Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXV

Шестого сентября польские войска пришли в Вонсошу и остановились, чтобы дать отдых солдатам и лошадям перед битвой. Подскарбий решил простоять здесь четыре или пять дней, но дальнейшие события расстроили его планы.

Пана Бабинича, как хорошо знавшего местность, отправили на разведки с двумя литовскими полками и свежим чамбулом орды, так как его татары были слишком утомлены.

Подскарбий, отправляя его, все просил не возвращаться с пустыми руками и раздобыть пленника. Бабинич только улыбнулся, подумав, что упрашивать его нечего — он и так привезет пленных, если даже ему придется искать их за окопами.

Через два часа он вернулся и привез с собой с десяток пруссаков и шведов. Среди них был один офицер из прусского полка князя Богуслава, капитан фон Рессель. Отряд Кмицица в лагере встретили с восторгом. Капитана даже не пришлось подвергать пытке, так как Бабинич еще по дороге приставил ему саблю к горлу и заставил его рассказать все.

Он сообщил, что в Простках кроме прусских полков графа Вальдека стоят еще шесть шведских полков под начальством генерал-майора Израеля: из них четырьмя конными полками командуют Петере, Фритьофсен, Таубен, Амерштейн и двумя пехотными братья Энгель. Из прекрасно вооруженных прусских полков кроме собственного полка графа Вальдека были еще полки графа Висмара, Брунцеля, Коннаберга, генерала Вальрата и четыре полка под командой Богуслава; два полка прусской шляхты и два его собственных.

Главнокомандующим был назначен граф Вальдек, но на самом деле он во всем слушался князя Богуслава, влиянию которого подчинился и шведский генерал Израель.

Но самым важным известием было то, что из Элька шли в Простки две тысячи отличной поморской пехоты и что граф Вальдек, опасаясь, как бы их не захватила орда, намеревался выйти из укрепленного лагеря и, только соединившись с ними, снова окружить себя окопами. Князь Богуслав, по словам Ресселя, был все время против выступления из Просток и только в последние дни согласился.

Госевский, услышав это, очень обрадовался, так как был уверен, что победа останется за ним. Неприятель мог долго защищаться в окопах, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница не могли устоять против литовской.

Князь Богуслав, очевидно, понимал это так же, как и подскарбий, и не очень одобрял планы Вальдека, но был слишком тщеславен, чтобы перенести упрек в излишней осторожности.

Впрочем, он не отличался излишком терпения. Можно было рассчитывать почти наверное, что ему наскучит сидеть в окопах и что он поишет славы и победы в открытом поле. Пану подскарбию оставалось только спешить, чтобы напасть на врага именно тогда, когда он будет выходить из окопов.

Таково же было мнение и других полковников — Гассан-бея, начальника орды, пана Войниловича, Корсака, Володыевского, Котвича и Бабинича. Все согласились, что отдыхать нельзя и надо ночью же двинуться дальше. Корсак тотчас отправил к Просткам своего хорунжего Беганского с предписанием следить за лагерем и каждый час сообщать сведения о том, что в нем происходит. Володыевский и Бабинич увели к себе Ресселя, чтобы узнать еще что-нибудь о Богуславе. Капитан сначала был очень напуган, так как чувствовал еще у горла конец Кмицицевой сабли, но вино вскоре развязало ему язык. Так как он раньше служил в Речи Посполитой, то знал немного польский язык и мог отвечать на вопросы маленького рыцаря, не говорившего по-немецки.

— Давно вы служите у князя Богуслава? — спросил маленький рыцарь.

— Я у князя не служу, — ответил он, — я в полку курфюрста, которым он теперь командует.

— Так, значит, вы не знаете Саковича?

— Я видывал его в Кролевце.

— Он здесь, с князем?

— Нет, остался в Таурогах.

Маленький рыцарь вздохнул и зашевелил усиками.

— Не везет мне, как всегда! — сказал он.

— Не горюй, Михал, — сказал Бабинич, — ты найдешь его, а если не ты, так я…

Потом он обратился к Ресселю:

— Вы старый воин, видели оба войска и знаете нашу конницу, как вы думаете, на чьей стороне будет победа?

— Если они примут сражение за окопами, то на вашей стороне, но без пехоты и артиллерии вам не взять окопов, тем более что там всем руководит князь Радзивилл.

— Разве вы считаете его таким великим вождем?

— Не только я, но и оба войска. Говорят, что под Варшавой августейший король Швеции во всем следовал его советам и потому одержал большую победу. Князь, как поляк, лучше знает ваш способ ведения войны и потому всегда может дать хороший совет. Я сам видел, как шведский король на третий день битвы обнимал и целовал князя перед фронтом. Правда, князь спас ему жизнь, и если бы не выстрел Богуслава… Страшно подумать даже… К тому же это несравненный рыцарь, с которым никто не может сравняться!

— Будто! — сказал Володыевский. — Может, такой и найдется!

При этих словах он грозно зашевелил усиками. Рессель взглянул на него и покраснел. Минуту казалось, что с ним либо случится удар от прилива крови, либо он разразится смехом. Но, вспомнив, что он в плену, он тотчас овладел собой.

Кмициц взглянул на него пристально своими стальными глазами и сквозь зубы пробормотал:

— Завтра видно будет…

— А здоров теперь Богуслав? — спросил Володыевский. — Ведь он долго болел лихорадкой и, говорят, ослабел?

— Здоров давно и не принимает никаких лекарств. Сначала медик стал давать ему какие-то снадобья, но после первого же приема с ним случился припадок. За это князь велел качать медика на простынях, и это ему помогло, а медик сам заболел лихорадкой от перепуга.

— Качать на простынях? — спросил Володыевский.

— Я сам видел! — ответил Рессель. — Разложили две простыни; на них положили медика, и четыре здоровенных солдата взяли простыни за углы и принялись так сильно подбрасывать беднягу, что он сажени на три взлетал кверху, падал и снова взлетал. Генерал Израель, Вальдек и князь надрывали животы со смеху. Многие из нас, офицеров, тоже смотрели на это зрелище, пока медик не лишился чувств. У князя лихорадку как рукой сняло!

Несмотря на всю свою ненависть к Богуславу, Володыевский и Бабинич не могли удержаться от смеха, узнав об его проделке. Пан Бабинич даже хлопнул себя по коленам:

— Вот шельма! Как помог себе!

— Надо об этом лекарстве рассказать пану Заглобе, — сказал маленький рыцарь.

