Онлайн чтение книги Корабль мертвых The Death Ship: the Story of an American Sailor
XXVI

С находившимися в кубрике сонными людьми я обменялся всего-навсего несколькими словами. Когда они указали мне койку и сообщили, что здесь не полагается ни одеял, ни матрацев, разговор прекратился сам собой.

Я слышал над собой лязг и грохот цепей, дребезжащую стукотню якоря, ударяющегося о стенку борта, шум дизелей, возню и суету команды, брань, – словом, все, что необходимо для того, чтобы вывести корабль из гавани. Такой же концерт сопровождает корабль, когда он входит в гавань.

Эта суматоха всегда раздражает меня и приводит в плохое настроение. Я чувствую себя хорошо только тогда, когда корабль плывет в открытом море. Все равно – выходит ли он или возвращается в гавань. Но когда я на корабле, я хочу быть в открытом море. Корабль в гавани – не корабль, а ящик, который либо нагружают, либо разгружают. В гавани и чувствуешь себя не моряком, а поденщиком. Самая грязная работа делается в гавани, и часто приходится работать так, как работают на фабрике, а не на корабле.

Пока я слышал всю эту возню и команду, я не покидал кубрика. К работе не стоит подходить слишком близко, иначе тебя сейчас же возьмут в оборот.

– Эй, помоги-ка, земляк!

Мне и в голову не приходило идти туда. Зачем? Ведь мне не заплатят за это. В каждой конторе и на каждой фабрике висят плакаты: «Do more» (Работай больше). Разъяснение этого лозунга дается совершенно бесплатно в записке, которую кладут на рабочий стол. «Работай больше! Потому что, если сегодня ты сделаешь больше, чем от тебя требуется, и не получишь вознаграждения за эту лишнюю работу, то когда-нибудь тебе все-таки уплатят за то, что ты выработал сверх нормы».

Никому еще не удавалось поймать меня на эту удочку. Поэтому-то я и не сделался генеральным директором Pacific Railway and Steam ship C° Inc. Как часто приходится читать в воскресных газетах, журналах и мемуарах счастливцев, что, благодаря этой добровольной переработке, честолюбию, усердию и желанию достигнуть когда-нибудь высшего положения, простые рабочие нередко становились генеральными директорами и миллиардерами и что каждому, кто добросовестно последует этому рецепту, открыт путь к директорству и миллиардам. Но ведь во всей Америке не найдется столько вакантных директорских мест и постов для миллиардеров. И вот в течение тридцати лет я буду работать все больше и больше без всякой платы за этот нечеловеческий труд, чтобы только заслужить место генерального директора. И когда, по прошествии этих тридцати лет, я при случае спрошу: «Ну как же обстоит дело с местом генерального директора, оно еще не освободилось?» – то мне ответят: «К сожалению, еще нет, но вы у нас на примете; поработайте еще некоторое время как можно усерднее, мы вас не потеряем из виду».

Прежде говорили: «Каждый из моих солдат носит в своем ранце маршальский жезл». Теперь же говорят: «Каждый из наших рабочих и служащих может стать генеральным директором». Еще будучи мальчиком, я продавал газеты и чистил сапоги и в одиннадцать лет уже зарабатывал себе на жизнь, но до сих пор я не стал ни генеральным директором, ни миллиардером; по-видимому, сапоги, которые миллиардеры чистили в детстве, и газеты, которые они продавали, сильно отличались от тех, с которых я начал свою жизненную карьеру.

Ночью, когда стоишь на вахте и кругом все тихо, в голову лезут всякие забавные мысли. Так, например, я представляю себе: что бы произошло, если бы все солдаты Наполеона внезапно извлекли из своих ранцев маршальские жезлы. Кто стал бы накаливать тогда заклепки для мортир? Вновь испеченные генеральные директора, конечно. Кто же иначе? Ведь никого бы другого не осталось для этой работы, а мортиры должны быть изготовлены, и сражение должно состояться, потому что иначе не нужны ни генеральные директора, ни маршалы. Вера наполняет золотом пустые мешки, сыновей плотников обращает в богов и артиллерийских лейтенантов в императоров, имена которых озаряют тысячелетия. Зажги в людях веру – и они прогонят своего бога на небо, а тебя посадят на его трон. Вера сдвигает горы, а неверие разбивает цепи рабства.

Когда грохот наконец утих, и я увидел, что матросы слоняются без дела, я оставил кубрик и вышел на палубу. В тот же миг ко мне подошел карманник, который отрекомендовался вторым инженером, и сказал на своем невыразимо смешном английском языке:

– Шкипер требует вас к себе. Пойдемте.

