Онлайн чтение книги Из первых рук The Horse's Mouth
Глава 29

Сара все еще грохотала в погребе ведрами и щетками. Пыталась заглушить житейскими шумами голос совести — обычная чисто женская уловка. Но это навело меня на мысль. Раз она не слышит самое себя, вряд ли она услышит меня. И я тихонько вышел в коридор и толкнул первую дверь.

Но женщине совсем не обязательно слышать, что происходит в ее владениях. У нее есть шестое чувство, особый орган, пониже диафрагмы, засекающий любое вторжение с точностью до пяти миль, прикинься ты хоть братом, хоть сватом. Едва я приоткрыл дверь, как шварк — полетела щетка, дзынь — звякнуло ведро, и Сара собственной персоной взметнулась из погреба, как пламя при взрыве газа.

—Захотелось посмотреть квартиру, — сказал я. — У тебя здесь очень мило.

На самом деле в пыльной комнатушке не было никакой мебели, кроме плетеного кресла, новой тачки и какого-то подобия коврика на полу. И батарея бутылок.

—Гостиная?

—Была бы гостиная, — сказала Сара, вздыхая и сопя, — оставь они мне хоть коврик, хоть креслице.

—Какая славная фотография на камине. Симпатичная бабенка. Кто это?

—Это я. Эта фотография висела в гостиной у Фреда. Она всегда висела у меня в гостиной. У меня была другая такая же в серебряной рамке, но ту украли.

—В серебряной рамке? Той, что ты дала мне для твоей фотографии? По правде говоря, я взял ее назад, Сара. У меня вышли деньги, и я решил, что ты не обидишься.

Сара приняла это известие как положено старой женщине. Только поджала губы и наморщила лоб.

—Хорошо, что у меня было две карточки, — сказала она. — Ведь я снята здесь в подвенечном платье. В том самом, в котором венчалась с тобой. Верно, мне не следует говорить «венчалась». Но, Бог свидетель, я всегда того хотела.

—Теперь я вижу, что это ты, — сказал я. — Как это я сразу не узнал! Карточка немного потускнела — вот и все. Разве можно забыть твои формы? Какая у тебя была фигура! Да, ты была стопроцентной женщиной, Сэл. Даже по тем временам, когда женщины еще походили на женщин. Знаешь, я постараюсь вернуть тебе рамочку.

—Ладно уж, — сказала Сара, не веря моим обещаниям. — Главное — что карточка цела. Красивое было платье. Я потом еще долго хранила от него лоскутки. Как я его любила! Что и говорить, я была по уши влюблена в тебя.

—Или очень хотела выйти замуж.

Сара не стала возражать. Устала.

—Пожалуй, и это тоже, — сказала она. — Какой же женщине не хочется замуж? И вовсе не по той причине, на которую ты намекаешь. Мне не постель была нужна. Я хотела быть твоей женой.

—Чьей-нибудь женой.

—Ну и что? Дом без мужчины — все равно что чехол без кресла. Мне всегда нужен был кто-то, о ком заботиться. Это естественно.

—У тебя там что-то кипит, — сказал я, потому что уже успел оглядеть комнату и убедиться, что сундучка в ней нет.

Сара прислушалась.

—Ах ты, Господи! — сказала она и с неожиданным проворством выскочила из комнаты. Ей всегда было как нож острый, если у нее что-нибудь бежало. И пока она занималась кухней, я юркнул в соседнюю дверь. На этот раз я, без сомнения, попал в спальню. Сильно облезшая никелированная кровать с тремя отбитыми шишечками. Желтый шкаф весь в пузырях. Колченогий столик с оловянным тазом и голубым кувшином. Вытертая ковровая дорожка у камина. Картинки на стенах — рождественские приложения: «Вишневая ветвь», «Сочельник» — снег, почтальон и малютка с бантом, «Мадонна» Рафаэля. Супружеская атмосфера. Две помятые шляпные картонки на шкафу. Два сундучка под кроватью. Один — из крепкого дерева, окованный черными железными полосами. Сундук старого морского волка. Байлз. Другой — желтый, из гофрированной, как бумажная прокладка, жести. Кухаркин сундучок. Сара.

