Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
VII

Пан Володыевский, славный и опытный воин, хотя и молодой еще, жил пока в Пацунелях у Пакоша Гаштофта, пацунельского патриарха, пользовавшегося репутацией первого богача из всей ляуданской мелкой шляхты. Действительно, своим трем дочерям, вышедшим замуж за Бутрымов, он дал по сто талеров деньгами и столько серебра и всякого добра, что многие девушки, принадлежащие к значительным домам, не могли бы пожелать большего. Остальные три дочери были дома и ходили за Володыевским, здоровье которого то поправлялось, то ухудшалось. Вся шляхта очень беспокоилась о его руке, ибо видела ее в деле под Шкловом и Шепелевом и вывела заключение, что лучшую трудно найти во всей Литве. Поэтому молодой полковник пользовался необыкновенным уважением и любовью. Гаштофты, Домашевичи, Госцевичи, Стакьяны, а за ними и все другие то и дело посылали в Пацунели рыбу, грибы, дичь, сено для лошадей и деготь для экипажей, чтобы рыцарь и его люди ни в чем не нуждались. Когда ему становилось хуже, то все наперебой скакали в Поневеж за фельдшером, — словом, все хотели оказать ему какую-нибудь услугу.

Володыевскому было так хорошо, что хотя в Кейданах он мог бы пользоваться большими удобствами и лечиться у знаменитого врача, но он предпочитал жить у Гаштофта, чему тот был несказанно рад и чуть не сдувал с него каждую пылинку, ибо пребывание в его доме такого знаменитого гостя, который мог бы оказать честь и самому Радзивиллу, усиливало его значение на Ляуде.

После изгнания Кмицица шляхта, очарованная Володыевским, решила его женить на панне Александре. «Зачем нам искать по свету мужа для нее, — говорили старики на состоявшемся с этой целью совещании. — Раз тот изменник опозорил себя такими бесчестными поступками, то и панна наша должна выбросить его из своего сердца, ибо об этом говорится и в завещании. Пусть на ней женится Володыевский. Как опекуны, мы можем разрешить ей такое замужество, ибо она приобретает достойного мужа, а мы — вождя».

Когда вопрос этот был решен, старики поехали сначала к Володыевскому; тот, недолго думая, согласился на все; потом они поехали к панне, которая, не раздумывая, решительно отказала. «Любичем, — сказала она, — мог распоряжаться только покойный дедушка, и имение это может быть отнято у Кмицица лишь по решению суда, а что касается моего замужества, то о нем и не говорите. У меня слишком тяжело на душе, чтобы думать о чем-нибудь подобном. От того я отказалась, а этого лучше не привозите, я к нему даже не выйду».

Услышав такой решительный отказ, шляхта вернулась домой опечаленная; гораздо меньше огорчился сам Володыевский, а еще меньше молодые дочери Гаштофта: Тереза, Мария и София. Это были высокие, сильные, румяные девушки, с волосами как лен и глазами как незабудки. Вообще, пацунельки славились своей красотой; когда они шли вместе в церковь, их можно было сравнить с цветами на лугу. Старик Гаштофт ничего не пожалел для их образования. Органист из Митрун научил их читать, петь церковные песни, а старшую даже играть на лютне. Добрые по природе, они взяли под свою опеку больного Володыевского и прилагали все старания, чтобы облегчить его страдания. Говорили даже, что Мария влюбилась в молодого рыцаря, но этот слух был не совсем верен, ибо все три были в него по уши влюблены. Он их тоже очень любил, особенно Марию и Софию, так как Тереза постоянно упрекала мужчин в измене и непостоянстве.

Бывало, в длинные зимние вечера старый Гаштофт, выпив лишний ковшик крупника, ляжет спать, а они сядут с Володыевским у камина: Тереза прядет, Марыня щиплет перья, а Зося наматывает нитки. Но только лишь Володыевский начинал рассказывать о войнах, в которых он принимал участие, или о диковинках, которые ему случалось видеть в разных магнатских домах, работа сейчас же прекращалась, и молодые девушки слушали, не спуская с него глаз, а по временам вскрикивали от удивления: «Ну, и чудеса же бывают на свете, милые вы мои!» А другая прибавит: «Всю ночь я глаз не сомкну».

Володыевский чем больше выздоравливал, тем становился все веселее и все охотнее рассказывал о своих приключениях. Однажды вечером они, по обыкновению, сидели у камина, яркое пламя которого освещало темную комнату, но не прошло и минуты, как молодые люди начали спорить. Девушки хотели, чтобы он им что-нибудь рассказал, а он просил Терезу спеть.

— Вы сами спойте, ваша милость, — ответила девушка, отталкивая инструмент, который ей принес Володыевский, — у меня работа. Бывая в свете, вы должны были научиться всяким песням.

— Конечно, научился. Ну хорошо. Сперва спою я, а вы после меня. Работа не пропадет. Если бы вас просила какая-нибудь женщина, вы бы, наверно, не стали спорить.

— С вами так и надо.

— Разве вы и меня презираете?

— Вы — другое дело. Да уж пойте, ваша милость.

Володыевский состроил смешную гримасу и запел фальшивым голосом:

— Это неправда! — прервала Марыся, покраснев, как вишня.

— Это наша солдатская песенка; мы ее пели на зимних квартирах, чтоб тронуть чье-нибудь доброе сердце.

— Я бы первая сжалилась.

— Спасибо вам, ваць-панна! Если так, то нечего мне продолжать, а лучше передать инструмент в более достойные руки.

