Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXI

Но это истребление еще только начиналось, когда пан Кмициц вместе с тремя Кемличами, после долгого и трудного пути, приехал наконец в Глотову. Они приехали ночью. Город был переполнен солдатами, панами, шляхтой, слугами короля и магнатов, все гостиницы были заняты, и старик Кемлич с величайшим трудом разыскал квартиру для пана Андрея у одного мещанина, жившего за городом.

Весь день пан Андрей пролежал больной, в лихорадке, от ожога. Минутами ему казалось, что придется расхвораться надолго. Но его железная натура справилась с болезнью. На следующую ночь ему стало лучше, а на рассвете он оделся и отправился в костел поблагодарить Бога за свое чудесное спасение. Серое снежное утро чуть брезжило. Город еще спал. Но сквозь открытые двери костела в алтаре виднелся свет и слышались звуки органа.

Кмициц вошел. Ксендз молился перед алтарем, в костеле было еще мало народа, на скамьях сидело всего лишь несколько человек, но, когда глаза пана Андрея освоились с темнотой, он увидел какую-то фигуру, лежавшую ниц перед самым алтарем на ковре. За ним на коленях стояли два подростка, с румяными, почти детскими лицами. Человек этот лежал без движения, и только по его тяжелым вздохам можно было догадаться, что он не спит, а молится ревностно., от всей души. Кмициц тоже погрузился в благодарственную молитву; но, когда он кончил молиться, глаза его невольно обратились снова на человека, лежавшего на полу, и не могли уже оторваться, точно что-то их приковывало. Тело лежавшего вздрагивало от вздохов, похожих на стоны, которые отчетливо звучали в тишине костела. Желтый блеск свечей перед алтарем и бледный дневной свет в окнах делали эту фигуру все более отчетливой.

Пан Андрей по его одежде сразу догадался, что это должен быть какой-нибудь сановник, и все присутствующие, не исключая и ксендза, служившего раннюю обедню, то и дело поглядывали на него с глубоким уважением. Незнакомец был весь в черном бархате, отделанном соболем, на шее у него был белый кружевной воротник, из-под которого проглядывали звенья золотой цепи; рядом лежала черная шляпа со страусовыми перьями, один из пажей, стоявших на коленях за ковром, держал в руке его перчатки и шпагу в голубых ножнах. Лица незнакомца пан Кмициц разглядеть не мог, так как оно тонуло в складках ковра и, кроме того, его совершенно закрывали упавшие по сторонам локоны парика.

Пан Андрей подошел почти к самому алтарю, чтобы иметь возможность разглядеть лицо незнакомца, когда он встанет. Между тем заутреня кончалась. Люди, которые хотели присутствовать при поздней обедне, входили в главные двери. Костел понемногу наполнялся людьми с бритыми головами, одетыми в шубы и военные бурки. Становились тесно. Кмициц спросил стоявшего рядом с ним шляхтича:

— Простите, ваша милость, что я вам мешаю молиться, но любопытство сильнее. Кто это?

И он указал глазами на человека, лежавшего на ковре.

— Вы, должно быть, издалека приехали, если не знаете, кто это? — ответил шляхтич.

— Уж конечно, издалека, если спрашиваю вас. Надеюсь, что вы мне любезно ответите.

— Это король!

— Господи боже! — воскликнул Кмициц.

И в ту же минуту король поднялся, так как ксендз стал читать Евангелие.

