Онлайн чтение книги Убийство The Kill-Off
Глава 2. Ральф Девор

Мысль убить Луану пришла мне в голову в день, когда начался летний сезон. В этот самый день открылся дансинг и я познакомился с Дэнни Ли, которая приехала с оркестром Рэгза Макгайра. Она была настоящей певицей, хотя и звалась Дэнни. Многие девушки-певицы носят мужские имена. Взять хотя бы Джейни, жену Рэгза, которая всегда выступала с оркестром, пока не произошел несчастный случай, то есть я имею в виду, до этого года, потому что на самом деле никакого несчастного случая не было. Так мне сказал сам Рэгз. В газетах речь шла о другом ансамбле под тем же названием, а Джейни осталась дома присматривать за детишками, которые живы-здоровы. В общем, Джейни всегда пела под именем Джан Макгайр. Не знаю, почему девушки так поступают, ведь все равно люди знают, что они девушки, — во всяком случае, все это видят, когда приходят на выступление. А что касается Джейни, так не надо было даже видеть ее, чтобы понять, что она девушка. Мне кажется, это можно было почувствовать. Вы могли бы находиться в одном здании с ней и даже с закрытыми глазами ощутили бы ее присутствие. И вовсе не из-за голоса, потому что голос у нее скорее похож на мужской, чем на женский. Кажется, это называется контральто, то есть называлось бы, не будь она эстрадной певицей. Потому что эстрадных певцов не различают по голосам, как остальных. Рэгз врал, он вообще любитель приврать, когда говорил мне, что она единственная в стране певица, которая не поет колоратурным сопрано. И даже лирическим. Он говорил, что не понимает, откуда они все берутся, потому что настоящее колоратурное сопрано рождается не чаще, чем раз в десять лет.

Во всяком случае, больше он не мог это утверждать, я имею в виду, насчет того, что Джейни — единственная девушка, которая не поет сопрано. Потому что Дэнни Ли — вторая такая девушка. У нее голос такого же типа, как у Джейни, почти не отличишь, да и внешне они похожи. Но если вы скажете это Рэгзу, он здорово разозлится, так что я и не говорю, только один раз сказал. В чем-то Рэгз ужасно смешной. Он неплохой сам по себе, но смешной. По-моему, если человек вам нравится, если он вам не безразличен, то вы постараетесь, чтобы он об этом знал. То есть я поступил бы именно так. Я бы не смог обидеть такого человека. Правда, масса людей с этим не согласна, и Рэгз тоже. Хотя бы насчет Джейни. Я знаю, что к Джейни он отлично относился, но почему-то все время на нее нападал. И всегда обвинял ее в чем-нибудь грязном. Она не могла ни на кого взглянуть, просто любезно с кем-нибудь поговорить без того, чтобы он не сказал, что она бегает за парнями или еще какую-нибудь чушь в том же роде. А это было совсем не так. В целом мире вы не нашли бы девушки лучше Джейни. Да, я знаю, что она слегка выпивала. В последние месяцы, пожалуй, даже многовато. Но оставим пока эту тему.

Итак, я сказал, что в день открытия сезона задумал убить Луану. На самом деле это не совсем так. Я не собирался буквально убивать ее. Скорее я думал о том, как бы все было, если бы ее не стало. Не в том смысле, чтобы она умерла, а просто чтобы она оказалась где-нибудь в другом месте. Я принялся фантазировать, что бы я делал тогда, и через некоторое время уже не мог от этой мысли отделаться. И начал обдумывать, как бы это могло произойти. Потому что, если бы Луаны не было, я имею в виду, если бы она умерла, я даже не знаю, что бы я тогда сделал. Будь вы на моем месте, вы тоже не знали бы.

Обычно, во всяком случае зимой, я валяюсь в постели до половины шестого или до шести. Но в тот день было открытие сезона, так что я встал уже в четыре. Оделся в темноте и выскользнул на улицу при свете звезд. И начал возиться по хозяйству, напевая себе под нос. Счастливый, как ребенок в рождественское утро. Настроение было лучше некуда, скажу я вам. В этот утренний час еще темно, воздух совсем холодный, но внутри себя я ощущал жар — так мне было славно. Как будто меня замуровали в склепе, а мне удалось выбраться наружу. В каком-то смысле так оно и было. Последняя зима оказалась жутко неудачной. Взять хотя бы должность механика в здании суда, где нужно было следить за бойлерами; до сих пор это была моя обязанность — по часу утром и вечером и час утром по субботам. Но прошлой зимой я этой должности лишился. А место сторожа в школе — четыре часа в день и два дня в месяц — тоже было моим, и его я тоже лишился. Я ходил к главе окружного совета, но он велел мне обратиться к окружному прокурору. Насчет бойлеров он сказал, что члены совета отвечают за каждую копейку, потраченную сверх сметы, поэтому они решили установить автоматические котлы. Я пробовал с ним поспорить, но ни к чему хорошему это не привело. И когда я пошел к президенту школьного совета, доктору Эштону, это тоже ни к чему не привело — они поделили мои обязанности между учениками. И я стал им не нужен — ни теперь, ни в будущем, как сказал мне док. И посмотрел при этом мне прямо в глаза таким же тяжелым взглядом, как и окружной прокурор.