Обращение «Пойдемте!» в девятнадцати из двадцати случаев служит вступлением к другой фразе: «Мы оставим вас здесь на довольно продолжительное время».

Если бы в данном случае вторая фраза и не была произнесена, ее последствия все равно уже были предрешены. «Иорикка» неслась, как олицетворенная гроза, по открытому морю. Лоцман покинул ее, и вахту принял первый офицер.

Шкипер был еще совсем молодой человек, очень упитанный, со здоровым, розовым, гладко выбритым лицом. У него были водянисто-голубые глаза, а его каштановые волосы отливали бронзой. Одет он был изумительно хорошо, его костюм был верхом элегантности. Тона костюма и галстука, носков и изящных полуботинок были подобраны с величайшим вкусом. По виду никто бы не принял его за капитана не только маленького грузового парохода, но и большого пассажирского судна. Глядя на него, нельзя было подумать, что он способен провести корабль хотя бы от одного открытого рейда к другому, не причалив при этом на другой стороне земной поверхности. Он говорил на отличном английском языке, на таком языке, который можно изучить в хорошей школе, в стране, не говорящей по-английски. Он очень заботливо подбирал слова, что производило такое впечатление, как будто он ловко и очень быстро выбирал именно те слова, которые мог произнести безошибочно. И для того, чтобы это вышло удачно, он делал в разговоре паузы, причем имел вид заправского мыслителя. В контрасте между шкипером и вторым инженером, который тоже числился офицером, не было ничего смешного, этот контраст был так потрясающ, что если бы у меня когда-либо возникло сомнение относительно того, куда я попал, этот контраст сказал бы мне все.

– Итак, вы наш новый угольщик, – обратился шкипер ко мне, когда я вошел в его каюту.

– Я – угольщик? Нет, сэр. I am fireman. Я кочегар.

– Я ничего не говорил о кочегаре, – вмешался карманник. – Я говорил вам, что нам нужен человек к топкам. Говорил или нет?

– Правильно, – отвечал я, – говорили, и я согласился. Но ни одной минуты при этом я не думал об угольщике.

Шкипер сделал скучающее лицо и обратился к конокраду:

– Это ваше дело, мистер Дильс. Я думал, что все уже в порядке.

– Я сейчас же ухожу с корабля, шкипер. Я ни в коем случае не буду угольщиком. Я протестую и в первой же гавани буду жаловаться вашему начальству на обман.

– Кто вас обманывал? – возмутился конокрад. – Я? Это наглая ложь.

– Дильс, – сказал капитан, на этот раз очень серьезно, – это меня не касается. Я за это не отвечаю. Эту кашу вам придется расхлебывать самому, предупреждаю вас. Столкуйтесь там без меня.

Но конокрад настаивал на своем:

– Что я вам говорил? Разве не спросил я вас: в кочегарку?

– Правильно. Это вы спросили, но вы не сказали…

– Входит ли угольщик в чумазую банду или нет? – нетерпеливо спросил инженер.

– Разумеется, входит, – подтвердил я, – но я не…

– Тогда все в порядке, – сказал шкипер. – Если вы имели в виду только кочегара, то вам надо было об этом заявить, и тогда мистер Дильс сразу же сказал бы вам, что нам кочегар не нужен. Значит, все в порядке и можно записать.

Он взял лист и спросил мое имя.

С моим честным именем на корабле смерти? Никогда! Я не дошел еще до такого падения. Ведь после этого я никогда в своей жизни не попаду больше на порядочный корабль. Лучше увольнительное свидетельство из приличной тюрьмы, чем квитанционная книжка с корабля смерти.

Так отказался я от своего доброго имени и отрекся от всех родственных уз. У меня не было больше имени.

– Родились где и когда?

У меня не было больше имени, но у меня еще оставалась родина.

– Родились где и когда?

– В… в…

– Где?

– В Александрии.

– В Соединенных Штатах?

– Нет. В Египте.

Ну теперь у меня не осталось и родины, и единственным удостоверением моей личности на весь остаток моей жизни была с этого момента квитанционная книжка «Иорикки».

– Национальность? Британец?

– Нет. Без национальности.

Быть навеки зарегистрированным в списках «Иорикки» с моим именем и национальностью?

Возможно ли, чтобы цивилизованный американец, выросший на евангелии зубной щетки и науке ежедневного мытья ног, очутился вдруг на какой-то «Иорикке», которую он должен чистить, скоблить, мыть, красить? Моя родина – нет, представители моей родины – оттолкнули и отреклись от меня. Но могу ли я отречься от того клочка земли, дыхание которого я пил с первым моим вздохом? Не ради его представителей и не ради его флага, но ради любви моей к родине, ради ее чести я должен отречься от нее.