Пан Андрей увидел исхудалое, желтое лицо, прозрачное, как церковный воск. Глаза короля были влажны, веки красны. Казалось, что все судьбы родной страны отразились на этом благородном лице — столько было в нем боли, муки и забот. Бессонные ночи, проведенные в молитвах и тревогах, ужасные разочарования, изгнание, одиночество, оскорбленное достоинство сына, внука и правнука мощных королей, горечь, которой так долго и в таком изобилии поили его собственные подданные, неблагодарность страны, ради которой он готов был пожертвовать кровью и жизнью, — все это можно было прочесть в этом лице, как в книге. Но в этом лице была не только безропотная покорность, которую дала ему вера и молитва, не только величие короля и помазанника Божьего, но такая бесконечная доброта, что невольно думалось: если самый ужасный преступник протянет руки к нему, как к отцу, этот отец примет его, простит и забудет о собственных обидах. У Кмицица, когда он смотрел на него, какая-то железная рука сжимала сердце. Скорбью наполнилась душа молодого человека. Раскаяние, жалость и преданность не давали ему дышать, чувство огромной вины подкосило его ноги, он стал дрожать всем телом, и новое, неведомое чувство вспыхнуло у него в груди. В одну минуту он полюбил этого скорбно-величавого человека, почувствовал, что для него на свете нет ничего дороже этого государя и отца, что он готов пожертвовать ради него жизнью, претерпеть самые страшные мучения. Он готов был броситься к его ногам, обнять колени и просить об отпущении грехов. Шляхтич, дерзкий головорез, умер в нем в одну минуту, и родился монархист, всей душой преданный своему королю.

— Это наш государь! Наш несчастный государь! — повторял он про себя, точно словами хотел подтвердить то, что видели его глаза и чувствовало сердце.

Между тем Ян Казимир, когда прочли Евангелие, снова опустился на колени, воздел руки, поднял глаза вверх и погрузился в молитву. Ксендз уже ушел, в костеле поднялось движение, а король все еще стоял на коленях.

Вдруг тот шляхтич, с которым заговорил Кмициц, слегка дотронулся до его руки.

— А вы кто такой? — спросил он.

Кмициц не сразу понял вопрос и не сразу ответил, так как сердце и мысли его были заняты особой короля.

— Кто вы такой? — повторил стоявший рядом.

— Шляхтич, как и вы! — ответил пан Андрей, точно просыпаясь от сна.

— Как вас зовут?

— Как меня зовут? Меня зовут Бабинич, я из Литвы, из-под Витебска.

— А я — Луговский, придворный короля. Так вы из Литвы, из-под самого Витебска едете?

— Нет… Я еду из Ченстохова.

Пан Луговский от удивления не мог проговорить ни слова.

— Ну, если так, то привет вам, привет, вы нам сообщите новости. Король попросту умирает от нетерпения, так как целых три дня не было никаких достоверных известий. Как же так? Вы, верно, из полка Зброжека, Калинского или Куклиновского? Из-под Ченстохова?

— Не из-под Ченстохова, а из самого монастыря.

— Да вы шутите. Что там? Что слышно? Монастырь еще защищается?

— Защищается и будет защищаться. Шведы не сегодня завтра уйдут.

— Господи боже! Король озолотит вас! Вы из самого монастыря, говорите? Как же вас шведы пропустили?

— Я у них разрешения не спрашивал, но простите меня, ваша милость, я в костеле подробно рассказывать не могу.

— Правильно, правильно! — ответил пан Луговский. — Боже милостивый! Вы с неба нам свалились, но в костеле не подобает, это правильно! Подождите, пане! Король сейчас встанет, поедет домой завтракать. Сегодня воскресенье… Пойдемте со мной, вы станете рядом со мной в дверях, и я сейчас же вас представлю королю… Пойдемте, пойдемте, иначе будет поздно!

Сказав это, он пошел вперед, а Кмициц за ним. Едва лишь они остановились в дверях, как вдруг показались два пажа, а за ними медленно вышел Ян Казимир.

— Ваше величество, — воскликнул пан Луговский, — есть известия из Ченстохова!

Восковое лицо Яна Казимира вдруг оживилось.

— Что, где, кто? — спросил он.

— Вот этот шляхтич. Говорит, что едет из самого монастыря.

— Разве монастырь уже взят? — крикнул король. В эту минуту пан Андрей упал в ноги королю.

Ян Казимир наклонился и стал поднимать его за руки.