Вот в каком положении я оказался. Полторы сотни долларов в месяц уплыли как не бывало. Практически это был весь мой зимний доход, не считая того, что я зарабатывал колкой дров и еще кое-какими мелочами. Конечно, у меня еще оставался прекрасный большой сад, где всегда было чем заняться. И конечно, были еще свиньи, яйца и молоко. Были еще деньги, которые мне удалось скопить на черный день. Но думаю, вы можете представить, как я себя тогда чувствовал. Каждый хочет иметь твердую почву под ногами. Что делать, когда она уходит у вас из-под ног? Когда вода, которая не доходила и до подбородка, вдруг оказывается у вас под самым носом? А если деньги кончатся раньше, чем будут какие-нибудь поступления? Если тратить по пять долларов в день, вы за год потеряете две тысячи. А если вам при этом сорок, как мне, и жить так предстоит еще лет двадцать пять, пока не сдохнешь... Скажу вам, что я с ума сходил от беспокойства. Тут кто угодно спятит. Но было начало сезона, и мне казалось, что все мои проблемы позади. Нужно просто поднапрячься, постараться за лето восполнить зимние потери, и тогда все будет отлично — так я рассуждал.

Я кончил свои хозяйственные дела. Расстелил на заднем сиденье «Мерседес-Бенца» большой брезент и погрузил свой двигатель и инструменты. Может, вы заинтересуетесь, откуда у такого парня, как я, «мерседес», — ведь это, как известно, дорогая машина. Вся штука в том, что у вещи одна цена, когда вы ее покупаете, и совсем другая, когда продаете. Я получил несколько хороших предложений на этот счет, но в первый раз, два года назад, отклонил их, потому что рассчитывал на более выгодные. И они действительно были, да только мне и самому нужна была машина, чтобы ездить на работу и возить инструменты и пассажиров. Так что, может, я и ошибаюсь, но только вряд ли потеряю на этом, потому что машина досталась мне почти даром. Вот я и решил оставить ее себе.

Человек, которому она принадлежала до меня, был писателем, он приезжал сюда на отдых. Он сочинял для кино. Проблемы с машиной начались у него тогда же, когда я стал у него работать, и несколько раз мне приходилось делать для него мелкий ремонт. Потом она то работала некоторое время, то снова ломалась. В общем, это была его постоянная головная боль. Я имею в виду, что машина доставляла ему много хлопот. Однажды утром он так взбесился, что схватился за топор и, думаю, разбил бы ее, если бы я не вмешался. Между тем в Атлантик-Сентер, а он раз в десять больше Мэндуока, находилось агентство «Ролле». Вот я и предложил своему писателю, что раз уж ему нужна машина, а «мерседес» ему не по вкусу, то я отбуксирую его туда.

Ну, вы, само собой, знаете, как это делается. Тамошние дилеры умеют поймать на крючок, если им приглянулась машина. Один из них сказал, что готов выложить за «мерседес» шесть тысяч (он еще заявил, что у них самые высокие расценки), и писатель купился на это. А как только он укатил, дилер переписал «мерседес» на меня. Пришлось немного повозиться с мотором, но с тех пор я больше ни разу к нему не прикасался.

Конечно, писатель здорово разозлился, когда узнал, как было дело. Он обвинил меня в том, что я умышленно испортил его машину, и угрожал, что подаст в суд на меня и на того дилера. Но доказательств у него не было, поэтому я не особенно переживал. Кроме того, я так рассудил, что человек, который может позволить себе машину за двадцать пять или тридцать тысяч, не станет суетиться из-за подобной ерунды. А уж если он вложил свои денежки и не сумел их сберечь, то вряд ли они для него много значат.

