Онлайн чтение книги Луденские бесы The Devils of Loudun
Глава вторая

Шли недели. Филиппа все реже выходила из дому, в конце концов перестала даже посещать церковь. Говорила домашним, что больна, и проводила все время у себя в комнате. Ее подруга Марта Ле Пеллетье, девушка из хорошей семьи, но бедная и рано осиротевшая, поселилась с ней вместе в качестве сиделки и наперсницы. Месье Тренкан все еще ни о чем не подозревал и выходил из себя, когда кто-нибудь пытался сказать дурное слово о приходском священнике. С отеческой тревогой прокурор рассуждал об опасностях меланхолии и ужасах чахотки. Семейный врач доктор Пантон вел себя достойно и помалкивал. Луденцы же перемигивались, перешептывались, а некоторые предавались праведному негодованию. При встрече с кюре враги роняли ядовитые намеки, друзья укоризненно качали головой, а весельчаки раблезианского склада толкали его в бок и шутливо поздравляли. Всем им Грандье отвечал, что понятия не имеет, о чем они толкуют. Людям, не предубежденным против священника, такое достойное, сдержанное поведение казалось неопровержимым свидетельством невиновности. Невозможно было вообразить, что столь безупречный человек способен на этакое непотребство. В домах почтенных горожан, таких, как господин де Серизе или мадам де Бру, святого отца по-прежнему принимали как дорогого гостя. Двери этих салонов остались открытыми для него и тогда, когда прокурор наконец отказал обидчику от дома. Ибо настал день, когда мэтр Тренкан узнал, какого рода недугом страдает его дочь. Не выдержав допроса, она во всем призналась. И Тренкан из преданнейшего друга святого отца моментально превратился в самого непримиримого и опасного из его врагов.

Грандье выковал еще одно звено цепи, тянувшей его к гибели.

Но вот родился ребенок. Несмотря на закрытые ставни, плотные шторы и занавески, соседи не могли не слышать криков роженицы, извещавших о том, что в доме прокурора произошло «радостное» событие. Через какой-нибудь час об этом знал уже весь город, а наутро кто-то приколотил к двери суда «Оду в честь ублюдочной внучки прокурора». Подозревали, что здесь не обошлось без протестантов, ибо господин Тренкан был истинным сыном католической церкви и не упускал случая прищемить хвост еретикам.

Верная Марта Ле Пеллетье, проявив чудеса самопожертвования (тем более впечатляющие, если учесть неприглядность всей этой истории), публично объявила себя матерью ребенка. Мол, это она согрешила, пыталась скрыть свой грех, да не вышло. Филиппа же — лишь благодетельница, давшая подруге кров и защиту. Разумеется, никто этому не поверил, но душевная щедрость была оценена по достоинству. Когда девочке исполнилась неделя. Марта передала ее на попечение молодой крестьянке, согласившейся принять младенца в свою семью. Сделано это было с намеренной демонстративностью, на глазах у всей общины. Но протестантов этот жест не убедил, и сплетни не прекратились. Тогда, желая положить конец хуле, прокурор разработал изощренный юридический план. По его указанию Марту арестовали прямо на улице и доставили в магистратуру. Там в присутствии свидетелей девушка дала клятву и подписала документ, официально признав новорожденную своей дочерью и взяв на себя ответственность за ее дальнейшее содержание. Марта подписала эту бумагу, потому что всей душой любила свою подругу. Одна копия документа осталась в архиве, вторую господин Тренкан торжественно взял с собой. Ложь получила статус официально подтвержденной истины. Для умов, привыкших воспринимать лишь букву закона, официально установленная истина и есть самая настоящая из истин. Однако не все горожане были таковы, и вскоре прокурор обнаружил, что тема вовсе не закрыта. Даже после того, как официальный документ был зачитан вслух, после того, как свидетели посмотрели на подпись, пощупали казенную печать, ничего не изменилось. Друзья прокурора вежливо улыбались и заводили разговор о чем-нибудь другом, а враги открыто потешались и осыпали беднягу оскорблениями. Злоба протестантов была столь велика, что один из их пасторов даже посмел заявить, что лжесвидетельство — грех еще более тяжкий, чем прелюбодеяние, а виновник сокрытия и подделки истины больше заслуживает адского огня, нежели развратники, послужившие причиной скандала.

Между эпохой Уильяма Шекспира и доктора Сэмюэла Гарта миновал длинный век, наполненный самыми разнообразными событиями. Изменилась система правления, экономика, структура общества, произошли великие открытия в физике и математике, были созданы выдающиеся философские работы и гениальные произведения искусства — одним словом, в мире произошли революционные перемены. Но что за эти сто лет ничуть не переменилось — так это аптека. Ромео описывает лавку аптекаря следующим образом:

Гарт же в поэме «Аптека» рисует картину, ничуть не изменившуюся век спустя;

Лежал там мумий просмоленный прах,

И панцири заморских черепах;

Акулья пасть, вся зубьями полна.

Ухмылкою пугала из окна.

А наверху, головкою к головке,

Сухие маки висли на веревке;

Под ними злобой темной исходил

Чешуйчатый громадный крокодил;

В одном углу — сурьма и нашатырь,

В другом — сушеный мочевой пузырь.

Этот храм науки, одновременно являющийся лабораторией волшебника и ярмарочным балаганом, наиболее выразительным образом символизировал причудливое сочетание несочетаемых вещей и понятий, столь характерное для семнадцатого века. Век Декарта и Ньютона был одновременно веком Фладда[25]Роберт Фладд (1574–1637) — британский врач и мистический философ. и сэра Кенелма Дигби[26]Кенелм Дигби (1603–1665?) — британский философ, дипломат и ученый.; век логарифмов и аналитической геометрии с доверием относился к Порошку Любви, теории Магических Знаков и прочей ерунде. Роберт Бойл[27]Роберт Бойл (1627–1691) — англо-ирландский химик и натурфилософ, предвестник современной теории химических элементов., автор «Скептического химика» и один из основателей Королевского общества, составил целый том рецептов, пригодных для употребления в домашних условиях. Например, если при полной луне набрать желудей, растереть их и смешать с мараскином, то этим снадобьем отлично вылечивается эпилепсия. Лучшее средство от апоплексического удара — мастика (сиречь смола, извлеченная из кустарника, произрастающего на острове Хиос), соединенная с животным маслом посредством дистилляции в медной реторте; достаточно ввести две или три капли этого чудесного снадобья через гусиное перо в ноздрю пациента, «а короткое время спустя и в другую», и здоровье восстановится. Человечеством уже овладел дух научных изысканий, но колдун и ведьма еще отнюдь не канули в прошлое.