— Потом, потом, — сказал он. — Вставай, ради бога, вставай! Говори скорей! Монастырь взят?

Кмициц вскочил со слезами на глазах и воскликнул горячо:

— Не взят, государь, и не будет взят! Шведы разбиты! Самое большое орудие взорвано! В их лагере страх, голод, нищета. Они думают об отступлении!

— Слава тебе, Царица Небесная! — произнес король.

Потом он вернулся к двери костела, снял шляпу и, не заходя внутрь, опустился на колени на снегу у двери. Прислонился головой к стене и погрузился в молчание. Минуту спустя он уже рыдал.

Волнение охватило всех. Пан Андрей ревел, как зубр. Помолившись и наплакавшись, король встал уже успокоенный, с просветленным лицом. Он сейчас же спросил у Кмицица его имя, и, когда тот назвал ему свою вымышленную фамилию, он сказал.

— Пусть пан Луговский сейчас же отведет тебя на нашу квартиру. Мы куска хлеба в рот не возьмем, прежде чем не узнаем про осаду.

И четверть часа спустя пан Кмициц стоял уже в королевских покоях перед собравшимися там сановниками. Король ждал королеву, чтобы сесть с ней завтракать; через минуту вошла и Мария-Людвика. Ян Казимир, завидев ее, крикнул с места:

— Ченстохов выдержал! Шведы отступают! Здесь пан Бабинич, который приехал оттуда и привез эти известия!

Черные глаза королевы пристально остановились на лице молодого человека и, увидев в нем искренность, засияли радостью; а он, отвесив ей низкий поклон, смело смотрел ей в глаза, как смотрит всегда честность и правдивость.

— Слава Господу! — сказала королева. — Вы сняли с нашего сердца огромную тяжесть. Бог даст, с этого и начнется перемена судьбы. Вы едете прямо из-под Ченстохова?

— Не из-под Ченстохова! Он говорит, что из самого монастыря, это один из защитников! — воскликнул король. — Дорогой гость… Дай Бог, чтобы такие каждый день сюда приезжали; но позвольте же ему говорить… Рассказывай, брат, рассказывай, как вы защищались и как охраняла вас десница Господня!

— Да, ваше величество, десница Господня и чудеса Пресвятой Девы, которые мы видели собственными глазами каждодневно!

Пан Кмициц принялся уже было рассказывать, как вдруг начали сходиться новые сановники. Вошел папский нунций, ксендз-примас Лещинский, за ним ксендз Выджга, проповедник-златоуст, бывший прежде канцлером королевы, потом епископом варминским и, наконец, примасом. Вместе с ними вошел коронный канцлер пан Корыцинский и француз Нуайе. За ними то и дело входили другие сановники, которые не оставили государя в несчастье и предпочли делить с ним горечь изгнания, но не нарушить присягу.

Король сгорал от нетерпения и поминутно отрывался от кушанья, повторяя:

— Слушайте, панове, слушайте! Гость из Ченстохова! Хорошие известия, слушайте! С самой Ясной Горы!

Сановники с любопытством смотрели на Кмицица, стоявшего точно перед судом, но он, смелый по природе и привыкший бывать в обществе великих людей, нисколько не смутился, видя перед собой столько знаменитостей, и, когда все расселись по местам, начал рассказывать об осаде.

Правда чувствовалась в его словах, так как он говорил ясно, подробно, как солдат, все видевший своими глазами, все переживший, ко всему прикасавшийся. Он говорил о ксендзе Кордецком, как о святом пророке, превозносил до небес пана Замойского и пана Чарнецкого, прославлял некоторых монахов, не забывая ни о ком, кроме себя; но весь успех осады он без колебания приписывал Пресвятой Деве, ее милостям и чудесам.

Король и сановники слушали его с изумлением.

Ксендз-архиепископ поднимал к небу полные слез глаза, ксендз Выджга наскоро переводил все нунцию, некоторые сановники хватались за голову, другие молились и ударяли себя в грудь.

