Онлайн чтение книги Европейцы The Europeans
Глава 10

В первый же воскресный день после возвращения Эктона из Ньюпорта стоявшая так долго в это лето ослепительная погода вдруг круто переменилась. Стало пасмурно и холодно; полил дождь. Надев галоши, мистер Уэнтуорт и его дочери отправились в церковь, а Феликс Янг, без галош, шел с ними, держа над головой Гертруды зонт. Боюсь, что из воскресного ритуала он ценил эту честь превыше всего. Баронесса не пожелала пойти в церковь; она настроена была не светло и не благочестиво — впрочем, во время своего пребывания в Соединенных Штатах она никогда не пыталась выдать себя за ревностную прихожанку. В это воскресное утро, о котором я веду речь, она стояла у окна своей маленькой гостиной и смотрела, как длинная ветка, отделившись от украшавшего ее веранду розового куста, машет, жестикулирует, мечется взад и вперед на фоне замутненного моросящим дождем неба. Время от времени розовый куст, подхваченный порывом ветра, обдавал окно каскадом брызг, во взмахах его чудилось что-то преднамеренное: то ли угроза, то ли предостережение. В доме было холодно; набросив на плечи шаль, мадам Мюнстер принялась ходить по комнате. Наконец она решила у себя затопить и, призвав для этого древнюю негритянку, чей малиновый тюрбан и словно полированного черного дерева лицо доставляли ей на первых порах немалое удовольствие своим контрастом, распорядилась, чтобы та развела в камине огонь. Старуху звали Азарина. Вообразив поначалу, что болтовня ее должна отдавать буйной пряностью, баронесса забавы ради пыталась заставить ее разговориться. Но Азарина держалась сухо и чопорно, в речах ее не было ничего африканского; она напоминала баронессе скучных старых дам, с которыми та встречалась в обществе. Тем не менее разводить огонь Азарина умела, и, после того как она сложила в камине поленья, томившаяся тоской Евгения с полчаса развлекалась тем, что сидела и смотрела, как они, потрескивая, разгораются. Ей представилось вполне вероятным, что ее придет навестить Роберт Эктон; она не виделась с ним с того злополучного вечера. Однако утро уже было на исходе, а он все не шел. Несколько раз ей казалось, что она слышит на веранде его шаги; но это порывом дождя и ветра сотрясало ставень. Баронесса с самого начала событий, которые автор этих страниц пытался бегло обрисовать, нередко бывала раздражена. Но ни разу раздражение ее не достигало такого накала; оно словно ежеминутно росло. Оно требовало от нее действий, но не подсказывало при этом хоть сколько-нибудь выигрышной линии поведения. Будь на то ее воля, баронесса села бы тут же, не задумываясь, на первый попавшийся европейский пароход и с восторгом положила конец этой постыдной неудаче — визиту к американским родственникам. Почему баронесса называла эту свою затею постыдной неудачей, не совсем понятно, ведь как-никак ей возданы были наивысшие по американским понятиям почести. Раздражение ее, в сущности, проистекало от не покидавшего ее с первого же дня и проявившегося сейчас с особой остротой чувства, что общественная почва этого большого непонятного материка по тем или иным причинам не приспособлена для выращивания растений, аромат которых был всего приятнее ей, которыми ей всегда хотелось видеть себя окруженной, для чего она и носила при себе, образно говоря, целую коллекцию семян. Высшим блаженством для баронессы было производить известного рода впечатление, ощущать свое известного рода могущество, и теперь она была так же разочарована, как усталый пловец, когда, завидев издали желанный берег, вдруг убеждается, что там, где он рассчитывал найти песчаную отмель, перед ним высится отвесная скала. Могущество баронессы, казалось, утратило в американском климате всю свойственную ему цепкость: гладкая скала была неодолима. «Право, je n'en suis pas là,^{[49]я сама на себя не похожа (фр.)} — сказала она себе, — если способна разволноваться из-за того, что какой-то мистер Роберт Эктон не удостоил меня визитом». И все же, к великой своей досаде, она была этим раздосадована. Брат ее, во всяком случае, явился, он топал в прихожей и отряхивал пальто. Через минуту он вошел в комнату; щеки у него горели, на усах блестели капельки дождя.