Аптека господина Адама на рю де Маршан была среднего уровня, не жалкая, не грандиозная, а самая что ни на есть обычная, провинциальная. Мумий и носорожьих рогов в ней не было, но зато имелись вест-индские черепахи, зародыш кита и восьмифутовое чучело крокодила. Снадобья же имелись в великом разнообразии и избытке. На полках лежали всевозможные травы из арсенала галенистской[28]Гален (130–200) — римский врач, автор трактата о частях человеческого тела. Учение Галена было популярно в средневековой Европе. терапии, а также новомодные химикаты, к употреблению которых призывали последователи Валентина и Парацельса. Ревень и алоэ имелись во всех видах; не переводилась и каломель или, как предпочитал называть ее сам аптекарь, Draco mitigatus — «укрощенный дракон». Сторонникам растительных пилюль для печени аптека могла предложить настой колоцинта; приверженцы же более современных методов лечения тоже не остались бы в обиде — к их услугам были рвотный камень и сурьма. Если же вам не повезло, и вы влюбились в недобрую нимфу или лесного духа, мэтр Адам мог предложить вам самый широкий ассортимент спасительных снадобий от Arbor vitae и Hydrargyrum cum Creta до сарсапариллы и экстракта знаменитого Голубого Бальзама. Прибавьте к этому сушеных гадюк, конские копыта и человеческие кости, и вы поймете, что луденскому аптекарю не приходилось краснеть перед собратьями по ремеслу. Конечно, если заказчику требовалось что-нибудь особенное — например, растертые сапфиры или жемчужины — их полагалось оплачивать заранее и привозить издалека.

Отныне аптека господина Адама стала штаб-квартирой заговорщиков, единственной целью которых было погубить Урбена Грандье. Заправилами в этом сообществе являлись прокурор, его племянник каноник Миньон, лейтенант полиции со своим тестем Месменом де Силли, хирург Маннури, а также сам мэтр Адам, служивший неиссякаемым источником информации, ибо по роду деятельности должен был обслуживать весь город — готовя пилюли, выдирая зубы и ставя клистир.

Так, от мадам Шовен, жены нотариуса, он выяснил (под большим секретом, когда лечил маленького Теофиля Шовена от глистов), что кюре ссудил восемьсот ливров под залог некоей недвижимости. Это означало, что мерзавец начал богатеть.

Затем последовали плохие новости. Родственница младшего лакея господина Д'Арманьяка, лечившаяся от женских болезней и закупавшая сушеных червей в изрядных количествах, сообщила аптекарю, что Грандье приглашен в губернаторский замок на обед. Тут прокурор насупился, а лейтенант полиции выругался и повесил голову. Д'Арманьяк был не просто губернатор, он числился среди фаворитов его величества. Просто ужасно, что такой достойный человек держит среди своих друзей негодяя Грандье.

После долгой, невеселой паузы каноник Миньон объявил, что есть одна-единственная надежда — на хороший скандал. Нужно подстроить так, чтобы застукать греховодника на месте преступления. Что там у него с вдовой виноторговца?

С печальным видом аптекарь поведал, что с этой стороны сведения самые неутешительные. Вдова умеет держать рот на замке, ее служанка неподкупна, а когда минувшей ночью аптекарь пробовал подглядывать через щель в ставнях, кто-то высунулся с верхнего этажа и вылил ему на голову содержимое ночного горшка…

Шло время. Священник вел себя все так же нагло и самоуверенно, предаваясь своим обычным удовольствиям. Вскоре до аптекаря дошел очень странный слух. Поговаривали, что кюре все чаще проводит время в компании известной ханжи и святоши мадемуазель де Бру.

Мадлен была второй из трех дочерей господина Рене де Бру, человека благородного происхождения и немалого богатства; к тому же он был связан родственными узами с лучшими семействами провинции. Две сестры Мадлен благополучно вышли замуж: одна за врача, вторая за помещика. Сама же Мадлен к тридцати годам была не замужем и свободна как ветер. Женихов хватало, но всем им мадемуазель отказывала, предпочитая оставаться дома, дабы приглядывать за престарелыми родителями и коротать вечера в благочестивых раздумьях. Это была спокойная, тихая, можно даже сказать, загадочная женщина, из тех, кто скрывает эмоциональность под маской сдержанности. Она пользовалась уважением у людей старшего поколения, однако среди ровесников друзей у нее было немного. Большинство считали ее скучной ханжой, ибо Мадлен не принимала участия в обычных забавах молодежи. Слишком уж она была набожна. Само по себе это еще не страшно, но нельзя, чтобы религия застила белый свет. Что это за манера — без конца таскаться к причастию, исповедоваться каждый день, часами простаивать на коленях перед образом Богоматери. Нет, это уж чересчур. И ровесники старались держаться от мадемуазель де Бру подальше. Именно этого она и добивалась.

Потом умер ее отец, а вскоре тяжело заболела мать. Во время ее долгого и мучительного недуга кюре частенько наведывался к болящей, хотя у него хватало забот с ненасытной вдовушкой и дочкой прокурора. Но не забывал он и утешать страждущую. Посему на смертном одре мадам де Бру вверила дочь его пастырской заботе. Священник пообещал свято блюсти материальные и духовные интересы сироты — так же ревностно, как если бы речь шла о его собственном состоянии и его собственной душе. Впоследствии он сдержал свое обещание, хоть и на свой лад.

В первое время после смерти матери Мадлен собиралась разорвать все земные связи и уйти в монастырь. Но духовный наставник решительно воспротивился этому плану. Грандье говорил, что в миру она может принести куда больше пользы. Если же станет урсулинкой или кармелиткой, то зароет свой талант в землю. Ее место здесь, в Лудене. Ее призвание — давать живой пример мудрости и благонравия всем неразумным девицам, помышляющим лишь о суетных удовольствиях. Кюре говорил красноречиво, в его словах звучала Божья правда. Глаза Грандье горели огнем, лицо озарялось светом и вдохновением. По мнению Мадлен, он был похож на апостола, а то и на ангела. Все, что говорил священник, было абсолютно верным и несомненным.

И мадемуазель де Бру осталась жить в родительском доме, который теперь стал пустым и темным. Почти все время она проводила в обществе своей единственной подруги Франсуазы Грандье, сестры приходского священника. Что же удивительного, если по временам Урбен присоединялся к ним и наблюдал, как они штопают одежду бедняков или же вышивают покрова для святых и Богоматери. Стоило ему появиться, и мир словно озарялся светом, а лицо Мадлен розовело от счастья.