Наконец, когда Кмициц дошел до последних штурмов, когда он начал рассказывать о том, как Мюллер привез тяжелые орудия из Кракова и с ними осадное орудие, против которого не могли бы устоять не только ченстоховские стены, но ни одни стены в мире, — стало так тихо, точно ангел пролетел, и глаза всех впились в рассказчика.

Но пан Кмициц вдруг замолчал и стал быстро дышать; румянец выступил у него на лине, он наморщил брови и сказал гордо:

— Теперь я должен рассказывать о себе, хотя предпочел бы молчать… И если я скажу что-нибудь для себя похвальное, то, Бог свидетель, я расскажу это не ради наград, ибо они мне не нужны: величайшая награда для меня — пролить кровь за ваше величество.

— Говори смело, мы тебе верим, — сказал король. — Ну, как же это орудие?

— Это орудие… я… подкравшись ночью к лагерю, взорвал порохом на мелкие куски!

— Господи боже! — воскликнул король. И после этого восклицания настала тишина: изумление охватило слушателей. Все не сводили глаз с молодого человека, который стоял перед ними с искрящимися глазами, с румянцем в лице и с гордо поднятой головой. И в эту минуту в лице его было что-то зловещее, какое-то дикое мужество, и всем невольно пришло в голову, что такой человек мог решиться на подобный поступок.

И после минутного молчания ксендз-примас проговорил:

— Это на него похоже!

— Как же ты это сделал? — воскликнул король.

Кмициц рассказал все, как было.

— Я ушам своим не верю! — сказал канцлер Корьщинский.

— Мосци-панове, — торжественно проговорил король, — мы не знали, кто стоит перед нами. Жива еще надежда, что не погибнет Речь Посполитая, пока у нее есть такие кавалеры и защитники.

— Это почти невероятно, — снова сказал канцлер. — Скажите, пан кавалер, как вы могли спасти свою жизнь после такого предприятия и как вы могли бежать из шведского лагеря?

— Взрыв оглушил меня, — сказал Кмициц, — и только на следующий день шведы нашли меня во рву близ окопа лежащим без чувств. Меня сейчас же судили, и Мюллер приговорил к смерти.

— И ты бежал?

— Некто Куклиновский выпросил меня у Мюллера, чтобы убить меня самому, ибо он мной был оскорблен смертельно…

— Это известный головорез и разбойник, мы здесь о нем слышали, — сказал каштелян Кшивинский. — Его полк стоит с Мюллером под Ченстоховой. Это правда!

— Этот Куклиновский был однажды в монастыре послом от Мюллера и частным образом уговаривал меня изменить нашим, когда я провожал его к воротам. Я ударил его по лицу и столкнул с горы ногой. За это он меня и возненавидел!

— Да ты, вижу, из огня и серы, шляхтич! — весело сказал король. — Тебе поперек дороги не становись!.. Значит, Мюллер отдал тебя Куклиновскому.

— Точно так, ваше величество. Он заперся со мной и с несколькими людьми в пустом амбаре… Там привязал меня к балке, стал мучить и прижег мне бок огнем.

— Господи боже!

— Но в это время его позвали к Мюллеру, а в амбар пришли три шляхтича, некие Кемличи, его солдаты, которые раньше служили у меня. Они убили стражу и отвязали меня от балки!

— И вы бежали? Теперь понимаю! — сказал король.

— Нет, ваше величество. Мы подождали возвращения Куклиновского. Тогда я велел привязать его к той же балке и тоже прижег ему бок огнем.

Сказав это, пан Кмициц, разгоряченный воспоминаниями, снова покраснел, и глаза у него заблестели, как у волка.

Но король, который легко переходил от грусти к веселью, от серьезности к шуткам, захлопал в ладоши и воскликнул со смехом:

— Так ему и надо, так ему и надо! Ничего лучшего этот изменник не заслужил!

— Я оставил его живого, — ответил Кмициц, — но к утру он, должно быть, умер.

