Онлайн чтение книги Предсказание The Horoscope
XII. ПОЭТЫ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Апартаменты Екатерины Медичи в Лувре, обитые коричневыми тканями и украшенные темными дубовыми панелями, ее длинное траурное платье (овдовев, она носила его уже несколько месяцев и будет носить всю жизнь) — все это производило, на первый взгляд, мрачное впечатление; но достаточно было посмотреть поверх балдахина, под которым она сидела, чтобы удостовериться в том, что здесь вовсе не некрополь.

И действительно, над балдахином находилась сверкающая радуга с греческим девизом, подаренная в свое время королем своей снохе, причем текст, как мы, кажется, уже рассказывали в другой книге, гласил в переводе: «Несу свет и безмятежность».

Вдобавок, если радуги — этого моста между прошлым и будущим, между трауром и празднеством — оказалось бы недостаточно, чтобы развеять мрачные мысли постороннего, внезапно оказавшегося в этих апартаментах, то следовало бы просто посмотреть не поверх балдахина, а под него и увидеть, что там, окруженная семью молодыми женщинами, прозванными «королевской плеядой», находилось поистине прекрасное создание, сидевшее в кресле и носившее имя Екатерина Медичи.

Родившаяся в 1519 году, дочь Лоренцо уже перешла сорокалетний рубеж; цвет ее одежд напоминал про холодную суровость смерти, но живые, проницательные глаза, сиявшие сверхъестественным блеском, выказывали жизнь во всем ее могуществе и во всей ее красоте. Более того, лоб цвета слоновой кости, яркий румянец щек, чистота, строгость и благородство линий лица, надменность взора, застывшие черты лица, постоянно контрастирующие с живостью глаз, — все делало голову этой женщины похожей на маску римской императрицы, а если посмотреть в профиль, то застывший взор, неподвижные губы придавали ей вид античной камеи.

Но сейчас лоб ее, обычно нахмуренный, был ясен; губы, как правило, неподвижные, наполовину приоткрылись и зашевелились, так что вошедшая госпожа адмиральша еле сдержала крик удивления при виде улыбки на лице женщины, которая так редко улыбалась.

Впрочем, г-жа де Колиньи сразу догадалась, под каким ветром эта улыбка расцвела.

Рядом с королевой находился его преосвященство кардинал Лотарингский, архиепископ Реймсский и Нарбонский, епископ Меца, Туля и Вердена, Теруана, Люсона, Баланса, аббат Сен-Дени, Фекана, Клюни, Мармутье и т.д.

Это был тот самый кардинал Лотарингский, которым, нам приходилось заниматься не меньше, чем занимаемся мы королевой Екатериной, поскольку он играет важную роль в истории конца XVI века; тот самый кардинал Лотарингский, второй сын первого герцога де Гиза, брат Меченого; тот самый кардинал Лотарингский, человек, внезапно обретший все церковные титулы и блага, известные и неизвестные во Франции, — короче, человек, который, будучи направлен в Рим в 1548 году, произвел в папском городе такое впечатление своей молодостью, красотой, грациозностью, внушительным ростом, могучим телосложением, приятными манерами, остроумием, любовью к наукам, что за все полученное им от природы и доведенное до совершенства воспитанием и образованием ему был дарован и римский пурпур, причем эту честь папа Павел III оказал ему уже через год после его приезда.

Он родился в 1525 году; в описываемый нами момент ему было тридцать четыре года. Это был великолепный и щедрый кавалер, надменный и расточительный, любивший повторять вместе со своей кумой Екатериной в ответ на упреки в вольном обращении с финансами: «За все следует возносить хвалу Господу; но надо же и жить».

Его кума Екатерина — раз уж мы так просто, обиходным словом назвали ее — была ему действительно кумой в полном смысле слова; в те времена она и шага не делала, предварительно не посоветовавшись с господином кардиналом Лотарингским. Столь доверительные отношения объясняются духовной властью кардинала над королевой-матерью; они позволяют понять, отчего при французском дворе Лотарингский дом обладал неограниченным влиянием и абсолютным могуществом.

Итак, увидев, что кардинал Лотарингский оперся о кресло Екатерины, госпожа адмиральша поняла смысл улыбки королевы-матери: без сомнения, кардинал рассказывал какую-нибудь весьма игривую историю, в чем он был непревзойденным мастером.

Кроме того, в непосредственной близости от королевы находились: Франсуа де Гиз и его сын, принц де Жуэнвиль, жених мадемуазель де Сент-Андре; маршал де Сент-Андре собственной персоной; принц де Монпансье; его жена Жаклина Венгерская, известная тем, что она была доверенным лицом Екатерины Медичи; принц де Ларош-сюр-Ион.