Загрузив «мерседес», я вернулся в дом и быстренько прибрался. Много времени мне для этого не понадобилось, потому что еще накануне вечером я все привел в порядок. Я позавтракал, потом приготовил завтрак для Луаны и отнес ей. Мы поболтали, пока она ела. Когда она закончила, я приготовил ей ванну и так тер ее мочалкой, что она хохотала до слез. По правде говоря, она и в самом деле слегка всплакнула, но совсем не так горько, как бывало иногда. Так плачешь иногда от какого-нибудь потрясения, если знаешь о чем-то, что это правда, но сам себе не веришь.

— Ведь я тебе нравлюсь? — спросила она. — Нет, в самом деле?

— Разумеется, — ответил я. — Даже спрашивать нечего.

— Ты никогда ни о чем не жалел? Не хотел бы жить по-другому?

— Как это — по-другому?

— Ну, — она сделала неопределенный жест, — ты мог бы путешествовать, повидать мир. Не только работать, спать и есть.

— Я много чего делаю кроме этого, — ответил я. — И потом, зачем мне куда-то ехать, когда у меня и здесь есть все, что нужно?

— Это правда, дорогой? — Она похлопала меня по щеке. — У тебя правда есть все, чего тебе хочется?

Я кивнул. Может быть, здесь, в доме, который принадлежал ей, у меня и не было всего, чего мне хотелось. Но я работал так усердно не потому, что задался целью его заполучить. Причина была совсем не в этом.

Однако ладно. Я приготовил все, что ей могло понадобиться на время моего отсутствия, и уехал. Как я уже говорил, настроение у меня было прекрасное. Мне казалось, что все мои проблемы разрешимы. Я прибыл к мистеру Дж. Б. Броктону и начал работать на его лужайке. Ровно через пять минут, — именно столько ему понадобилось, чтобы выйти из дома, — мне стало ясно, что все, что случилось до сих пор — цветочки по сравнению с теми ягодками, которые меня ожидали. И все мое хорошее настроение как рукой сняло.

— Мне очень неприятно, Ральф, — сказал он, ковыряя ботинком землю, — вчера я несколько раз пытался с тобой связаться, но твой телефон был все время занят.

Я кивнул. Просто не мог придумать, что ему ответить. Он был не такой, как большая часть отдыхающих, на которых я обычно работал летом. Те обычно только отдают приказания, как будто ты совсем бесчувственный, а потом в своей компании подшучивают над «местными». С Броктоном мы почти подружились. Он нравился мне и всегда стремился показать, что и я ему нравлюсь. Например, в прошлом году он подарил мне пару своих костюмов. Как он сказал, они стоили по двести пятьдесят долларов каждый. Ну, тут он, наверное, преувеличил. Потому что я не понимаю, как это две тряпки могут стоить двести пятьдесят долларов. Но даже если они стоили только пятьдесят или семьдесят пять, все равно это был щедрый подарок. Кому попало такие подарки делать не станешь.

— Мистер Броктон, в чем дело? — спросил я — что еще я мог сказать?

— Я тебе все объясню, Ральф, — ответил он, не глядя мне в глаза и продолжая ковырять землю. — Около недели назад сын доктора Эштона связался со мной по почте. Я решил предоставить эту работу ему.

Вот так. Меня как будто холодной водой окатили. Я не знал, плакать мне или смеяться.

— Бобби Эштон? — переспросил я. — С чего бы вдруг Бобби решил взяться за поденную работу? Похоже, он решил над вами подшутить, мистер Броктон. Док Эштон сам всегда нанимает кого-нибудь, так почему же Бобби...

— Я уже нанял его, — ответил мне мистер Броктон. — Все улажено, Ральф. Мне правда очень жаль. — Он на минуту замялся. — По-моему, доктор Эштон неплохой человек. Я думаю, и Бобби отличный парень.

— Я тоже так думаю, мистер Броктон. Никто не скажет, что я когда-нибудь плохо о нем отзывался.

— Они мне симпатичны, — продолжал он. — К тому же я приезжаю сюда отдохнуть, развлечься. И не хочу, понимаешь, Ральф, не желаю быть втянутым в местные дрязги.

Я понимал, к чему он клонит, и знал, что тут я ничего не могу поделать. Все, что я мог, — это как можно быстрее найти себе другое место. Так что я заставил себя улыбнуться. Сказал, что могу себе представить, как он чувствует себя в таком положении, и мне не хочется, чтобы он так себя чувствовал по моей вине. После этого я принялся складывать свои вещи обратно в «мерседес».

— Ральф, — окликнул он меня, — погоди минутку.

Я обернулся:

— Да, сэр?

— Хочешь я устрою тебя в свою компанию? На фабрику. Подберем тебе работу попроще, будешь прилично получать.

— Вы имеете в виду — в Нью-Йорке?

— Или в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Я думаю, тебе это подошло бы. Для тебя это, по-моему, было бы самым лучшим.