— Вот штучка, никому спуску не дает! Побольше бы нам таких! — воскликнул король уже совсем весело. — А сам ты с этими солдатами приехал сюда. Как их зовут?

— Кемличи; отец и два сына.

— Моя мать урожденная Кемлич, — сказал канцлер королевы, Выджга.

— Значит, есть Кемличи большие и маленькие, — весело ответил Кмициц, — а эти не только маленькие, но и шельмы, хотя солдаты, каких мало, и мне верны.

Между тем канцлер Корыцинский что-то шептал на ухо архиепископу гнезненскому и наконец сказал:

— Сюда приезжает много таких, которые рассказывают нам всякие небылицы про себя, лишь бы похвастать или добиться какой-нибудь награды. Часто они привозят сюда неверные известия, а иногда даже по поручению неприятеля.

Это замечание обдало холодом всех присутствующих. Лицо Кмицица побагровело.

— Я не знаю вашего сана, вельможный пане, — ответил он, — но полагаю, что сан это не малый, а потому оскорблять вас не хочу, но думаю, что нет такого сана, который позволял бы без достаточных оснований упрекать шляхтича во лжи.

— Опомнись, ты говоришь с великим канцлером коронным! — сказал пан Луговский.

Кмициц вспылил:

— Кто упрекает меня во лжи, тому, будь он хоть канцлером, я скажу: легче во лжи упрекать, чем жизнью рисковать, легче печати ставить воском, чем кровью!..

Но пан Корыцинский не рассердился нисколько и ответил:

— Я вас во лжи не упрекаю, пан кавалер, но если правда то, что вы говорите, то у вас должен быть сожжен бок?

— Так пожалуйте, ваша вельможность, куда-нибудь на сторону, и я вам покажу! — крикнул Кмициц.

— Не нужно, — сказал король, — мы тебе верим и так!

— Невозможно, ваше величество, — воскликнул пан Андрей, — я сам этого хочу, сам как о милости прошу, чтобы никто здесь, хотя бы самые первые сановники, не считали меня лжецом. Иначе плохо бы меня наградили за мои муки. Награды я не хочу, государь, но я хочу, чтобы мне верили, и пусть Фомы неверные вложат персты свои в мои раны.

— Я тебе верю! — сказал король.

— В его словах звучит правда, — прибавила Мария-Людвика, — а я в людях не ошибаюсь!

Но Кмициц скрестил руки.

— Ваше величество, позвольте. Пусть кто-нибудь пойдет со мной в другую комнату, иначе мне будет тяжело здесь жить, в подозрении.

— Я пойду, — сказал пан Тизенгауз, молодой придворный.

Сказав это, он отвел Кмицица в другую комнату и по дороге сказал ему:

— Я иду не потому, что не верю, я вам верю, но хочу с вами поговорить. Мы встречались где-то на Литве… Фамилии вашей я не могу вспомнить, быть может, я видел вас еще подростком и сам тогда еще был подростком.

Кмициц немного отвернул лицо, чтобы скрыть свое смущение.

— Быть может, на каком-нибудь сеймике. Мой родитель часто брал меня с собой, чтобы я присматривался к общественной жизни.

— Возможно… Лицо ваше мне знакомо, хотя у вас не было тогда вот этого шрама. Память обманчива, но мне все кажется, что вас тогда звали иначе?

— Память обманчива, — повторил пан Андрей.

И они вошли в другую комнату. Через несколько минут пан Тизенгауз вернулся к королю.

— Весь бок подпален, — сказал он.

И когда вернулся Кмициц, король встал, обнял его за голову и сказал:

— Мы никогда не сомневались, что ты говоришь правду, и заслуги твои, как и муки, не останутся без награды.

— Мы должники твои, — прибавила королева, протягивая ему руку.

Пан Андрей опустился на одно колено и благоговейно поцеловал руку королевы, которая погладила его, как мать, по голове.