На «Иорикке» не может плавать честный американский юноша, даже если бы он бежал из петли.

Да, сэр, без национальности.

О паспорте, корабельной карточке или о чем-нибудь в этом роде он не спросил. Он знал, что людей, пришедших на «Иорикку», нельзя спрашивать о бумагах. Ведь они могли бы сказать: «У меня нет бумаг». И тогда он не мог бы принять их на корабль, и «Иорикка» никогда не смогла бы набрать себе команду. Списки заверялись у ближайшего консула. Но там уже ничего нельзя было переменить. Человек был фактически зачислен в штат, он участвовал в плавании, и отказать ему в консульской визе было уже невозможно. Официально консул не знает о кораблях смерти, а неофициально не верит в их существование. Консульский пост требует таланта. Консулы, например, не верят в то, что человек родился, если метрическое свидетельство черным по белому не подтверждает этого.

Что осталось от меня после того, как я потерял имя и родину? Рабочая сила. Это было одно, что могло еще идти в счет. Это было одно, за что платили. Платили не по стоимости. Но кое-что, чтобы не умереть с голоду.

– Оклад угольщика, – семьдесят пезет, – небрежно бросил шкипер, записывая в квитанционной книжке.

– Что?! – кричу я. – Семьдесят пезет?

– А разве вы не знали этого? – спросил он со скучающим видом.

– Я договаривался на английский оклад, – возразил я, защищая свое материальное благополучие.

– Мистер Дильс, – сказал шкипер, – что это значит, мистер Дильс?

– Разве я обещал вам английский оклад? – насмешливо обратился ко мне конокрад.

Мне хотелось смазать его по роже, эту лживую собаку, но у меня не было никакой охоты очутиться на цепи. Здесь, на «Иорикке», где меня заживо сожрали бы крысы.

– Да, вы пообещали мне английский оклад! – крикнул я в бешенстве негодяю. Ведь это было последнее, что мне оставалось защищать, – мое жалованье. Это собачье жалованье. Чем тяжелее работа, тем ничтожнее ее оплата. Угольщик несет на корабле самую тяжелую и дьявольскую работу за самую ничтожную оплату. Английское жалованье матросам тоже не блестящее, но где на свете рабочий получает все свое жалованье? Тот, кто не платит рабочему его жалованья полностью, называется эксплуататором. Но стоит только условиться с нуждающимся рабочим о плате заранее, и это называется жалованьем. И вот рабочий получает жалованье, и тот, кто дает его, уже не эксплуататор. Не будь законов, не было бы и миллиардеров. Всякое слово можно перетолковать, поэтому законы и записываются словами.

– Да, вы обещали мне английский оклад! – кричу я еще раз.

– Не кричите так, – говорит шкипер, подымая голову от списка. – Что это такое, Дильс? Мне это, наконец, надоело. Я требую, чтобы все было в порядке, когда вы набираете людей.

Шкипер играет прекрасно. «Иорикка» может гордиться своим мастером.

– Об английском окладе не было и речи, – говорит конокрад.

– Как не было? Я готов присягнуть.

Крупинку права, что мне осталась, я буду защищать до последнего вздоха.

– Присягнуть? Берегитесь, как бы вам не пришлось нарушить присягу. Я помню отлично, что я вам сказал и что вы мне ответили. У меня здесь на борту достаточно свидетелей, которые стояли подле меня, когда я вас нанимал. Я говорил об английских деньгах, но не об английском окладе. О нем я не упомянул ни единым словом.

Этот негодяй был прав. Он и вправду говорил об английских деньгах и даже не упомянул об английском окладе. Я же подразумевал под английскими деньгами английский оклад.

– Значит, и это в порядке, – сказал спокойно шкипер. – Вы, разумеется, получите свое жалованье в английских фунтах и шиллингах. За сверхурочные часы вы будете получать по пяти пенсов. Где же вы хотите уволиться?

– В ближайшей гавани.

– Это невозможно, – усмехаясь, сказал конокрад.

– Почему?

– Вы не имеете права, – говорит он. – Вы нанимались до Ливерпуля.

– Совершенно верно, – говорю я. – Ливерпуль и есть ближайшая гавань, в которую мы входим.

– Нет, – отвечает шкипер. – Мы декларировали Грецию, но я изменил первоначальный план и иду в Северную Африку.

Декларировать и в пути менять курс. Эй, разлюбезный друг, знаем мы эти махинации! Марокко и Сирия платят хорошую цену за контрабанду. Карася, переплывшего уже столько морей, не так-то легко обмануть. Мне не впервые иметь дело с контрабандистами.