Но на сей раз Грандье угодил в свою собственную ловушку. Он прибег к обычной стратегии профессионального соблазнителя: изображая холодность, разжечь в душе жертвы огонь сладострастия, довести его до высшей точки, а затем воспользоваться плодами своего коварства. Кампания протекала вполне успешно, но потом что-то нарушилось — или, наоборот, исправилось. Дело в том, что Грандье впервые в жизни влюбился. Оказалось, что его влекут не просто чувственные удовольствия, не тщеславие от победы над очередной невинной жертвой, а искреннее чувство к женщине как личности. Развратник сам не заметил, как превратился в однолюба. Это был важный шаг к нравственному росту — но шаг, увы, неприемлемый для священника римско-католической церкви. Брак для духовного лица означал бесчисленные сложности и тяготы — этические, теологические, церковные и общественные. Тогда-то Грандье и написал свой маленький трактат о целибате, о котором мы уже упоминали раньше. Мало кому нравится считать себя безнравственным еретиком; но еще менее нам нравится подавлять свои инстинкты, особенно если мы чувствуем, что в инстинктах этих нет ничего дурного, что они влекут нас к насыщенной и счастливой жизни. Из этого источника проистекают любопытнейшие произведения литературы, рационализирующие и оправдывающие импульс или инстинкт при помощи философских терминов, в зависимости от времени и географических условий приспосабливая неортодоксальные поступки к нравам эпохи. Трактат Урбена Грандье являл собой весьма характерный образец этого трогательного жанра. Кюре любил Мадлен де Бру и знал, что ничего дурного в этом чувстве нет. Однако в соответствии с правилами организации, к которой он принадлежал, даже самая благая плотская любовь воспринималась как зло. Поэтому он должен был найти аргументы, доказывающие, что эти правила вовсе не так уж буквальны, или же, что сам он, давая обет безбрачия, вовсе не собирался их придерживаться. Для умного человека нет ничего проще, чем найти доводы, подтверждающие правоту его намерений. Наверняка самому Грандье логика его трактата казалась безупречной. Еще более примечательно то, что столь же безупречным ход мыслей духовника показался мадемуазель де Бру. Религиозная до фанатизма, добродетельная не просто из убеждения, но по самому своему характеру, она воспринимала церковные законы как свод категорических императивов и, верно, скорее умерла бы, чем погрешила против целомудрия. Но она была влюблена — впервые в жизни, со всей страстью, свойственной скрытным, глубоко чувствующим натурам. У сердца есть свои резоны, и когда Грандье стал доказывать, что обет безбрачия вовсе не так уж абсолютен и что духовное лицо в принципе может жениться, девушка ему поверила. Ведь если она соединится с любимым не в прелюбодеянии, а в освященном церковью браке, то тогда она сможет на полных правах любить его — собственно говоря, это даже станет ее прямым долгом. Логика любви неоспорима: этические и теологические доводы Урбена Грандье показались Мадлен абсолютно верными. И вот однажды ночью в пустой гулкой церкви отец Грандье выполнил свое обещание, данное умирающей мадам Бру: целиком и полностью взял на себя заботу о сироте, вверенной его попечению. В качестве священника он спросил сам себя, согласен ли взять эту женщину в жены; потом, уже в качестве жениха, ответил утвердительно и сам надел кольцо на ее палец. Вновь вернувшись к роли пастыря, он произнес положенное напутствие, тут же опустился на колени, дабы принять его. Это была поистине фантастическая церемония, противоречившая закону и традиции, церкви и государству, но брачующиеся не сомневались в ее легитимности. Они по-настоящему любили друг друга, и это давало им уверенность, что в глазах Господа их брак вполне законен[29]Из материалов гугенотского синода, проведенного в Пуатье в 1560 году, явствует, что священники довольно часто втайне женились на своих наложницах, и это создавало особенные проблемы, если женщина придерживалась кальвинистского вероучения (Генри Ли «История целибата». Глава 29 «Посттридентская церковь») (Примеч. авт.). .

Возможно, в глазах Господа так оно и было, но только не в глазах людей. С точки зрения добрых луденцев, Мадлен просто стала очередной наложницей приходского священника. Маленькая святоша, что держалась недотрогой, на самом деле оказалась обычной шлюхой — бесстыднейшим образом уступила домогательствам этого мерзкого Приапа в рясе, этого козла в камилавке.

Собрание врагов священника, встречавшихся каждый день под сенью аптекарева крокодила, преисполнилось негодования. Самые яростные филиппики в адрес кюре раздавались именно здесь. Эти люди ненавидели Грандье, но, поскольку он устраивал свои делишки с невероятной ловкостью, не знали, как к нему подступиться, поэтому им приходилось ограничиваться руганью и угрозами. Раз ничего нельзя было сделать, по крайней мере, отводили душу. Причем хула не ограничивалась пределами аптеки. Дошло до того, что родственники мадемуазель де Бру решили положить «клевете» конец. Неизвестно, что думали они о предосудительной связи Мадлен с ее духовником, однако, подобно прокурору Тренкану, эти люди свято верили, что юридически установленная истина — самая лучшая из истин. Magna est veritas legitima, et praevalebit[30]«Легитимная истина велика и преобладающа» (лат.).. Основываясь на этой максиме, они убедили Мадлен подать в суд на мэтра Адама за клевету. Дело было рассмотрено в парижском парламенте, и аптекаря признали виновным. Местный помещик, враждебно относившийся к роду де Бру и ненавидевший Грандье, подал от имени аптекаря апелляцию. Состоялось второе разбирательство, на котором решение нижней инстанции было подтверждено. Бедного Адама приговорили к штрафу в 640 ливров, возложили на него судебные издержки за оба процесса, и еще он должен был в присутствии городских магистратов, Мадлен де Бру и ее родственников коленопреклоненно и с непокрытой головой признать «громким и четким голосом, что он злонамеренно и необоснованно возводил нелепые и позорные хулы на вышеуказанную девицу, за что теперь просит прощения у Господа, короля, правосудия и вышеозначенной мадемуазель де Бру, публично объявляя ее девой добродетели и чести». Именно так все и произошло. Юридическая истина одержала триумфальную победу. Прокурор и лейтенант полиции, будучи членами юридического сословия, не могли не признать поражения. Очевидно, при следующей атаке на Грандье его любовницу придется оставить в покое. В конце концов, по матери она происходит из рода Шове, ее двоюродные — род де Серизе, ее свойственники — Табары, Дрё и Женбо. Когда у женщины такие влиятельные связи, нечего сомневаться, что любой суд признает ее «девой добродетели и чести». А беднягу аптекаря, конечно, жалко — штраф и судебные издержки довели его до разорения. Увы, неисповедимы пути Провидения. Каждый должен нести свой крест, как справедливо заметил апостол.

В обществе врагов Урбена Грандье появилось два новых члена. Первым из них был видный юрист, королевский адвокат Пьер Мено. Много лет подряд он предлагал Мадлен выйти за него замуж. Отказы не обескураживали адвоката, он не терял надежды, что рано или поздно ему достанутся и сама мадемуазель, и ее приданое, и завидные связи. Можно себе представить, как неистовствовал почтенный мэтр, когда узнал, что Мадлен предпочла ему священника. Тренкан с сочувствием выслушал жалобы обиженного и, в качестве утешения, предложил ему союз. Предложение было принято с пылом, и отныне Мено сделался одним из самых активных участников заговора. Еще одним ценным приобретением для союзников стал приятель Мено, сельский дворянин по имени Жак де Тибо. Прежде он служил солдатом, а теперь являлся неофициальным представителем кардинала Ришелье, проводя в провинции политическую линию своего покровителя. Жаку Тибо кюре сразу не понравился. Жалкий попик, выходец из незнатной среды, а отрастил себе кавалерийские усы, держится будто вельможа, да еще тычет всем в нос своей латынью, словно доктор Сорбонны! И еще посмел увести невесту из-под носа у королевского адвоката! Нет, такого спускать было нельзя.

Первым делом Тибо взялся за одного из самых могущественных покровителей и друзей священника — маркиза дю Белле. Обличитель так громогласно обвинял Грандье во всех мыслимых и немыслимых грехах, что маркиз дрогнул, образумился и отныне объявил своего бывшего наперсника персоной нон-грата. Грандье был глубоко обижен и не на шутку встревожен. Доброжелатели не преминули сообщить ему, какую роль в маркизовом предательстве сыграл Тибо, поэтому при первой же встрече кюре (наряженный в полное священническое облачение, он как раз собирался войти в церковь Святого Креста) обратился к своему врагу с горькими словами упрека. Вместо ответа Тибо размахнулся тростью и ударил Грандье по голове. Началась новая фаза луденской битвы.

