Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
II

На следующий день, на рассвете, король двинулся в поход и пошел к Люблину. Там он получил известие, что пан Сапега, разбив Богуслава, идет со значительным войском, обошел Люблин и, оставив в нем только гарнизон, сам двинулся дальше.

Ближайшей целью этого похода было теперь Замостье; если бы ему удалось занять эту могучую крепость, у него была бы непоколебимая опора для дальнейшей войны; крепость дала бы ему такой перевес, что он мог бы смело ожидать счастливого окончания войны. О Замостье ходили разные толки. Поляки, остававшиеся еще при Карле, утверждали, что Замостье — самая сильная крепость во всей Речи Посполитой, и в доказательство говорили, что она задержала все силы Хмельницкого.

Но Карл заметил, что поляки далеко не были искусны в сооружении крепостей и считают сильными такие крепости, которые в других странах едва могли бы быть причислены к третьеразрядным; он знал также и то, что ни в одной крепости не было достаточного оборудования, то есть ни насыпей, ни валов, содержимых в надлежащем виде, ни орудий. Поэтому и Замостье его не очень беспокоило. Он рассчитывал также и на гипноз своего имени, на славу непобедимого вождя и, наконец, на переговоры. Переговорами, которые в Речи Посполитой мог вести каждый магнат, Карл до сих пор добился большего, чем оружием. Как человек дальновидный и любящий знать, с кем имеет дело, он старательно собирал все сведения о владельце Замостья. Он расспрашивал даже об его привычках, склонностях, уме и характере.

Ян Сапега, который, к великому огорчению воеводы витебского, изменой своей позорил еще имя Сапег, мог больше других сообщить королю о старосте калуском. Они совещались по целым часам. Сапега, впрочем, не Думал, чтобы королю легко удалось переманить на свою сторону владельца Замостья.

— Деньгами его не искусить, — говорил пан Ян, — ибо он сам несметно богат! Почестей он не ищет и не искал их даже тогда, когда они сами его искали… Что касается титулов, то я сам слышал, как он обрушился на Нойерса, секретаря королевы, за то, что тот, обращаясь к нему, сказал: «Mon prince»[49]Князь (фр.). . «Я не prince, — отвечал он, — но у меня в Замостье бывали в плену и герцоги!» Хотя, правду говоря, они были в плену не у него, а у его деда, которого наш народ называет великим.

— Лишь бы он открыл мне ворота Замостья, а я уж предложу ему нечто такое, чего не мог бы предложить ни один польский король.

Сапеге неудобно было спрашивать, чего же не мог предложить польский король, но Карл понял его взгляд и, откидывая, по обыкновению, рукой свои волосы, сказал:

— Я предложу ему Люблинское воеводство как независимое княжество, корона соблазнит его. Никто из вас не устоял бы против такого искушения, даже теперешний воевода виленский.

— Щедрость вашего королевского величества безгранична, — ответил, не без оттенка иронии в голосе, Сапега.

А Карл-Густав ответил со свойственным ему цинизмом:

— Даю, что не мое! Сапега покачал головой:

— Он не женат, и у него нет сыновей. Корона может соблазнить только того, кто может завещать ее потомству.

— В таком случае, что же вы мне посоветуете?

— Я думаю, что больше всего можно будет достигнуть лестью. Он не очень хитроумен, и его прекрасно можно провести. Надо уверить его, что только от него одного зависит успокоение Речи Посполитой, что он один только может избавить ее от войны, несчастий и бедствий, — если только он откроет ворота. Если рыба проглотит этот крючок, то мы будем в Замостье, а иначе — нет.

— В крайнем случае останутся пушки!

— Гм! На них в Замостье найдется чем ответить. Тяжелых орудий там немало, а мы должны еще за ними посылать, что при нынешней распутице невозможно.

— Я слышал, что пехота у них недурна, но мало конницы.

— Конница нужна только в открытом поле. Впрочем, раз Чарнецкий, как оказывается, не разбит, он может дать два, три полка.

— Вы видите во всем только одни затруднения.

— Но зато неизменно верю в счастливую звезду вашего величества! — ответил Сапега.

Однако пан Ян был прав, предвидя, что Чарнецкий снабдит Замостье конницей, необходимой для разведок и собирания известий. У Замойского конницы было достаточно, и он в ней совсем не нуждался, но каштелян киевский нарочно послал в крепость два полка, которые особенно пострадали под Голембом, именно: шемберковский и ляуданский, чтобы они отдохнули и переменили измученных лошадей. Себепан принял их очень радушно, а когда узнал, какие знаменитые рыцари прибыли к нему, он превозносил их до небес и каждый день приглашал к столу.