— О, да у тебя топится! — сказал он.

— Les beaux jours sont passés,^{[50]Ясные дни миновали (фр.)} — сказала баронесса.

— Нет, нет! Они только начались, — заявил, усаживаясь у камина, Феликс.

Подставив спину огню, он, заложив назад руки, вытянув ноги, смотрел в окно, и выражение его лица словно бы говорило, что даже в красках этого пасмурного воскресенья он различает розовый цвет. Подняв глаза, сестра, сидя в своем низком кресле, наблюдала за братом, и то, что она читала в его лице, очевидно, никак не отвечало нынешнему ее расположению духа. Немногое в жизни могло Евгению озадачить, но характер брата, надо признаться, часто приводил ее в изумление. Сказав «часто», а не «постоянно», я не обмолвился, ибо протекали длительные периоды времени, когда внимание ее было поглощено другим. Иногда она говорила себе, что его счастливый нрав, его неизменная жизнерадостность не более чем притворство, pose,^{[51]поза (фр.)} но она и тогда не могла отказать ему в том, что нынче летом он весьма успешно ломал комедию. Они ни разу еще друг с другом не объяснялись; она не видела в этом смысла. Феликс, как она полагала, следовал велениям своего бескорыстного гения, и любой ее совет был бы ему непонятен. При всем том Феликс, несомненно, обладал одним очень приятным свойством — можно было поручиться, что он не станет ни во что вмешиваться. Он отличался большой деликатностью, эта чистая душа Феликс. И, кроме того, он был ее брат; мадам Мюнстер находила это обстоятельство во всех отношениях чрезвычайно уместным и благопристойным. Феликс, и правда, отличался большой деликатностью; он не любил объясняться с сестрой; это принадлежало к числу немногих на свете вещей, которые были ему неприятны, но сейчас он, по-видимому, ни о чем неприятном не думал.

— Мой дорогой брат, — сказала Евгения, — перестань смотреть les yeux doux^{[52]умильно (фр.)} на дождь.

— С удовольствием, — ответил Феликс. — Я буду смотреть умильно на тебя.

— Долго ли еще, — спросила секунду спустя Евгения, — ты думаешь оставаться в этом райском уголке?

Феликс изумленно на нее посмотрел.

— Ты хочешь ехать — уже?

— Твое «уже» прелестно. Я не столь счастлива, как ты.

Глядя на огонь, Феликс опустился в кресло.

— Понимаешь, я в самом деле счастлив, — сказал он своим звонким, беззаботным голосом.

— И ты думаешь до конца своих дней ухаживать за Гертрудой Уэнтуорт?

— Да, — ответил, смущенно улыбаясь, Феликс.

Баронесса смотрела на него без улыбки.

— Она так тебе нравится? — спросила она.

— А разве тебе — нет? — спросил он.

— Я отвечу словами джентльмена, которого раз спросили, нравится ли ему музыка: «Je ne la Grains pas!»^{[53]Она меня не страшит! (фр.)}

— А она от тебя в восхищении.

— Мне это безразлично. Другие женщины не должны быть от меня в восхищении.

— Они, что ж, должны тебя недолюбливать?

— Ненавидеть! И если я не внушаю им подобных чувств, это лишь говорит о том, что я понапрасну теряю здесь время.

— Когда человек счастлив, ни о каком потерянном времени не может быть и речи, — изрек Феликс с жизнерадостной назидательностью, от которой в самом деле легко было прийти в раздражение.

— Особенно когда человек за это время, — подхватила с весьма язвительным смехом его сестра, — завладел сердцем молодой леди с приданым.

— Сердцем Гертруды я завладел, — подтвердил вполне серьезно и искренне Феликс. — А вот насчет приданого я далеко не уверен. Еще неизвестно, будет приданое или нет.

— Но может статься, что будет. То-то и оно.

— Все зависит от ее отца. Он смотрит на наш союз не слишком благосклонно. Как тебе известно, он хочет, чтобы она вышла замуж за мистера Брэнда.