— А на пана канцлера ты не сердись, — снова проговорил король. — Правду говоря, немало здесь было изменников или хвастунов, а канцлер обязан всегда и во всем доискиваться правды.

— Что может значить гнев такого мальчишки, как я, для великого человека, — ответил пан Андрей. — Я не посмел бы даже сердиться на человека, который всем подает пример верности и любви к отчизне.

Канцлер дружелюбно улыбнулся и протянул ему руку.

— Ну, значит, мир! Вы тоже укололи меня, когда говорили насчет воска, но знайте и то, что Корыцинские печати ставили не только воском, но и кровью…

Король совсем развеселился.

— Нравится нам этот Бабинич! — сказал он сенаторам. — Так он нам по сердцу пришелся, как никто. Мы тебя от нас не отпустим и, даст Бог, вместе вернемся в милую отчизну!

— Всемилостивейший государь! — взволнованно воскликнул Кмициц. — Хотя я сидел взаперти в монастыре, но я знаю от шляхты, от войска, даже от тех, что служили под командой Зброжека и Куклиновского и монастырь осаждали, что все ждут не дождутся твоего возвращения. Покажись только, великий государь, и в тот же день вся Литва, Корона и Русь, как один человек, встанут тебе на защиту. Войска гетманов просто не дождутся дня, когда им можно будет ударить на шведов. Знаю я и то, что под Ченстохов приезжали депутаты от гетманских войск, чтобы уговорить Зброжека, Калинского и Куклиновского ударить на шведов. Ты только покажись, государь, на границе польской земли, и через месяц в Речи Посполитой не будет ни одного шведа, ты только покажись, ибо мы как овцы без пастыря.

Глаза Кмицица горели, когда он говорил, и такое волнение охватило его, что он опустился на колени посредине залы. Волнение его передалось и королеве, женщине неустрашимого мужества, которая давно уговаривала короля вернуться в страну.

И, обратившись к Яну Казимиру, она сказала с силой и решительностью:

— Голос всего народа я слышу в словах этого шляхтича.

— Да, да! Государыня… мать наша… — воскликнул Кмициц.

Но канцлера Корыцинского и короля поразили некоторые слова Кмицица.

— Мы, конечно, — сказал король, — готовы пожертвовать здоровьем и жизнью нашей, мы только ждали, пока подданные наши исправятся.

— Они уже исправились, — сказала Мария-Людвика.

— Все это очень важные известия, — сказал архиепископ Лещинский, — значит, действительно под Ченстохов приходили депутации от гетманских войск.

— Я знаю это от моих людей, тех же Кемличей, — ответил пан Андрей. — У Зброжека и Калинского все говорили об этом вслух, не обращая никакого внимания на Мюллера и шведов. Кемличи эти взаперти не сидели и сносились со шляхтой и солдатами. Я мог бы их привести пред лицо короля, чтобы они сами рассказали, какое брожение поднялось в стране. Гетманы только из необходимости соединились со шведами, ибо их войска злой дух попутал, а теперь те же войска хотят вернуться к своему долгу. Шведы избивают шляхту и духовенство, грабят, издеваются над прежней свободой, потому и не странно, что все только кулаки сжимают и хватаются за сабли.

— Были и у нас известия от войск, — сказал король, — были и здесь тайные гонцы, которые сообщали нам, что все в стране хотят вернуться на путь верности прежнему государю.

— И все это совпадает с тем, что говорит этот кавалер, — сказал канцлер. — А если депутации отправляются к отдельным полкам, то это очень важно, ибо это значит, что плод уже созрел, что наши старания не пропали даром и что время уже пришло…

— А Конецпольский, — спросил король, — и многие другие, которые до сих пор еще стоят на стороне шведов и клянутся им в своей верности?