Первым в наступление перешел Грандье. Поклявшись отомстить обидчику, он следующим же утром отправился в Париж. Насилие над духовной особой являлось святотатством, причем не словесным, а действенным. По такому поводу можно было обратиться и в парламент, и к генеральному прокурору, и к канцлеру, и к самому королю.

Не прошло и часа, а мэтр Адам уже знал об отъезде кюре, равно как и о цели этой отлучки. Бросив пестик, которым он растирал снадобья, аптекарь побежал к прокурору, а тот, в свою очередь, немедленно созвал всех членов коалиции. После продолжительной дискуссии был разработан план ответного удара. Пусть священник жалуется в Париже королю, а они тем временем отправятся в Пуатье и пожалуются епископу. Документ был составлен по всей юридической форме. В нем кюре обвинялся в распутстве и совращении многих замужних женщин и юных девушек, в невежестве, в безверии, в пренебрежении молитвой, а также в прелюбодеянии, совершенном в священных пределах храма. Придать этим обвинениям весомость оказалось проще простого. Мэтр Адам отправился на рынок и завербовал двух субъектов, которые согласились за небольшое вознаграждение подписать любой документ. Один из них, по имени Бугро, умел подписываться, а второй, его звали Шербонно, поставил крест. Когда дело было сделано, «свидетели» получили вознаграждение и с ликованием отправились в кабак. Наутро прокурор и лейтенант полиции оседлали лошадей и не спеша отправились в Пуатье. Там они предстали перед юридическим советником епископа, так называемым «блюстителем пристойности». К восторгу доносчиков выяснилось, что в епархии луденский кюре на дурном счету. Сюда доходили слухи о его любовных приключениях. К неосмотрительности и нескромности добавлялся грех еще более серьезный — заносчивость. Например, совсем недавно наглец посмел от собственного имени, не обращаясь в епархию, выдать разрешение на брак, а плату положил в собственный карман. Господа из Лудена пожаловали кстати — давно пора было дать укорот этому дерзкому питомцу иезуитов.

Заручившись письмом от «блюстителя пристойности», Тренкан и Эрве направились к его преосвященству, чья резиденция находилась в великолепном замке Диссэ, в четырех лигах от города.

Анри-Луи Шастенье де ла Рошпозе считался среди князей церкви белой вороной. Он стал прелатом по праву знатного рождения, однако в то же время был мужем высокоученым, автором глубокомысленных толкований Священного Писания. Его отец, Луи де ла Рошпозе, числил среди близких друзей самого Йозефа Скалигера[31]Иозеф Юстус Скалигср (1540–1609) — голландский филолог и историк..

Юный аристократ, он же будущий пуатевенский епископ, стал учеником этого выдающегося ученого, которого Марк Петтисон назвал «величайшим из умов, когда либо устремлявшихся к знанию». Надо отдать епископу должное: несмотря на протестантизм своего учителя и яростные нападки иезуитов на автора «De emendatione temporum», он не отступился от своего наставника. Правда, ко всем прочим еретикам господин де ла Рошпозе относился непримиримо. Он ненавидел гугенотов, которых в его диоцезе расплодилось великое множество, и делал все что мог, дабы испортить им жизнь. Впрочем, скверный характер обычно беспристрастен, как дождь, с равной щедростью орошающий и сады праведников, и сады грешников. Когда епископу досаждали единоверцы, он обходился с ними столь же круто, сколь с протестантами. Например, в 1614 году принц Конде писал регентше Марии Медичи, что двести семей по приказу священника выселены из города и гарнизону приказано стрелять по ним из аркебуз, если они приблизятся к воротам. В чем же состояло преступление этих несчастных? В том, что они присягнули на верность королевскому губернатору, которого терпеть не мог господин де ла Рошпозе. Принц просил ее величество покарать «этого попа за неслыханную наглость». Никакой кары, конечно, не последовало, и славный пастырь продолжал править в Пуатье, уже в сане епископа, до 1651 года, когда, дожив до преклонных лет, преставился от апоплексического удара.

Вздорный аристократ и мелкий тиран, но в то же время и ученый книгочей, для которого мир, расположенный за пределами его кабинета, был всего лишь источником раздражения, препятствовавшего истинно важным занятиям, — таков был человек, на аудиенцию к которому пришли враги отца Грандье. Через полчаса решение было принято. Приходской священник слишком зарвался, нужно преподать ему урок. Секретарю было велено распорядиться относительно ареста Грандье и доставки его в епископскую тюрьму города Пуатье. Соответствующий приказ был составлен, подписан и скреплен печатью, после чего передан Тренкану и лейтенанту полиции, дабы они воспользовались сим эдиктом по своему усмотрению.

В этот момент в Париже Грандье представил свою жалобу Парламенту, а затем, благодаря Д'Арманьяку, удостоился личной аудиенции у его величества. Глубоко растроганный горестной повестью об оскорблении, нанесенном духовному лицу, Людовик XIII распорядился немедленно восстановить справедливость, и уже через несколько дней Тибо получил вызов на парламентский суд. Он неукоснительно повиновался, однако прихватил с собой епископский приказ. Судьи разобрали дело. Все обстоятельства вроде бы были в пользу священника, но тут Тибо эффектно предъявил распоряжение епископа судьям. Те прочли документ и немедленно отложили рассмотрение дела на неопределенный срок. Пусть Грандье сначала уладит отношения с церковным начальством. Таким образом, враги священника на сей раз одержали верх.

Тем временем в Лудене началось официальное расследование неблаговидных поступков святого отца. Поначалу расследованием руководил непредвзятый лейтенант гражданских дел Луи Шове, но, поняв, что дело нечисто, устранился. Тогда за расследование взялся городской прокурор, которого заподозрить в беспристрастности было невозможно. Тут-то обвинения посыпались одно за другим. Преподобный Месшен, один из викариев церкви Святого Петра, сообщил, что собственными глазами видел, как кюре предается страсти прямо на полу храма (вообще-то слишком жестком и холодном для подобных упражнений). Еще один священник, преподобный Мартен Бульо, спрятавшись за колонной, наблюдал, как Грандье разговаривал с мадам де Дрё, покойной тещей судебного пристава господина де Серизе. Только и всего. Однако Тренкан внес в показания Бульо небольшую поправку. Первоначально в них значилось, что кюре «вел с вышеозначенной дамой какую-то беседу». Теперь же, в исправленном виде, свидетельское показание стало выглядеть так: «беседуя с вышеозначенной дамой, взял ее за локоть». Пожалуй, не хватало только показаний тех свидетелей, чьи слова произвели бы наибольшее впечатление на судей — легкомысленных служанок, неверных жен, веселых вдовушек, а также Филиппы Тренкан и Мадлен де Бру.

По совету губернатора Д'Арманьяка, обещавшего обратиться с письмом к епископу и к «блюстителю пристойности», Грандье принял решение добровольно явиться на суд к господину де ла Рошпозе. Тайно вернувшись из Парижа, он провел дома всего одну ночь, а на рассвете снова сел в седло. Но уже к завтраку аптекарь знал о случившемся. Час спустя Тибо, прибывший в Луден двумя днями ранее, уже скакал галопом по дороге, ведущей в Пуатье. Не теряя времени, он сразу же отправился в епископский дворец и сообщил властям, что Грандье находится в городе и хочет избежать унизительного ареста, добровольно сдавшись. Этого нельзя допустить ни в коем случае. «Блюститель пристойности» был того же мнения. Когда Грандье шел пешком к епископскому дворцу, его арестовал сержант полиции и, невзирая на протесты, доставил в церковную тюрьму — впрочем, без признаков сопротивления.