Тереза на этот раз не оттолкнула инструмента, так как ее тронула песня Володыевского, в которой на самом деле было более хитрости, нежели правды; она тотчас же ударила по струнам и запела:

Володыевский так развеселился, что хватился за бока и воскликнул:

— Неужели все мужчины изменники? А военные, ваць-панна?

Тереза надула губки и запела с удвоенной энергией:

— Не обращайте на Терезу внимания, она уж всегда такая, — сказала Мария.

— Как же мне не обращать внимания, если панна Тереза оскорбила все воинское сословие, и я не знаю, куда деться от стыда.

— Вы просили, чтобы я пела, а теперь смеетесь надо мной, — ответила Тереза обиженным тоном.

— Я не пения касаюсь, но смысла вашей песни, ибо в ней задета честь всех военных; что же касается вашего голоса, то лучшего я не слышал даже в Варшаве. Вас бы только одеть в панталончики, и вы могли бы с успехом петь в кафедральном костеле Святого Иоанна, где бывают их величества.

— А для чего же ей одевать панталончики? — спросила с любопытством панна Зося.

— Там в хоре женщины не поют, а лишь мужчины и мальчики, одни поют такими грубыми голосами, как ни один бык не зарычит, а другие — так тонко, точно скрипка. Я их не раз слышал, когда мы с незабвенным воеводой русским[7]Воеводой русским в 1646–1651 гг. был князь Иеремия Вишневецкий. ездили на коронацию теперешнего нашего короля. Просто дух захватывает. Там музыкантов много, например: Форстер, Капула, Джан Батиста, Элерт, Марк и композитор Мельчевский. Как они запоют все вместе, то кажется, будто слышишь наяву хор серафимов.

— Это верно, клянусь Богом, — воскликнула Марыся, всплеснув руками.

— А короля вы много раз видели? — спросила Зося.

— Я разговаривал с ним так, как вот теперь с вами. После одного удачного сражения он меня обнял. Он так добр и милостив, что, увидев его однажды, нельзя его не полюбить.

— Мы и не видев любим его. А что, он всегда носит на голове корону?

— Нужно бы иметь железную голову, чтобы носить ее постоянно. Корона хранится в костеле, чем усиливается и значение ее, а его королевское величество носит черную шляпу с брильянтами, блеск коих точно озаряет весь замок…

— Говорят, что королевский замок лучше даже кейданского.

— Что кейданский? Его и сравнивать с кейданским нельзя. Это огромное здание, все из камня, дерева нигде и не увидишь. Кругом два ряда покоев, один другого лучше… Стены расписаны масляными красками; на них изображены сцены из различных войн и победы королей, как то: Сигизмунда Третьего и Владислава. Глаз оторвать нельзя: они — точно сама действительность. Удивляешься, что все это не двигается и не говорит. Но этого не может представить даже самый лучший художник. Иные покои сплошь из золота; стулья и скамейки вышиты бисером или покрыты тафтой, столы из мрамора и алебастра… А зеркал, часов, показывающих время и днем, и ночью, — всего и на воловьей шкуре не выписать. Вот король с королевой по этим комнатам ходят и радуются, глядя на свои богатства, а вечером для развлечения идут в театр.

— Что такое театр?

— Как это вам объяснить?.. Такое место, где танцуют разные итальянские танцы и представляют комедии. Комната так велика, как церковь, и вся украшена колоннами. С одной стороны зрители, а с другой расставлены размалеванные полотна. Одни поднимаются вверх, другие опускаются вниз; иные на винтах поворачиваются в разные стороны; перед собой вы видите тьму, тучи, то свет приятный, а наверху небо, и на нем солнце или звезды, внизу же страшный ад.

— О господи! — воскликнули девушки.

— И с чертями. Иногда безмерное море, а на нем корабли и сирены. Одни фигуры спускаются с неба, другие выходят из земли.

— А вот я ад не хотела бы видеть, — воскликнула Зося, — и дивлюсь, какая охота людям смотреть на такие ужасы.

— Они не только смотрят, но еще и в ладоши плещут от удовольствия, — продолжал Володыевский, — ибо все это не настоящее и от креста не исчезает. Здесь не злые духи представляют, а люди. Кроме их величеств бывают там епископы и разные другие лица, которые потом вместе с королем садятся за стол.

— А утром и днем они что делают?

— Это зависит от их настроения. Утром они ходят в ванну. Это такая комната — нет пола, а только блестящий, как серебро, цинковый ящик, а в нем вода.

— Вода в комнате… Да слыхано ли это?

— Да, вода. Ее можно, по желанию, прибавить или убавить; воду можно сделать горячей или холодной, ибо там проведены трубы с кранами. Вывернешь кран и наливай воды, какой хочешь и сколько хочешь. Можешь налить столько, что будешь плавать, как в озере. Ни у одного короля нет такого дворца, как у нашего, — это говорят и послы заграничные. Кроме того, ни один король не царствует над таким красивым народом, ибо хоть на свете и много есть разных красивых наций, но нашу Господь, по милосердию своему, больше всех одарил красотой.

— Счастлив наш король, — вздохнув, сказала Тереза.

— Конечно, он был бы счастлив, если бы не эти неудачные войны, которые губят Речь Посполитую за наши грехи и раздоры. За все отвечает король, и его же за наши грехи упрекают. А чем он виноват, если его не слушают? Тяжелые времена настали для нашей отчизны, столь тяжелые, каких еще никогда не бывало. Какой-нибудь ничтожный неприятель и тот смеет теперь идти против нас, которые до сих пор побеждали турецкого царя. Так-то Бог наказывает за гордость! Слава Ему, что моя рука уже действует, ибо пора, уже давно пора вступиться за дорогую отчизну. Грешно в такое время сидеть сложа руки.