Мне ли не знать этот сундучок! Сара хранила в нем свои сокровища: старые ленты, лоскутки бархата, старые карточки, первые детские башмачки, маменькину Библию, сломанный веер, старый корсет («Какая талия была у меня в семнадцать лет!»), связки писем, счета из отелей (медовый месяц!), бальные программки и пожелтевшее белье. А на дне свадебная сорочка, в которой она хотела, чтобы ее похоронили. Последнее гнездо старой птицы. Разумеется, на замке. Сара всегда держала сундучок на замке. Но замок был типичным женским замком. Петли еле держались и порядком проржавели, а язычок готов отскочить при первом щелчке. У меня с собой всегда был про запас ломик, и в следующую секунду я уже приподымал крышку. Сверху лежала шаль. Под ней — розовое шелковое платье, какие носили в 1900 году. Дальше — два свернутых в трубку холста и папка с рисунками.

Я расправил холсты у стены. Первый — портрет Сары в зеленом платье, старом, довоенном платье с длинной юбкой. Наметка. Только руки и грудь выписаны, остальное не закончено. Но другой... Жемчужина! Первый этюд к «Женщине в ванной». И во многих отношениях лучше большой картины. Свежее, непосредственнее, куда больше живости и оригинальности в соотношении тонов. Больше остроты. Я так им залюбовался, что совсем забыл о Саре. Пока она не распахнула дверь за моей спиной и, увидев открытый сундучок, не вцепилась в холст. С минуту мы тянули его каждый к себе. Вдруг она отпустила свой конец, и картина упала на дорожку.

— Что же это, Галли? — сказала Сара.

Она видела ломик у меня в руках. Возможно, я даже замахнулся на нее. Но она не столько испугалась, сколько оскорбилась. И так взыграла, что, кажется, совсем запамятовала, что уже было записалась в старухи.

—Да ты никак убить меня собрался! — Схватившись рукой за бок, она прислонилась к спинке кровати. — Ах, Боже мой! Стара я уж! А ты... На кого ты похож! Шаришь в моем сундучке и тащишь мои вещи!

—Они не твои, Сара. Они мои. И нужны мне. Очень нужны.

Сара натужно вздохнула, словно у нее лопалось сердце. Но я-то знал, что сердце у нее не лопнет. Оно было для этого слишком мягкое. Но тут от ее охов заскрипела кровать или, может, корсет: И она сказала:

—Ты... Галли... с фомкой...

В ее настроении явно намечался перелом. Сара умела мгновенно перестраиваться. И я сказал:

—Разве это фомка? Просто ломик.

—Не вижу разницы.

—Огромная. Честный человек пользуется ломиком, а вор — фомкой.

—И ты еще можешь смеяться и шутить, когда чуть не убил меня?

Она сморщила щеки и выжала из глаз полторы слезинки. Половинку из заплывшего. Этого я не ожидал. Я сел на кровать рядом с ней и попытался обнять ее. Насколько хватило рук.

—Ну, Сара, старушка! Ну что случилось? Ты же знаешь — картины не твои, и нам обоим нужны деньги.

—Ах, Боже мой, во мне все оборвалось, когда я увидела, какими глазами ты на меня смотришь. Видно, хочешь загнать меня в гроб?

—Что ты? Зачем? Я хочу лишь загнать картину; двадцать фунтов тебе, кое-что мне. Как раз, чтобы провести недельку в Брайтоне.

Старушка скосила здоровый глаз на картину и снова сморщила щеки. Я испугался, что она опять пустит слезу. Но она воздержалась и, вздохнув, сказала:

—Может, ты возьмешь ту, Галли?