— Мне ничего об этом неизвестно! — воскликнула баронесса. — Подложи, пожалуйста, в камин полено. — Феликс исполнил ее просьбу и теперь сидел, глядя на оживившийся огонь. — И ты, что ж, задумал бежать с этой барышней? — добавила секунду спустя его сестра.

— Ни в коем случае. Я не хочу причинить мистеру Уэнтуорту ни малейшего огорчения. Он был так добр к нам.

— Но тебе придется рано или поздно решать, кому ты хочешь угодить: ему или себе.

— Я хочу угодить всем! — воскликнул радостным тоном Феликс. — Совесть моя чиста. Я с самого начала запретил себе ухаживать за Гертрудой.

— И тогда, чтобы упростить дело, она взяла все на себя?

Феликс посмотрел на сестру с неожиданной серьезностью.

— Ты сказала, что не боишься ее, — проговорил он. — А знаешь, быть может, тебе и следовало бы… чуть-чуть. Она очень умна.

— Теперь я это вижу! — вскричала баронесса. Феликс, ничего ей не возразив, откинулся на спинку кресла; воцарилось долгое молчание. Наконец, уже другим тоном, мадам Мюнстер сказала: — Как бы то ни было, ты думаешь на ней жениться?

— Если мне это не удастся, я буду глубоко разочарован.

— Если ты будешь раз-другой разочарован, тебе это только пойдет на пользу! Ну и затем, ты намерен, очевидно, стать американцем?

— Мне кажется, я и так уже в достаточной степени американец. Но мы поедем в Европу. Гертруда мечтает увидеть мир.

— Совсем как я, когда сюда приехала.

— Нет, не как ты, — возразил Феликс, глядя с какой-то ласковой серьезностью на сестру, которая поднялась в это время со своего кресла. Поднялся следом за ней и он. — Гертруда совсем другая, чем ты, — продолжал Феликс. — Но по-своему она почти так же умна. — Он секунду помолчал. У него было очень хорошо на душе, и он жаждал это излить. Перед его духовным взором сестра представала всегда в виде лунного диска, когда он не весь, а только частично освещен. Тень на этой блестящей поверхности то сжималась, то разрасталась, но, каково бы ни было соотношение света и тени, Феликс неизменно ценил лунный свет. Он взглянул на сестру и поцеловал ее. — Я страшно влюблен в Гертруду, — сказал он. Евгения отвернулась и принялась ходить по комнате. — Она так интересна, — продолжал Феликс, — так не похожа на то, чем кажется. У нее пока еще не было случая проявить себя. Она совершенно обворожительна. Мы поедем в Европу и примемся там развлекаться.

Баронесса подошла к окну и посмотрела в сад. День стал еще более пасмурным; казалось, дождю не будет конца.

— Да, — сказала она наконец, — для того чтобы развлекаться, надо, вне всякого сомнения, ехать в Европу. — Она повернулась и посмотрела на брата, потом, облокотившись на спинку стоявшего поблизости стула, спросила: — Ты не находишь, что с моей стороны чрезвычайно любезно приехать с тобой в такую даль только ради того, чтобы ты мог здесь честь честью жениться правда, неизвестно еще, будет ли это честь честью?

— Ну конечно же будет! — вскричал с беззаботным воодушевлением Феликс.

Баронесса усмехнулась.

— Ты занят только собой, ты так и не ответил на мой вопрос. А что прикажешь делать мне, пока ты будешь развлекаться со своей обворожительной Гертрудой?

— Vous serez de la partie!^{[54]Вы примете в этом участие! (фр.)} — воскликнул Феликс.

— Благодарю покорно; я вам все испорчу. — Баронесса на несколько мгновений опустила глаза. — Ты, что ж, думаешь оставить меня здесь? — спросила она.

Феликс ей улыбнулся.

— Когда речь идет о тебе, моя дорогая сестра, я не думаю, а выполняю распоряжения.

— По-моему, — сказала медленно Евгения, — нет более бессердечного человека, чем ты. Разве ты не видишь, что я расстроена?

— Я увидел, что ты не очень весела, и поспешил сообщить тебе приятную новость.