— От лихорадки это помогло, но вряд ли князь доживет до старости: он не умеет обуздывать своих страстей! — сказал Рессель.

— И я так думаю, — пробормотал Бабинич сквозь зубы, — такие, как он, долго не живут.

— А разве он и в лагере позволяет себе грешить? — спросил Володыевский.

— Как же, — ответил Рессель, — граф Вальдек уже не раз подсмеивался над ним, говоря, что его сиятельство возит с собой целый штат фрейлин… Я сам видел двух очень красивых дам, которые, по словам его придворных, занимаются глаженьем его воротников… Хорошо глаженье!

Бабинич, услышав это, сначала вспыхнул, потом побледнел… Вдруг он вскочил с места и, схватив Ресселя за плечи, стал изо всех сил трясти его:

— Польки или немки?.. Отвечай!

— Не польки, — ответил испуганный Рессель, — одна прусская дворянка, а другая шведка, которая раньше служила у жены генерала Израеля.

Бабинич взглянул на Володыевского и глубоко вздохнул; маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.

— Позвольте мне отдохнуть, господа, — сказал Рессель, — я очень устал. Ведь татарин две мили вел меня на аркане.

Бабинич позвал Сороку и сдал ему пленника, а потом быстро подошел к Володыевскому.

— Довольно! — сказал он. — Лучше сто раз погибнуть, чем жить в постоянной тревоге и беспокойстве. Вот теперь, когда Рессель рассказывал об этих девушках, мне показалось, будто меня обухом по голове хватили…

Пан Володыевский ударил рукой по сабле:

— Да, надо кончить!

У гетманской квартиры послышались трубные сигналы. Потом они раздались во всех литовских полках. Через час войско уже выступило в поход. По дороге их встретил посланный от хорунжего Беганского с известием, что удалось захватить несколько рейтар из большого отряда, который по эту сторону реки забирал у крестьян лошадей и телеги. Их опросили, и оказалось, что обоз и все войско на следующий день, в восемь часов утра, оставит Простки и что приказания уже отданы.

— Слава богу! Вперед! — сказал пан подскарбий. — К вечеру этих войск уже не будет!

Послана была орда с предписанием мчаться сломя голову и занять дорогу между войсками Вальдека и прусской пехотой, шедшей ему на помощь. За ордой двинулись рысью литовские полки, и они почти поспевали за ордой.

Кмициц пошел со своим чамбулом впереди и мчался с ним во весь опор. Дорогой он наклонялся в седле, бился головой о конскую шею и горячо молился:

— Не за мою обиду помоги мне, Господи, отомстить, но за обиды, причиненные отчизне! Я грешник, я не стою твоей милости, но сжалься надо мною и позволь мне пролить кровь этого еретика!.. А за это даю обет поститься и бичевать себя в этот день каждую неделю, до последнего дня моей жизни.

Затем он поручил себя покровительству Пресвятой Девы Ченстоховской, за которую проливал свою кровь, покровительству своего патрона и только тогда успокоился. Он почувствовал, что в него вступила какая-то великая надежда, что все члены его полны такой необычайной силы, перед которой все должно пасть во прах.

Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья. Радость вихрем охватила его, и он мчался впереди своих татар, так что искры сыпались из-под копыт его коня. А за ним, пригнувшись к шеям лошадей, мчались тысячи диких воинов.

Волна остроконечных шапок колыхалась в такт лошадиному бегу, луки раскачивались за спинами…

Сзади до них долетал глухой шум литовских полков, подобный шуму бегущей реки.

И они летели в эту чудную звездную ночь, точно стая хищных птиц, которые издали почуяли кровь.

Они миновали поля, рощи, луга и, наконец, когда диск луны побледнел, замедлили ход и остановились для отдыха. Простки были в расстоянии немецкой полумили.

Татары стали кормить коней ячменем из рук, чтобы они набрались сил перед битвой.

Кмициц, пересев на запасного коня, поехал дальше осмотреть неприятельский лагерь.

Через полчаса он столкнулся с тем пятигорским отрядом, который пан Корсак послал на разведки.

— Ну что? — спросил Кмициц хорунжего. — Что слышно?

— Не спят и гудят, как пчелы в улье. Они бы уже выступили, но возов не было, — ответил хорунжий.

— А нельзя ли откуда-нибудь поближе увидеть лагерь?

— Можно, вон с того холма, прикрытого кустами. Лагерь там, внизу, у реки. Вам угодно посмотреть?

— Ведите!

Хорунжий пришпорил лошадь, и они поднялись на холм. Занималась заря, и воздух был насыщен золотистым светом, но по реке и противоположному низкому берегу расстилался еще густой туман. Закрытые кустарниками, они смотрели в этот туман, начинавший редеть.

Наконец в долине показался квадратный земляной окоп; Кмициц жадно впился в него глазами. Но сначала он увидел только туманные очертания палаток и возов, расставленных вдоль вала. Огня костров уже не было видно, и только дым тянулся к небу высокими столбами, предвещая хорошую погоду. Но по мере того как туман рассеивался, Бабиничу в подзорную трубу удалось разглядеть на валах голубые шведские и желтые прусские знамена, массу солдат, пушки и лошадей.

Вокруг царила тишина, которую изредка нарушал шелест листьев да веселое чириканье птиц. Из лагеря доносился неясный гул.

Там, по-видимому, никто уже не спал и все готовились к выступлению. В середине лагеря происходило сильное движение. Целые полки передвигались с места на место, некоторые выходили за окопы; около возов была суетня. С валов снимали пушки.

— Они готовятся в поход, не иначе! — заметил Кмициц.

— Все пленные это говорят, — сказал хорунжий. — Они хотят соединиться со своей пехотой и не ожидают, чтобы гетман мог напасть на них до вечера, во всяком случае, они предпочитают принять сражение в открытом поле, чем предоставить эту пехоту на убой.

— Пройдет часа два, пока они выступят, а тогда подскарбий будет здесь, — сказал Бабинич.

— Слава богу! — ответил хорунжий.

— Пошлите сказать, чтоб там не мешкали!

— Слушаюсь!

— Они не высылали разъездов на этот берег?

— Сюда ни один человек не выходил. Разъезды посланы только навстречу их пехоте.

— Хорошо, — сказал Кмициц.

Он съехал с холма и, велев отряду оставаться в зарослях, сам во весь опор поскакал к полкам.

Пан Госевский садился уже на коня, когда Бабинич вернулся. Он сообщил ему наскоро то, что видел, и описал местность и расположение войск. Гетман был очень доволен его сообщением, и полки тотчас же двинулись вперед.