— Вы только не вспоминайте о своем отъезде.

— Не может быть иначе. Хорошо мне здесь с вами, но в то же время и плохо. Пусть там умные на сеймах спорят, а солдату скучно, когда он не на войне. Поколе жив, он должен служить отчизне. А после смерти Бог, читающий в сердцах людей, больше всего наградит тех, кто не только ради одной славы служил отчизне… Но теперь уже таких мало, ибо настали для нас черные дни.

На глазах у Марыси показались слезы и наконец потекли по румяным щекам.

— Вы уедете и забудете нас, а мы здесь высохнем с тоски. Кто же будет здесь защищать нас в случае опасности?

— Уеду, но сохраню в сердце благодарность. Не часто встречаются такие люди, как в Пацунелях. А вы все еще боитесь Кмицица?

— Конечно, боимся. Им матери детей пугают, точно упырем.

— Он уже не вернется больше, а если и вернется, то не с теми шалопаями, что, по словам всех, были гораздо хуже его. Жаль, что такой хороший солдат так опозорил себя и утратил честь и состояние.

— И невесту.

— И невесту. Много хорошего говорят о ней.

— Она, несчастная, по целым дням теперь все плачет и плачет.

— Да ведь не Кмицица же она оплакивает, — возразил Володыевский.

— Кто знает? — сказала Марыся.

— Тем хуже для нее, ибо он уже не вернется; часть ляуданцев гетман отправил домой, — значит, и силы здесь есть. Они бы здесь и без суда с ним покончили. Он, верно, знает об их возвращении и носу сюда не покажет.

— Да, кажется, наши опять скоро уйдут, ибо их отпустили на очень короткий срок.

— Гетман их распустил потому, что у него денег нет, — ответил Володыевский. — Горе, да и только! В такое время, когда люди всего более нужны, их приходится вдруг отсылать… Ну, доброй ночи, ваць-панны, пора спать. Желаю вам увидеть во сне Кмицица с огненным мечом.

Сказав это, Володыевский встал со скамейки и пошел было в спальню, но едва он сделал несколько шагов, как из сеней донесся отчаянный крик:

— Ради бога, отворите, скорее.

Девушки перепугались, а Володыевский побежал за саблей, но не успел он еще вернуться, как в комнату вбежал незнакомый человек и бросился перед рыцарем на колени.

— Спасите, помогите, пане полковник… Нашу панну похитили…

— Какую панну?

— Из Водокт.

— Кмициц! — воскликнул Володыевский.

— Кмициц! — закричали девушки.

— Кмициц! — повторил посланный.

— Кто же ты? — спросил Володыевский.

— Слуга из Водокт.

— Мы его знаем, — сказала Тереза, — он привозил вам лекарство.

В это время из-за печки вылез заспанный старик Гаштофт, а в дверях появилось двое слуг Володыевского, которые, услышав шум, прибежали в комнату…

— Лошадей, — крикнул Володыевский. — Один из вас пусть сейчас же бежит к Бутрымам, а другой пусть седлает мне лошадь.

— У Бутрымов я уже был, — ответил старик, — они ближе всего. Они меня к вашей милости и послали.

— Когда панну похитили? — спросил Володыевский.

— Только что. Там теперь бьют дворовых… а я вскочил на лошадь…

Старый Гаштофт спросил, очнувшись:

— Что? Панну похитили?

— Кмициц ее похитил, — сказал Володыевский. — Едемте на помощь.

Сказав это, он обратился к посланному:

— Ступай к Домашевичам и скажи им взять оружие и ехать в Водокты.

— Ну же, вы, козы! — вдруг крикнул Гаштофт дочерям. — Бегите на деревню и будите шляхту, пусть берутся за сабли. Панну похитил Кмициц… А?.. Господи помилуй!.. Разбойник, злодей… А?..

— Давайте и мы будить, — сказал Володыевский, — это будет скорее… Идемте. Лошади, кажется, уже поданы.

Через минуту они сели на лошадей, а с ними двое слуг: Огарек и Сыруц. Все поехали по дороге, между изб, стучали в двери, в окна и кричали что есть мочи:

— За сабли, за сабли! Панну похитили! Кмициц в Водоктах!

Услышав крик, все выбегали из избы и, поняв, в чем дело, сами начинали кричать: «Кмициц в Водоктах! Панну похитили!» — и с этим бежали седлать лошадь или в избу искать саблю. Все большее количество голосов повторяло: «Кмициц в Водоктах». Поднялась суматоха; в окнах замелькал свет, раздавался плач женщин, лай собак. Наконец шляхта тронулась в путь, кто на лошадях, кто пешком. Над массой человеческих голов в темноте блестели сабли, пики, рогатины и даже железные вилы.

Пан Володыевский, окинув глазами весь этот отряд, сейчас же разослал несколько человек в разные стороны, а сам с остальными отправился вперед.

Верховые ехали впереди, а за ними шли пешие. Все они направлялись к Волмонтовичам, чтобы присоединиться к Бутрымам. Те из шляхты, что вернулись от воеводы, сейчас же построились в ряды; другие, особенно пешие, шли не так исправно, шумели оружием, болтали, громко зевали и, наконец, ругали на чем свет стоит Кмицица, нарушившего их покой. Так они дошли до Волмонтовичей, где встретились с вооруженным отрядом.

— Стой! Кто едет? — послышались оттуда голоса.

— Гаштофты.