Епископская тюрьма располагалась в одной из башен дворца его преосвященства. Кюре был вверен попечению главного тюремщика Люкаса Гулье, который запер арестанта в сырой и темной камере. Произошло это 15 ноября 1629 года. Со дня драки с Тибо миновало меньше месяца.

Невзирая на холод, заключенному не позволили послать за теплой одеждой, а несколько дней спустя, когда явилась его мать, ей не разрешили встретиться с сыном. Две недели Грандье промучился в заточении, а затем написал господину де ла Рошпозе жалостное письмо. «Ваше преосвященство, я всегда знал и наущал других, что истинный путь к просветлению дает страдание, но у меня доселе не было возможности убедиться в справедливости этой истины — до тех пор, пока по Вашей безграничной милости Вы, озабоченный спасением моей заблудшей души, не соизволили поместить меня в сию темницу, где за пятнадцать дней невыносимых страданий я приблизился к Господу более, чем за все сорок лет предшествующего благоденствия», — так начиналась эта эпистола. Далее следовал витиеватый литературный пассаж, полный метафор и библейских аллюзий. В частности, там говорилось, что Господь «в безграничной Своей мудрости соединил в едином облике человека и льва, а иначе говоря — Вашу умеренность с ожесточением моих недругов, которые, желая погубить меня, подобно Иосифу, сами того не ведая, помогли мне приблизиться к Царству Божию. Вследствие этого ненависть и вражда, терзавшие грешника, превратились в христианскую любовь, а жажда мести сменилась еще более неистовым желанием воздать добром за зло». После цветистого отступления о Лазаре кюре умолял епископа помиловать его и выпустить из заточения, ибо цель сего сурового наказания безусловно уже достигнута.

Пышные и трескучие фразы редко бывают откровенными и прочувствованными, мы все это знаем. Но литература — не то же самое, что жизнь. Искусством руководят другие правила и законы. Послание Грандье, которое сегодня кажется таким нелепым, в семнадцатом веке казалось вполне естественным и наполненным искренним чувством. У нас нет оснований сомневаться в том, что испытания приблизили Грандье к Богу. К сожалению, священник слишком плохо знал собственную натуру, иначе догадался бы, что возвращение к благоденствию неминуемо искоренит все благие плоды просветления, и произойдет это не за пятнадцать дней, а за пятнадцать минут.

Впрочем, петиция на епископа не подействовала. Как и письма, полученные его преосвященством от господина Д'Арманьяка и архиепископа Бордоского, доброго друга луденского губернатора. Наоборот, господин де ла Рошпозе распалился еще больше. Мало того, что гнусный попик обзавелся столь влиятельными друзьями, но как смеют эти неучи требовать от великого ученого (по сравнению с которым архиепископ Бордоский — полнейший осел и тупица), чтобы он, представитель рода де ла Рошпозе, руководствовался какими-то там правилами. Он как-нибудь без их помощи разберется, что нужно делать с нерадивыми клириками! И епископ повелел, чтобы с арестантом обращались еще суровей.

В эти черные дни заключенного навещали только иезуиты. Он был их учеником, и они не бросили его в беде. Помимо утешений добрые отцы приносили с собой теплые вещи и весточки из внешнего мира. Из писем Грандье узнал, что Д'Арманьяку удалось привлечь на свою сторону генерального прокурора, и тот велел Тренкану завести дело на Тибо, после чего сей последний явился к губернатору, готовый на компромисс. Однако «церковные мужи» отсоветовали Д'Арманьяку вступать с противником в соглашение, ибо таковое повредило бы репутации кюре.

От таких сведений Грандье вновь окреп духом и написал еще одно послание епископу — ответа не последовало. Грандье написал и третье, после чего Тибо сам явился в тюрьму, предложив уладить дело миром. Тщетно. В начале декабря свидетели, обвинявшие Грандье, выступили в суде города Пуатье. Даже судьи, предубежденные против обвиняемого, отнеслись к этим показаниям с недоверием. Викарий церкви Святого Петра Жерве Месшен и тот, другой, который подглядывал из-за колонны, выглядели в суде столь же бледно, как Бугро и Шербонно. Вынести обвинительный приговор на основании подобных показаний было невозможно. Но господин де ла Рошпозе не обращал внимания на такие пустяки, как обоснованность обвинений или судебная процедура. 3 января 1630 года его преосвященство объявил приговор. Священник Грандье был приговорен сидеть на хлебе и воде каждую пятницу в течение трех месяцев, в течение пяти лет ему запрещалось проводить церковные службы как в городе Лудене, так и во всей епархии. Такой вердикт означал полный финансовый крах и ставил крест на всей будущей карьере. Но зато Грандье оказался на свободе. Теперь он снова мог греться у очага, вкусно питаться (кроме пятниц), разговаривать с родственниками и друзьями, а также посещать (с бесконечными предосторожностями!) женщину, которую он считал своей женой. Кроме того, у него появилась возможность, минуя епископа, обратиться в вышестоящую инстанцию — к архиепископу Бордоскому. В Пуатье кюре отправил почтительнейшее, но весьма твердое письмо, в котором предупредил о своем намерении. Разгневанный сверх всякой меры, господин де ла Рошпозе ничего не мог поделать. Канонический закон — и кто только придумал такую гадость? — предоставлял даже самым жалким из клириков определенные права.

Для Тренкана и прочих участников заговора новость об апелляции не предвещала ничего хорошего. Архиепископ дружил с Д'Арманьяком и терпеть не мог пуатевенского епископа. Не было почти никаких сомнений, что просьба будет удовлетворена. А это означало бы, что кюре снова утвердится в городе. Дабы воспрепятствовать этому, враги Грандье тоже подали апелляцию, но не в высшую церковную инстанцию, а в парижский парламент. Епископ и его «блюститель» представляли не светский, а духовный суд; в их власти было налагать покаяние, в самых крайних случаях отлучать от церкви. Церковный суд не мог приговорить ни к повешению, ни к отсечению конечностей, ни к клеймению, ни к каторжным работам на галерах. Все эти кары входили в юрисдикцию обычного суда. Однако если Грандье признан виновным по церковному суду, то, стало быть, он виновен и перед земной властью. Так или иначе, апелляция была подана, процесс назначили на следующий август.

Тут уже забеспокоился Грандье. Слишком свежа была в памяти история Рене Софье, сельского священника, которого шесть лет назад отправили на костер за «духовное кровосмесительство и кощунственное непотребство». Д'Арманьяк, в чьей загородной усадьбе Грандье провел всю весну и лето, как мог, утешал друга. Софье — совсем другое дело: во-первых, его поймали на месте преступления, а во-вторых, у него не было покровителей. В данном же случае обвинение голословно, а генеральный прокурор заранее пообещал если не прямую поддержку, то, во всяком случае, благоволение. Все обойдется.