Все замолчали, лицо короля подернулось вдруг тенью, и он продолжал:

— Бог видит сердце наше: мы готовы хоть сегодня выступить, и не шведское могущество удерживает нас, но несчастное непостоянство этого народа, который, как Протей, вечно меняет свою личину. Можем ли мы верить, что это превращение в народе искренне, что желание и готовность служить нам не таит в себе коварства? Можем ли мы верить народу, который недавно покинул нас и с легким сердцем соединился с врагом против собственного государя, против отчизны, против свободы? Боль сжимает нам сердце, и стыдно нам за наших подданных. Где в истории найдем мы подобный пример? Какой король испытал на себе столько измены и нерасположения, какой король был покинут так жестоко? Вспомните, Панове, что среди нашего войска, среди тех, которые кровь свою должны были проливать за нас, мы не были не только в безопасности, но даже — страшно сказать! — не могли ручаться за собственную жизнь. И если мы покинули пределы нашей отчизны, то не из боязни перед шведами, а лишь для того, чтобы охранить собственных подданных, собственных детей от страшного преступления — цареубийства.

— Всемилостивейший государь, — воскликнул Кмициц, — тяжко провинился наш народ, грешен он, и справедливо карает его десница Господня, но в народе этом не может найтись человек, который дерзнул бы поднять свою руку на священную особу помазанника Божьего.

— Ты этому не веришь, ибо ты честный человек, — сказал король, — но у нас есть письма и доказательства. Черной неблагодарностью отплатили нам Радзивиллы за все благодеяния, которыми мы их осыпали, но у Богуслава, хотя он изменник, проснулось сердце, и он не только не хотел участвовать в покушении, но первый нам о нем донес.

— В каком покушении? — изумленно воскликнул Кмициц.

— Он донес нам, — сказал король, — что нашелся человек, который предложил ему за сто червонцев схватить нас и живого или мертвого доставить шведам.

Все заволновались при этих словах короля, а пан Кмициц едва смог выговорить:

— Кто это такой? Кто это?

— Некто Кмициц! — ответил король.

Волна крови ударила пану Андрею в голову, в глазах у него потемнело, он схватился руками за волосы и крикнул страшным, безумным голосом:

— Это ложь! Князь Богуслав лжет, как пес! Государь, господин мой, не верь этому изменнику! Он нарочно это сделал, чтобы оклеветать своего врага, а тебя испугать, государь!.. Это изменник! Кмициц не пошел бы на такое дело!

Вдруг пан Андрей пошатнулся на месте. Силы его, изнуренные осадой и теми мучениями, которые он должен был вынести от Куклиновского, покинули его совершенно, и он без сознания упал к ногам короля.

Его подняли, и королевский медик стал приводить его в чувство в соседней комнате. Собравшиеся не могли объяснить себе, почему слова короля произвели такое страшное впечатление на молодого шляхтича.

— Или он настолько порядочен, что одно упоминание об этом покушении свалило его с ног, или же это какой-нибудь родственник Кмицица, — сказал пан каштелян краковский.

— Надо будет его об этом расспросить, — ответил канцлер Корыцинский. — Они ведь на Литве все друг другу родня, как, впрочем, и у нас.

Вдруг заговорил пан Тизенгауз:

— Государь! Да хранит меня Бог, если я хочу сказать что-нибудь плохое об этом шляхтиче, но не надо ему слишком верить… Он служил в Ченстохове, это несомненно… у него сожжен бок, а монахи этого никогда не сделали бы, ибо они слуги Божьи и должны иметь сострадание даже к пленникам и изменникам; но есть одна вещь, которая не позволяет мне ему верить… Я встретил его когда-то на Литве… я был еще подростком… Может быть, на сеймике, не помню…

— Ну и что? — спросил король.

— И он… все мне кажется… назывался тогда не Бабинич.

— Не говори пустяков! — сказал король. — Ты молод и недостаточно внимателен, а потому легко мог перепутать. Бабинич или не Бабинич, почему мне ему не верить? Искренность и правда написаны у него на липе, а сердце, это сразу видно, у него золотое. Я бы должен был самому себе не верить, если бы не верил такому солдату, который кровь проливал за нас и отчизну.