— А мы Бутрымы. Домашевичи тоже здесь.

— Кто вами командует? — спросил Володыевский.

— Юзва Безногий… К услугам вашей милости.

— Имеете известия?

— Он ее увез в Любич, куда проехал по болотам, чтобы миновать Волмонтовичи.

— В Любич? — спросил с удивлением Володыевский. — Неужели он там считает себя в безопасности? Ведь Любич не крепость.

— Вероятно, рассчитывает на свои силы. С ним двести человек. Верно, хочет увезти из Любича имущество, с ним много телег и лошадей. Нужно полагать, что он не знал о нашем возвращении, иначе не решился бы так смело действовать.

— Наше счастье! — сказал Володыевский. — Теперь он от нас не уйдет. Сколько у вас ружей?

— У нас, Бутрымов, ружей тридцать, а у Домашевичей вдвое больше.

— Хорошо. Возьмите пятьдесят человек и закройте проход к болотам. Только живее! Остальные пойдут со мной. Не забудьте захватить топоры.

— Все будет исполнено!

Началось движение: маленький отряд под командой Юзвы Безногого пошел к болотам.

В это время приехали и остальные Бутрымы, которых Володыевский послал созывать шляхту.

— Госцевичей не видно? — спросил Володыевский.

— А, это вы, пане полковник? Слава богу! — воскликнули Бутрымы. — Госцевичи уже идут; они теперь должны быть в лесу. Вам ведомо, что он увез барышню в Любич?

— Да. Недалеко он уйдет.

Действительно, Кмициц не предвидел одной опасности: он не знал о том, что большая часть шляхты вернулась, и думал, что вся округа пуста, как во время его первого приезда в Любич. Но оказалось, что, не считая Стакьянов, которые не могли подойти вовремя, Володыевский вел против него около трехсот опытных в военном деле людей.

Шляхты в Волмонтовичи прибывало все больше и больше. Наконец пришли и Госцевичи, которых давно ждали. Володыевскому не стоило никакого труда привести их в надлежащий порядок, и это ему доставило большое удовольствие. С первого же взгляда в них можно было узнать настоящих солдат, а не обыкновенную беспорядочную шляхту. Это радовало Володыевского особенно потому, что ему вскоре предстояло идти с ними на серьезное дело.

Они пошли к Любичу тем же лесом, через который проезжал Кмициц. Было уже далеко за полночь. Взошла луна и осветила лес, дорогу и отряд, шедший по ней, бросала свои бледные лучи на острия пик, отражалась на блестящих саблях. Шляхта переговаривалась потихоньку о необыкновенном событии, заставившем ее покинуть свои дома.

— Здесь шатались всякие люди, — говорил один из Домашевичей, — мы думали, что это беглые, а это, верно, были его разведчики.

— Конечно. Каждый день какие-то незнакомые нищие приходили в Водокты, будто за милостыней, — прибавил другой.

— А что за люди у Кмицица?

— Дворовые из Водокт говорят, что казаки. Он, верно, снюхался с Хованским или Золотаренкой. До сих пор был только разбойником, а теперь стал изменником…

— Как же он мог привести сюда казаков?

— Первый попавшийся отряд мог их остановить.

— Во-первых, они могли идти лесом, а во-вторых, мало ли наших магнатов со своими казаками разъезжает… Кто их отличит от неприятеля?

— Он будет защищаться до крайности; это храбрый, решительный человек, но наш полковник сумеет с ним справиться.

— Бутрымы тоже поклялись, что он не уйдет отсюда живым, хоть бы для этого им пришлось всем лечь костьми.

— Если мы его убьем, то с кого требовать вознаграждения за убытки? Лучше поймать его живым и отдать в руки правосудия.

— Не время теперь о судах думать, когда все потеряли голову. Разве вы не слышали, что нам предстоит еще война со шведами?

— Господи, спаси и сохрани! Московская сила, Хмельницкий! Шведов только недоставало, тогда уж придут последние дни для Речи Посполитой.

Вдруг Володыевский, ехавший впереди, повернулся к ним и сказал:

— Тише, Панове!

Шляхта умолкла, вдали показался Любич. Через четверть часа они подъехали не дальше чем на полверсты. Все окна были освещены, а на дворе виднелась масса вооруженных людей и лошадей. Нигде не было стражи, не было принято никаких предосторожностей. По-видимому, Кмициц был слишком уверен в своей силе. Подъехав ближе, Володыевский сразу узнал казаков, с которыми ему пришлось не раз воевать, сначала при жизни великого Еремии, а потом под начальством Радзивилла, и пробормотал:

— Если это неприятельские казаки, то этот бездельник хватил уж через край.

Он остановил свой отряд и стал присматриваться. На дворе была страшная суета. Одни казаки держали зажженные факелы, другие бегали во все стороны: то входили в дом, то опять выходили, выносили вещи, укладывали тюки на телеги; другие выводили лошадей из конюшен, скот из сараев; со всех сторон раздавались крики, приказания. Вся эта картина напоминала переезд арендатора в новое имение.

Христофор, старший из Домашевичей, подъехал к Володыевскому.

— Пан полковник, — сказал он, — похоже на то, что они хотят весь Любич уложить на телеги.

— Не вывезут, — ответил Володыевский, — не только Любича, но и своей шкуры. Я совершенно не узнаю Кмицица: ведь он опытный солдат, а нигде не поставил стражи.

— Он уверен в своей силе; у него, должно быть, будет более трехсот человек. Если бы мы не вернулись, то он мог бы среди бела дня проехать с возами через все деревни.