Чуть поодаль пребывали: сеньор де Бурдей (Брантом); Ронсар; Баиф, «столь же прекрасный человек, сколь и плохой поэт», как сказал о нем кардинал Дюперрон-Дора, или, как говорили о нем современники, «великолепный остроумец, никчемный поэт — Пиндар Франции».

Тут же был Реми Белло, чьи дурные переводы из Анакреона и поэма о разнообразии драгоценных камней не снискали ему особенной известности, зато его прославила бодрая песенка про месяц апрель; Понтюс де Тиар, математик, философ, теолог и поэт, как сказал Ронсар, «тот самый, кто ввел во Франции сонет»; Жодель, автор первой французской трагедии «Клеопатра», — да простит его Господь на небесах, как мы простили его на земле, — автор «Дидоны» — еще одной трагедии, комедии «Евгений» и целой кучи сонетов, канцон, од и элегий, модных в ту эпоху и забытых в нашу, — в общем, тут была вся «Плеяда», за исключением Клемана Маро, умершего в 1544 году, и Иоахима Дю Белле, прозванного Маргаритой Наваррской «французским Овидием».

Причиной, по которой в тот вечер у королевы-матери собрались все эти поэты, при обычных обстоятельствах вовсе не искавшие общества друг друга, явилось происшествие, случившееся накануне с юной королевой Марией Стюарт.

Тем не менее, это был предлог, устраивающий всех; по правде говоря, красота, юность, грация и остроумие этой молодой женщины бледнели в их глазах перед величием и всемогуществом королевы-матери. Так что после нескольких банальных соболезнований в связи с этим событием (которое, однако, должно было повлечь за собой столь ужасающие последствия, как потеря наследника короны), повод визита был совершенно забыт, а в мыслях остались лишь милости, благодеяния и выгоды для себя и своих близких.

Говорили также о двух угрожающих письмах, направленных королю Франции одно за другим через окна маршала де Сент-Андре; однако эта тема, не вызвав достаточного интереса, заглохла сама собой.

С появлением адмиральши все эти улыбающиеся лица внезапно посуровели, а веселая болтовня сменилась серьезной и строгой беседой.

Можно сказать: в стан союзников прибыл враг.

И действительно, своей суровой религиозностью г-жа адмиральша де Колиньи как бы бросала тень на семь звезд, окружавших Екатерину. Как семь дочерей Атласа, эти блистательные светила чувствовали себя не совсем удобно в присутствии столь неколебимой добродетели, которую уже множество раз пытались опорочить, но, поскольку невозможно было найти повод для злословия, вынуждены были ограничиться клеветой.

Адмиральша, встреченная многозначительным молчанием — казалось, она не заметила его — поцеловала руку королеве Екатерине и уселась на табурет по правую руку от г-на принца де Жуэнвиля и по левую руку от г-на принца де Ларош-сюр-Йон.

— Итак, господа парнасцы, — промолвила Екатерина после того, как адмиральша села, — не пожелает ли кто-нибудь из вас прочесть нам какую-нибудь новенькую канцону, какой-нибудь новенький триолет или какую-нибудь прелестную эпиграмму? Ну, давайте, маэстро Ронсар, Монсу Жодель, Монсу Реми Белло, поддержите беседу: велика ли радость иметь при себе певчих птиц, которые не поют! Господин Пьер де Бурдей развеселил нас превосходнейшей сказочкой; так одарите нас прекрасными поэтическими творениями!

Королева произнесла эту речь с полуфранцузским, полуитальянским акцентом, который придавал весьма изысканное очарование ее словам, когда она была в хорошем настроении, но который, как и сам язык Данте, мог становиться ужасающе грубым, когда беседа чем-то омрачалась.

И поскольку взгляд Екатерины остановился на Ронсаре, то именно он выступил с ответом на вызов.

— Милостивая королева, — произнес он, — все сочиненное мною уже известно вашему величеству, ну а то, что неизвестно, я даже не осмелюсь довести до вашего сведения.

— А отчего же, маэстро?

— Да потому, что это любовные стихи, созданные для тиши алькова, а ваше величество внушает мне такое почтение, что невозможно осмелиться читать при вас любовные канцоны пастушков Книда и Киферы.

— Вот как! — воскликнула Екатерина. — А разве я не из страны Петрарки и Боккаччо? Читайте, читайте, метр Пьер, если, конечно, госпожа адмиральша это разрешит.

— Королева остается королевой здесь и везде; ваше величество отдали распоряжения, и этим распоряжениям обязаны подчиняться! — с поклоном произнесла адмиральша.

— Вот видите, маэстро, — заявила Екатерина, — вам все позволено. Начинайте! Мы слушаем.

Ронсар сделал шаг вперед, провел рукой по великолепной светлой бородке, на миг возвел к небу глаза, преисполненные мягкой серьезности, точно призывал память на помощь вдохновению, а затем чарующим голосом прочел любовную канцону, которая вызвала бы зависть не одного из наших современных поэтов.