— Да, сэр. Полагаю, вы правы, мистер Броктон, и я очень ценю ваше предложение. Но, пожалуй, я отвечу — нет.

— Ты отказываешься? — удивился он. — Но почему?

— Думаю, вряд ли мне там будет лучше. Понимаете, я всю жизнь прожил здесь и никогда не бывал дальше Атлантик-Сентер, а это всего в паре часов отсюда. Если я окажусь в незнакомом городе, то совсем растеряюсь и несколько дней не смогу прийти в себя.

Он пожал плечами:

— Ну что же, привыкнешь.

— Вряд ли. Понимаете, я как будто корнями врос в это место. Вот как этот кустарник. И если попытаться его пересадить...

— Я вовсе не пытаюсь! У меня и в мыслях не было навязывать тебе свою волю.

Он кивнул мне и направился к дому, но было заметно, что он обиделся. А я уехал. Я понимал, что в какой-то мере он прав. Мне пожалуй, стоило уехать из Мэндуока, и в течение этого дня я еще не раз возвращался к этой мысли. Но как раз уехать-то я и не мог.

Луана никогда бы не согласилась уехать. Да и согласись она, ничего хорошего из этого все равно бы не вышло. Куда бы мы с ней ни отправились, люди стали бы точно так же смеяться над нами и сплетничать. Рассказывать о нас такие же мерзкие истории, какие рассказывают здесь. Ну, не совсем такие же, потому что они не знали бы о папаше. Им, ясное дело, не пришло бы в голову, что папаша с Луаной... одним словом, что на самом деле я ее сын, а не муж. То есть и сын, и муж одновременно. Как ни крути, вышло бы только хуже. И Луане пришлось бы давать им отпор. Возможно, она все равно делала бы это, даже если бы люди благоразумно держали язык за зубами. Она давно стала такой и, видимо, уже отвыкла от себя прежней...

Мне вдруг стало ужасно жалко Луану. Ведь из-за меня ей пришлось от многого отказаться. Она была настоящая леди и принадлежала к знатной старинной фамилии. Была, как полагается, хорошей прихожанкой и занималась благотворительностью. Но как только она захотела найти себе человека, которого могла бы полюбить, пока не ушли годы, в нее полетела вся эта грязь. Это высасывает из человека все силы и взамен наполняет его чем-то другим. Нет, я не слишком переживал, думаю, у меня просто не хватало на это соображения. Зато с Луаной стало твориться что-то страшное. Она долго не показывала этого, по крайней мере, никто, кроме меня, не замечал, что с ней происходит. Она была очень гордая. Но рана, которую ей нанесли, подтачивала ее изнутри, росла, расширялась и, наконец, прорвалась наружу. И тогда все стало плохо. И становилось все хуже и хуже по мере того, как она старела...

Я в самом деле хотел бы, чтобы Луана уехала со мной. Представлял себе, как славно мы бы зажили. Хорошо жить с человеком, которого ты знаешь, который понимает тебя, с которым можешь поговорить, с которым, с которым...

Наверное, на месте мистера Броктона я тоже не стал бы докапываться до истины. Я имею в виду, что мне никогда еще не приходилось терпеть такое поражение. Я просто не мог смириться с мыслью, что всюду, куда бы я ни пришел, меня ждет такая же история. Как я тогда стану жить? Что мне делать, если я не могу ни жить здесь, ни уехать в другое место?

Думаю, вы поймете, как я растерялся. Перепугался до того, что никак не мог понять, в чем дело, хотя ответ на вопрос был у меня под самым носом.

После этого я обошел все домовладения одно за другим и везде предложил свои услуги — и везде получил отказ. Пытался и спорить, и упрашивать. И разумеется, ничего не добился, только выбился из сил и потратил время впустую. Всем, конечно, было очень жаль, по крайней мере, многие так говорили. Но Бобби Эштон искал работу, а доктор Эштон был влиятельным человеком, и все у него лечились. Так что они предпочитали иметь дело с Бобби.

Уже к полудню я добрался до последнего места, где мог попытать удачи. Сначала я заехал на пляж и съел завтрак, который приготовил себе утром. Просто проглотил его, даже вкуса не почувствовал.

«Еще двадцать пять лет, — размышлял я. — Двадцать пять, а может, и больше. Лет тридцать пять — сорок. А может, и все шестьдесят. Как прожить целых шестьдесят лет, когда у тебя одни потери и никаких приобретений?»

В городе была, конечно, кое-какая работа. Но такая, что из-за нее даже суетиться не стоило. Полдоллара здесь, доллар там. Да и во всяком случае, все уже расхватали дети.