Так и вышло. Судьи первым делом приняли решение, которого больше всего опасались враги: назначили новый процесс, вести который должен был лейтенант полиции города Пуатье. Это означало, что судьи будут беспристрастны и свидетелям придется выдержать нешуточный допрос. Перспектива выглядела настолько тревожной, что один из свидетелей, Шербонно, предпочел тихо исчезнуть, а второй, Бугро, не только отрекся от своих обвинений, но еще и признался, что ему за них заплатили. Из викариев старший, Мартен Бульо, уже давно забрал назад свои показания, а теперь, всего за несколько дней до нового разбирательства, викарий помоложе, Жерве Месшен, пришел к брату Грандье и, охваченный страхом и раскаянием, продиктовал заявление, из которого следовало, что все слухи о бесчестии кюре, его распутстве с девицами и дамами в пределах храма, его полуночных оргиях и прочем — совершенно безосновательны, а показания, данные Месшеном ранее, были сделаны под давлением судебных инстанций. Совсем уж скверно получилось, когда один из каноников церкви Святого Креста признался, что прокурор Тренкан втайне приходил к нему и пытался сначала подкупом, а потом и угрозами понудить его к даче показаний против коллеги.

В общем, когда началось судебное разбирательство, выяснилось, что против обвиняемого никаких доказательств нет, зато против обвинителей свидетельств накопилось более чем достаточно. Луденский прокурор был полностью дискредитирован и оказался перед тягостной дилеммой. Если бы он рассказал правду о позоре своей дочери, Грандье, несомненно, был бы осужден, а неблаговидное поведение мэтра Тренкана в глазах окружающих до некоторой степени объяснилось бы. Но это означало бы предать Филиппу бесчестью, а самому стать объектом презрительной жалости. И прокурор промолчал. Филиппа была спасена от срама, но и Грандье, ненавистный Грандье, полностью восстановил свою репутацию — сам же Тренкан оказался запятнан и как дворянин, и как юрист, и как общественное лицо.

Итак, Грандье мог больше не опасаться костра за «духовный инцест», но в силе еще оставалось церковное осуждение, ибо мсье де ла Рошпозе ни в какую не желал снимать назначенную кару. Стало быть, следовало ждать решения вышестоящей инстанции. Архиепископство Бордоское в ту эпоху было семейной вотчиной рода Эскубло де Сурдис. Мать нынешнего прелата Изабо Бабу де ла Бурдазьер приходилась родной теткой самой Габриэль д'Эстре, любимой фаворитке Генриха IV. Поэтому карьера Франсуа де Сурдиса сложилась на редкость удачно. Уже в 23 года он получил кардинальскую шапку, а еще через год, в 1599 году — должность архиепископа Бордоского. В 1600 году молодой кардинал совершил поездку в Рим, где удостоился не слишком лестного прозвища И Cardinale Sordido, arcivescovo di Bordello[32]Игра слов: вместо «кардинал Сурдис, архиепископ Бордоский» — «кардинал Непотребный, архиепископ Бордельский».. Вернувшись, прелат всецело отдался двум главным своим увлечениям — строительству церквей и яростным ссорам (обычно из-за пустяков) с провинциальным парламентом, причем один раз даже отлучил сей орган от церкви с колокольным звоном и анафемой. Умер он в 1628 году, после почти тридцати лет пастырского служения, и уступил место младшему брату, Анри де Сурдису.

Тальман писал о новом архиепископе следующее: «Его мать мадам де Сурдис сказала ему на смертном одре, что истинный его отец — канцлер де Шиверни, а потому она просит Анри удовлетвориться диоцезом Мальезе и еще несколькими синекурами, в придачу к которым он получит большой алмаз, но взамен должен отказаться от претензий на часть наследства покойного господина де Сурдиса. Анри ответил: „Матушка, я всегда отказывался верить слухам, что вы — не истинный образец добродетели, теперь же вынужден убедиться в обратном“. После чего подал в суд на своих братьев и сестер и выиграл процесс, заполучив пятьдесят тысяч золотых»[33] Тальман де Ро. Историйки. Париж, 1854. Т. 2. С. 337. (Примеч. авт.). .

Получив Мальезейскую епархию (еще одно семейное владение, прежде принадлежавшее одному из дядьев), Анри де Сурдис вел жизнь веселую и беспечную, вполне типичную для молодого придворного той поры. Избавленный от обязанностей, налагаемых браком, он вовсе не считал необходимым отказывать себе в удовольствиях плоти. Причем проявлял в своих галантных приключениях такую расточительность, что подруга семьи мадемуазель дю Тилле с истинно галльской практичностью дала совет Иоанне де Сурдис, молодой супруге одного из епископских братьев, faire l'amour avec M.l'evesque de Maillzais, vostre beau-frure[34]Завести роман с господином епископом Мальезейским, вашим деверем (фр.). . «Господи Иисусе, сударыня! Что вы такое говорите», — вскричала мадам де Сурдис. «Как что? — удивилась собеседница. — Зачем же допускать, чтобы деньги уходили из семьи? То же самое сделала ваша свекровь, когда ее деверь был епископом Мальезейским».

В перерывах между любовными эскападами молодой епископ отправлялся на войну. Сначала занимал должность генерал-квартирмейстера и интенданта артиллерии, а потом стал генерал-адмиралом и командовал флотом. Собственно говоря, именно ему принадлежит заслуга создания французских военно-морских сил.

Переместившись в Бордо, Анри де Сурдис отдал дань традиции, оставшейся после старшего брата, — немедленно поссорился с губернатором Д'Эперноном по столь существенным поводам, как вопрос об артиллерийском салютовании архиепископу и приоритетном праве на покупку рыбы из свежего улова. Конфликт нарастал, и дошло до того, что люди губернатора однажды завернули оглобли архиепископскому выезду. Чтобы отомстить за это оскорбление, его высокопреосвященство немедленно отлучил гвардейцев Д'Эпернона от церкви и запретил священникам служить мессу в часовне губернатора. Не удовлетворившись этим, де Сурдис приказал во всех церквях города Бордо произносить молитвы за возвращение герцога Д'Эпернона в лоно истинной церкви. Разъяренный губернатор в ответ издал приказ, согласно которому в пределах архиепископского дворца запрещались любые собрания с участием более чем трех персон. Узнав об этом возмутительном акте, прелат выбежал на улицу и стал взывать к народу, требуя защиты от произвола. На шум и крик из своей резиденции вышел губернатор и, распалившись, ударил князя церкви тростью. Де Сурдис тут же, на месте, предал обидчика анафеме.

При разбирательстве кардинал Ришелье принял сторону де Сурдиса. Герцог был сослан в свои поместья, и поле битвы осталось за архиепископом. Правда, в дальнейшем его тоже постигла опала. Тальман пишет: «Находясь в ссылке, он слегка увлекся теологией».

Человек такого склада, конечно же, должен был отнестись с пониманием к проблемам Урбена Грандье. Сам неравнодушный к плотским утехам, он не стал осуждать приходского священника за маленькие радости. С сочувствием отнесся он и к воинственности кюре, ибо ценил бойцовский дух как в себе, так и в подчиненных. Кроме того, у Грандье был отлично подвешен язык, он не разглагольствовал на божественные темы, а был поистине бесценным кладезем интересных и забавных историй — одним словом, приятнейшим из собеседников. Д'Арманьяк писал своему наперснику после поездки к архиепископу весной 1631 года: «Он очень к Вам расположен». Практический результат не заставил себя ждать. Архиепископ потребовал, чтобы дело Грандье было пересмотрено, причем не в Пуатье, а в Бордо.