— Ну, в таком случае и я сообщу тебе одну новость. Вероятно, сам ты никогда бы не догадался. Роберт Эктон хочет на мне жениться.

— Нет, об этом я не догадывался! Но я вполне его понимаю. Так отчего же ты несчастна?

— Оттого, что я не могу решить.

— Соглашайся, соглашайся! — вскричал радостным тоном Феликс. — Лучше человека, чем он, во всем мире не сыщется.

— Он ужасно в меня влюблен, — сказала баронесса.

— И у него огромное состояние, позволь и мне, в свою очередь, напомнить тебе об этом.

— О, я прекрасно это знаю, — сказала Евгения. — Пожалуй, это самый сильный довод в его пользу. Как видишь, я вполне с тобой откровенна.

Отойдя от окна, она приблизилась к брату и пристально на него посмотрела. Он перебирал в уме разного рода возможности; она думала о том, как он ее на самом деле понял. Понять ее можно было, как я уже намекнул, по-разному: можно было понять то, что она сказала, или то, что она подразумевала, и, наконец, можно было понять ее и вовсе на третий лад. Скорее всего она в конечном счете подразумевала, что Феликсу следует избавить ее от необходимости излагать обстоятельства дела более подробно, а засим почесть своим непременным долгом помогать ей всеми правдами выйти замуж за этого лучшего в мире человека. Но что из всего этого понял Феликс, мы так и не узнаем.

— Раз ты снова получаешь свободу, за чем же дело стало?

— Как тебе сказать… он не слишком мне нравится.

— А ты постарайся себя уговорить.

— Я и так стараюсь, — ответила баронесса. — Мне это лучше удалось бы, если бы он жил не здесь. Я никогда не смогу жить здесь.

— Так убеди его поехать в Европу, — предложил Феликс.

— Ты толкуешь о счастье, основанном на отчаянных усилиях, — возразила баронесса. — Это совсем не то, к чему я стремлюсь. Он никогда не согласится жить в Европе.

— С тобой он согласится жить хоть на краю света, — сказал галантно Феликс.

Сестра по-прежнему смотрела на него, пронзая его лучами своих прелестных глаз; потом она снова отвернулась.

— Во всяком случае, как видишь, — сказала она, — если кому-нибудь вздумалось бы говорить обо мне, что я приехала сюда искать счастья, то при этом следовало бы добавить, что я его нашла!

— Так не упусти его! — убеждал ее хоть и улыбаясь, но вполне серьезно Феликс.

— Я очень благодарна тебе за участие, — заявила она несколько секунд спустя. — Но ты должен обещать мне одну вещь: pas de zèle!^{[55]не усердствовать! (фр.)} Если мистер Эктон станет просить тебя защищать его интересы, под любым предлогом откажись.

— У меня есть прекрасный для этого предлог, — сказал Феликс. — Необходимость защищать свои собственные.

— Если он примется говорить обо мне… лестно, — продолжала Евгения. — Охлади его пыл. Я не терплю, когда меня торопят. Предпочитаю решать такие вещи не спеша, взвесив все доводы за и против.

— Я буду крайне сдержан, обещаю, — сказал Феликс. — Но тебе я говорю, соглашайся во что бы то ни стало.

Она подошла уже к открытой двери и стояла там, глядя на брата.

— Я иду к себе переодеваться, — сказала она. — И обо всем подумаю.

Он слышал, как она медленно прошла в свои комнаты.

Дождь под вечер прекратился, и сразу вслед за тем занялся, замерцал, заструился закат. Феликс работал, сидя у себя в мастерской; наконец, когда и без того не слишком яркий свет стал заметно убывать. Феликс отложил кисти и вышел на маленькую веранду. Некоторое время он по ней прохаживался, глядя на роскошно пылавшую в небе полосу и повторяя себе в который раз, что это страна закатов. Чудесные глубины разгоравшегося пожара волновали его воображение, он всегда находил там, в этом небе, какие-то образы, какие-то добрые предзнаменования. Он думал о самых разных вещах: о том, как они с Гертрудой пустятся странствовать по свету: он словно бы видел их возможные приключения на пламеневшем между двумя грядами туч фризе; и еще он думал о том, что сказала ему сейчас Евгения. Он от всей души желал, чтобы мадам Мюнстер вступила в благополучный и благопристойный брак. Закат все сгущался и разрастался, и Феликсу вдруг пришла охота набросать эту ошеломляющую своими красками картину. Он пошел к себе в мастерскую, принес оттуда небольшую тонкую доску, палитру, кисти и, прислонив доску к подоконнику, принялся с немалым воодушевлением класть на нее краски. Прошло немного времени, и Феликс увидел, как вдали, из дома мистера Уэнтуорта выходит, прижимая к груди огромный сложенный зонт, мистер Брэнд. Он шел невеселый, задумчивый, не поднимая головы. Задержав в воздухе кисть, Феликс несколько секунд наблюдал за ним и, когда тот достаточно приблизился, словно движимый внезапным порывом, подошел к садовой калитке и стал ему махать, что, благодаря зажатому в руке пучку кистей и палитре, выглядело достаточно выразительно.

Мистер Брэнд вздрогнул, замер, однако решил, очевидно, откликнуться на приглашение Феликса. Выйдя из ворот, он перешел наискосок дорогу и очутился в яблоневом саду дома напротив. Феликс успел уже возвратиться к своему закату; продолжая быстро класть мазки, он приветствовал своего гостя.

— Мне так хотелось поговорить с вами, что я решился вас окликнуть, сказал он дружелюбнейшим тоном, — тем более что вы ни разу меня не посетили. Мою сестру вы посещали, это я знаю. А меня, прославленного художника, вы так и не посетили. А художники, как известно, народ чувствительный, они придают этому значение, — и он обратил к мистеру Брэнду улыбающееся лицо с зажатой в губах кистью.

Мистер Брэнд стоял недоумевающий, откровенно величественный, расправляя складки огромного зонта.

— Чего ради я должен посещать вас? Я мало что смыслю в искусстве.

— Если это не звучало бы так самонадеянно, — проговорил Феликс, — я сказал бы: вот вам недурной случай узнать побольше. Вы спросите меня, зачем вам это, и я не смогу ответить. Священник, очевидно, может обойтись и без искусства.

— Но без запаса терпения ему не обойтись, сэр, — сказал твердо мистер Брэнд.

Феликс с палитрой на большом пальце вскочил, всем своим видом выражая живейшее раскаяние.

— Это вы о том, что я заставил вас стоять, а сам сижу и без зазрения совести расплескиваю красную краску? Бога ради, меня извините! Видите, как искусство делает человека невежливым и как вы правы, что держитесь от него подальше. Но я не хотел заставить вас стоять. На веранде полным-полно стульев. Должен вас, правда, предупредить, можно в самом неожиданном месте наткнуться на гвоздь. Просто мне вздумалось вдруг набросать этот закат. Такого великолепия красных тонов я, признаться, никогда еще не видел. Ничего не стоит вообразить, будто Небесный Град^{23} объят пламенем. Наверное, если бы все обстояло так на самом деле, вам, богословам, пришлось бы тушить пожар. И подумать только, что я, нечестивый художник, сажусь как ни в чем не бывало рисовать его.

Мистер Брэнд и раньше находил, что Феликса нельзя упрекнуть в излишней застенчивости, но сейчас беззастенчивость его, казалось, перешла всякую меру, и Феликс должен был чем-то это объяснить, даже, если угодно, извинить. Следует добавить, что впечатление было в достаточной мере оправданным. Феликс и всегда держался с блестящей уверенностью, являвшейся не чем иным, как проявлением его доброго веселого нрава, но в настоящий момент у него был некий план, который он и сам признал бы отчаянно дерзким, поэтому не случайно Феликс призвал на помощь все свое умение вести разговор — по части чего был большой мастер. Однако в его намерения никак не входило обидеть своего гостя; и он быстро спросил себя, что можно сказать молодому священнику особо лестного, чтобы поскорее его умилостивить. Если ему удалось бы что-нибудь придумать, он ему тут же бы это преподнес.