На этот раз впереди пошел чамбул Бабинича, а за ним литовские полки: Войниловича, ляуданский, гетманский и другие. Орда осталась позади, так как об этом усиленно просил Гассан-бей, боясь, что его татары не выдержат первого натиска тяжелой кавалерии. У него был и другой расчет. Он хотел в тот момент, когда литвины ударят на неприятеля, захватить обоз, где рассчитывал найти богатую добычу. Гетман согласился, справедливо полагая, что ордынцы будут лениво сражаться с войском, но как бешеные нападут на обоз. Кроме того, они могли поднять в обозе панику, так как лошади не привыкли к их страшному вою.

Через два часа, как предсказывал Кмициц, они достигли того холма, с которого разъезд наблюдал за неприятелем и который прикрывал все движения войска. Хорунжий, заметив приближавшиеся войска, прискакал с известием, что неприятель, сняв стражу по той стороне реки, уже выступил и что обоз выходит уже из окопов.

Услышав это, Госевский вынул булаву из чехла и, обратившись к солдатам, воскликнул:

— Теперь им уже нельзя повернуть назад: обоз загораживает им дорогу. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Нечего дольше скрываться!

Он сделал знак бунчужному, тот поднял бунчук и стал размахивать им во все стороны. Закачались в ответ все другие бунчуки, раздались звуки труб, рожков и татарских пищалок; загремели литавры, сверкнуло шесть тысяч сабель, и шесть тысяч голосов грянули:

— Иезус, Мария!

— Алла! Алла!

Полки один за другим стали рысью выступать из-за холма.

В лагере Вальдека не были подготовлены к такому скорому приходу гостей, и началась суматоха. Барабаны загремели. Полки повернулись фронтом к реке. Невооруженным глазом можно было уже видеть генералов и полковников, которые мчались к своим полкам. Из центра начали вывозить пушки и наспех поворачивать их жерлами к реке.

Скоро оба войска были друг от друга не дальше чем на тысячу шагов. Их разделяло обширное поле, посредине которого протекала речка.

Еще минута, и со стороны пруссаков показался белый дымок.

Битва началась.

Гетман понесся к чамбулу Бабинича.

— Наступайте, пан Бабинич, наступайте! С Богом! Вон туда! На ту стену! И он указал булавой на сверкавший вдали полк рейтар.

— За мной! — скомандовал пан Андрей.

И, пришпорив коня, помчался к реке. Лошади вскоре летели уже во весь опор и неслись, вытянувшись, как борзые. Всадники, наклонившись к седлам, с воем подгоняли лошадей, которые и так, казалось, почти не касались ногами земли; не останавливаясь, они бросились в реку, которая их не задержала, так как они попали на широкий песчаный брод и помчались всей массой вперед.

Увидев это, полк панцирных рейтар двинулся к ним, сначала шагом, затем рысью, и лишь когда чамбул был на расстоянии двадцати шагов, раздалась команда: «Feuer!» — и тысячи пистолетов направились на нападавших. Белая лента дыма протянулась вдоль строя, и две массы всадников с шумом ударили друг на друга. Лошади при первом столкновении поднялись на дыбы, над головами сражавшихся сверкнули по всей линии сабли, точно молниеносный змей пролетел из конца в конец. Зловещий лязг железа о шлемы и панцири был слышен на другом берегу. Казалось, в кузницах молоты бьют по стали.

В одно мгновение линия изогнулась полумесяцем, так как центр рейтар отступил при первом натиске назад, а оба фланга удержались на местах. Но и в центре строй панцирных солдат не прорвался, и началась страшная резня. С одной стороны строй великанов в стальных доспехах, с другой — серая туча татар, которая напирала, рубила и колола с такой непостижимой быстротой, которую может дать лишь легкость вооружения и навык. Как бывает, когда толпа дровосеков набрасывается на лес мачтовых сосен, слышится только стук топоров и деревья падают одно за другим со страшным треском, так и в строю рейтар один за другим валились на землю блестящие шлемы…

Сабли Кмицицевых татар мелькали перед глазами и ослепляли их. Напрасно иной воин поднимал свой тяжелый меч: не успевал он нанести удар, как меч выскользал уже из его рук, и сам он падал с окровавленным лицом на шею своего коня. И как стадо ос нападает в саду на человека, который захотел стряхнуть с дерева плоды, так люди Кмицица, привыкшие к битвам, бросались очертя голову на неприятеля, рубили, кололи и сеяли кругом ужас и смерть. Они были настолько же искуснее своих противников, насколько опытный мастер искуснее самого сильного мужика, которому не хватает навыка.

Рейтары падали один за другим, и центр, где бился Кмициц, стал заметно редеть и с минуты на минуту мог прорваться.

Крики офицеров, сзывавших рейтар для подкрепления центра, терялись в общем шуме и диком вое, ряды уже недостаточно быстро смыкались, а Кмициц напирал все сильнее. Сам одетый в стальную кольчугу, которую он получил в подарок от Сапеги, он сражался, как простой солдат; за ним шли Кемличи и Сорока. Они охраняли его жизнь, и поминутно то тот, то другой из них поворачивался вправо или влево, нанося страшный удар. А он на своем гнедом коне врезался в самую гущу врагов и, усвоив все тайны искусства Володыевского и обладая гигантской силой, гасил человеческие жизни, как свечи. Иной раз он ударит всем лезвием, порою прикоснется лишь концом сабли, порою опишет быстрый как молния круг — и рейтар покачнется и свалится, точно пораженный громом. А другие отступают перед этим страшным всадником.

Наконец пан Андрей ударил хорунжего в висок; он вскрикнул дико, выпустил знамя из рук. В эту минуту центр прорвался, а фланги смешались в две беспорядочные массы и отступили к прусским войскам.

Кмициц взглянул через прорванный центр вдаль и вдруг заметил полк красных драгун, подобно вихрю, летевших на помощь рейтарам. «Это ничего! — подумал он. — Через минуту Володыевский придет ко мне на помощь!» Между тем загремели пушки, так что дрогнула земля, и затрещали мушкеты, направленные в сторону наиболее выдвинутых вперед рядов польских войск; поле заволоклось дымом, и в этом дыму волонтеры Кмицица, вместе с татарами, сцепились с драгунами.

Но со стороны реки никто не шел на помощь.

Оказалось, что неприятель нарочно пропустил чамбул Кмицица через брод, а потом стал обстреливать его таким страшным огнем из пушек и мушкетов, что на противоположный берег немыслимо было перебраться.

