Онлайн чтение книги По найму THE HIRELING
ГЛАВА 13

От второго посещения леди Франклин получила гораздо больше удовольствия. Теперь собор перестал разделять ее и Ледбиттера. Напротив, он стал связующим звеном. Собор уже не был той вражеской территорией, на завоевание которой Ледбиттер скрепя сердце двинул свои рати (временами леди Франклин ловила себя на том, что смотрит на мир его глазами), — он либо завоевал его, либо принял в союзники. Леди Франклин прекрасно при этом понимала, что собор по-прежнему оставался для него чужеродным началом — осколком прошлого, никак не связанным с настоящим: религиозные проблемы совершенно его не волновали. Но зато он заинтересовался почтенным возрастом строения и описанными в путеводителе инженерными хитростями, призванными воспрепятствовать его оседанию. Современные методы сохранения памятника старины были для него важнее тех устремлений человеческого духа, что привели к созданию этого собора. К последнему он относился как к самой настоящей обузе, которую потомство по непонятным причинам взвалило на свои плечи.

Но все же было что-то очень трогательное в его внимании к предмету, совершенно для него постороннему, — он даже не побоялся принять вид человека темного, но жаждущего, чтоб его просветили, — роль, которую, как справедливо предположила леди Франклин, играть ему было нелегко, поскольку в обычных обстоятельствах он не выносил, когда его учили уму-разуму и растолковывали что к чему. «И все это ради меня!» — с признательностью думала леди Франклин и была недалека от истины.

Другая трогательная деталь заключалась в том, что если в первое их посещение Ледбиттер говорил так громко, словно задался целью пробудить усопших и велеть им построиться в шеренгу, то после обеда его голос упал до почтительного шепота и не повысился даже тогда, когда они сели в машину и двинулись в обратный путь.

Поездка удалась, размышляла про себя леди Франклин, удалась на славу: они сблизились гораздо теснее, чем за все предыдущие поездки. Но почему ее так радует это сближение? А потому, в который раз напомнила себе леди Франклин, что этот человек сделал то, чего не смог сделать никто другой — спас ее от самой себя. Не подозревая, что спасение пришло в тот самый момент, когда она решилась на подарок, леди Франклин приписывала свое исцеление природной доброте Ледбиттера, бесконечному терпению, с которым он развлекал ее историями о себе и своей семье. За последние три недели она наслушалась других, гораздо более занимательных и пикантных историй о людях своего круга, и эпизоды семейной хроники Ледбиттеров стали постепенно терять былую притягательность. Сообщение, что Дон и Пат чуть было не заразились ветрянкой, уже не взволновало ее так, как это случилось бы три недели назад, но именно поэтому леди Франклин еще острее почувствовала свою вину перед Ледбиттером, — вину, которую она всеми силами хотела загладить, но не знала как. Ведь если б не его истории, которые распахнули перед ней окно в мир, разве услышала бы она — разве захотелось бы ей услышать! — все те сенсационные новости, которыми наперебой угощали ее теперь на званых вечерах и коктейлях, где она снова стала бывать? Она и не подозревала, что, расписавшись в углу того самого чека, уже с лихвой оплатила свой долг: по-прежнему считая себя в долгу перед Ледбиттером, она ломала голову над тем, как с ним расплатиться за его душевную щедрость.

Была у нее и другая причина быть особенно внимательной к Ледбиттеру. В будущем она вряд ли станет так часто пользоваться его машиной: необходимость в паломничествах теперь отпала. Пациент выздоровел, и врач сделался не нужен. Настала пора прощаться, и ей хотелось унести с собой такие воспоминания о водителе, которые основывались бы на каком-то общем переживании, на совместном опыте, на чем-то выходившем за пределы их частных существований... Расставаться с ним ей очень не хотелось, она всячески отдаляла от себя и мысль о разлуке, и порожденное этой мыслью чувство вины — ей казалось, что она теперь отвечала за судьбу этого человека, хотя и вполне отдавала себе отчет в том, что он уже давно не нуждается ни в чьей опеке и прекрасно умеет постоять за себя и своих близких.

Неудача с обращением по имени, а может, взаимная боязнь повредить в их отношениях что-то важное, хоть и неуловимое, привели к тому, что почти всю обратную дорогу они промолчали, лишь изредка перебрасываясь репликами. Когда же большая часть пути осталась позади, леди Франклин, не теряя надежды сделать этот день еще более памятным для них обоих, сказала:

— Вы знаете, Сти... — Она так и не смогла выговорить это имя и, притворившись, что случайно запнулась, продолжала: — Наша сегодняшняя поездка напомнила мне о книге, которую я читала когда-то давно — «Мон-Сен-Мишель и Шартр», — вам она случайно не попадалась?

— Боюсь, что нет, миледи, — все тем же сдавленным голосом отозвался Ледбиттер. — Мне в общем-то читать некогда.

— Я вас понимаю. Там рассказывается о знаменитом Шартрском соборе с его уникальными витражами, ну и о других соборах тоже — о том, как и почему они строились. Они воздвигались не потому, что так хотели церковные власти, а возникали как ответ на очень важные человеческие потребности — так в наше время, например, появляются кинотеатры и катки. Соборы строились не по принуждению, а по внутренней необходимости. Автор пишет, что в двенадцатом — тринадцатом веках особую популярность приобрел образ девы Марии. До этого христианство было сугубо мужским (взять хотя бы Троицу) и очень суровым делом: мученичество, догмы, ереси и все такое прочее. Ничего светлого, ничего утешительного. Но вот возникает образ девы Марии — вернее, выдвигается на передний план, и сразу все обретает какой-то новый смысл. Вы, правда, не очень высокого мнения о женщинах, если я не ошибаюсь.

— Не обо всех, миледи, — поправил ее Ледбиттер. — Бывают исключения.

— Например, ваша жена... Дева Мария воплощала для мужчин жену, мать... подругу, они видели в ней идеал, и женщины стремились быть на нее похожими. Культ девы Марии привнес в христианство те качества, которых ранее не было: сострадание, радость бытия, земную любовь, созидание очага, — словом, все то, что свойственно женщинам, — хотя бы некоторым, не так ли?

— Разве что некоторым, — улыбнулся Ледбиттер.

— И с тех пор мужское сознание не то чтобы феминизировалось, — не правда ли, ужасное слово? — но стало гораздо внимательней к женскому началу, которое пустило корни в христианстве и дало всходы: повсюду стали возводиться храмы в честь девы Марии, ей поклонялись, она стала популярной, как... как кинозвезда или красотка с журнальной обложки, — да не покажутся мои слова богохульством.

— На какую же из кинозвезд она была похожа? — полюбопытствовал Ледбиттер.

— На вашу любимую — у вас есть любимая кинозвезда? Эта идея, укоренившись в сознании людей, стала воплощаться в стекло и камень по всей Франции — и по Англии тоже. В честь нас, женщин, воздвигались храмы. Это стало для нас самым большим комплиментом за всю историю человечества.

— Давно это было... — вздохнул Ледбиттер.

— И с тех пор, вы хотите сказать, женщины сильно изменились в худшую сторону? Возможно. Возможно, что все человечество изменилось в худшую сторону. В наши дни люди хорошо работают, лишь когда им за это хорошо платят. Впрочем, и раньше так бывало... Я читала, что из-за нехватки средств строительство соборов затягивалось или прерывалось на много лет. Не знаю, сколько стоило построить собор, но Генри Адам c приводил цифру в шестьсот миллионов фунтов — это по всей Франции.

— Дороговато, — отозвался Ледбиттер все тем же сдавленным голосом.

— А в наши дни это, наверное, обошлось бы еще дороже. Но не в деньгах дело: в старинных соборах восхищает удивительный энтузиазм их созидателей, неукротимый полет творческой фантазии, когда не чувства воплощаются в камень, а сам камень источает любовь, сострадание, скорбь, печаль, когда сухие религиозные догматы, способные разобщать людей, вдруг обретают животворную объединяющую силу, и люди начинают тратить свою энергию, свои способности не на то, чтобы воевать с себе подобными или обогащаться за их счет, а на самовыражение в великих произведениях искусства. Как правило, искусство творят одиночки, причем нередко те, что находятся в разладе с действительностью, искусство рождается в недрах страдающей и одинокой души. Соборы же появлялись как результат коллективного творчества, семейных, так сказать, усилий, последствие поголовного эпидемического заболевания.

Заметив, как далеко завела ее эта метафора, леди Франклин рассмеялась. К ее немалому удивлению, Ледбиттер тоже рассмеялся.

— Я не собиралась говорить ни о чем мрачном — напротив, у меня на душе так легко и радостно: сама не знаю, почему я вдруг закончила сравнением с чумой, раком и прочими кошмарами, — решила оправдаться леди Франклин. — Ума не приложу, почему неприятные вещи рождают столько метафор. Заговорив о соборах и, судя по всему, изрядно вам наскучив, я просто хотела поделиться ощущением, что мое счастье, которое пускай несопоставимо ни с собором, ни даже с крошечной церковкой, но значит для меня очень многое, — стало возможно исключительно благодаря нашим объединенным усилиям — я им обязана вам.

Она не отдавала себе отчета в том, что Ледбиттер слышал это от нее уже много раз. Ей казалось, что она несется в неоглядную даль на пенистом гребне прозрачной как слеза волны благодарности.

— К счастью, вы не знаете, что такое жизнь в одиночном заключении наедине с одними и теми же мучительными переживаниями. У вас есть клиенты — кто-то, как и я, пристает к вам со своими бедами, у других, возможно, больше такта; у вас есть жена, дети, и все они в той или иной степени проливают бальзам на рану, которая, мне кажется, есть у каждого из нас. Мне же было некого позвать на помощь, — это тоже часть моей трагедии, но потом появились вы...

— Я рад, если смог вам помочь, миледи, — отозвался Ледбиттер.

— Вы не просто помогли мне, вы стали моей духовной опорой, моим утешением, даже когда вас не было рядом. Я училась у вас стойкости, ведь вам довелось пережить такое, что мне и не снилось: вы не спасовали перед опасностями на войне, а потом сумели найти свое место и в мирной жизни, а это, я знаю, очень даже нелегко.

— Я сделан из прочных материалов, — улыбнулся Ледбиттер.

— Это мне особенно в вас понравилось. Каким-то непостижимым образом вам удалось передать часть этой прочности мне. Я знала, что со мной рядом человек, на которого всегда можно положиться, человек, многое повидавший на своем веку и в отличие от меня живущий настоящей, полнокровной жизнью. В вас и в том, что с вами связано — в вашей семье — жене и детях, в вашем образе жизни, нет ничего притворного, фальшивого, и я постепенно начала понимать, что мир не замыкается стенами моей комнаты, — ощущение, которого мне так не хватало. Общение с вами помогло мне преодолеть свое одиночество. Уж вы-то, наверное, никогда от него не страдали, не так ли? Скорее наоборот, вам иногда, должно быть, очень хочется побыть одному.

— Порой мне бывает одиноко, — сказал Ледбиттер. — Очень даже одиноко, — добавил он.

— Несмотря на вашу занятость, на семью и детей?

— Да, да, несмотря на все это, — подтвердил Ледбиттер. — Но вы больше не страдаете от одиночества, миледи?

— В общем-то нет, — ответила леди Франклин. — Иногда, правда, мне бывает одиноко, но как-то совсем по-иному. Теперь мне хочется общаться. Раньше не хотелось.

— Мне тоже хочется общаться, — сказал Ледбиттер.

— При том, что вы все время на людях?

— Это не совсем одно и то же, — пробормотал он, — это не совсем одно и то же.

— Когда же вам бывает одиноко? — заинтересовалась леди Франклин..

— Когда мне бывает одиноко? — переспросил Ледбиттер. — Вы, наверное, удивитесь, миледи, но мне бывает одиноко, когда рядом нет вас.

— Мне приятно это слышать, — ответила леди Франклин, но, поняв по выражению его лица, что сказала что-то не то, поспешила поправиться: — Я хотела сказать, мне приятно, что вы так ко мне относитесь, приятно, что без меня скучаете.

Ледбиттер оставил эту реплику без ответа.

— Мне одиноко без вас, — сказал он, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Мне очень жаль, — забормотала леди Франклин, петляя, как загнанный заяц, — вернее, я рада, что вы помните обо мне, то есть очень жаль, что вам одиноко без меня... — Господи, что же она такое говорит!

В отчаянии она посмотрела на водителя. Давно свыкнувшись с мыслью, что испытывать одиночество — это печальный удел ее самой, она никак не могла взять в толк, что кому-то может быть одиноко без нее, тем более невероятным казалось, что этот человек Ледбиттер, у которого есть клиенты, жена, дети...

— Вам, наверное, кажется странным, что мне одиноко без вас? — не без вызова спросил Ледбиттер.

Только теперь леди Франклин начала понимать, что дело приняло серьезный оборот. На эту мысль ее навели не столько его слова, сколько интонации. Она попыталась ответить — но не на интонации, а на слова:

— Мне очень жаль, что вам без меня одиноко, — проговорила она, стараясь проглотить «без меня». — В самом деле, мы так много были вместе. Но мне казалось, что ваша жена...

— Забудьте о ней.

— И ваши дети...

— И про них забудьте!

— Но как я могу про них забыть, — запротестовала леди Франклин, — когда вы столько про них рассказывали. Вы даже обещали меня с ними познакомить.

— Забудьте про них про всех! — чуть было не сорвался на крик Ледбиттер. — Их нет в природе! Они не существуют!

— Не существуют? — растерялась леди Франклин.

— Нет. Существуем только мы с вами — вы да я.

В его глазах была отчаянная, хоть и непонятная мольба. Казалось, они взывают о помощи. Сердце леди Франклин разрывалось от жалости. Жалость развязала ей язык, и она наконец проговорила:

— Я могу вам чем-то помочь?

— Да.

Машина сбавила скорость, свернула на проселочную дорогу и остановилась. Ледбиттер знал толк в любовных делах. Он не прибегал к методам первобытного человека, но умел сделать потрясение приятным. В его поцелуе божественно смешались и угроза, и удивительная сладость, а потому леди Франклин закрыла глаза в наслаждении, но открыла их в бешенстве.

— Я хочу выйти, — сказала она.

Ледбиттер промолчал.

— Я хочу выйти, — повторила леди Франклин. — Выпустите меня, Ледбиттер.

В его душе творилось нечто невообразимое, но обращение по фамилии сработало безотказно.

— Куда же вы, миледи? — сказал он. — До Лондона еще далеко — десять миль.

— Не важно, — ответила леди Франклин. — Я пойду пешком или сяду на попутную машину.

— Давайте я хотя бы поймаю такси, — предложил Ледбиттер.

— Спасибо, но это ни к чему, — отрезала она, по-прежнему глядя куда-то в сторону, — я доберусь сама.

— Леди Франклин, — сказал он, обращаясь к ней так впервые за все время их знакомства, — могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Нет, — услышал он в ответ. — Лучше дайте мне выйти.

Путаясь в собственных ногах, он кое-как выбрался из машины, обогнул ее сзади — только бы не видеть лица леди Франклин! — распахнул дверцу и, выпрямившись, застыл, глядя прямо перед собой.

— Все. Благодарю вас, — сказала леди Франклин. — Прощайте.

Оказавшись один, Ледбиттер сел в машину и задним ходом на бешеной скорости бросил ее к шоссе. Выруливая на него, он увидел, что леди Франклин медленно идет по обочине. В руках у нее ничего не было, и только тогда он заметил на переднем сиденье ее сумочку и путеводитель по Винчестерскому собору. Сначала он решил ехать: на новые переговоры уже не было сил, но, вовремя вспомнив, какие возникнут осложнения, если ее вещи останутся у него, он забрал и сумочку, и путеводитель и, выйдя из машины, пошел обратно, к леди Франклин.

— Вы оставили это в машине, миледи, — сказал он.

Она вздрогнула, взглянула на него, и на лице ее появилась нервная улыбка.

— В самом деле, в самом деле, — пробормотала она. — Спасибо, что напомнили.

Приложив руку к фуражке (формальность, о которой он забыл, расставаясь с леди Франклин несколько минут назад), Ледбиттер повернулся и зашагал обратно к машине. Затем он снова остановился и обернулся.

— Может быть, все-таки я довезу вас? — сказал он.

— Не надо, благодарю вас, — последовал ответ. — Со мною все будет в порядке.

— Мне было бы гораздо спокойнее, если бы вы поехали со мной, — сказал он, с трудом выдавливая из себя слова.

Не находя сил ответить, она только покачала головой, и он вернулся в машину.