– Вы мне сказали до Ливерпуля, а в Ливерпуле я могу уволиться! – кричу я в исступлении карманнику.

– Ни слова правды, шкипер, – говорит оборванец. – Я сказал ему, что у нас сборный товар для Ливерпуля и что он сможет уйти, когда мы будем в Ливерпуле.

– Тогда, значит, все в порядке, – подтверждает капитан. – У нас восемь ящиков сардин для Ливерпуля – товар, далеко не оправдывающий проездных расходов. Срок доставки – восемнадцать месяцев. Не стану же я из-за восьми ящиков сардин заходить в Ливерпуль. Это случайный груз, коносамент которого не должен стоить ни одного гроша. Если у меня будет еще груз, то я, разумеется, зайду в Ливерпуль уже в течение ближайших шести месяцев.

– Почему же вы не сказали мне сразу, что у вас за товар?

– Об этом вы не спросили, – возражает конокрад.

Превосходное общество. Контрабанда, фальсификация маршрута, мошеннические рейсы, подтасовка гаваней. В сравнении с этой бандой профессиональный морской разбойник был бы настоящим джентльменом. Быть морским разбойником не стыдно; если бы мне представилась эта возможность, я не отрекся бы ни от своего имени, ни от своей национальности. Но пребывание на этом корабле – такой позор, который мне нескоро удастся смыть.

– Подпишитесь под этим.

Шкипер подает мне перо.

– Под этим? Никогда, никогда! – кричу я возмущенно.

– Как хотите. Мистер Дильс, подпишитесь здесь как свидетель.

Этот карманник, этот конокрад, этот негодяй, этот обманщик, этот шанхаец, этот человек, для которого веревка после двух дюжин повешенных бандитов была бы слишком большою честью, этот низкий человек должен подписаться за меня! Нет, эта падаль не имеет права приложить свою прокаженную руку даже под моей вымышленной фамилией.

– Дайте сюда, шкипер, я подпишу сам, ведь все равно уже все летит к дьяволу!

Гельмонт Рикбай. Александрия (Египет).

Готово. Конец. Ну, «Иорикка», гой-го! Теперь несись в самый ад. Мне теперь все равно. Я вычеркнут из числа живых. Я исчез. От меня не осталось никакого следа в целом мире.

Голла-го! Голла-го!

Голла-го! Го-го!

Но не сомкнулись надо мной

Курчавых волн стада.

Корабль смерти мчит меня

Неведомо куда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нью Орлеан, Нью Орлеан,

Родная Луизиана!

Голла-го! Morituri te salutant! Современные гладиаторы приветствуют тебя, о цезарь Август Капитализм! Morituri te salutant. Идущие на смерть приветствуют тебя, о цезарь Август император, мы готовы умереть за тебя, за святую славную страховую премию.

О времена, о нравы! В прежние времена гладиаторы выходили на арену в блестящем вооружении. Под звуки фанфар и звон цимбал. Красивые женщины кивали им из золоченых лож и бросали свои расшитые золотом платочки; гладиаторы поднимали эти платочки и, прижимая к губам, вдыхали опьяняющий аромат, а сладостная улыбка благодарила их и приветствовала. Под восторженные крики толпы, под звуки упоительной музыки отдавали они свой последний вздох.

Мы же, гладиаторы сегодняшнего дня, мы погибаем в грязи. Мы слишком утомлены для того, чтобы смыть с себя копоть и грязь. Мы вечно голодны, потому что пароходному обществу приходится экономить, чтобы выдержать конкуренцию. Наскочив на риф, мы умираем в лохмотьях, молча, в глубине кочегарок. Мы видим, как вода заливает нас, но не можем выбраться наверх. Мы надеемся, что котел взорвется, чтобы прикончить нас сразу, потому что руки наши прищемлены, – дверцы топок вырваны, и добела раскаленный шлак медленно пожирает наши бедра и ноги. Кочегар – он привык. Ему не страшны ни огонь, ни пар.

Мы умираем без музыки и фанфар, без улыбок красивых женщин, без восторженных криков взволнованной, торжественно настроенной толпы. Мы умираем молча и в лохмотьях за тебя, о цезарь Август! Слава тебе, император, у нас нет имени, у нас нет национальности. Мы – никто и ничто.

Слава тебе, цезарь Август император! Тебе не придется платить пенсии за нас ни вдовам, ни сиротам. Мы, о цезарь, самые преданные из всех твоих слуг. Идущие на смерть приветствуют тебя!