Глава 2

Онлайн чтение книги Лощина The Hollow
Глава 2

Генриетта Сэвернейк скатала небольшой комок глины и, прикрепив его к арматуре, пригладила рукой. Быстрыми, ловкими движениями она лепила голову позировавшей девушки, чей тонкий, слегка вульгарный голос звенел не умолкая. Впрочем, Генриетта слушала вполуха.

– …И я считаю, мисс Сэвернейк, что была абсолютно права! «Так вот как вы собираетесь поступить! – сказала я, потому что я думаю, мисс Сэвернейк, я должна была за себя постоять… – Я не привыкла, – сказала я, – выслушивать подобные вещи. Могу только сказать, что у вас грязное воображение!» Конечно, кому нравятся конфликты и всякие неприятности! Но ведь я была права, верно, мисс Сэвернейк?

– О, разумеется! – сказала Генриетта с таким жаром, что всякий бы понял, что она почти не слушала.

– «И если ваша жена говорит такие вещи, – сказала я, – ну что ж, я тут ничего не могу поделать!» Не знаю, почему так получается, мисс Сэвернейк, но везде, где я появляюсь, возникают неприятности, хотя я уверена, что тут нет моей вины. Я хочу сказать, мужчины такие влюбчивые, правда? – Девушка кокетливо хихикнула.

– Да, ужасно, – сказала Генриетта. Глаза ее были полуприкрыты.

«Восхитительно! – думала она. – Как прекрасны эти впадинки у века и чуть сбоку. А вот подбородок не получился – неверный угол… Нужно делать заново. Не так-то просто!»

– Вам, наверное, было очень трудно, – сказала она вслух. Голос звучал тепло, сочувственно.

– Я считаю, ревность ужасно несправедливая штука, мисс Сэвернейк, и глупая, вы меня понимаете? Это, собственно говоря, просто зависть, потому что кто-то красивее и моложе.

Генриетта была увлечена исправлением и ответила рассеянно: «Да, конечно».

Она давно уже научилась отключаться, перекрывать сознание, как водонепроницаемый отсек. Она могла играть в бридж, поддерживать разговор, написать деловое письмо, не отвлекаясь при этом от своих мыслей. Сейчас она была полностью поглощена тем, как под ее пальцами возникала голова Навсикаи[4]Навсикая – в поэме Гомера «Одиссея» прекрасная дочь царя феакийцев Алкиноя, которая нашла на берегу моря потерпевшего кораблекрушение Одиссея и помогла ему вернуться на родину, в Итаку., и поток злобной болтовни, изливавшийся из этих красивых детских губ, почти не касался ее сознания. Она без труда поддерживала разговор, так как привыкла к тому, что, позируя, люди хотят разговаривать. Не профессиональные натурщики, а те, кто не привык к позированию и вынужденное бездействие восполняют болтливой откровенностью. Вот и сейчас какая-то часть ее существа слушала и отвечала, а другая, истинная Генриетта невольно отмечала: «Вульгарная, гаденькая и злая девчонка… но глаза… прекрасные, дивные… дивные… глаза…» Пока она занята глазами, пусть девушка говорит. Она попросит ее замолчать, когда нужно будет заняться ртом. Просто удивительно, что из такого чудесного, превосходно очерченного рта извергается столько злобы.

«О проклятье! – подумала вдруг сердито Генриетта. – Я испортила надбровные дуги! Что за чертовщина! Я слишком утяжелила кость… она узенькая, а не широкая…»

Генриетта отошла на шаг, насупилась, переводя взгляд со своего творения на оригинал, сидящий на подиуме[5]Подиум (лат.)  – возвышение, платформа в студии, на эстраде, стадионе и т. п..

Дорис Сэндерс между тем продолжала:

– «Помилуйте, – сказала я, – не понимаю, почему ваш муж не может преподнести мне, если хочет, подарок? И разве это дает вам право оскорблять меня». Это был такой красивый браслет, мисс Сэвернейк, в самом деле очень, очень миленький… Пожалуй, бедняга вряд ли мог позволить себе подарить подобную вещь, но с его стороны это было так мило, и, уж конечно, возвращать подарок я не собиралась!

– Нет, конечно, – пробормотала Генриетта.

– Не то чтоб между нами что-нибудь было… что-нибудь неприличное, я хочу сказать, ничего такого между нами не было.

– Нет, – произнесла Генриетта, – конечно, нет.