Тем временем в стране происходила великая национальная революция, затеянная кардиналом Ришелье. Реформы постепенно набирали силу, и вскоре выяснилось, что ни один человек в стране не может оставаться в стороне от них. То же относилось и к участникам нашей провинциальной драмы. Дабы сломить силу протестантов и феодальных магнатов, Ришелье убедил короля и королевский совет предать разрушению все крепости и замки. Огромное количество твердынь уже было снесено с лица земли, рвы засыпаны, земляные валы превращены в аллеи. И вот настал черед луденского замка. Основанная еще римлянами, многократно перестраиваемая и достраиваемая на протяжении средних веков, эта крепость считалась сильнейшей во всей провинции Пуату. Крепкие стены с восемнадцатью башнями окружали холм, на котором стоял город, а внутри был еще один ров, вторая стена, а в ее кольце — мощный средневековый замок, совсем недавно, в 1626 году, укрепленный и перестроенный нынешним губернатором Жаном Д'Арманьяком. Работы по перестройке обошлись в немалую сумму; король лично обещал своему любимцу, занимавшему должность первого дворянина опочивальни, что, если внешние стены и будут разрушены, то губернаторскому замку, во всяком случае, ничего не грозит.

Однако у кардинала Ришелье было собственное мнение по этому вопросу, вовсе не совпадавшее с мнением его величества. Для первого министра Д'Арманьяк был всего лишь малозначительным королевским любимчиком, а Луден — потенциально опасным гугенотским логовом. Правда, эти гугеноты сохраняли спокойствие во время недавних восстаний своих единоверцев на юге под предводительством герцога де Рогана и в Ла-Рошели, где их поддержали англичане. Однако как знать, не взбунтуются ли они завтра? В любом случае еретики есть еретики. Нет-нет, крепость должна быть разрушена до основания, а заодно город должен лишиться всех своих древних привилегий, ибо, поддавшись протестантской заразе, он оказался их недостоин. Кардинал намеревался передать эти привилегии своему собственному городу, расположенному неподалеку и быстро строившемуся возле родового гнезда Ришелье. Тем же именем был назван и сам город.

Общественное мнение Лудена было настроено против разрушения твердыни. В те времена гражданский мир был еще внове. Оставшись без защиты крепостных стен, горожане — как протестанты, так и католики — боялись, что (по словам Д'Арманьяка) «будут брошены на произвол солдатни и грабителей». Вовсю распространялись слухи о тайных намерениях первого министра. Если все это осуществится, бедный Луден низвергнется до положения деревни, к тому же наполовину брошенной и разрушенной. Дружа с губернатором, Грандье, разумеется, был на стороне большинства. Зато его личные враги, почти без исключения, принадлежали к кардинальской партии. На будущее Лудена им было наплевать, но зато они рассчитывали на милости Ришелье. Поэтому все эти люди ратовали за снос стен и чем могли вредили Д'Арманьяку. В тот самый момент, когда казалось, что Грандье одержал окончательную и бесповоротную победу над недоброжелателями, над ним нависла угроза, по сравнению с которой все прочие его неприятности могли показаться смехотворными.

Общественное положение кюре в этот период было довольно странным. Епископ запретил ему проводить службы, однако не лишил прихода, так что в церкви Святого Петра пока священнодействовал его брат, первый викарий. Друзья не бросили Грандье в беде, но враги обращались с ним как с отверженным, изгоем, которому путь в респектабельное общество закрыт. В то же время этот «изгой» по сути дела являлся королевским губернатором. Дело в том, что Д'Арманьяк большую часть времени проводил при дворе, дабы не терять расположения его величества. Во время отсутствия губернатора городом управляли госпожа Д'Арманьяк и вице-губернатор, причем обоим было строго-настрого наказано по всем мало-мальски важным делам советоваться с кюре. Опозоренный и отстраненный от должности священник фактически являлся губернаторским наместником и главным советником правящего в городе семейства.

Летом 1631 года мэтр Тренкан оставил прокурорскую должность. Его коллеги и горожане были глубоко возмущены разоблачениями, сделанными на втором процессе Грандье. Человек, который ради личной мести оказался способен на то, чтобы запугивать свидетелей, фальсифицировать письменные показания и лгать под присягой, не заслуживал этой почтенной должности. Под давлением сверху и снизу Тренкан не устоял. Он имел право продать свою должность, однако предпочел передать ее некоему Луи Муссо — но с одним условием. Молодой юрист получал прокурорскую мантию лишь после женитьбы на Филиппе Тренкан. Для Генриха IV Париж оказался дороже обедни. Так же рассудил мэтр Муссо: хорошая должность значит больше, чем обесчещенная невеста и насмешки протестантов. После скромной свадьбы Филиппа начала отбывать назначенный срок — сорок лет заключения в темнице несчастливого брака.

В ноябре следующего года Грандье был вызван в аббатство Сен-Жуэн-де-Марн, одну из любимых резиденций блистательного архиепископа Бордоского. Там он узнал, что его апелляция возымела силу. Запрет на богослужение отменен, так что отныне он сможет в полной мере выполнять свои обязанности приходского священника. Господин де Сурдис поздравил симпатичного кюре и дал ему дружеский совет, самого разумного свойства. Реабилитация, сказал он, не утихомирит врагов Грандье, а скорее, наоборот, разъярит их еще больше. Поскольку число недоброжелателей славного кюре велико, и люди это могущественные, то не мудрее ли будет переехать из Лудена в другой приход, дабы начать там новую жизнь? Грандье обещал поразмыслить над этим предложением, но было ясно, что переезжать он не будет. Его приход — Луден, там он и останется, а враги пускай хоть лопнут от злости. Они хотят, чтобы он уехал? Так нет же, он останется, чтобы портить им жизнь. Он всегда любил потасовки; ему, как и Мартину Лютеру, нравилось испытывать гнев.

Были у кюре и иные, менее абстрактные причины для того, чтобы остаться. В Лудене жила его Мадлен, которой было бы крайне трудно покинуть родной город. Кроме того, верный друг Жан Д'Арманьяк сейчас нуждался в помощи священника, как прежде Грандье нуждался в помощи губернатора. Бросить Луден в разгар битвы за замок было бы равносильно предательству.

По дороге из Сен-Жуэна Грандье остановился в одной из деревень и попросил у местного священника разрешения срезать ветку красивого лаврового дерева, произраставшего в церковном саду. Старый кюре охотно разрешил. Лавровый лист придает аромат и печеной утке, и жареному окороку, сказал старый священник. А лавровые листья, добавил Грандье, — лучшее знамя победы. И, осененный лавром, он торжественно проехал верхом по луденским улицам. И вечером, после почти двух лет вынужденного молчания, звонкий голос кюре вновь раздался под сводами собора Святого Петра. А под аптекаревым крокодилом тем временем собрались враги, чтобы погоревать над поражением и разработать дальнейший план кампании.