—В платье? Нет, Сара. За нее не дадут и пяти фунтов. Ее можешь оставить себе.

—Что ж, Галли, — и она по-старушечьи вздохнула, глубоко и умиротворенно. — У тебя на нее больше прав. Не стоит нам снова ссориться, в наши-то годы.

—А мы никогда и не ссорились, Сэл. Только расходились во мнениях.

—А ведь хороша я была, когда ты писал этот портрет. Ты тогда мною очень гордился.

—Да, ты была хороша. Взгляни на картину.

—Может, мы и ссорились... Но мы были молоды... Хорошо быть молодым.

—Мы и сейчас не так уж стары.

Она покачала головой:

—Ты и представить себе не можешь, какой старой я себя чувствую! До мозга костей.

—Ну-ну, Сэл, не унывай. — Я взглянул на ее заплывший глаз, вспомнил, сколько у нее напастей и как здраво она сейчас распорядилась картиной, и растрогался. И поцеловал. Но не попал в губы, потому что мы столкнулись носами. Со смерти Рози, то есть уже десять лет, я ни с кем не целовался и совсем забыл про это естественное препятствие. — Лучше тебя у меня никого не было, Сэл. И красивее. Утеха для глаз и всего прочего тоже. Красивая мы были пара.

Сара заулыбалась, и на ее щеках под красными прожилками выступил румянец... Она закачала головой.

—Да, Галли, ты всегда получал все, что хотел. А ведь, правда, у меня была неплохая фигура.

—И сейчас еще неплохая, — сказал я.

—Во всяком случае, не такая плохая, как ты думаешь, — сказала Сара, подарив меня таким взглядом, что я расхохотался. Был еще порох в пороховницах!

—Образец женщины.

—А ведь ты не видел, какая я была когда-то, Галли. Ведь я уже пятерых выкормила, когда ты стал писать меня. А когда я только пошла в служанки, талия у меня была девятнадцать дюймов.

—Эх ты, дурочка. Портить такие формы!

—Знаешь, на мой взгляд, ты сделал мне бедра чуть пышнее, чем они были. Я тебе и тогда говорила. Это не мои бедра, Галли. Они больше похожи на бедра Рози.

—Нет, это твои бедра, Сэл. Бедра всегда были твоим сильным местом. Жаль, что весь мир не мог любоваться такими бедрами.

—Они были неплохой формы, но ты сделал их слишком мощными.

—Бедра и должны быть мощными. Краеугольный камень всей постройки. Очаг в доме. Алтарь в церкви. Основа цивилизации. Средиземноморский бассейн. Ось, вокруг которой вращается мир.

—Голубой занавес хорош.

—Ты хочешь сказать, хорошо оттеняет некий треугольничек.

—Треугольничек? Ты хочешь сказать...

—Левую щечку.

—Ах ты, шалунишка, — сказала Сара, совсем уже оживившись. — Да и цвет кожи не совсем мой. Вряд ли я была такая розовая, разве что... если долго сидела на гальке.

—Чудесный цвет. Как у младенца.

—Да, кожа у меня была неплохая. Когда после первых родов я стала делать массаж, массажистка уверяла, что в жизни не видела такой кожи. Но ты удлинил мне подбородок, Галли. Я знаю, он чуть-чуть широк. Но, честное слово, ты сделал из меня злодейку из «Марии Мартин»{49}«Мария Мартин, или Убийство в красном амбаре» — популярная в Англии мелодрама, шедшая на сцене в XIX — начале XX века.

.

—Зато я подправил тебе нос.

—Удивительно, как белое пятнышко оттеняет это место. — И она показала носком туфли на грудь.

—Да, — подтвердил я. — Твоя левая — совершенство.

—Ну раз ты сам начал, так уж я скажу: для женщины, выкормившей пятерых, да еще таких сосунов, просто чудо, что грудь у меня не стала как старый кошель.