Она больше не хмурилась и следующие полчаса работала как одержимая. Она измазала глиной лоб, волосы, по которым нетерпеливо проводила рукой, взгляд стал отсутствующим и напряженным. Вот оно… ей, кажется, удалось… Через несколько часов она сможет избавиться от этой муки… от этого изводившего ее наваждения.

Навсикая… Этот образ преследовал ее. Она просыпалась с мыслью о Навсикае, завтракала, выходила на улицу, бродила в нервном возбуждении по городу не в состоянии думать о чем-либо другом. Перед ее внутренним взором неизменно стояло прекрасное лицо Навсикаи с невидящим взглядом… смутный его абрис. Генриетта встречалась с натурщицами, присматривалась к лицам греческого типа и чувствовала себя глубоко неудовлетворенной.

Нужно было найти… найти то, что даст толчок… вызовет к жизни ее собственное видение. Она вышагивала по улицам десятки километров, она падала с ног от изнеможения и в то же время была счастлива… А неуемное желание увидеть подгоняло ее.

У нее самой появился отсутствующий, неподвижный взгляд, как у слепой. Она не замечала окружающего, только напряженно вглядывалась, ища желанное лицо… Она чувствовала себя совершенно разбитой, больной, несчастной…

И вдруг глаза ее опять вспыхнули – в автобусе (в который села по рассеянности, так как ей было абсолютно безразлично, куда ехать) она увидела… увидела – да, Навсикаю!

Небольшое детское личико, полураскрытые губы… и глаза… прекрасные, странно пустые, словно невидящие глаза… Девушка нажала кнопку и вышла из автобуса. Генриетта вышла вслед за ней.

Теперь она была спокойна и деловита: она нашла то, что искала. Мучительные беспорядочные поиски закончились.

– Извините, пожалуйста, я профессиональный скульптор, и, откровенно говоря, ваша голова – как раз то, что я искала.

Генриетта была дружелюбна, очаровательна, неотразима, какой умела быть всегда, если чего-нибудь хотела добиться.

Дорис Сэндерс, напротив, держалась подозрительно, была испугана и в то же время польщена.

– Я, право, не знаю… Ну разве что только голова. Конечно, я никогда раньше этим не занималась.

Соответственно ситуации – сначала нерешительность, колебания, затем деликатный вопрос о финансовой стороне дела.

– Разумеется! Я настаиваю, чтобы вы приняли соответствующую профессиональную оплату.

И вот теперь «Навсикая», сидя на подиуме в мастерской, радовалась тому, что ее привлекательное лицо будет увековечено, хотя ей не очень-то нравились работы Генриетты, которые она видела в студии. Она с наслаждением изливала душу новой знакомой, чьи симпатия и внимание не вызывали сомнения.

На столе возле нее лежали очки. Она призналась Генриетте, что почти их не носит, из тщеславия предпочитая ходить почти ощупью, так как настолько близорука, что видит не дальше ярда[6]Ярд – мера длины, равная 91,44 см. перед собой.

Генриетта понимающе кивнула. Теперь она поняла причину странно пустого и завораживающего взгляда девушки.

Время шло. Наконец Генриетта отложила в сторону инструменты, с облегчением расправила плечи.

– Ну вот, – сказала она, – я кончила. Надеюсь, вы не очень устали?

– О нет, благодарю вас, мисс Сэвернейк. Это было очень интересно! Правда. Вы хотите сказать, что все закончили? Так быстро?

Генриетта засмеялась.

– Нет, конечно, не все! Мне еще много придется над ней поработать. Но вы свободны. Я получила то, что хотела… нашла основу для дальнейшей работы.

Девушка медленно спустилась с подиума. Она надела очки, и доверчивая невинность и необычное очарование сразу же исчезли. Теперь это было просто заурядное смазливое личико.

Она подошла ближе и, остановившись возле Генриетты, посмотрела на ее работу.

– О-о! – произнесла она с сомнением и разочарованием в голосе. – Это не очень-то похоже на меня, верно?

Генриетта улыбнулась:

– Нет, конечно! Это не портрет.

Пожалуй, вообще никакого сходства не было. Может быть, в разрезе глаз… линии скул… То, что казалось Генриетте существенным в ее представлении о Навсикае. Это была не Дорис Сэндерс, а слепая девушка, о которой поэт мог бы сложить стихи. Губы полураскрыты, как у Дорис, но это не ее губы. Заговори она, это были бы слова другого языка, и мысли ее не были бы мыслями Дорис. Ни одна из черт лица не выделялась четко. Это была Навсикая, не увиденная наяву, а порожденная воображением.

