Онлайн чтение книги Дело Фергюсона The Ferguson Affair
28

Фергюсон приехал вскоре после второго завтрака. Он даже не побрился и выглядел неряшливым и затравленным. Дон-Кихот, который в очередной раз бросился с копьем на мельницы и обнаружил, что это все-таки не мельницы, а великаны.

— Вы запоздали.

— Я вообще здесь только потому, что многим вам обязан — жизнью Холли. Но требовать, чтобы я оставлял ее одну, вы не можете. Ее жизнь все еще в опасности. И мне пришлось ждать, пока не приехал доктор Тренч.

— Тренч говорит, что она относительно в хорошем состоянии.

— Физически, слава Богу, так и есть. Но психически она выведена из равновесия. Утром был чрезвычайно неприятный звонок. Флоридский индюк Солемен настаивает на свидании с ней.

— Не пускайте его.

— Но как я могу ему воспрепятствовать? Прибегнуть к помощи закона у меня права нет.

— Вы намерены заплатить ему?

— Не знаю. Холли говорит, что ничего ему не должна. Что вообще только сегодня узнала о его существовании.

— И вы ей верите?

Сам того не сознавая, Фергюсон встал по стойке смирно.

— Моей жене я верю абсолютно.

— Как она объясняет так называемое похищение?

— Мне не нравится ваша формулировка.

— Что поделать! Как она его объясняет?

— Никак. С того момента, когда она вышла из клуба, у нее в памяти полный провал.

— Ей следует подыскать объяснение поубедительней избитой ссылки на потерю памяти. Вы же видели ее в машине Гейнса, когда он забирал ваши деньги.

— Я ошибся. Принял за нее другую женщину. — Он прикрыл ладонью свой распухший нос, словно защищаясь.

— Так утверждает миссис Фергюсон?

— Мы с ней этот эпизод не обсуждали.

— Но почему? Она могла бы сообщить вам множество интересных фактов о Гейнсе и о себе.

Он встал надо мной, весь дрожа. День был не настолько холодным, чтобы вызвать озноб у канадца.

— Черт бы вас побрал! Я этого не потерплю. И прошу вас взять свои слова назад.

— Какие именно?

— Все ваши намеки, будто в их отношениях было что-то безнравственное.

— Идею эту мне внушили вы.

— Я ошибался, трагически ошибался. Я неверно понял ситуацию, преувеличивая близость между ними. Старческая ревность, и ничего больше.

— Ну, а ребенок?

— Ребенок мой. В этом смысле у нее с Гейнсом не было ничего. Просто ей хотелось по-человечески ему помочь. Моя жена редкая женщина.

Глаза его блаженно сияли. Только теперь я осознал весь размах владевшей им мечты. В ней объединялись страсть к жене, надежда на вторую юность, а теперь еще и вера в то, что он станет отцом. Последнее было мне особенно понятно.

Но мечту эту надо было разрушить. И роль разрушителя выпала на мою долю.

— Настоящее имя вашей жены Хильда Дотери. Оно вам что-нибудь говорит?

— Ничего.

— Но есть люди, которым оно говорит немало. У меня есть свидетели, по словам которых Хильда Дотери находилась в тесных отношениях с Гейнсом последние семь лет, еще со школьной скамьи, когда им обоим пришлось иметь дело с полицией. Кстати, его настоящее имя Генри Хейнс.

— Кто эти свидетели?

— Их родители. Аделаида Хейнс, Джеймс и Кэт Дотери. Я говорил с ними всеми вчера в Маунтин-Гроуве.

— Они лгут.

— Да, кто-то лжет. Но поверьте, не я. У меня нет ни малейших сомнений, что похищение было разыграно, что ваша жена помогала Гейнсу. И это еще не самое скверное. Вчера ночью она стреляла в меня. Нападение с целью убийства — преступление крайне тяжелое, но надо смотреть правде в глаза. Вы не можете прятать ее дома в надежде, что все само собой уладится. С этого момента я требую от вас обоих полного доверия и содействия.

Фергюсон погрозил мне кулаком. Сияние в его глазах преобразилось в пляшущее пламя.

— Вы такой же, как все. Вы думаете, что взяли меня за глотку и будете трясти из меня деньги!

Я сел на кровати и здоровой рукой отбросил его кулак.

— Деньги ваш пунктик, верно? Царь Мидас, в чьих руках все превращается в золото. Пожалуй, вы правы, Фергюсон, но от обратного. Не будь вы богаты, никто в здравом уме и на сто шагов к вам не подошел бы. Вы ведь всего лишь злость, разгуливающая в человеческом облике. Дурная злость. Дурная, невежественная злость. Вы настолько нравственно глупы, что даже не знаете, где вам больно и отчего.