— Вы сегодня опять произносили одну из ваших превосходных воскресных проповедей? — спросил он вдруг, откладывая палитру. Ему так и не удалось ничего придумать, но для разбега годилось и это.

Мистер Брэнд нахмурился в той мере, в какой это дано человеку с необыкновенно светлыми пушистыми бровями, из-под которых смотрят необыкновенно добрые ясные глаза.

— Нет, сегодня я не произносил проповеди. Вы для того и призвали меня, чтобы задать этот вопрос?

Феликс видел, что мистер Брэнд раздражен, и очень об этом сожалел, но он ни секунды не сомневался, что в конце концов ему удастся его ублаготворить. Он взглянул, улыбаясь, на своего гостя и положил руку ему на локоть.

— Нет, нет, не для того, совсем не для того. Мне надо кое о чем спросить вас, кое-что вам сказать. Я уверен, что это не может вас не заинтересовать. Но поскольку речь пойдет о вещах сугубо личных, не лучше ли нам перейти в мою мастерскую; одно из окон там выходит на запад, закат нам будет виден. Andiamo!^{[56]Пошли! (ит.)} — И он снова погладил рукой локоть гостя.

Феликс повел мистера Брэнда в дом; и тот покорно и скованно следовал за ним. В мастерской к этому времени еще больше стемнело, но стена напротив западного окна рдела отблеском заката. Там, в розоватом отсвете, висело множество рисунков и неоконченных полотен. Углы комнаты тонули в серовато-коричневом полумраке. Феликс предложил мистеру Брэнду сесть и, оглядевшись, воскликнул: «Боже, до чего красиво!» Но мистер Брэнд сесть не пожелал; отойдя к окну, он прислонился к нему спиной; он спрашивал себя, зачем он понадобился Феликсу. В тени, на почти не освещенной части стены, смутно виднелись две-три поразительные фантастические картины. На них были как будто изображены обнаженные фигуры. Склонив слегка голову, Феликс стоял и смотрел на своего гостя, он изо всех сил улыбался ему и теребил усы. Мистеру Брэнду сделалось не по себе.

— Дело мое очень деликатного свойства, — начал Феликс, — но я много о нем думал.

— Если можно, не тяните, пожалуйста, скажите поскорее, — проговорил мистер Брэнд.

— Понимаете, это только потому, что вы священник, — продолжал Феликс, будь вы таким же обыкновенным человеком, как все, я никогда бы не решился вам этого сказать.

Мистер Брэнд помолчал.

— Если речь идет о том, чтобы не стерпеть обиды или поддаться слабости, боюсь, я такой же обыкновенный человек, как и все.

— Любезный друг! — воскликнул Феликс. — Об обиде и речи нет, речь идет о вашем благе, о величайшей услуге. — В полумраке он все так же усердно улыбался своему гостю. — Вам очень это придется по душе, только, как я уже предупреждал, дело крайне деликатное. Видите ли, я принимаю живейшее участие в моих кузинах — в Шарлотте и Гертруде Уэнтуорт. Нужны ли вам еще доказательства, если ради того, чтобы их увидеть, я пропутешествовал ни много ни мало пять тысяч миль. — Мистер Брэнд ничего на это не сказал, и Феликс продолжал говорить: — Поскольку прежде я их не знал, то, попав в незнакомое для себя общество, естественно, оказался очень восприимчив к новым впечатлениям. И впечатления мои отличались большой остротой и живостью. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Я в этом не уверен; но продолжайте, я вас слушаю.

— Я сказал бы, впечатления мои вообще отличаются большой живостью, — продолжал занимать своего гостя любезный хозяин. — Но в данном случае нет ничего удивительного в том, что, явившись, как я уже сказал, со стороны, я был поражен кое-какими вещами, которых сами вы не замечали. Ну, и, кроме того, мне очень помогла моя сестра; нет женщины более наблюдательной, чем она.

— Я ничуть не удивлен, — сказал мистер Брэнд, — что двое умных людей нашли в нашем маленьком кружке достаточную пищу для наблюдений. Поверьте, я и сам с некоторых пор нахожу ее там немало.

— Постойте, я все же вас удивлю! — вскричал, смеясь, Феликс. — Мы, моя сестра и я, прониклись большой симпатией к нашей кузине Шарлотте.

— К кузине Шарлотте? — переспросил мистер Брэнд.

— Мы влюбились в нее с первого же взгляда.

— Вы влюбились в Шарлотту? — пробормотал мистер Брэнд.

— Dame!^{[57]Ну конечно! (фр.)} — воскликнул Феликс. — Она совершенно очаровательна; Евгения — та просто от нее без ума. — Мистер Брэнд изумленно на него смотрел, и Феликс продолжал: — Как вы сами знаете, когда люди к кому-то всем сердцем расположены, это придает им зоркости, и мы кое-что заметили. Шарлотта несчастлива. Шарлотта влюблена! — И, придвинувшись к своему собеседнику. Феликс снова положил руку ему на локоть.

Мистер Брэнд, уже не таясь, смотрел на Феликса как завороженный. И все же пока он еще настолько владел собой, что с немалой внушительностью произнес:

— Если она влюблена, то не в вас.

Феликс усмехнулся и, как отважный мореход, почувствовавший, что попутным ветром ему надувает парус, с необыкновенной живостью подхватил:

— О нет, если бы она была влюблена в меня, я бы уже это знал! Я не так слеп, как вы.

— Как я?

— Мой дорогой сэр, можно только поражаться тому, как вы слепы. Бедняжка Шарлотта до смерти влюблена в вас.

Мистер Брэнд стоял несколько секунд молча; он тяжело дышал.

— Это и есть то, что вы хотели мне сказать? — спросил он.

— Я уже три недели хочу вам это сказать. Понимаете, в последнее время все очень усугубилось. Я ведь предупреждал вас, — добавил Феликс, — дело крайне деликатное.

— Ну знаете, сэр… Ну знаете…

— Я убежден, что вы ни о чем не догадывались, — продолжал Феликс. — Но теперь, как только я об этом заговорил, не правда ли, все встало на свои места?

Мистер Брэнд ничего ему не ответил; он поискал глазами стул и медленно на него опустился. Феликс видел, как он покраснел. До сих пор мистер Брэнд смотрел своему собеседнику прямо в глаза, теперь он отвел взгляд. В нем прежде всего восстала его скромность.

— Разумеется, — сказал Феликс, — я ничего не предлагаю. С моей стороны было бы крайне самонадеянно что-либо вам советовать. Но сам факт, как мне кажется, сомнению не подлежит.

Мистер Брэнд сидел с полминуты, не поднимая глаз. Он был подавлен разнообразием охвативших его чувств. Феликс не сомневался, что одно из них — величайшее удивление. Наивный молодой человек не подозревал, что в груди у Шарлотты скрыт тайный пламень. Феликс воспрял духом, он не сомневался, что мистер Брэнд очень польщен. Полагая, что видит своего гостя насквозь, Феликс не ошибался. Этот молодой человек был столь же неспособен таить свои истинные чувства, сколь проявлять ложные.

— Даже не знаю, как мне с этим быть, — сказал он наконец, не поднимая глаз. И Феликса потрясло, что он не делает попытки возражать, противоречить. Очевидно, от спички, поднесенной Феликсом, одно за другим вспыхивали воспоминания, проливая задним числом свет. Изумленным взорам мистера Брэнда предстало изрядное пламя; вторым его чувством было удовлетворенное самолюбие.

— Поблагодарите меня за то, что я вам сказал, — ответил Феликс. — Это надо знать.

— Я в этом не уверен, — сказал мистер Брэнд.

— Не заставляйте ее томиться понапрасну, — обронил легко и непринужденно Феликс.

— Стало быть, вы все же мне советуете? — спросил, вскидывая на Феликса глаза, мистер Брэнд.

— Я поздравляю вас! — ответил Феликс. Ему показалось сначала, что гость взывает к нему, сейчас он убедился, что тот слегка иронизирует.

— Это в ваших интересах; вы расстроили мои планы, — продолжал молодой священник.

Феликс по-прежнему стоял и улыбался. В маленькой комнате было теперь совсем темно; малиновый отблеск угас, но мистер Брэнд видел тем не менее эту сияющую улыбку.

— Я не хочу притворяться, будто мне непонятен смысл ваших слов, — сказал наконец Феликс. — Но на самом деле я не расстроил ваши планы. Там я имею в виду другое лицо — вы, собственно говоря, ничего не утратили. Зато подумайте, что вы обрели!

— Предоставьте судить о том и о другом мне! — заявил мистер Брэнд. Он поднялся и, приложив шляпу полями к губам, смотрел в сгустившемся сумраке на Феликса.

— Вы утратили иллюзию, — сказал Феликс.

— Что вы называете иллюзией?

— Уверенность в том, что вы знаете… что вы когда-либо действительно знали Гертруду Уэнтуорт. Признаюсь вам, — продолжал Феликс, — что я ее еще не знаю, но у меня нет на этот счет никаких иллюзий. Я на это не притязаю.

Мистер Брэнд все так же пристально смотрел на него поверх полей шляпы.

— Она всегда была натурой ясной и прозрачной, — сказал он внушительно.

— Она всегда была дремлющей натурой; она ждала, пока пробьет ее час. Теперь она начинает пробуждаться.

— Не расхваливайте ее мне, — сказал дрогнувшим голосом мистер Брэнд. — Раз вы одержали надо мной верх, это, с вашей стороны, невеликодушно.

— Мой дорогой сэр, я просто исхожу великодушием. И я не расхваливаю мою кузину, а пытаюсь подвергнуть ее критическому разбору. Ей дороги не отвлеченные истины (в противовес тому, что вы всегда полагали), на чем вы возводили ваше здание. Она поглощена вполне реальными вещами. И мне эти реальные вещи тоже дороги. Но Гертруда сильнее меня, она увлекает меня за собой, как вихрь.

Мистер Брэнд несколько секунд смотрел внутрь своей шляпы.

— Она необычайно интересная натура.

— О, да, — сказал Феликс. — Но она мчит… мчит, словно закусившая удила лошадь. Ну а я люблю, когда лошадь мчит закусив удила, и если меня выбросит на ходу из экипажа, не велика беда. А вот если выбросило бы вас, мистер Брэнд, — тут Феликс многозначительно помолчал, — еще одно лицо оказалось бы жертвой несчастного случая.

— Кто именно?

— Шарлотта Уэнтуорт.

Мистер Брэнд покосился недоверчиво на Феликса, после чего взгляд его блуждал некоторое время по потолку. Феликс не сомневался, что гость его втайне потрясен сей глубоко романтической ситуацией.

— Думаю, это не наше с вами дело, — пробормотал молодой священник.

— Согласен — не мое, но уж ваше-то оно безусловно.

Мистер Брэнд, глядя на потолок, медлил; очевидно, его мучила какая-то мысль.

— Что вы имели в виду, назвав мисс Гертруду сильной? — спросил он.

— То, — сказал Феликс задумчиво, — что она проявила большую твердость духа. Она ждала — долгие годы ждала; даже когда могло показаться, что она живет не будущим, а настоящим. Она умела ждать, у нее была цель. Вот что я имел в виду, назвав ее сильной.

— Какова же была ее цель?

— Ну… цель ее — увидеть мир.

Мистер Брэнд снова покосился недоверчиво на своего необыкновенного собеседника, но ничего не сказал. Наконец он повернулся с тем, чтобы уйти. Но, по-видимому, он был до такой степени ошеломлен, что направился не к двери, а в противоположную сторону. Феликс несколько секунд наблюдал, как он движется чуть ли не ощупью в темноте. Потом почти что с братской заботливостью подвел его к двери.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил мистер Брэнд.

— Да, все… Но согласитесь, здесь есть над чем подумать.

Феликс проводил гостя до садовой калитки и стоял и смотрел, как тот с опущенными плечами, пытаясь распрямить их, однако, медленно исчезает в сгустившемся сумраке. «Он уязвлен, взволнован, ошеломлен, растерян… и восхищен! — сказал себе Феликс. — Отменное разнообразие чувств!»