– Ну что ж, – сказала с сомнением мисс Сэндерс, – может быть, станет лучше, если вы еще поработаете… Я вам правда больше не нужна?

– Нет, благодарю вас! – сказала Генриетта. «И слава богу, что не нужна!» – добавила она мысленно. – Вы были великолепны. Я очень благодарна.

Генриетта ловко отделалась от Дорис и приготовила себе черный кофе. Она устала… ужасно устала, но была счастлива и спокойна. «Слава богу, – подумала она, – я опять смогу стать нормальным человеком».

И сразу все ее мысли устремились к Джону… Джон! Тепло прилило к щекам, сердце дрогнуло, и сразу стало легко на душе. «Завтра, – подумала она, – завтра я поеду в «Лощину» и увижу Джона».

Генриетта сидела не двигаясь, откинувшись на спинку дивана, потягивая горячий крепкий кофе. Она выпила три чашки и почувствовала, как силы возвращаются к ней. Как чудесно, думала она, снова чувствовать себя нормальным человеком, а не какой-то одержимой… Как прекрасно, когда тебя не гонит куда-то некая неведомая сила. Можно больше не бродить по улицам в бесконечных поисках, ощущая себя такой раздраженной и несчастной, ибо не знаешь толком, что тебе нужно. Теперь, слава богу, осталась только тяжелая работа. Ну а работать-то она умеет!

Она поставила пустую чашку и, поднявшись с дивана, вернулась к Навсикае. Генриетта стояла, пристально вглядываясь; между бровей пролегла морщинка.

Нет, не то… не совсем то… Что же, в сущности, неверно?

Невидящие глаза… Слепые глаза, более прекрасные, чем любые глаза зрячих. Слепые глаза, которые разрывают вам сердце, потому что не видят… Удалось ей передать это или нет?

Да, удалось, но было еще что-то. Что-то, возникшее случайно, помимо ее воли… Смоделировано все правильно. Да, конечно. Откуда же взялся этот легкий, едва уловимый налет… заурядного злобного умишка?

Она ведь и не слушала вовсе! Не вслушивалась по-настоящему. И все-таки каким-то образом духовное убожество модели передалось глине. И она уже не сможет, знает, что не сможет ничего переделать…

Генриетта резко отвернулась. Может, ей показалось. Конечно, показалось! Завтра все будет иначе. «Как уязвим человек!» – подумала она с отчаянием. Хмурясь, она прошла в конец студии и остановилась перед своей скульптурой «Поклонение».

Тут все в порядке! Прекрасный экземпляр грушевого дерева, хорошо выдержанного. Несколько лет она хранила и берегла его. Генриетта критически осмотрела скульптуру. Да, это хорошо! Никаких сомнений. Это лучшее, что она создала за последние годы. Готовила для выставки международной группы. Да, это стоящая вещь!

Все здесь удалось: смирение, покорность… напряженные мышцы шеи, поникшие плечи, слегка приподнятое лицо… лицо, лишенное выразительных, характерных черт, потому что поклонение убивает индивидуальность… Да, подчинение, обожание, восторженное поклонение, переходящее в идолопоклонство.

Генриетта вздохнула. Если бы только Джон так тогда не рассердился! Его гнев поразил Генриетту, открыл ей нечто такое в Джоне, о чем он, вероятно, даже сам не подозревал. «Ты это не выставишь!» – сказал он решительно. «Выставлю!» – твердо ответила она…

Генриетта медленно вернулась к Навсикае. Ничего такого, все вполне исправимо. Сбрызнув скульптуру водой, она обернула ее мокрой тканью. Пусть постоит до понедельника или вторника. Теперь спешить незачем. Горячка прошла. Все, что было необходимо, она наметила. Теперь только терпение. Впереди у нее три счастливых дня с Люси, и Генри, и Мидж, и Джоном! Она зевнула, потянулась, как кошка, с наслаждением вытягивая до предела каждый мускул, и вдруг почувствовала, до какой степени устала.

Приняв горячую ванну, Генриетта легла в постель и стала смотреть на звезды, видневшиеся сквозь верхнее окно студии. От звезд взгляд ее скользнул к единственной лампочке, которую она не выключала. Эта маленькая лампочка освещала стеклянную маску, одну из ранних ее работ. Довольно наивная вещица, как ей казалось теперь, в традиционном стиле. «Как хорошо, что человеку свойственно перерастать себя», – подумала она.