Сейчас боль ему причинял я. Он моргал и вздрагивал под ударами слов. Казалось, они пробивали панцирь его представлений о себе. Он отошел от кровати и сел в углу у двери, нянчась со своей болью. Потом сказал:

— Насчет денег вы правы, насчет их сущности. Все зло в моей жизни от них. Мой отец умер бедняком, но таким человеком, каким был он, мне не стать никогда.

Я начал расспрашивать его про отца, отчасти потому, что мне было искренне интересно, а отчасти потому, что он, как мне представлялось теперь, отнюдь не случайно оказался жертвой пары молодых преступников. Одним из тех, чья натура и вся жизнь обрекают их стать жертвой именно такого преступления.

У старшего Фергюсона было овечье ранчо. Он эмигрировал из Шотландии в начале века и обосновался вблизи деревушки на озере Дикого Гуся. Потом вернулся в Европу с шотландскими гренадерами и был убит при Вими.

— Я пытался отправиться следом за ним, — сказал Фергюсон. — И в восемнадцатом году сумел завербоваться, хотя еще мальчишкой был. Но на ту войну так и не попал. Оно и к лучшему, мать без меня на ранчо обойтись не могла. Почти десять лет мы еле сводили концы с концами, а потом на нашей земле нашли нефть и газ. Только не думайте, будто это было Эльдорадо. Ничего подобного. Во всяком случае, на первых порах. Но все-таки денег оказалось достаточно, чтобы я мог поступить в колледж. А вот когда я получил диплом в Эдмонтоне, денег у нас уже было столько, что мы не знали, что с ними делать. Тогда мать решила, что мне надо получить специальное образование, и почти против моей воли послала меня в Гарвардскую коммерческую школу. Учился я там кое-как. Во-первых, тревожился за мать: последнее время со здоровьем у нее было неважно, сказывались годы нужды. А во-вторых, увлекся девушкой, про которую вам рассказывал... которую предал. Признаваться в подобном тяжело. Мне даже теперь как-то трудно осознать, что речь идет обо мне. Видите ли, я впервые попал в Штаты. Все, что происходило южнее нашей южной границы, мне представлялось нереальным, точно жизнь на Марсе. Настоящая моя жизнь была дома, в Альберте, где мать медленно умирала и диктовала сиделке письма ко мне с наставлениями, как я должен себя вести. А вел я себя, как выяснилось, очень скверно. Мне было под тридцать, но у меня никогда еще не было своей девушки. В физическом смысле. Очень скоро я понял, что могу сделать эту девушку моей, если захочу. Денег у меня было хоть отбавляй, а она жила в полной нищете. Вся семья ютилась в тесной квартире где-то в трущобах Южного Бостона.

— Как вы с ней познакомились?

— Она была продавщицей у Файлина. Я зашел туда купить подарок матери. Она так искренне старалась мне помочь! С этого и началось. Я неделю собирался с духом, чтобы ее поцеловать. И в ту же ночь она мне отдалась. Я отвез ее в гостиницу за Сколли-сквер. Мне не следовало так поступать. Она не была проституткой, она хотела выйти за меня замуж. Когда мы остались вдвоем в убогом гостиничном номере, я понял, что использую ее как вещь. Бросил на кровать...

Его голос вдруг стал высоким — ломающийся голос подростка, скрывающегося под маской старика. Разговор был странный и становился все более странным. Так в моей практике бывало и раньше. Напряжение перед судебным разбирательством, реакция после ареста высвобождают заглохшие ключи былых эмоций, обнаруживают неведомые трещины, уходящие глубоко в прошлое.

— Весь этот год она нейдет у меня из головы, — сказал Фергюсон. — Я все время думал о ней с тех пор, как вновь познакомился с Холли.

— Вновь?

— Я не в том смысле. Просто Холли напомнила мне о ней, по-всякому напомнила. Я поверил, что мне дается второй шанс — второй шанс обрести счастье. А ведь я и первого не заслуживал.

— Как, собственно, вы поступили с той девушкой?

Он ответил не прямо. Взгляд его был обращен внутрь, устремлен в прошлое, точно его глаза следили за каким-то движением под водой — то ли утопленницы, то ли ныряльщицы, то ли чудовищного нечто, слитого из обеих. И пока он говорил, между нами, как невесомые нити паутины, медленно возникала правда или что-то очень близкое к правде.

— Мать умерла в ту зиму, и я должен был поехать домой на похороны. Я никогда не забуду ее лица, когда она прощалась со мной на вокзале в Бостоне. На третьем месяце беременности, незамужняя, все еще вынужденная стоять за прилавком, но вся светящаяся надеждой. Она съела десяток устриц — полезно для ребенка, и, пока я буду в отъезде, мне совсем-совсем не надо о ней беспокоиться. Я обещал ей вернуться, как только приведу дела в порядок, а тогда мы поженимся. И она мне верила. Возможно, я тоже верил. Окончательно я понял, что не вернусь, только в тот день, когда похоронил мать. Середина февраля. Мороз. Могильщикам пришлось пустить в ход паяльные лампы и кирки, чтобы проломить ледяную корку. Озеро за кладбищем выглядело просто снежной равниной. А над ним гулял ветер из-за Полярного круга. Комья мерзлой земли прикрыли искусственной зеленой травой, как тогда было принято, — прямоугольный холмик жуткой поддельной зелени посреди плоской белой прерии, а по горизонту — деревянные нефтяные вышки. Я даже подумать не мог, чтобы вернуться в Бостон и жениться на ней. Мне стоило вспомнить ее лицо, как на меня накатывала черная тоска. И я, как уже сказал вам вчера вечером, передал ей через одного бостонского адвоката тысячу долларов.

— Все-таки вы могли бы съездить сами.

— Я знаю. Двадцать пять лет это у меня на совести.

— А ребенок вас нисколько не интересовал?

— Я буду честен. Мной владел только страх, что она меня отыщет и сядет у моего порога с ребенком на руках. Или подаст на меня в суд. Поймите же, я был богат и намеревался стать еще богаче. А она была девушкой из бостонских трущоб, которая грамотно двух слов связать не могла. Я боялся, что она встанет мне поперек дороги.

— Дороги куда?

Он даже не попытался ответить. Впрочем, вопрос был чисто риторическим. Я лежал на больничной кровати и прикидывал, какой груз сможет выдержать его совесть. Мне было его жаль, но способа, как избежать необходимости сказать ему о моих подозрениях, я не видел. Возможно, правда, не узнанная и не признанная, уже точила его изнутри, точно нравственный стронций.

— Почему вы женились на Холли? — сказал я.

— Я же объяснил вам почему. Когда я увидел ее на экране, а потом познакомился с ней, она была как вернувшаяся ко мне моя юность, как вторая весна. — Он смолк и покачал головой. — Говорю, как романтичный дурак.

— Мне кажется, вы искали невозможного. Но хуже всего то, что, возжелав невозможного, очень часто его получаешь. Вы женились на Холли, потому что она похожа на девушку, с которой вы были знакомы в Бостоне двадцать пять лет тому назад. Вас это сходство ни разу не заставило задуматься?

— Не понимаю.

— Как звали ту девушку?

— Маллой, Кэтлин Маллой. Я называл ее Кэти.

— Холли никогда не говорила с вами о своей матери?

— Нет. — Он встал и подошел к кровати. Шел он медленно, опустив глаза, следя за каждым своим шагом. — А что за женщина ее мать? Вы упомянули, что вчера разговаривали с ней.

— По-своему хорошая и еще красивая. Глядя на нее, легко представить, как будет выглядеть ваша жена через двадцать пять лет. Ее зовут Кэт Дотери, как я уже сказал. Девичьей ее фамилии я не знаю, но могу догадаться. Выросла она в Бостоне и сказала мне, что Хильда ее старшая дочь. А из некоторых ее фраз следовало, что Хильда незаконнорожденная.

Фергюсон навис надо мной, как человек, летящий в пропасть на длинной веревке. Но вот он достиг нижней точки, и голова его дернулась вверх.

Он машинально отошел к окну и встал ко мне спиной, держа ее напряженно и прямо. Моя палата находилась на четвертом этаже, и я мог только надеяться, что он не думает о том, чтобы броситься вниз по-настоящему. И тут его как ударило.

Он испустил кашляющий мучительный стон.

Я сел и спустил ноги с кровати, готовясь броситься к нему, если он попробует открыть окно. Но он неуклюже побежал в ванную, и я услышал, как его там вытошнило.

Я встал, начал одеваться и был уже наполовину одет, когда Фергюсон вернулся. Он выглядел как человек, перенесший тяжелейший кризис, нервный приступ, почти смертельную болезнь. Глаза в глубоких глазницах лихорадочно блестели, но не надеждой. Губы отливали стальной синевой.

— Что вы делаете?

— Мне необходимо поговорить с вашей женой. Отвезите меня к ней, хорошо?

— Отвезу, раз этого не миновать. Простите меня. Я немного не в себе.

Он помог мне надеть рубашку и пиджак, а потом завязал шнурки на ботинках. И, еще стоя на коленях, произнес с мольбой:

— Вы ей не скажете? Нет? То, что сейчас сказали мне.

— Нет.

— Это свело бы ее с ума. Может быть, уже свело...