— Он заслуживает больше доверия, чем письмо князя Богуслава, — сказала вдруг королева, — я прошу вас обратить внимание, что в этом письме, может быть, нет ни слова правды. Радзивиллам могло бы быть очень на руку, если бы мы совсем упали духом, и легко можно предположить, что князь Богуслав хотел погубить какого-нибудь своего врага и оставить для себя лазейку в случае какой-нибудь перемены в судьбе.

— Если бы я не привык к тому, — сказал примас, — что из уст вашего величества исходит сама мудрость, я бы изумился глубине этих слов, достойных самого тонкого политика.

Ободренная этими словами, королева встала с кресла и продолжала:

— Тут дело не в Радзивиллах, ибо они, как еретики, легко могли послушаться наущений врага рода человеческого, и не в письме, которое могло быть вызвано личными мотивами. Больнее всего для меня ужасные слова короля, государя и супруга моего, против его народа. Ибо кто пошалит его, если собственный государь осудил его безнадежно? А ведь, когда я смотрю по сторонам, я тщетно задаю себе вопрос: где найти еще другой такой народ, в котором искони живет благочестие и приумножается слава Господня?.. Где найти народ, в котором столько чистоты сердечной, где государство, в котором никто бы не слышал о страшных преступлениях, коими полны хроники иноземных народов?.. Пусть покажут мне люди, сведущие в мировой истории, другое такое королевство, где бы все короли умирали спокойной, естественной смертью. У нас нет ножей и ядов, нет фаворитов, как у англичан! Правда, государь, тяжко провинился этот народ, согрешил по легкомыслию, своему и своеволию… Но где народ, который никогда бы не заблуждался, и где народ, который так скоро мог бы сознаться в своей вине, раскаяться и исправиться?.. Вот, они опомнились уже, они приходят, сокрушенно ударяя себя в грудь, к особе вашего величества — они готовы кровь свою пролить, жизнь свою, имущество свое отдать за вас! И неужели вы оттолкнете их, неужели не простите, неужели не поверите их раскаянию и исправлению? Неужели не вернете отеческой любви детям, которые согрешили перед вами? Поверьте им, ваше величество, они уже тоскуют по вас, потомку Ягеллонов, тоскуют по вашему отеческому правлению. Поезжайте к ним!.. Я, женщина, не боюсь измены, ибо вижу любовь, вижу раскаяние, вижу возрождение королевства, коим управлял ваш родитель и ваш брат! И невероятным кажется мне, чтобы Господь обрек гибели столь великую Речь Посполитую, где горит светильник истинной веры! Бог послал лишь временные испытания, но не гибель детям своим, и вскоре он утешит и успокоит их, по неизреченной благости своей! И вы не отвергайте их, государь, и доверьтесь их сыновним чувствам без страха, ибо только этим путем зло может превратиться в добро, огорчения — в радость, бедствия — в ликование.

Сказав это, королева опустилась на свое место, с огнем во взоре и вздымающейся грудью; все смотрели на нее с восторгом.

Героический подъем королевы сообщился всем. Король с порозовевшим лицом вскочил и воскликнул:

— Я не потерял еще королевства, пока у меня есть такая королева! Пусть же совершится ее воля, ибо она говорила в пророческом вдохновении! Чем скорее я выступлю и стану на границе Речи Посполитой, тем будет лучше.

На это примас ответил серьезно:

— Я не хочу противиться воле ваших величеств, не хочу и отговаривать от этого предприятия, которое, несмотря на весь свой риск, может быть спасительным. Но во всяком случае я считал бы целесообразным еще раз созвать совет в Ополье, где пребывает большинство сенаторов, и выслушать их мнения, которые дадут нам возможность еще тщательнее обдумать все дело.

— Итак, в Ополье! — воскликнул король. — Потом в поход, а там что Бог даст!

— Бог даст счастливое возвращение и победу! — сказала королева.

— Аминь! — сказал примас.