—И вот тут, от подмышки к соску, хорошо получилось. Превосходно. Какие холмики...

—И признайся, они были у меня тугие.

—Тугие. Как головки датского сыра.

—И на редкость белые.

—На редкость. Как взбитые сливки.

—Знаешь, Галли, нянька, бывало, глаз от них оторвать не могла, когда я кормила. Мне даже не по себе становилось. Она уверяла, что ни у кого не видела грудь такой красивой формы. А она-то их столько перевидала на своем веку! Сотнями. Как скотник кормовую свеклу.

—Взгляни на эту жилку. Какой мазок! Нет, черт возьми, чем-чем, а кистью я владел.

—Мистер Хиксон тоже так считает. Он говорит, что у тебя был удивительный дар и что ты только раз сумел использовать его до конца — когда написал мой портрет. Ничего лучше «Ванной» ты не написал.

—Ты хочешь сказать, ничего забористее.

—Если ты не написал бы ничего, кроме этой картины, ты все равно остался бы жить в веках. Это мистер Хиксон мне сказал.

—Если бы я ничего больше не написал, Сэл, лучше бы мне быть не художником, а фабрикантом губной помады.

—Никогда не забуду, с каким нетерпением ты срывал с меня платье, и я никогда не знала зачем — то ли положить меня на постель, то ли посадить перед мольбертом. Ты очень любил рисовать меня, Галли. Ведь правда?

Она стояла — циклоп с заплывшим глазом — и не могла налюбоваться на свое изображение. На щеках ее были следы слез.

—Ты, верно, каждый вечер глядишь не наглядишься на свой портрет, Сэл. Смотри-ка! Даже углы замусолила.

Она покачала головой:

—Я и думать о нем забыла.

—Ну-ну, Сэл. Ври, да знай меру.

—Раньше я, бывало, нет-нет да взгляну на него. Чтобы вспомнить счастливое времечко. Но с тех пор, как я живу здесь, — ни разу. Не до портрета мне.

—А сейчас ты приободрилась. Все из-за портрета. И у меня от него на душе веселей стало.

—Да уж что говорить. Тебе было чем полакомиться.

—Было, дай тебе Бог здоровья. Он наделил тебя всем, что положено женщине.

—И как я радовалась за тебя, Галли.

—И за многих других.

—Ну нет. Мне только с тобой было хорошо. И только с тобой я чувствовала себя королевой.

Старушка так распалилась, что я испугался, как бы она не дала задний ход.

—Мне, Сэл, пора, — сказал я. — У меня в час свидание с маклером. Послать тебе чек на двадцать фунтов или занести наличными? — И я наклонился, чтобы взять картину.

Но Сара тоже наклонилась и схватила ее с другого конца.

—Послушай, Сэл, — сказал я. — Не станешь же ты идти на попятную?

—Но, может, ты все-таки возьмешь ту? — сказала она.

—Нет, та не пойдет. На нее даже смотреть не станут. Будь умницей, Сэл. Ну какой тебе прок держать ее под замком в сундучке? Не такая же ты дура, чтобы отказаться от двадцати звонких монет, ради удовольствия любоваться собой — такой, какой ты была двадцать лет назад.

—А ты рассмотрел ту картину? Взгляни, как ты замечательно написал шелк. Право, она много лучше этой.

—Ах ты, старая грымза! Все еще не нагляделась на себя? Все еще в себя влюблена?

—Да нет же, Галли. Какое там! Мне так горько на нее смотреть, что я даже плачу.

—Скажи, есть на свете хоть что-нибудь, кроме собственной особы, что тебе дорого?

—Ах, Галли! Как ты можешь так говорить! Уж я ли не была тебе доброй женой и доброй матерью твоему Томми?

—А я и был частью тебя самой. И Томми тоже. Я был твоей грелкой в постели, а Томми — сердечными каплями.

—Я чуть не умерла, когда ты ушел от меня.

—Охотно верю. Все равно что лишиться левой ноги или передних зубов.

—Бог свидетель, Галли, ты всегда делал со мной все, что хотел. Ты разбил мне нос, а я вернулась

к тебе. Ты щипал меня и колол зад булавками, длинными булавками. А я терпела. Ты был жестоким мужем, Галли.

—А ты распутной бабой.

—Конечно, и я не без греха. Только не тебе называть меня распутной бабой. Если я и распутничала, как ты говоришь, так для твоего же удовольствия.

—Ты даже не хочешь вернуть мне мои же картины, когда они мне так нужны.

—Что бы ты ни говорил, Галли, а со мной ты был по-настоящему счастлив. Сам же не раз повторял, что счастливее тебя нет на свете.

—Ну-ну, Сэл. Заверни мне картину, и я пойду.

—А помнишь, как ты увивался вокруг меня в тот день, когда кончил писать эту картину?

Я взял картину, скатал ее и сунул под мышку.

—Нет, Галли, так нельзя. Ты помнешь ее! — вскрикнула Сара.

Она была готова разрыдаться над своим сокровищем. Мне стало жаль ее. Этот этюд, подумал я, лучший экспонат в музее старой плутовки. Святая святых храма. Она смотрит на него каждый день и повторяет: «Какая я была красотка, и как я пожила! Все мужчины за мной гонялись. И неудивительно!. Посмотри сюда, и сюда, и вот сюда». Да, старушке трудно примириться с такой утратой. И я ласково ущипнул Сару.

—Ах, Галли, пожалуйста, не попорть ее.

—Я? Испортить?

—Краски могут потрескаться. Дай я заверну ее как полагается, проложу газетой. Как я всегда делала. Нехорошо, если твоя чудесная картина потрескается.

—Моя картина или твой портрет? — Животики надорвешь над ее уловками.

Но я отдал ей картину, чтобы она завернула ее в бумагу. И хорошо, что отдал. Потому что пока она возилась с нею в спальне, в передней послышался топот Байлза. Счастье, что он не застал нас вдвоем. При виде меня он застыл, как вкопанный, и выпучил глаза. Пар в котле подымался. Сейчас заработают колеса.

—Так, — сказал он наконец и поднял кулак величиной с совок.

—С добрым утром, мистер Байлз, — сказал я. — Вот зашел проведать миссис Манди, старого друга нашей семьи.

—Так, — сказал Байлз, и колеса застучали.— Вон!

Сара сунула мне в руку сверток, и я поспешил удалиться.

Профессор заходил-таки ко мне утром, пока меня не было. Вынюхивал свой пай. И я уже было решил, не откладывая дела в долгий ящик, шагать в Кейпл-Мэншенз, чтобы сбыть товар, как вдруг мне пришла в голову благая мысль еще раз взглянуть на картину, чтобы определить, не лучше ли она смотрится на подрамнике. Любители вроде Бидера, да и маклеры тоже, зачастую неспособны оценить картину, если она снята с подрамника.

Я развернул сверток. Кроме четырех рулонов туалетной бумаги, тщательно упакованных в газету, в нем ничего не было. Я так обомлел, что не мог даже выругаться.

Тогда я, конечно, вспомнил, что Сара уходила за веревочкой перевязать пакет. И довольно долго отсутствовала. И я рассмеялся. Что мне еще оставалось? Не бросаться же к старой мошеннице, чтобы перерезать ей глотку. Даже мысль об этом приводила меня в неистовство. Наверно, потому, что Сара глубоко вошла в мою плоть и кровь. Я ее любил. А убивать близкого человека, даже мысленно, крайне опасно. Можно вывести из строя весь механизм. Застопорить мозги. И просто сорвать предохранительный клапан.

Я немного погулял по набережной. Подышал ветром. Полюбовался весенними деревьями на левом берегу, в лучах заходящего солнца. Словно языки пламени на латунном небе. Заляпанная солнцем латунь. А река как бренди.