Следующая стадия войны началась раньше, чем кто-либо мог предполагать. Через пару дней после триумфального возвращения Грандье из Сен-Жуэна в город прибыл важный гость, поселившийся в гостинице «Лебедь и крест». Этого господина звали Жан де Мартен барон де Лобардемон, председательствующий апелляционного суда провинции Гиень, член Государственного совета, а ныне — специальный посланец его величества, уполномоченный надзирать за разрушением луденской крепости. Неплохая карьера для человека, которому едва перевалило за сорок. Весь жизненный путь господина де Лобардемона явственнейшим образом подтверждал, что ползание — куда более эффективный способ продвижения, чем ходьба в полный рост; кроме того, именно ползающие умеют ядовитее всего кусаться. Лобардемон так и поступал: пресмыкался перед сильными и кусал слабых. И вот настала пора пожинать плоды своей мудрости — барон стал одним из доверенных лиц его высокопреосвященства.

Лет через двести сказали бы, что этот господин как две капли воды похож на Урию Гипа из «Дэвида Копперфильда»: длинное, вихляющееся тело, беспрестанное потирание влажных от пота ладоней, многословные заверения в смирении и благих намерениях — все совпадало с описанием диккенсовского героя. Прибавьте к этому тщательно скрываемую злобность, безжалостность и безошибочное чутье на счастливый случай.

Лобардемон приехал в Луден уже во второй раз. В прошлом году он представлял короля на обряде крещения одного из детей губернатора. Поэтому Д'Арманьяк наивно полагал, что барон — его верный друг. На самом же деле у Лобардемона друзей не было, а верность он хранил лишь тем, кто обладал властью. Д'Арманьяк же, с его точки зрения, к таковым не принадлежал. Подумаешь — фаворит короля, всецело находившегося под пятой у своего первого министра. Да, его величество пообещал Д'Арманьяку, что замок не будет разрушен, но его высокопреосвященство рассудил иначе, а стало быть, замок обречен. Можно не сомневаться, что рано или поздно (а скорее всего рано) король откажется от своего обещания. И тогда подтвердится, что его любимчик — пустое место, ничтожество с громким титулом.

Перед отъездом Лобардемон нанес губернатору визит, поклялся в вечной дружбе и искреннем расположении. Живя в Лудене, он оказывал почтительнейшие знаки внимания мадам Д'Арманьяк, учтивейшим образом вел себя с приходским священником, однако тайно встречался с Тренканом, Эрве, Месменом де Силли и прочими кардиналистами. У Грандье служба разведки была налажена неплохо — не хуже, чем у аптекаря, поэтому кюре очень скоро узнал об этих тайных встречах и написал губернатору письмо, призывая соблюдать осторожность при общении с Лобардемоном, а в особенности с его господином — кардиналом Ришелье. Д'Арманьяк торжествующе ответил, что им получено личное послание короля, где недвусмысленно сказано: замок останется в целости и сохранности. Значит, вопрос решен раз и навсегда.

Письмо пришло в середине декабря 1631 года. Лобардемон почтительно положил его в карман, от комментариев воздержался. Тем временем полным ходом шло разрушение внешних стен и башен. Когда в январе барон на время оставил город, рабочие уже подбирались к замку. Грандье спросил инженера, каковы полученные тем инструкции. Снести все до последнего камня — таков был ответ. Тогда кюре, действуя по собственной инициативе, приказал гарнизону выставить караулы вокруг замка.

В феврале вернулся Лобардемон и, узнав, что его тайная игра раскрыта, стал рассыпаться в извинениях перед мадам Д'Арманьяк — мол, забыл оставить инженеру соответствующие инструкции, по чистейшей случайности увез королевское письмо с собой. Замок на время был спасен, но надолго ли и какой ценой?

Личный секретарь его величества Мишель Люкас, одновременно являвшийся тайным агентом кардинала, получил указание подорвать репутацию Д'Арманьяка в глазах короля. Что же до дерзкого священника — расквитаться с ним никогда не поздно.

В начале лета 1632 года Д'Арманьяк и Грандье одержали последнюю свою победу — увы, самоубийственную. Они подкупили курьера, доставлявшего письма от местных кардиналистов Мишелю Люкасу, и получили в свое распоряжение секретную переписку. Помимо злобной клеветы в адрес губернатора, в письмах содержались ясные доказательства того, что кардиналистская партия замыслила погубить родной город. Д'Арманьяк приехал из своего загородного поместья и, повелев бить в набат, собрал горожан. Похищенные письма были прочитаны на городской площади, и луденцы впали в такую ярость, что Эрве, Тренкан и все прочие заговорщики попрятались.

Но триумф губернатора был недолгим. Несколько дней спустя, уже находясь при дворе, он узнал, что кардинал не на шутку разозлен его демаршем. Верный друг Д'Арманьяка, государственный секретарь Ла Врильер, отвел луденского губернатора в сторону и дал ему добрый совет: выбрать одно из двух — или замок, или королевскую службу. Его высокопреосвященство не потерпит подобного афронта. Каковы бы ни были намерения его величества в настоящий момент, замок все равно обречен. И Д'Арманьяк смирился, перестал противиться неизбежному. Год спустя королевский уполномоченный получил письмо от его величества: «Господин де Лобардемон, нам стало известно о Вашем прилежании… Отправляем Вам сие письмо, дабы выразить удовлетворение Вашими трудами и напомнить о том, что замок также должен быть снесен полностью и до самого основания». Как и следовало ожидать, кардинал своего добился.

Тем временем отцу Грандье приходилось вести войну на два фронта — не только за губернаторские интересы, но и за свои собственные. Через несколько дней после того, как он был восстановлен во всех правах священства, враги обратились к епископу Пуатевенскому с просьбой позволить желающим принимать причастие не только из «запятнанных» рук приходского кюре, но и у других священнослужителей. Господин де ла Рошпозе с удовольствием удовлетворил эту просьбу. Тем самым он поставит на место наглеца, посмевшего оспаривать его вердикт, а заодно утрет нос архиепископу, слишком много о себе вообразившему. Из-за этого вердикта произошли новые скандалы. Летом 1632 года Луи Муссо и его жена Филиппа явились в церковь Святого Петра крестить своего перворожденного младенца. Вместо того чтобы поручить это дело одному из викариев, Грандье как ни в чем не бывало пожелал провести обряд сам. Муссо сослался на решение епископа, кюре ответил, что вердикт незаконен, и, после яростной стычки с мужем своей бывшей любовницы, подал на обидчика в суд.

Не успел начаться новый процесс, как возродился старый. Грандье и думать забыл про христианские чувства, проснувшиеся в его душе во время тюремного заточения. Все красивые фразы про ненависть, обратившуюся любовью, про месть, увядшую перед благожелательностью по отношению к врагам, — остались пустым звуком. Тибо нанес священнослужителю оскорбление действием, и за это он должен заплатить. Д'Арманьяк не раз советовал своему другу уладить дело вне суда, но кюре отказался от всех компенсаций, предложенных обидчиком, и теперь, с полным восстановлением своего статуса, возобновил иск. У Тибо тоже имелись в судах свои друзья, поэтому, когда Грандье довел дело до судебного финала, трофеи оказались невелики. Из-за несчастных двадцати четырех ливров (а именно во столько был оценен моральный ущерб) Урбен лишился последней надежды на примирение или хотя бы на прекращение прямой вражды со своими недоброжелателями.