После него читал стихи Реми Белло: по просьбе королевы Екатерины он прочел вилланеллу о горлинке, оплакивающей своего возлюбленного. Это был хитроумный выпад в адрес адмиральши де Колиньи: злые языки из числа придворных обвиняли ее в нежной привязанности к маршалу де Строцци, сраженному в прошлом году выстрелом из мушкета при осаде Тьонвиля.

Собравшиеся захлопали в ладоши к превеликому смущению госпожи адмиральши, и та, как ни умела владеть собой, невольно залилась краской.

Едва восстановилась тишина, все попросили Пьера де Бурдея, сеньора де Брантома, рассказать какие-нибудь из его галантных анекдотов; его выступление окончилось всеобщим безумным хохотом: кто-то чуть не упал в обморок, кто-то весь извивался от смеха, а кто-то вцепился в соседа, чтобы не свалиться на пол. Из всех уст раздавались выкрики, из всех глаз катились слезы, и все потянулись за платками, восклицая:

— О, довольно, господин де Брантом, смилуйтесь! Довольно! Довольно! Госпожа адмиральша тоже, как и все, зашлась в неодолимом нервном спазме, что зовется смехом, и, как и все, резкими, конвульсивными движениями вытащила из кармана платок.

При этом она одновременно вынула и записку, которую должна была вернуть Дандело, и, когда она поднесла платок к глазам, записка упала на пол.

Как мы уже говорили, рядом с адмиральшей сидел принц Жуэнвиль. Хохоча, откинувшись навзничь, держась за бока, принц, однако, заметил выпавшую из кармана адмиральши записку, надушенную, аккуратно сложенную, шелковистую, — настоящую любовную записку. И тогда г-н де Жуэнвиль, как и все прочие, вынул платок. А потом позволил ему упасть поверх записки, после чего поднял ее вместе с платком.

Затем, удостоверившись, что платок надежно ее скрывает, он сунул и то и другое в карман, рассчитывая в благоприятный момент эту записку прочесть.

Под благоприятным моментом имелось в виду время после ухода адмиральши. Как всегда бывает при приступах радости, горя или смеха, вслед за шумными изъявлениями чувств собравшееся у королевы общество на несколько секунд погрузилось в молчание; в это время пробило полночь.

Бой часов, напоминавший о позднем времени, подсказал адмиральше, что пора вернуть записку Дандело и возвратиться в особняк Колиньи.

И она стала шарить в кармане в поисках записки.

Ее там больше не было.

Затем г-жа де Колиньи последовательно проверила остальные карманы, кошелек, пошарила на груди, но все оказалось тщетно: записка исчезла — или ее украли, или она потеряна, скорее всего именно потеряна.

Адмиральша вновь вытащила платок. И тут ее осенило: должно быть, она уронила записку, когда первый раз вынимала платок из кармана.

Она бросила взгляд на пол — записки там не было. Отодвинула табурет — записка и там не обнаружилась.

Адмиральша почувствовала, как она изменилась в лице.

Господин де Жуэнвиль, следивший за всеми ее уловками, не смог удержаться и спросил:

— Что случилось, госпожа адмиральша? Можно подумать, будто вы что-то ищете!

— Я? Да нет… разве что… Ничего… ничего… Я ничего не потеряла, — поднимаясь, пробормотала адмиральша.

— О Боже мой, дорогая моя, — проговорила Екатерина, — что это с вами происходит? Вы то бледнеете, то краснеете…

— Я не очень хорошо себя чувствую, — встревоженно ответила адмиральша, — и, с позволения вашего величества, желала бы удалиться…

Екатерина перехватила взгляд г-на де Жуэнвиля и поняла, что адмиральше следует предоставить полную свободу.

— Милая моя, Боже меня сохрани удерживать вас — вы ведь так страдаете, — заявила она. — Возвращайтесь домой и позаботьтесь о своем здоровье: оно всем нам так дорого!

У адмиральши почти полностью перехватило дыхание, она безмолвно кивнула и вышла.

Вместе с нею вышли Ронсар, Баиф, Дора, Жодель, Тиар и Белло; они проводили ее, все еще шарившую в карманах, до самого портшеза; затем, удостоверившись, что носильщики направились к особняку Колиньи, шестеро поэтов двинулись по набережным и, рассуждая о риторике и философии, направились на улицу Фоссе-Сен-Виктор, где находился дом Баифа, нечто вроде античной академии, где собирались поэты в определенные дни, а точнее, в определенные ночи, чтобы поговорить о поэзии, а также о прочих литературных и философских материях.

Оставим же их на этом пути, так как они отклонили нас от нити, ведущей через лабиринт политических и любовных интриг, интересных нам, и вернемся в апартаменты Екатерины.