Первым отправился отряд Корсака, но вернулся в беспорядке; затем полк Войниловича, который дошел до середины брода и тоже отступил, хотя и медленно, потому что это был королевский полк, один из самых лучших во всем войске. Он потерял двадцать знатных шляхтичей и девяносто человек челяди.

Под градом пуль и ядер вода в реке шумела, как под проливным дождем. Ядра перелетали и на другую сторону, взрывая облака песку. Сам подскарбий подъехал к реке и убедился, что ни один живой человек не может перебраться на противоположный берег.

А от этого зависел исход сражения. Лицо гетмана омрачилось. Долгое время он смотрел в подзорную трубу на линию неприятельских войск и затем крикнул ординарцу:

— Скачи к Гассан-бею; пусть орда во что бы то ни стало переправится с высокого берега и нападет на обоз. Все, что найдут в повозках, — их! Пушек там нет, работать им придется только за рекой.

Офицер помчался во весь опор. Гетман тем временем поехал дальше к тому месту, где на лугу, под вербами, стоял ляуданский полк, и остановился перед ним.

Володыевский стоял впереди мрачный, но молчаливый; он посмотрел на гетмана и зашевелил усиками.

— Как вы полагаете, татары переправятся? — спросил гетман.

— Татары-то переправятся, но Кмициц погибнет! — сказал Володыевский.

— Клянусь Богом, — воскликнул гетман, — если бы Кмициц только догадался, он мог бы выиграть эту битву, а не погибнуть!

Володыевский ничего не ответил, но подумал про себя: «Надо было или совсем не посылать за реку ни одного полка, или если послать, то хотя бы пять!»

Гетман снова стал смотреть в подзорную трубу и следил за переполохом, который поднял Кмициц за рекой; вдруг маленький рыцарь, не будучи в силах долее ждать, подъехал к гетману и, отдав честь саблей, сказал:

— Ваша вельможность, прикажите, и я попробую перебраться через этот брод!

— Стоять на месте! — резко ответил гетман. — Довольно того, что те погибнут.

— Они уже гибнут! — воскликнул Володыевский.

Действительно, крик и шум становился все сильнее. Кмициц, по-видимому, отступал к реке.

— Клянусь Богом, этого я и хотел! — крикнул вдруг гетман и, как вихрь, понесся к полку Войниловича.

Кмициц действительно отступал. Сцепившись с красными драгунами, люди его рубились с ними, напрягая последние силы; им уже нечем было дышать, усталые руки слабели, трупы падали все чаще; и только надежда на то, что из-за реки пришлют помощь, прибавляла им бодрости.

Между тем прошло полчаса, а криков «бей!» все не было слышно; зато к красным драгунам подоспел на помощь тяжелоконный полк князя Богуслава.

«Смерть идет!» — подумал Кмициц, заметив, что они стали объезжать с фланга.

Но он был из тех солдат, которые до последней минуты не теряют надежды не только на спасение, но даже на победу.

Путем долгой и опасной практики Кмициц прекрасно изучил войну, и у него с быстротой молнии мелькнула мысль: «Видно, наши не могут перебраться к неприятелю через брод, а если не могут, то я им это облегчу!»

Когда полк Богуслава был уже всего на сто шагов от татар и, несясь во весь опор, мог через минуту разбить в пух и прах отряд Кмицица, пан Андрей приложил к губам пищалку и свистнул так пронзительно, что даже ближайшие драгунские лошади присели на задние ноги.

Пищалки старшин тотчас повторили свист Кмицица — и, точно вихрь, что кружится по полю, чамбул повернул и помчался назад.

Уцелевшие рейтары, красные драгуны и полк Богуслава погнались за ними.

Крики офицеров: «Вперед!» и «Gott mit uns!»[66]«С нами Бог!» (нем.). — загремели как буря. И глазам поляков открылось необыкновенное зрелище.

По широкой равнине в беспорядке мчался чамбул к обстреливаемому броду; он несся, точно на крыльях. Каждый ордынец совсем пригнулся к гриве, так что, если бы не туча стрел, летевших в сторону рейтар, могло бы показаться, что лошади мчатся без седоков. За ними с шумом и криком мчались люди-великаны, сверкая поднятыми мечами.

Брод был все ближе; татарские лошади уже выбивались из сил, так что расстояние между ними и рейтарами все уменьшалось.

Несколько минут спустя первые ряды рейтар стали уже рубить отстававших татар, но те были уже у брода. Еще несколько скачков — и лошади достигли бы его.

Вдруг произошло что-то странное.

Когда орда доскакала до брода, на флангах чамбула опять послышались пронзительные свистки, и чамбул, вместо того чтобы броситься в реку и искать спасения на другом берегу, разделился на две части, и с быстротой ласточек одна из них помчалась направо, другая — налево, вдоль берега. Мчавшиеся за ними тяжелые полки не могли остановиться и со всего разбега ринулись в воду, и только в воде всадники стали сдерживать разгоряченных коней.

Артиллерия, которая до сих пор забрасывала брод снарядами, прекратила огонь, чтобы не стрелять в своих.

Но этой-то минуты и ждал как спасения гетман Госевский.

Рейтары не успели достигнуть воды, как навстречу им понесся, точно Ураган, страшный королевский полк Войниловича, за ним — ляуданский, потом полк Корсака, далее два гетманских полка, полк волонтеров, а за ними панцирный полк князя Михаила Радзивилла.

В воздухе загремели страшные крики: «Бей! Убей!» — и, прежде чем прусские полки успели осадить лошадей и схватиться за оружие, полк Войниловича рассеял их, как ураган рассеивает листья, смял красных драгун и, налетев на полк Богуслава, расколол его на две части и помчался в поле, к главной прусской армии. Река в одно мгновение обагрилась кровью, артиллерия снова открыла огонь, но слишком поздно, так как восемь полков литовской конницы с шумом и криком неслись уже по полю, и бой переместился на другую сторону реки.

Сам пан подскарбий несся во главе одного из своих полков с лицом, сияющим от счастья. Раз удалось переправить конницу через реку, он был уже уверен в победе.

Полки рубили, кололи и гнали перед собой остатки драгун и рейтар, которые гибли под ударами, так как их тяжелые лошади не могли бежать быстро и только закрывали преследующих от выстрелов.

Между тем Вальдек, Богуслав Радзивилл и Израель двинули всю свою конницу, чтобы сдержать натиск неприятеля, а сами стали поспешно выстраивать пехоту.

Полки один за другим выступили из-за обоза и укрепились в открытом поле. Солдаты вбивали в землю тяжелые копья и затем поворачивали их к неприятелю. Во втором ряду мушкетеры держали ружья наготове. Между колоннами пехоты поспешно устанавливали орудия.

Ни Богуслав, ни Вальдек, ни Израель не рассчитывали на то, что конница может долго выдержать натиск польских полков, и всю надежду возлагали на артиллерию и пехоту. Тем временем конные полки уже столкнулись грудью. Но тут произошло то, что и предвидели прусские вожди.

Натиск литовской конницы был так страшен, что целая лавина кавалерии не могла ее задержать, и первый же польский гусарский полк врезался в нее клином и понесся, даже не ломая копий, среди сплошной массы войска, как несется среди волн гонимое ветром судно. Все ближе и ближе были гусарские значки, и через минуту головы гусарских лошадей вынырнули из толпы пруссаков.

— Готовься! — крикнули офицеры, стоявшие во главе колонн пехоты.

В ответ на это прусские кнехты крепче уперлись ногой в землю и выставили копья. Сердца их сильно бились, так как страшные гусары летели прямо на них.

— Огня! — опять раздалась команда.

Во втором и третьем ряду затрещали мушкеты. Дым окутал людей. Еще минута, шум налетающего полка все ближе…

Вдруг среди дыма первый ряд пехотинцев увидел у себя над головами тысячи конских копыт, раздувающихся ноздрей, сверкающих глаз; раздался треск ломающихся копий, воздух огласился страшным криком: польским — «Бей!» и немецким «Gott, erbarme Dich meiner!»[67]«Боже, смилуйся надо мной!» (нем.).

Колонна разбита и смята; но между другими колоннами загрохотали пушки. Налетают другие полки, вот-вот они набросятся на лес вбитых в землю копий. Крики растут по всему полю битвы.

Но вот из массы сражающихся выделяются кучки желтых пехотинцев, вероятно, остатки какого-нибудь другого разбитого полка.

Всадники в серых мундирах мчатся за ними, рубят, давят с криком: «Ляуда! Ляуда!»

Это пан Володыевский налетел на другую колонну. Но некоторые полки еще держатся, и победа может склониться на сторону немцев, тем более что у обоза стоят еще два нетронутых полка, которые можно сейчас же позвать на помощь, так как обоз поляки оставили в покое.

Вальдек, правда, совсем потерял голову; Израеля нет, потому что он послан с конницей, но Богуслав следит за всем и руководит ходом всего сражения. Видя опасность, он посылает пана Беса за нетронутыми полками. Пан Бес мчится во весь опор и через полчаса возвращается без шапки, с выражением ужаса и отчаяния на лице.

— Орда в таборе! — кричит он, примчавшись к Богуславу.

В ту же минуту на правом фланге раздается нечеловеческий вой. Показались толпы шведских кавалеристов; они мчатся в страшном смятении, за ними бегут пехотинцы без оружия и шапок, за ними мчатся обезумевшие обозные лошади с возами. Все это сломя голову мчится вперед на собственную пехоту. Через минуту все смешается, склубится; а между тем с фронта на пехоту мчится литовская конница.

— Гассан-бей ворвался в лагерь! — радостно восклицает пан Госевский и пускает последние два полка, точно двух соколов.

В ту минуту, когда эти полки ударяют на пехоту с фронта, собственный обоз налетает на нее с фланга. Последние колонны разваливаются, как под ударом молота.

От великолепной шведско-прусской армии остается одна громадная, беспорядочная толпа, в которой конница смешалась с пехотой. Люди давят друг друга, падают, бросают одежду и оружие. Это уже не проигранное сражение, это разгром, один из самых страшных за всю войну.

Но Богуслав, видя, что все погибло, решается спасти хоть себя и часть конницы.

С нечеловеческими усилиями он собирает вокруг себя несколько сот всадников и мчится вдоль левого крыла, по берегу реки.

Он вырвался уже из самого водоворота битвы, как вдруг сбоку на него налетает со своими гусарами другой Радзивилл, Михал-Казимир, и одним ударом рассеивает весь отряд.

Рассеянные всадники обращаются в бегство, поодиночке или небольшими кучками. Их может спасти лишь быстрота их лошадей. Но гусары их не преследуют, они уже ударили на главную массу пехоты, которую громят все другие полки. И пехота бежит, как испуганное и рассеянное стадо диких коз.

Богуслав, на вороном коне Кмицица, мчится как вихрь; напрасно пытается он криками собрать вокруг себя хоть несколько десятков людей. Никто его не слушает, каждый мчится, спасая себя и радуясь, что вырвался из резни и что впереди не видно неприятеля.

Напрасная радость! Едва промчались они с тысячу шагов, как вдруг впереди раздался страшный вой и серая туча татар показалась со стороны реки, где она скрывалась в засаде.

Это был Кмициц со своим чамбулом. Отступив с поля, когда неприятельская конница ринулась в воду, он вернулся теперь, чтобы преградить путь убегавшим.

Татары, видя, что всадники мчатся врассыпную, сами рассыпались, чтобы удобнее было их ловить. Началась убийственная погоня. По два, по три татарина набрасывались на одного рейтара, и рейтары почти не защищались, а чаще всего протягивали рапиры рукояткой вперед и молили о пощаде. Но ордынцы, видя, что увести всех пленных невозможно, брали только начальников, за которых надеялись получить выкуп; простым солдатам просто перерезывали горло, и они умирали, не успев даже крикнуть: «Gott!» Тех, которые продолжали бежать, кололи сзади ножами; тех, кого не могли догнать, ловили арканами.

Кмициц носился по полю и искал глазами Богуслава. Наконец он увидел его и тотчас узнал по своему коню, доспехам, голубой ленте и шляпе с черными страусовыми перьями. Князь был окутан лентой белого дыма: за минуту перед этим на него набросились два ногайца, но он одного убил выстрелом из пистолета, а другого пронзил рапирой; увидев большую кучку татар, которая мчалась на него с одной стороны, и Кмицица с другой, он пришпорил коня и понесся, как олень, за которым гонится стая гончих. За ним бросилось человек пятьдесят. Но не все лошади бежали одинаково быстро, и вскоре вся группа растянулась длинной змеей, голову которой составлял Богуслав, а шею Кмициц. Князь пригнулся к луке седла, и вороной конь, казалось, не касался земли и чернелся на зеленой траве, как летающая над землею ласточка.

Татары стали уже отставать. Кмициц бросил пистолеты, чтобы облегчить коня, а сам, не спуская глаз с Богуслава, стиснув зубы и почти лежа на шее скакуна, вонзил ему шпоры в бока, и вскоре пена, которая падала с коня на землю, стала розоватой. Но расстояние между ним и князем не только не уменьшилось, но стало даже увеличиваться.

«Эх, горе! — подумал Кмициц. — Этого коня ни один скакун не догонит!»

И когда он заметил, что расстояние увеличилось еще более, он привстал в седле, опустил саблю на темляк и, приложив руку ко рту, крикнул громовым голосом:

— Беги, изменник, от Кмицица! Не сегодня, так завтра я тебя все равно поймаю!

И только прозвучали в воздухе эти слова, как князь оглянулся и, увидев, что за ним гонится один только Кмициц, — вместо того чтобы скакать дальше, повернул лошадь, описав полукруг, и бросился на него с рапирою в руке.

Из груди пана Андрея вырвался радостный крик, и, не задерживая лошади, он поднял саблю.

— Труп! Труп! — крикнул князь.

И чтобы вернее нанести удар, начал сдерживать коня.

Кмициц подскочил и так сильно осадил своего коня, что он копытами врылся в землю.

Они скрестили сабли. Лошади их точно слились в одно целое. Раздался страшный лязг железа, быстрый как мысль. Ни один глаз на свете не мог бы проследить быстрые, как молнии, движения сабли и рапиры и отличить князя от Кмицица. То чернела шляпа Богуслава, то сверкал шлем Кмицица. Лошади кружились одна около другой. Звон оружия становился все страшнее.

Богуслав после нескольких ударов перестал пренебрежительно относиться к противнику. Он легко отражал все страшные удары, которым князь выучился у французских мастеров.

Пот лился по его лицу, смешиваясь с белилами и румянами. Правая рука его стала уставать. Сначала он изумлялся, затем им стало овладевать нетерпение и злость.

Он решил покончить сразу и нанес Кмицицу такой страшный удар, что даже шлем свалился с его головы. Но Кмициц отбил его с такой силою, что рапира князя отскочила в сторону, и, прежде чем он успел снова закрыться, Кмициц ударил его концом сабли по лбу.

— Christ!.. — вскрикнул князь по-немецки и свалился в траву.

Он упал навзничь. Пан Андрей стоял как ошеломленный; но скоро пришел в себя, опустил саблю, перекрестился, соскочил с лошади и, снова схватившись за рукоятку сабли, подошел к князю.

Кмициц был страшен: бледен от утомления, как полотно; зубы его были крепко стиснуты, лицо исказилось ненавистью. Вот его смертельный враг лежит теперь у его ног в крови, еще живой и в сознании, но побежденный.

Богуслав смотрел на него широко раскрытыми глазами, внимательно следя за каждым движением своего победителя, и, когда Кмициц подошел к нему, он быстро воскликнул:

— Не убивай!.. Выкуп!

Кмициц вместо ответа наступил ему на грудь ногой, а к горлу приставил острие сабли. Ему стоило только сделать одно движение, стоило только нажать рукой!.. Но он не убивал князя; он хотел насладиться этим зрелищем и сделать смерть для князя как можно более мучительной. Он впился в него глазами и стоял над ним, как лев над повергнутым буйволом.

Вдруг князь, у которого кровь ручьем текла из раны и голова лежала в луже крови, снова заговорил, но уже совсем сдавленным голосом, так как нога пана Андрея сильно придавливала ему грудь.

— Девушка… слушай!..

При этих словах пан Андрей снял ногу с его груди и отвел саблю от горла.

— Говори! — сказал он.

Но князь Богуслав некоторое время тяжело дышал и наконец проговорил уже более сильным голосом:

— Девушка погибнет, если убьешь… Отдан приказ…

— Что ты с нею сделал? — спросил Кмициц.

— Пусти меня, я тебе ее отдам… Клянусь Евангелием…

Пан Андрей провел рукой по лицу — он, по-видимому, боролся с собой… Наконец проговорил:

— Слушай, изменник! Я бы сто таких выродков, как ты, за один ее волос отдал… Но тебе я не верю, клятвопреступник!

— Клянусь Евангелием! — снова повторил князь. — Я дам тебе грамоту и письменный приказ.

— Пусть так и будет! Я пощажу твою жизнь, но не выпущу тебя из рук. Ты напишешь приказ… А пока я отдам тебя татарам, ты будешь у них в плену!

— Согласен, — ответил князь.

— Помни же, — сказал пан Андрей, — не спасет тебя от меня ни твое княжество, ни войска, ни фехтовальное искусство… И знай, что всякий раз, когда ты станешь на моем пути или не сдержишь слова, ничто тебя не спасет, хотя бы тебя избрали австрийским императором… Признай же мою силу! Раз ты уж был у меня в руках, а теперь лежишь у моих ног!

— Я теряю сознание, — сказал князь. — Пан Кмициц!.. Вода, верно, близко… Дай напиться и обмой рану!..

— Издохни, изменник! — сказал Кмициц.

Но князь, успокоившись за свою жизнь, произнес уверенным тоном:

— Глуп ты, пан Кмициц! Если я умру, то и она…

Вдруг губы его побелели.

Кмициц побежал искать, нет ли где-нибудь поблизости какого-нибудь рва или лужи. Князь лишился чувств, но, к счастью, ненадолго. В это самое время прискакал татарин Селим, сын Газы-аги, хорунжий из чамбула Кмицица, и, увидев плавающего в крови неприятеля, хотел пригвоздить его к земле острием древка, на котором развевалось знамя. Князь в эту страшную минуту нашел еще столько сил, чтобы схватиться за острие и, так как оно было слабо прикреплено, оторвать его.

Шум этой короткой борьбы привлек внимание пана Андрея.

— Стой, собачий сын! — крикнул он, подбегая.

При звуках знакомого голоса татарин даже припал к шее коня от страха. Кмициц послал его за водой, а сам остался с князем, потому что вдали показались Кемличи, Сорока и целый чамбул, который, переловив всех рейтар, отправился на поиски своего вождя.

Увидев пана Андрея, верные ногайцы с громким криком подбросили вверх свои шапки. Акбах-Улан соскочил с коня и начал ему низко кланяться, прикладывая руки ко лбу, к губам и груди. Другие, чмокая губами, с жадностью смотрели на лежавшего рыцаря и с удивлением — на победителя. Иные бросались ловить двух коней — князя и Кмицица, которые бегали по полю с развевающимися гривами.

— Акбах-Улан, — сказал Кмициц, — это вождь разбитых нами войск: князь Богуслав Радзивилл. Дарю его вам, а вы его берегите, за него, за живого или мертвого, вам дадут богатый выкуп! А теперь перевяжите ему рану, возьмите на аркан и ведите в лагерь.

— Алла! Алла! Спасибо, начальник! Спасибо, победитель! — крикнули в один голос татары. И снова зачмокали губами.

Кмициц велел привести себе лошадь и, захватив с собой часть татар, помчался к полю сражения.

Уже издали он увидел хорунжих, которые стояли со знаменами; но у каждого знамени стояло лишь по нескольку человек, так как остальные погнались за неприятелем.

Толпы челяди бродили по полю сражения, обшаривая и грабя трупы и вступая в драку с татарами, которые делали то же самое. Татары были прямо страшны: с ножами в руках, с испачканными кровью лицами. Точно стая воронов слетелась на место побоища. Дикий их смех и пронзительные крики слышались по всему полю.

Иные из них, держа в зубах еще дымящиеся ножи, обеими руками тащили убитых за ноги; другие в шутку перебрасывались отрубленными головами; иные прятали награбленную добычу; иные, точно на базаре, поднимали вверх окровавленную одежду, восхваляя ее качества, или занимались осмотром взятого оружия.

Кмициц прежде всего проехал через поле, где он первый ударил на рейтар. Всюду лежали конские и человеческие трупы, изрубленные мечами; там, где конница напала на пехоту, возвышались целые груды тел; лужи запекшейся крови разбрызгивались под копытами лошадей.

Трудно было даже проехать среди обломков копий, мушкетов, трупов, опрокинутых повозок и рыскавших всюду татар.

Пан Госевский стоял еще на насыпи, окружавшей лагерь, а возле него — князь-кравчий Михаил Радзивилл, Войнилович, Володыевский, Корсак и еще несколько десятков человек. С высоты вала они видели поле до самого края и могли оценить размеры своей победы и поражения неприятеля.

Увидев их, Кмициц пришпорил коня, а пан Госевский без тени зависти в душе воскликнул:

— Вот явился победитель. Благодаря ему мы одержали победу, и я первый объявляю это во всеуслышание. Мосци-панове, благодарите пана Бабинича: если б не он, мы не перешли бы через реку.

— Vivat Бабинич! — воскликнуло несколько десятков голосов.

— И где, солдат, ты так воевать научился? — с восторгом спросил гетман. — Как это ты сразу понял, что надо делать?

Кмициц ничего не отвечал от усталости и только кланялся на все стороны, проводя рукой по лицу, запачканному потом и дымом. Глаза его горели необыкновенным блеском; виваты не смолкали. Отряды проходили один за другим, возвращаясь с погони, и каждый из них присоединял свой голос к приветственным кличам в честь Бабинича. Взлетали вверх шапки; те, у кого были пистолеты, стреляли в воздух.

Вдруг пан Андрей привстал в седле и, подняв обе руки вверх, крикнул громовым голосом:

— Да здравствует Ян Казимир, наш государь и милостивый отец!

И поднялся такой крик, точно разгорелась новая битва. Всеми овладел невыразимый восторг.

Князь Михаил снял с себя саблю, осыпанную брильянтами, и отдал ее Кмицицу. Гетман накинул ему на плечи свой дорогой плащ, а Кмициц снова поднял обе руки вверх:

— Да здравствует наш гетман, вождь и победитель!

— Да здравствует! — хором грянули рыцари.

Затем начали приносить отнятые знамена и водружать их на валу. Неприятель не спас ни одного; тут были прусские, шведские знамена, знамена прусского ополчения и князя Богуслава. Радугой они сверкали на валу.

— Эта победа одна из самых больших в этой войне! — воскликнул гетман. — Израель и Вальдек в плену, полковники убиты или в неволе, а войско истреблено.

Тут он обратился к Кмицицу:

— Пане Бабинич! В той стороне вы должны были встретить Богуслава… Что с ним?

Пан Володыевский пристально посмотрел на Кмицица, а он быстро ответил:

— Князя Богуслава Бог покарал вот этой рукой!

И, сказав это, протянул правую руку. Маленький рыцарь бросился в его объятия.

— Ендрек, — воскликнул он, — благослови тебя Бог!

— Ведь ты же меня учил! — дружески ответил Кмициц.

Но излияния их дружеских чувств были прерваны князем Михаилом.

— Мой брат убит? — быстро спросил он.

— Нет, — ответил Кмициц, — я даровал ему жизнь, но он ранен и в плену. Да вот его ведут мои ногайцы.

На лице Володыевского отразилось изумление, а глаза всех рыцарей устремились туда, где показался отряд татар, медленно пробиравшийся среди остатков поломанных телег.

Когда отряд подошел ближе, все увидели, что один из татар шел впереди и вел пленника. В нем узнали князя Богуслава — но в каком виде!

Он, один из могущественнейших панов Речи Посполитой, он, еще вчера мечтавший о короне литовского князя, шел теперь с татарским арканом на шее, пешком, без шляпы, с окровавленной головой, перевязанной грязной тряпкой. Но все так ненавидели этого магната, что ни в ком не шевельнулось сострадание при виде его унижения, и почти все крикнули хором:

— Смерть изменнику! Изрубить его саблями!.. Смерть!!. Смерть!!

А князь Михаил закрыл лицо руками. Ведь это Радзивилла вели с таким позором! Вдруг он покраснел и крикнул:

— Мосци-панове! Это мой брат, моя кровь! Я не жалел для блага отчизны ни здоровья, ни имущества! И враг мой, кто поднимет руку на этого несчастного!!

Все замолчали.

Князя Михаила все любили за его храбрость, щедрость и искреннюю любовь к отчизне.

Ведь в то время, когда вся Литва попала в руки русских, один он защищался в Несвиже, потом с презрением отверг все предложения Януша в войне со шведами и один из первых примкнул к Тышовецкой конфедерации. Поэтому голос его был услышан всеми. Быть может, никто не хотел обидеть столь могущественного пана, но все тотчас спрятали сабли в ножны, и несколько офицеров крикнуло:

— Взять его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит, мы не позволим татарам позорить шляхетскую кровь.

— Взять его у татар! — повторил князь. — Мы найдем заложника, а выкуп заплатит сам… Пане Войнилович, идите со своими людьми и отнимите его у татар силой, если нельзя будет иначе!

— Я пойду в заложники! — воскликнул пан Гноинский.

— Что ты наделал, Ендрек?! — сказал Володыевский, подскочив к Кмицицу. — Ведь он теперь уйдет невредимым!

— Позвольте, князь! — крикнул, как ужаленный, Кмицин. — Это мой пленник! Я пощадил его жизнь, но под известными условиями, исполнить которые он поклялся своим еретическим Евангелием! И я скорее умру, чем позволю его вырвать из тех рук, в которые я его отдал, прежде чем он всего не исполнит!

С этими словами он поднял лошадь на дыбы и загородил дорогу. Его охватила врожденная вспыльчивость: лицо исказилось, ноздри раздулись, а глаза метали молнии.

Но Войнилович стал напирать на него конем.

— С дороги, пане Бабинич! — крикнул он.

— С дороги, пане Войнилович! — заревел пан Андрей и рукояткой сабли так страшно ударил лошадь Войниловича, что она пошатнулась, как пораженная пулей, и уткнулась мордой в землю.

В толпе офицеров послышался ропот, но вдруг выступил вперед пан Госевский и сказал:

— Прошу молчать, Панове! Князь, моей гетманской властью объявляю, что пан Бабинич имеет право на пленника, и если кто хочет освободить его из рук татар, то он должен поручиться за него перед победителем.

Князь Михаил поборол свое волнение, успокоился и сказал, обратившись к пану Андрею:

— Говорите, чего вы хотите?

— Чтобы он сдержал свое слово, прежде чем освободится из плена!

— Он сдержит его и по выходе из плена.

— Этого быть не может! Не верю!

— В таком случае, клянусь Пресвятой Девой, в которую верую, и своим рыцарским словом, что все будет исполнено. В противном случае, можете требовать от меня какого угодно удовлетворения!

— Этого достаточно! — ответил Кмициц. — Пусть пан Гноинский останется у татар заложником, иначе татары окажут сопротивление. Я довольствуюсь вашим словом!

— Благодарю вас, пан кавалер! — ответил князь-кравчий.

— Не бойтесь, я его сразу не освобожу: я его отдам, согласно праву, гетману, и он будет пленником до королевского приговора.

— Так и будет! — сказал гетман. И, приказав Войниловичу взять свежую лошадь, отправил его с Гноинским за князем.

Но не так-то легко было это сделать. Пленного пришлось отнимать силой, потому что сам Гассан-бей оказал грозное сопротивление и успокоился только тогда, когда увидел пана Гноинского и когда ему обещали дать выкуп в сто тысяч талеров.

И вечером князь Богуслав находился уже в шатре Госевского. Два медика внимательно его осмотрели и поручились за его жизнь, так как рана, нанесенная ему острием сабли, не представляла никакой особенной опасности.

Пан Володыевский никак не мог простить Кмицицу, что он пощадил князя, и целый день избегал встречи с паном Андреем. Вечером Кмициц сам пошел к нему в его палатку.

— Побойся Бога! — воскликнул маленький рыцарь, увидев его. — Я никак не мог от тебя ожидать, что ты живым отпустишь этого изменника!

— Выслушай меня, пан Михал, и тогда осуждай! — мрачно ответил Кмициц. — Он лежал у моих ног, я приставил к его горлу саблю. И знаешь, что сказал мне этот изменник?.. Он сказал, что заранее отдал приказ, чтобы, в случае его гибели, Ол е нька была казнена… Что же мне было делать, несчастному?! Я купил ее жизнь ценой его жизни… Что же мне было делать?.. О господи, господи!.. Что мне было делать?..

Он схватился за голову и в отчаянии рвал на себе волосы. А пан Володыевский задумался на минуту и потом сказал:

— Я понимаю твое отчаяние… Но все-таки… ты выпустил из рук изменника, который в будущем может навлечь на нашу Речь Посполитую тяжкие бедствия… Конечно, Ендрек, ты сегодня отличался, как никогда, но все же ради личного счастья ты пожертвовал общим благом!

— А ты сам, ты сам как бы поступил, если бы тебе сказали, что к горлу панны Анны Божобогатой приставили нож?

Володыевский сильно зашевелил усиками:

— Я себя и не ставлю в пример… Гм, как бы я поступил?.. Но Скшетуский, у которого душа римлянина, наверно, не выпустил бы его живым. И я Уверен, что Бог никогда не допустил бы, чтобы пролилась невинная кровь!

— Пусть же я и каюсь! Покарай меня, Боже, не по тяжкой вине моей, но по беспредельной благости Твоей!.. Но чтобы подписать смертный приговор этой голубке…

Кмициц закрыл руками глаза.

— Спасите меня, святые угодники! Никогда! Никогда!! — воскликнул он.

— Свершилось, — сказал Володыевский. Пан Андрей достал из-за пазухи бумаги:

— Посмотри, Михал, вот что у меня есть! Это приказ Саковичу, всем офицерам и шведским комендантам. Он подписал, хотя едва владеет рукой. Сам князь-кравчий настоял на этом. Вот ее свобода и безопасность! Клянусь Богом, что я целый год каждый день ничком лежать буду, прикажу бичевать себя, построю новую церковь, но жизнью ее не пожертвую. У меня душа не римлянина… хорошо! Я не Катон, как Скшетуский… хорошо! Но я не пожертвую ее жизнью! Не пожертвую!! Пусть меня черти в аду на рожне…

Он не докончил, так как Володыевский зажал ему рот рукой и громко воскликнул:

— Не кощунствуй, не то и на нее навлечешь гнев Божий! Бей себя в грудь! Скорей! Скорей!

И Кмициц стал ударять себя в грудь, повторяя:

— Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa!

Наконец зарыдал страшно, ибо сам не знал, что ему делать. Володыевский дал ему выплакаться и, когда он успокоился, спросил:

— Что же ты намерен теперь предпринять?

— Пойду далеко, к Биржам, куда меня посылают с чамбулом. Пусть только люди и лошади отдохнут. По дороге, если можно будет, пролью еще крови еретиков во славу Божью.

— И это зачтется тебе! Не падай духом, Ендрек, Бог милостив!

— Пойду прямо. Теперь дорога в Пруссию — настежь. Кое-где лишь попадутся небольшие гарнизоны.

Пан Михал вздохнул:

— Эх, пошел бы и я с тобой, но здесь оставаться надо! Счастлив ты, что командуешь волонтерами… Слушай, Ендрек, брат милый! Если их обеих найдешь, позаботься и о той, чтобы с ней ничего дурного не случилось… Бог весть, может, она — моя суженая…

И с этими словами маленький рыцарь бросился в объятия пана Кмицица.