А теперь спать! Крепкий черный кофе, который она выпила, не нарушит сна, если она сама того не пожелает. Генриетта уже давно приучила себя настраиваться на определенный ритм, который помогал уснуть. Нужно позволить мыслям свободно скользить, легко, словно сквозь пальцы, проходить в сознание и, не концентрируя на какой-то из них внимания, разрешать им свободно и легко проплывать мимо…

На улице взревел автомобильный мотор… откуда-то донеслись громкие голоса и грубый смех. Все эти звуки включились в общий поток мыслей…

«Автомобиль, – проплыла мысль, – это рычащий тигр, желтый и черный – полосатый, как пестрые листья – листья и тени – в жарких джунглях – потом вниз, к реке – широкая тропическая река, – к морю – отплывающий пароход – громкие голоса, выкрикивающие прощальные слова – Джон рядом с ней на палубе – она и Джон – синее море – обеденный салон – она улыбается ему через стол – как на обеде в «Мэзон Дорэ» – бедный Джон, как он рассердился! – и опять под открытым небом – ночной воздух и автомобиль, послушный управлению… без всякого усилия, мягко и легко скользящий прочь из Лондона – через Шавл-Даун – деревья – поклонение дереву – «Лощина» – Люси – Джон – болезнь Риджуэя – милый Джон… Наконец погружение в бессознательно-счастливое, блаженное состояние…»

И вдруг резким диссонансом врывается какое-то чувство вины, которое тянет ее назад. Она должна была что-то сделать… Уклонилась от чего-то… Навсикая?

Медленно, нехотя Генриетта поднялась с постели. Она зажгла свет и, подойдя к глиняной головке, сняла с нее мокрую ткань. У нее перехватило дыхание. Навсикая? Нет!.. Дорис Сэндерс!

Внезапная острая боль прошла по всему телу. Мысленно она еще пыталась убедить себя: «Я смогу исправить… все можно исправить…»

– Дуреха, – сказала она вслух. – Ты отлично знаешь, что нужно сделать! И если не сделать этого сейчас, сию минуту, завтра уже не хватит смелости… Все равно что уничтожить живое существо, свою плоть и кровь. Это больно… да, больно…

«Наверное, – подумала Генриетта, – так чувствует себя кошка, когда у одного из котят что-то не так и его приходится придушить».

Короткий резкий вздох, и она стала быстро отдирать глину от арматуры и, схватив большой тяжелый ком, швырнула его в таз.

Генриетта, тяжело дыша, глядела на испачканные глиной руки, все еще испытывая щемящую тоску и боль. Затем, медленно очистив с рук глину, вернулась в постель со странным ощущением пустоты и в то же время покоя.

«Навсикая больше не появится, – с грустью подумала Генриетта. – Она родилась, но ее осквернили, и она умерла».

Странно, как слова могут помимо нашей воли проникнуть в сознание! Она ведь не слушала, не вслушивалась… И все-таки вульгарная, злобная и ничтожная болтовня Дорис просочилась в сознание Генриетты и подчинила себе движение ее рук.

И вот теперь то, что было Навсикаей… Дорис… стало опять простой глиной, из которой спустя какое-то время будет создано нечто совсем другое.

«Может быть, это и есть смерть? – подумалось ей. – Возможно, то, что мы называем индивидуальностью, всего лишь отражение чьей-то мысли? Чьей? Бога?»

В этом заключалась идея «Пер Гюнта»[7]«Пер Гюнт» – драма норвежского поэта и драматурга Хенрика Ибсена (1828-1906)., не так ли? Назад, к первозданной глине! А где же я? Истинный человек, личность? Где я сама, с божьей печатью на челе?

Интересно, Джона посещают подобные мысли? Он выглядел таким усталым, потерявшим веру в себя. Болезнь Риджуэя… Ни в одной книге не говорится о том, кто такой этот Риджуэй. «Глупо! – подумала она. – Мне следовало бы знать… Болезнь Риджуэя… Джон…»


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Агата Кристи. Лощина
Глава 1 04.08.16
Глава 2 04.08.16
Глава 3 04.08.16
Глава 4 04.08.16
Глава 5 04.08.16
Глава 6 04.08.16
Глава 7 04.08.16
Глава 2

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть