, что обычно мы вовсе не одевались и не раздевались. Не потому, что нам нечего было надеть или снять. Дело было не в том. Всегда еще находилось что-нибудь, что могло бы сойти за платье. Но к чему эти церемонии, когда нет ни матраца, ни одеяла, ни чего-нибудь похожего на них?

В первый день моего пребывания на «Иорикке», припоминая порядочные корабли, на которых мне приходилось плавать, я спросил:

– Где матрац с моей койки?

– Здесь не выдают.

– А подушку?

– Не полагается.

– Одеяло?

– Не выдают.

Приходилось удивляться, что компания отпустила нам самый корабль для плавания, и я нисколько не был бы изумлен, если бы мне сказали, что каждый из нас должен привести с собой свой собственный корабль. Я пришел сюда в шляпе, куртке, брюках, сорочке и паре… когда они были еще новые, их можно было назвать сапогами. Теперь этому названию никто бы уже не поверил. Но другие на корабле были далеко не так богаты: у одного не было никакой куртки, у другого никакой сорочки, у третьего вместо обуви какие-то необыкновенные мокасины, которые он соорудил себе из старого мешка и пакли. Позднее я узнал, что те, кто был беднее всех, пользовались у шкипера наибольшим почетом. Обычно это бывает наоборот. А здесь, чем беднее был человек, тем меньше у него предполагалось отваги высадиться в первой попутной гавани, оставив добрую «Иорикку» на произвол судьбы.

Моя койка была прикреплена к коридорной стене. Койки, расположенные напротив, были прикреплены к деревянной перегородке, разделявшей матросский кубрик на две каморки. На другой стороне этой деревянной перегородки находились две другие койки, и против них у внешней бортовой стены висели еще две. Таким образом, помещение, едва-едва вмещавшее четырех взрослых человек, обслуживало восемь. Деревянная перегородка, разделявшая кубрик на две части, не доходила до конца, так как иначе матросам, помещавшимся во внешней каморке у борта, приходилось бы выползать из своих коек через боковой люк, который был недостаточно велик для того, чтобы можно было в него протиснуться. Перегородка занимала только две трети всей длины помещения, а там, где она кончалась, начиналась столовая. Согласно уставу, столовая должна быть отделена от спален. Это правило соблюдалось на «Иорикке» в совершенстве. Одно общее помещение разделялось перегородкой на три отдельных каморки, только двери между ними были постоянно раскрыты. Так, по крайней мере, следовало представлять себе это устройство, так как отдельные каморки не имели особых дверей, а была только одна общая дверь, выходившая в коридор.

В столовой стоял простой некрашеный стол с двумя такими же незатейливыми скамьями. В одном углу, близ обеденного стола, находилось старое, ржавое, всегда протекавшее ведро. Это ведро служило для умывания, купания, для мытья полов и всяких других нужд, между прочим, для облегчения пьяных моряков в тех случаях, когда оно вовремя попадалось под руку. В случае же, если его вовремя не находили, приходилось страдать невинному соседу по койке, на которого низвергался ливень, заливавший его койку всем, что только рождается на земле и под землей, исключая одного: воды. Воды не было в этом ливне, нет, сэр.

В нашем помещении стояло четыре платяных шкафа. Если не считать висевшего в них тряпья и старых мешков, их можно было назвать пустыми. В нашем кубрике ночевало восемь человек, а шкафов в нем было только четыре. Но и этих четырех было слишком много: ведь если нечего вешать, то не надо и шкафов. Уже заранее было предусмотрено, что у пятидесяти процентов команды на «Иорикке» не будет ничего, что стоило бы хранить в шкафу. Дверей у всех четырех шкафов давно уже не было, из чего можно заключить, что все сто процентов команды не испытывали в шкафах никакой нужды.

Оконца были маленькие и мутные. Вопрос о том, кто должен их мыть, поднимался не раз, но никто не соглашался на работу, всякий отмахивался от нее, сваливая ее на другого, что вызывало всегда длительную ругань. Да и стоило ли чистить одно окошко, когда в другом было выбито стекло и пустое место заклеено газетной бумагой? Поэтому-то в кубрике всегда, даже при самом ярком солнечном свете, стоял мистический полумрак. Окна, выходившие на палубу, не разрешалось открывать ночью, потому что свет, падавший из кубрика, мешал вахтенному на мостике. Вследствие этого воздух в кубрике был необычайно спертый. Ни одна струя свежего воздуха, ни малейший сквознячок не нарушали его застывшей неподвижности.

Каждый день кубрик выметал кто-нибудь из нас, кто застревал в грязи и не мог вытащить ног или потерял иголку или пуговицу. Один раз в неделю кубрик затоплялся соленой водой, и это мы называли уборкой и чисткой. У нас не было ни мыла, ни соды, ни швабры. Откуда их было взять? Компания нам их не давала. У команды не было даже мыла для стирки белья. Мы почитали себя счастливыми, если имели в кармане кусочек мыла, которым могли время от времени вымыть свое закопченное лицо. Упаси бог оставить где-нибудь этот кусочек мыла. Будь он даже не больше булавочной головки, его непременно кто-нибудь нашел бы, присвоил и никогда не вернул бы.

Грязь лежала всюду таким толстым слоем и так присохла, что понадобился бы топор, чтобы ее вырубить. Если бы у меня хватило силы, я взялся бы за эту работу. Не из повышенного чувства чистоплотности – я очень скоро потерял его на «Иорикке», – нет, я имел в виду чисто научные цели. Я был глубоко убежден, и это убеждение живет во мне и до сих пор, что не будь я так утомлен и соскобли я верхние слои этой грязи, я, несомненно, нашел бы в низших пластах монеты финикийского происхождения. А какие сокровища нашлись бы в более глубоких слоях – боюсь даже и подумать. Может быть, там лежали обрезанные ногти прапредка, Неандертальского первобытного человека, эти ногти, которые уже так долго и так тщетно разыскиваются и имеют такое колоссальное значение для выяснения вопроса, слыхал ли пещерный человек о мистере Генри Форде из Детройта и умел ли он высчитать, сколько долларов зарабатывает мистер Рокфеллер в секунду, когда чистит свои синие очки; ведь университеты могут рассчитывать на частную поддержку только в том случае, если соглашаются взять на себя часть рекламы.

Выходя из кубрика, надо было пройти темный, до смешного узкий коридор. Напротив нашего кубрика был другой кубрик, очень похожий на наш, но еще грязнее и темнее, еще более затхлый. Один конец коридора вел на палубу, другой к бункерной яме. Не доходя бункерной ямы по обеим сторонам коридора были расположены маленькие каморки, предназначенные для плотника, боцмана и машиниста, которые состояли в унтер-офицерском чине и имели свои собственные каюты для того, чтобы не дышать одним воздухом с простыми матросами, так как это могло бы повредить их авторитету.

Бункерная яма вела к двум каморкам; в одной из них были сложены корабельные припасы и цепи, другая же носила название «каюты ужасов». Ни один человек на «Иорикке» не бывал в этой каюте и даже в нее не заглядывал. Она всегда была наглухо заперта. Когда однажды, я уже не помню по какому поводу, кто-то спросил о ключе от этой каюты, обнаружилось, что никто не знает, где находится ключ. Офицеры утверждали, что ключ у шкипера. Шкипер же клялся своей жизнью и своими еще не родившимися детьми, что у него нет ключа и что он категорически запрещает кому бы то ни было открывать каюту, а тем более в нее входить. У каждого шкипера свои причуды. У нашего было их много, и между прочим одна очень существенная: он никогда не осматривал наших помещений, что по уставу обязан был делать еженедельно. Он обосновывал свою причуду тем, что может сделать это и на будущей неделе, что сегодня как раз он не хочет портить себе аппетита и, кроме того, не успел сделать еще отметку на карте о местонахождении корабля.