— Хорошо! — сказал Володыевский. — А есть ли еще другая дорога к дому или только эта одна?

— Только эта, а дальше пруд и болота.

— Это хорошо! Сойдите с лошадей!

Шляхта поспешила исполнить приказание; затем, образовав длинную цепь, она окружила дом со всех сторон.

Володыевский с главным отрядом подошел к воротам.

— Ожидать команды! — сказал он тихо. — Не стрелять, пока не прикажу!

Лишь несколько десятков шагов отделяли шляхту от ворот, когда их заметили со двора. Несколько человек сейчас же вскочили на забор и, перегнувшись через него, стали всматриваться в темноту, а грозные голоса спросили:

— Эй, что за люди?

— Стой! — крикнул Володыевский. — Огня!

Из всех имевшихся у шляхты ружей грянули выстрелы, а вслед за ними снова раздался голос Володыевского:

— Бегом!

— Бей, режь! — крикнули ляуданцы, бросившись вперед, как поток.

Казаки тоже ответили выстрелами, но зарядить во второй раз уже не успели. Шляхта налегла на ворота, и под ее могучим напором они рухнули. Впереди стеной шли великаны Бутрымы, самые опасные в рукопашном бою. Шли, как стадо разъяренных буйволов, ломая, давя, уничтожая и рубя все на своем пути, а за ними следовали Домашевичи и Госцевичи.

Солдаты Кмицица храбро защищались; из-за телег и тюков, из окон дома и с крыши раздались выстрелы, но редкие, потому что факелы погасли, и трудно было отличить своих от неприятелей. Несколько минут спустя казаков оттеснили к дому и к конюшням. Раздались крики о пощаде. Шляхта торжествовала.

Но когда она осталась на дворе одна, во всех окнах показались дула ружей, и град пуль посыпался на двор. Большая часть казаков спряталась в доме.

— К дому, к дверям! — крикнул Володыевский.

Действительно, у стен выстрелы не могли им причинить никакого вреда. Но положение их было довольно тяжелое. О штурме окон нечего было и думать, так как их встретили бы выстрелами в упор, и Володыевский велел рубить двери.

Но это было нелегко исполнить, так как двери были сделаны из толстых Дубовых крестовин, покрытых сплошь огромными гвоздями, от которых зазубривались топоры, прежде чем успевали вонзиться в дерево. Самые сильные мужики напирали время от времени, плечами, но напрасно. Двери с внутренней стороны были заперты железными болтами, да, кроме того, их подперли кольями. Но Бутрымы рубили бешено. Кухонную дверь штурмовали Домашевичи и Госцевичи.

После часа тщетных усилий их сменили другие. Некоторые крестовины вывалились, но на их месте показались ружейные дула. Снова раздались выстрелы. Двое Бутрымов упали с простреленной грудью. Но остальные не растерялись и стали рубить с еще большим ожесточением.

Образовавшиеся отверстия, по команде Володыевского, заткнули кафтанами. В это время со стороны дороги раздались голоса: это Стакьяны спешили на помощь своим братьям, а за ними вооруженные мужики из Водокт.

Прибытие новых подкреплений, очевидно, встревожило осажденных — из-за двери послышались голоса:

— Стой, не руби, слушай! Да постой же, черт… Поговорим.

Володыевский велел прекратить работу и спросил:

— Кто говорит?

— Оршанский хорунжий Кмициц, — послышался ответ. — А вы кто?

— Полковник Михал-Юрий Володыевский.

— Челом вам, — отозвался голос из-за дверей.

— Не время любезничать… Скажите, что нужно?

— Мне бы следовало вас об этом спросить. Вы не знаете меня, а я вас. С какой стати вы на меня нападаете?

— Изменник! — крикнул Володыевский. — Со мной вернувшиеся с войны ляуданцы, а у них с тобою счеты за разорение, за безвинно пролитую кровь и ту панну, которую ты сейчас похитил. Знаешь, что тебя ожидает? Ты не уйдешь отсюда живым.

Наступило минутное молчание.

— Ты бы меня не назвал во второй раз изменником, — заговорил опять Кмициц, — если б не дверь, которая нас отделяет.

— Так отопри ее… я тебе не запрещаю.

— Не одна ляуданская собака ноги протянет, прежде чем вы возьмете меня живым.

— Так мы тебя мертвого за ноги вытащим. Нам все равно.

— Слушайте, ваць-пане, и запомните то, что я вам скажу. Если вы нас не оставите в покое, у меня наготове бочонок пороху: я взорву дом, а с ним и всех, кто здесь. Клянусь Богом, что я это сделаю. А теперь берите меня, если хотите.

На этот раз воцарилось долгое молчание. Володыевский напрасно искал ответа. Шляхта с испугом переглядывалась. Столько было дикой энергии и решимости в словах Кмицица, что они ни на минуту не усомнились в их правдивости. Вся победа могла рухнуть от одной искры, а вместе с тем и панна будет потеряна навсегда.

— Что нам делать? — пробормотал один из Бутрымов. — Это сумасшедший человек. Он готов исполнить свою угрозу.

Вдруг у Володыевского явилась счастливая, как ему казалось, мысль.

— Есть еще способ, — воскликнул он. — Выходи, изменник, на поединок со мной. Убьешь меня, — уезжай себе с Богом, никто тебя не тронет.

Некоторое время ответа не было. Сердца ляуданцев тревожно бились.

— На саблях? — спросил наконец Кмициц. — Можно!

— Можно, если ты не трусишь.

— И вы дадите честное слово, что я уеду свободно?

— Даю.

— Этого никак нельзя! — крикнул Бутрым.

— Тише, черт вас дери! — крикнул Володыевский. — А если вы не хотите, то пусть он взрывает и себя, и вас.

Бутрымы замолчали, а минуту спустя один из них сказал:

— Пусть будет по-вашему.

— А что, — спросил насмешливо Кмициц, — лапотники согласны?

— И поклянутся на мечах, если угодно.

— Пусть поклянутся.

— Ко мне, Панове, ко мне! — крикнул Володыевский шляхте, стоявшей под стенами дома.

Через несколько минут все собрались у входной двери, и весть, что Кмициц хочет взорвать дом, так их ошеломила, что они как будто окаменели и не могли произнести ни слова; вдруг среди этой гробовой тишины раздался голос Володыевского:

— Всех вас, панове, беру в свидетели, что я вызвал оршанского хорунжего пана Кмицица на поединок с условием, что если он одолеет меня, то может беспрепятственно уехать отсюда, в чем вы поклянетесь на рукоятках сабель всемогущим Богом и святым его Евангелием.

— Погодите, — крикнул Кмициц, — уеду беспрепятственно со всеми людьми и панной.

— Панна останется, а люди пойдут в плен к шляхте.

— На это я не согласен.

— Ну так взрывай дом! Панну мы уже оплакали, а что касается людей, то спросите их, что они предпочитают.

Снова наступила тишина.

— Пусть и так будет, — сказал наконец Кмициц. — Не удалось похитить ее сегодня, удастся — в другой раз. Вы ее даже и под землей от меня не скроете. Клянитесь!

— Клянитесь! — повторил Володыевский.

— Клянемся всемогущим Богом и святым его Евангелием. Аминь.

— Выходите же наконец! — сказал Володыевский.

— Вы торопитесь на тот свет?

— Хорошо, хорошо, только скорей.

Лязгнули железные болты, подпиравшие двери изнутри.

Пан Володыевский отодвинулся, а за ним и вся шляхта, чтобы очистить место. Дверь тотчас отворилась, и в ней показался пан Андрей высокий, стройный, как тополь. На дворе уже светало, и первые бледные лучи дня упали на его молодое, воинственное, гордое лицо. Остановившись в дверях, он смело взглянул на шляхту и сказал:

— Я верю вам, ваць-панове. Бог знает, хорошо ли я делаю, но не в этом дело. Который тут пан Володыевский?

Маленький полковник выступил вперед.

— Я, — ответил он.

— Хо-хо, а вы таки непохожи на великана, — сказал Кмициц, намекая на рост рыцаря, — я думал, что вы подороднее, а все ж видно, что вы опытный солдат.

— О вас я этого не скажу, ваць-пане: вы даже забыли расставить стражу. Если вы и деретесь так, то мне недолго придется трудиться.

— Где станем? — быстро спросил Кмициц.

— Здесь… двор гладок, как стол.

— Согласен, приготовьтесь к смерти.

— Вы так уверены, ваць-пане?

— Видно, вы в Оршанском не бывали, если в этом сомневаетесь. Я не только уверен, но мне жаль даже вас, пане: о вас я наслышан как о славном солдате. Потому я в последний раз говорю: оставьте меня в покое. Мы не знаем друг друга, к чему нам друг другу мешать? Чего вы от меня хотите? Девушка принадлежит мне по завещанию, как и имение, и Бог свидетель, что я только отстаиваю свое право. Правда, что я изрубил шляхту в Волмонтовичах, но Бог рассудит, кто кого раньше обидел. Были мои офицеры сорванцами или не были, это все равно, довольно того, что они здесь никому не сделали зла, а их перерезали всех до одного, как собак, из-за того, что они хотели потанцевать в корчме с девушками. Пусть же будет кровь за кровь. Потом еще перебили солдат. Клянусь Богом, что я ехал сюда не с дурными намерениями, а как меня приняли? Но пусть же будет обида за обиду. А убытки я вознагражу, еще своего прибавлю… по-соседски… Лучше так, чем иначе…

— А что за люди пришли теперь с ваць-паном? Откуда вы взяли таких помощников? — спросил Володыевский.

— Откуда взял, откуда взял! Я их привел не против отчизны, а ради своего личного дела.

— Так вот как? Ради личного дела вы соединились с неприятелем… А чем же заплатите за эту услугу, как не изменой? Нет, братец, я не мешал бы тебе поладить со шляхтой, но звать неприятеля на помощь — это другое дело. Теперь пустяками не отделаешься. Становись-ка, становись, я знаю, что трусишь, хотя и выдаешь себя за оршанского рубаку.

— Ты сам хочешь, — сказал Кмициц, становясь в позицию.

Но пан Володыевский не спешил и, не вынимая еще сабли, посмотрел на небо. Уже светало. Золотисто-голубая лента опоясала восток, но на дворе было еще довольно темно, особенно перед домом, там царил совершенный мрак.

— Хорошо начинается день, — сказал Володыевский, — но солнце взойдет еще не скоро. Может быть, вы хотите, чтобы нам принесли огонь?

— Мне все равно.

— Мосци-панове, — обратился Володыевский к шляхте, — сбегайте-ка за лучинами и факелами, нам будет светлее плясать этот оршанский танец.

Шляхта, которую очень ободрил шутливый тон полковника, живо побежала на кухню; некоторые стали собирать брошенные во время битвы факелы, и через несколько минут в бледном утреннем полумраке засверкало около пятидесяти огней. Пан Володыевский указал на них саблей Кмицицу.

— Смотрите, ваша милость, — настоящие похороны. А Кмициц ответил сразу:

— Полковника хоронят, без почестей нельзя…

— Ишь как кусается!

Между тем шляхта молча окружила рыцарей, все подняли вверх зажженные лучины, дальше разместились любопытные; посредине стали противники и смерили друг друга глазами. Наступила страшная тишина, и только угольки с обгорелых лучин падали с шипением на снег. Пан Володыевский был весел, как щегленок в погожее утро.

— Начинайте, — сказал Кмициц.

Первый звон сабель отозвался эхом в сердцах всех зрителей. Пан Володыевский взмахнул как бы нехотя. Кмициц отбил удар и тоже ударил. Володыевский снова отбил. Сухой лязг слышался все чаще. Все затаили дыхание. Кмициц нападал с бешенством, пан Володыевский заложил левую руку за спину и стоял спокойно, делая небрежные, почти незаметные движения рукой; казалось, что он хочет только защитить себя и вместе с тем щадит противника; порой он отступал на шаг, порою делал шаг вперед, — он, видно, изучал искусство Кмицица. Тот волновался, этот был холоден, как учитель, который испытывает ученика, и становился все спокойнее; наконец, к величайшему изумлению шляхты, он заговорил:

— Поболтаем, чтобы не было скучно. Ага, это оршанские приемы; видно, вы там сами горох молотите, размахиваете саблей, как цепом. Ну и устанете вы. Неужели вы лучший рубака в Оршанском?.. Такой удар только у писарей в моде… Это курляндский… им хорошо от собак отмахиваться. Присматривайте за концом сабли. Не выгибайте так ладони, не то смотрите, что может случиться… Поднимите…

Последние слова Володыевский произнес отчетливо, и в то же время, описав дугу, он притянул саблю к себе и прежде, чем присутствующие могли понять, что значит «поднимите», сабля Кмицица, как выдернутая из нитки игла, сверкнула над головою Володыевского и упала за его спиной, а он сказал:

— Это называется вышибать саблю!

Кмициц стоял бледный, с блуждающими глазами, пораженный не менее ляуданской шляхты; а маленький полковник отошел в сторону и, указывая на лежащую на земле саблю, повторил:

— Поднимите!

Была минута, когда казалось, что Кмициц бросится на него.

Он уже готовился сделать прыжок, но Володыевский, прижав к груди рукоятку, вытянул вперед острие; Кмициц схватил саблю и бросился на страшного противника.

Среди шляхты послышался громкий шепот, круг суживался все более и более, за ним образовался второй и третий. Казаки Кмицица просовывали головы между головами шляхты, точно жили с ними всегда в вечной дружбе. Невольные крики восторга и удивления срывались с уст зрителей; порой раздавался неудержимый взрыв нервного хохота, все узнали мастера своего дела.

А тот играл со своим противником, как кот с мышью, и делал все более небрежные движения саблей; левую руку засунул в карман штанов. Кмициц метался, скрежетал зубами, наконец, сквозь стиснутые зубы у него вырвались хриплые слова:

— Кончайте… пане… Спасите от позора…

— Хорошо, — ответил Володыевский.

Послышался короткий, страшный свист, потом сдавленный крик… Кмициц распростер руки, сабля упала на землю… и он рухнул лицом вниз, к ногам полковника.

— Жив, — сказал Володыевский, — не на спину упал.

Шляхта зашумела, и в этих криках все чаще слышалось:

— Добить изменника… Добить… Зарубить…

И несколько Бутрымов бросились с обнаженными саблями. Вдруг произошло что-то необыкновенное; казалось, будто маленький полковник вырос на глазах, сабля одного из Бутрымов вылетела у него из рук, точно подхваченная ветром, а Володыевский крикнул со сверкающими глазами:

— Не трогать! Прочь!.. Теперь он мой, а не ваш… Прочь!..

Все умолкли, боясь гнева этого человека, а он сказал:

— Я резни не допущу… Как шляхта, вы должны знать рыцарский обычай — лежачего не бьют. Так не поступают даже с неприятелем, а тем более с противником, побежденным на поединке.

— Он — изменник! — пробормотал один из Бутрымов. — Такого надо бить.

— Если он изменник, то должен быть отдан в руки пана гетмана и будет наказан по заслугам. Наконец, я вам сказал, он теперь мой, а не ваш. Если он останется жив, то вы можете требовать с него судом вознаграждения за убытки и обиды. Кто из вас умеет перевязывать раны?

— Христофор Домашевич. Он с давних пор всех лечит.

— Пусть он сейчас же сделает перевязку, потом вы перенесете его на постель, а я пойду успокоить несчастную панну.

И Володыевский, сунув саблю в ножны, вошел через изрубленную дверь в дом. Шляхта начала ловить и вязать казаков, которые с сегодняшнего дня должны были пахать у них землю. Они даже не сопротивлялись; лишь несколько человек выскочили в противоположные окна дома, но и те попали в руки карауливших там Стакьянов. Вместе с тем шляхта принялась грабить нагруженные телеги, на которых было немало всякого добра, некоторые советовали разграбить и дом, но боялись Володыевского, а может быть, и присутствие панны Александры Биллевич заставило их отказаться от этой мысли. Своих убитых, среди которых было трое Бутрымов и двое Домашевичей, положили на возы, чтобы похоронить по христианскому обряду, а для казаков велели вырыть одну большую могилу за садом.

Володыевский искал девушку по всему дому и наконец нашел ее в кладовой, куда вела маленькая дверь из спальни. Это была небольшая квадратная комната с узкими решетчатыми окнами и такими толстыми стенами, что если б Кмициц и взорвал дом, то эта комната, без сомнения, уцелела бы. Это заставило его быть лучшего мнения о Кмицице. Панна сидела на сундуке, недалеко от двери, опустив голову, с лицом, почти совсем закрытым волосами. Услышав шаги рыцаря, она не пошевельнулась, — должно быть, думала, что это Кмициц или кто-нибудь из его людей. Володыевский остановился в дверях, снял шапку, откашлялся раз, другой, но, видя, что это не помогает, произнес:

— Вы свободны, ваць-панна!

Тогда из-под волос на него взглянули синие глаза, а затем поднялось и чудное, хоть очень бледное и точно безумное, лицо. Володыевский ожидал благодарности и проявления радости, но вместо этого девушка оставалась неподвижной и смотрела на него блуждающими глазами, и рыцарь сказал снова:

— Опомнитесь, ваць-панна, Бог сжалился над вами! Вы свободны и можете возвращаться в Водокты.

На этот раз взгляд панны Биллевич был более сознательным. Встав с сундука, она откинула назад волосы и спросила:

— Кто вы, ваць-пане?..

— Михал Володыевский, драгунский полковник виленского воеводы.

— Я слышала звуки битвы… выстрелы… Скажите…

— Да. Это мы пришли на помощь ваць-панне.

Девушка совсем пришла в себя.

— Благодарю вас, — ответила она тихим голосом, в котором слышалась тревога. — А что с тем случилось?

— С Кмицицем? Не беспокойтесь, ваць-панна, лежит без дыхания на дворе… Это, не хвастаясь, сделал я.

Володыевский произнес это с оттенком самодовольства, но если ожидал удивления, то сильно ошибся. Девушка не ответила ни слова, пошатнулась слегка и стала искать руками опоры, наконец, опустилась на тот же сундук, с которого только что поднялась. Рыцарь быстро подбежал к ней:

— Что с вами, ваць-панна?

— Ничего, ничего… Погодите… позвольте… Пан Кмициц убит?

— Что мне Кмициц! — перебил ее Володыевский. — Тут все дело в вас.

Вдруг силы ее вернулись, она опять встала и, взглянув ему прямо в глаза, крикнула с гневом, нетерпением и отчаянием:

— Ради бога, отвечайте: он убит?

— Пан Кмициц ранен, — ответил Володыевский с изумлением.

— Жив?

— Жив!

— Хорошо! Благодарю вас…

И, все еще шатаясь, она пошла к дверям. Володыевский простоял с минуту, шевеля усиками и качая головой, наконец пробормотал:

— Благодарила ли она меня за то, что Кмициц ранен, или за то, что он жив? И пошел вслед за нею. Она стояла посреди спальни, как в оцепенении.

В эту минуту четыре шляхтича внесли Кмицица. Двое передних, шедших боком, показались в дверях, а между их рук свешивалось бледное лицо пана Андрея с закрытыми глазами и с запекшейся черной кровью в волосах.

— Осторожнее, — говорил шедший за ними Христофор Домашевич, — осторожнее через порог! Пусть кто-нибудь поддержит голову. Осторожнее!

— А как же мы будем держать, если у нас руки заняты? — ответили шедшие впереди.

В эту минуту к ним подошла панна Александра, такая же бледная, как Кмициц, и положила обе руки под его безжизненную голову.

— Это паненка! — сказал Домашевич.

— Я… осторожнее… — ответила она чуть слышно.

Пан Володыевский смотрел на нее и усиленно шевелил усиками. Между тем Кмицица уложили в постель. Домашевич стал обмывать ему голову водой и, приложив к ране приготовленный пластырь, сказал:

— Теперь пусть он только лежит спокойно. Эх, железная, должно быть, у него голова, если от такого удара не раскололась надвое! Может, и выздоровеет, молод! Ну и досталось ему!

Потом обратился к Ол е ньке:

— Дайте, панна, я вам вымою руки. Вот вода! Доброе у вас сердце, если вы для такого человека не побоялись запачкать руки в крови.

Он вытирал ей руки, а она так страшно побледнела, что Володыевский снова подбежал к ней:

— Вам здесь нечего более делать, ваць-панна. Вы проявили христианское милосердие к врагу, а теперь возвращайтесь домой.

И он предложил ей руку; но она даже не взглянула на него, а, обратившись к Домашевичу, сказала:

— Пане Христофор, проводите меня!

И они вышли, за ними пошел и Володыевский. На дворе шляхта стала восторженно ее приветствовать, а она шла бледная, шатаясь, со сжатыми губами и сверкающими глазами.

— Да здравствует наша панна, да здравствует наш полковник! — раздавалось со всех сторон.

Час спустя Володыевский, во главе ляуданцев, возвращался домой. Солнце уже взошло. Утро было радостное, настоящее весеннее утро. Ляуданцы в беспорядке рассыпались по дороге, болтая о событиях прошлой ночи и восхваляя до небес Володыевского, но он ехал задумчивый и молчаливый. Из головы у него не выходили эти глаза, глядевшие на него из-под спадавших на лоб волос, не выходила ее стройная и величавая, хоть и согбенная горем и страданием фигура.

— Чудо как хороша! — бормотал он. — Настоящая княжна! Гм… я спас ее честь, а может быть, и жизнь: ведь если б дом и уцелел, она могла бы умереть от одного страха. Она должна мне быть благодарна… Но кто поймет женщину… Смотрела на меня, как на слугу; не знаю, от гордости ли это или от смущения.