Но кто опишет радость княгини Гризельды, когда она увидела пана Скшетуского и пана Володыевского, лучших полковников ее великого мужа. Они оба упали к ее ногам, проливали обильные слезы, и она сама не могла удержать рыданий. Сколько воспоминаний соединяли их с теми давно прошедшими временами, когда муж ее, слава и радость народа, был полон жизни, могучей рукой управлял дикой страной и, как Юпитер, одним движением бровей вселял страх в сердца варваров. Все это было так недавно, а где теперь все? Владыка в гробу, страна его в руках варваров, а она, вдова, сидит теперь здесь, на развалинах счастья и величия, и проводит жизнь в тоске и молитве. В воспоминаниях этих радость была так перемешана с горечью, что мысли всех троих неудержимо рвались к прошлому. Говорили о прежнем житье-бытье, о местах, которых они никогда больше не увидят, о прежних войнах, и, наконец, перешли и к настоящему — к временам бедствий и Божьего гнева.

— Если бы был жив наш князь, — сказал Скшетуский, — тогда другими были бы судьбы Речи Посполитой. Казачество было бы уничтожено, Заднепровье осталось бы за Речью Посполитой, а шведы были бы сейчас разгромлены. Но Бог судил иначе и захотел покарать нас за грехи…

— Дай Бог, чтобы в лице пана Чарнецкого мы нашли нового защитника! — сказала княгиня Гризельда.

— Так оно и будет! — воскликнул Володыевский. — Как наш князь был головою выше всех других панов, так он выше всех полководцев. Я знаю обоих панов гетманов коронных и пана Сапегу литовского. Это великие воины, но в Чарнецком есть что-то необыкновенное — это орел, а не человек. Он ласков, но все его боятся. Ба! Даже пан Заглоба в его присутствии забывает свои шутки! А как он ведет войско — это уму непостижимо! Великий воин народился в Речи Посполитой.

— Мой муж, знавший его еще полковником, предсказывал ему великую будущность! — сказала княгиня.

— Я слышал даже, что он хотел искать себе жену при нашем дворе, — вставил Володыевский.

— Я не помню, чтобы об этом был разговор, — возразила княгиня. Этого она не могла помнить, так как ничего подобного никогда не было;.

Володыевский схитрил: он хотел перевести разговор на фрейлин княгини и узнать что-нибудь о панне Анне Божобогатой. Спросить прямо у княгини он считал неприличным и слишком фамильярным по отношению к княгине. Но хитрость не удалась. Мысли княгини снова вернулись к воспоминаниям о муже и казацких войнах, а маленький рыцарь подумал: «Может, Ануси тут нет уже несколько лет!» — и больше не спрашивал.

Он мог расспросить о ней офицеров, но и его мысли были заняты теперь другим. Каждый день получались известия, что шведы приближаются, и все готовились к обороне. Скшетуский и Володыевский были назначены на стены, как офицеры, хорошо знавшие войну и тактику шведов. Пан Заглоба подбодрял всех и рассказывал о неприятеле тем, кто его еще не видел, а таких среди солдат Замойского было много, так как шведы до сих пор не доходили еще до Замостья.

Заглоба мигом разглядел насквозь старосту калуского, который его очень полюбил и всегда обращался к нему за советами, тем более что слышал от княгини Гризельды, что и князь Еремия уважал Заглобу и называл его «vir incomparabilis»[50]Несравненный муж.. Каждый день за столом Заглоба рассказывал о прошлом, о войне с казаками, об измене Радзивилла и о том, как он вывел в люди пана Сапегу.

— Я советовал ему, — говорил он, — носить в кармане конопляное семя и есть понемногу. Так он к нему привык, что то и дело вынет зерно, разгрызет, мякоть съест, а шелуху выплюнет. Ночью, только лишь проснется, — сейчас же ест. С тех пор он так поумнел, что самые близкие его не узнают.

— Как же это так? — спросил староста калуский.

— В конопле содержится масло, а всем известно, что масло в голове — необходимейшая вещь.

— Да ведь масло идет в желудок, а не в голову! — возразил один из полковников.

— Est modus in rebus![51]Здесь: на все есть свое средство (лат.). — ответил Заглоба. — Надо пить побольше вина: масло, как более легкое, всегда будет наверху, а вино, которое всегда бросается в голову, поднимет с собой и масло. Этот секрет мне известен от Лупула, валахского господаря, после которого, как вам известно, валахи хотели избрать меня на престол; но султан, предпочитавший господарей, у которых не могло бы быть потомства, поставил мне такие условия, на которые я не мог согласиться…

— Вы, должно быть, сами ели много конопляного семени? — спросил Себепан.

— Я не нуждался, но вашей вельможности советую от всего сердца! — ответил Заглоба.

Многие, услышав эти смелые слова, испугались и думали, что староста обидится; но он или не понял, или не хотел понять и только улыбнулся и спросил:

— А подсолнечные зерна могут заменить конопляное семя?

— Могут, — ответил Заглоба, — но так как подсолнечное масло тяжелее конопляного, то вино надо пить крепче, чем то, которое мы пьем сейчас.

Староста понял, в чем дело, и велел принести самых лучших вин. Наступило общее веселье. Пили за здоровье короля, за здоровье хозяина и пана Чарнецкого. Пан Заглоба разошелся так, что никому не давал сказать ни слова. Он распространялся о голембской битве, в которой действительно отличался, хотя, служа в ляуданском полку, и не мог поступить иначе. А так как от пленных шведов из полка Дюбуа узнали о смерти принца Вальдемара, то ответственность за его смерть пан Заглоба принял на себя.

— Эта битва пошла бы иначе, — говорил он, — если бы я накануне не уехал в Баранов, к канонику, и Чарнецкий, не зная, где я, не мог со мной посоветоваться. А может быть, и шведы прослышали, что у каноника прекрасный мед, и потому подошли к Голембу. Когда я вернулся, было уже поздно, король уже наступал, и надо было ударить на шведов. Мы пошли в огонь, но что делать, если ополченцы тем показывают свое отвращение к неприятелю, что поворачиваются к нему спиной! Не знаю, как пан Чарнецкий без меня обойдется.

— Обойдется! Не бойтесь! — сказал Володыевский.

— И я знаю почему! Король шведский предпочитает гнаться за мной в Замостье, чем искать его на Висле. Я не отрицаю, что Чарнецкий хороший солдат, но когда он начнет крутить свою бороду и смотреть своими рысьими глазами, то самому заслуженному офицеру кажется, что он не офицер, а солдат. Он не обращает внимания на чин, вы сами были свидетелями, как он велел Жирского волочить по майдану привязанным к лошадям за то только, что тот не дошел со своим отрядом до того места, куда ему было приказано. Со шляхтой, мосци-панове, надо обращаться по-отечески. А скажешь ему: «Пан брат, иди туда-то», да растрогаешь его, да помянешь о бедствиях отчизны, и он пойдет дальше, чем любой солдат, служащий ради жалованья.

— Шляхтич — шляхтичем, а война — войной! — отозвался староста.

— Вы это очень тонко сказали! — ответил Заглоба.

— Но, в конце концов, Чарнецкий подстроит штуку Карлу, — заметил Володыевский, — я был не на одной войне и могу об этом судить.

— Раньше Чарнецкого мы сами подстроим ему штуку под Замостьем, — возразил староста, выпячивая губы, грозно тараща глаза и подбочениваясь. — Ба! Что мне? Кого в гости прошу, тому и отворю двери.

И пан староста засопел, стал ударять коленями в стол, откинувшись назад, вертеть головою, сверкать глазами и говорить, по привычке, с некоторой грубоватой небрежностью.

— Что он мне? Он хозяин в Швеции, а я — Себепан в Замостье. Eques polonus sum![52]Я польский рыцарь! (лат.). Я — Замойский, а он король шведский, а Максимилиан был австрийский, что? Идет? Пусть идет… Посмотрим! Ему мало Швеции, а мне достаточно Замостья, но я его не дам!

— Приятно слушать, мосци-панове, не только такое красноречие, но и столь высокие чувства! — воскликнул Заглоба.

— Замойский — всегда Замойский! — воскликнул обрадованный похвалой староста. — Мы еще не кланялись и кланяться не будем… Замостья не отдам, и баста!

— За здоровье хозяина! — крикнули офицеры.

— Виват! Виват!

— Пане Заглоба! — крикнул староста. — Я не пущу шведского короля в Замостье, а вас из Замостья!

— Спасибо за радушие, пане староста, но вы этого не сделаете, ибо, насколько бы вы опечалили Карла первым решением, настолько обрадовали бы его вторым.

— Тогда дайте слово, что вы приедете ко мне после войны!

— Даю…

Долго еще пировали, пока сон не стал смежать глаза рыцарей; они пошли отдыхать, тем более что вскоре для них должны были начаться бессонные ночи, так как шведы были уже близко и передовые отряды могли появиться с часу на час.

— Он таки не сдаст Замостья! — говорил Заглоба Скшетускому и Володыевскому, возвращаясь домой. — Вы заметили, панове, как мы подружились? В Замостье будет хорошо и мне и вам! Нас теперь водой не разольешь! Хороший человек! Гм! Если бы он был моим ножиком и если бы я носил его У пояса, я бы часто точил его на оселке, а то он туповат! Но он хороший человек и не изменит, как те биржанские негодяи! Вы заметили, как магнаты льнут к старому Заглобе? Просто отбоя нет! Только я от Сапеги отделался, а Другой уж тут как тут! Но я его настрою и такую арию заиграю на нем шведам, что они насмерть запляшутся под Замостьем…

Дальнейший разговор был прерван шумом, долетавшим из города. Через минуту мимо них быстро прошел знакомый офицер.

— Стой! — крикнул Володыевский. — Что там?

— С валов видно зарево. Щебжешин горит! Шведы уже здесь!

— Пойдемте на валы, Панове! — сказал Скшетуский.

— Идите, а я немного вздремну; мне надо собраться с силами на завтра, — ответил Заглоба.