Я тогда даже подумал — может, стоит потолковать об этом с Бобби, но скоро понял, что в нем-то все и дело. Я понял, что он сам все это и придумал, чтобы выжить меня из города. А заодно и Луану.

Док Эштон поселился здесь почти семнадцать лет назад. Его жена умерла родами, но с ним жила та самая негритянка, которая была кормилицей Бобби, а потом остапась в качестве экономки. Тогда док был еще довольно молодым человеком. И эта женщина тоже была молодая — по правде сказать, она и сейчас еще совсем не старая и очень красивая к тому же.

Так вот, когда они сюда переехали, Бобби болел — у него были колики или что-то в этом роде. И как только он поправлялся от одной болезни, как тут же сваливался от другой. Не было такой хвори, которой бы он ни переболел. Одна за другой, и так год за годом. Он не мог играть с другими детьми, не мог ходить в школу; целых двенадцать лет он почти не выходил из дома. В конце концов он поправился — наверное, из-за того, что уже переболел всеми треклятыми болезнями, какие только существовали на свете. Тогда он начал расти, и показал, на что способен. Во-первых, это был самый здоровый, самый красивый и самый смышленый парень, какого мне приходилось видеть, — в жизни не встречал парня здоровее и сообразительнее, чем Бобби. Вы не поверите, до чего он был сообразительный, ручаюсь, что второго такого вам просто не найти.

Наверное, это из-за книжек, которые он читал, пока сидел дома. Но он знал много такого, чего в книжках не вычитаешь. Казалось, у него в голове с самого рождения были готовы ответы на любые вопросы. Он знал такие вещи, о которых никогда не читал и даже не слышал. Я не говорю об уроках, я имею в виду — он мог сделать все, что угодно.

Он прошел восемь классов начальной школы за год, а среднюю — за полтора. В конце концов он мог бы ее закончить, если бы не бросил в последнем семестре. И в колледж он поступать не собирается — не хочет учиться на доктора. А что уж там себе думает док Эштон, меня не касается.

Я выбросил пакет из-под завтрака в урну, напился из фонтанчика и отправился в павильон для танцев.

Большая парадная дверь была открыта. Я вошел, побродил возле эстрады и остановился у двери кабинета Пита Павлова. Он сидел за столом, склонившись над своими бумагами. Мельком взглянув в мою сторону, он выстрелил струей табачной жвачки в плевательницу и снова уткнулся в бумаги.

Пит Павлов — этакий круглолицый крепыш лет пятидесяти. Он носит брюки цвета хаки, с ремнем и с подтяжками одновременно, голубую ковбойку и черный галстук-бабочку. Волосы у него расчесаны на пробор, а на виске я заметил клочок засохшей после бритья пены.

Я немного подождал. Мне становилось все больше не по себе. До сих пор я был почти на сто процентов уверен, что найду у него какую-нибудь работу на лето. Потому что Пит Павлов мог сделать все, что угодно, чтобы вывести из равновесия жителей Мэндуока. Я хочу сказать, он бы на многое пошел, чтобы растревожить их улей. А дать мне работу было все равно что забраться в самую его сердцевину.

Плевать он хотел на то, что они о нем думают. Он строил бизнес в основном на приезжих. Он был владельцем большей части коттеджей, сдававшихся в аренду, танцзала, двух гостиниц и около двух третей строительной концессии. В общем, идея выдать им по первое число была бы ему по душе. Городские никогда его не любили, как будто затаили какую-то обиду. Потому что даже раньше, когда он еще был поденщиком, — чистил выгребные ямы или делал еще какую-нибудь такую работу, — он всегда был независимый, как ветер в поле. Он хорошо работал, но никогда не говорил «спасибо», когда с ним расплачивались. Если кто-нибудь называл его по имени или просто Павлов, он отвечал тем же. И никакого значения не имело, кто этот человек и сколько у него денег.

Он поднялся из-за стола и посмотрел на меня. Я улыбнулся, сказал «привет» и заметил, что сегодня славный денек. И добавил, что был бы не прочь получить работу.

Он ждал, что я скажу еще что-нибудь. Но я не мог — слишком волновался. Это был мой последний шанс обеспечить себе хотя бы двадцать пять долларов в неделю. Пит заерзал на стуле, как будто у него задница зачесалась. Потом запрокинул голову, вытащил что-то у себя из носа и стал это разглядывать, потом выпятил губы, а после опять втянул и сделал так несколько раз, все время глядя на стол.

— Ну что ж, скажу тебе всю правду, Ральф. В этом году дела ни к черту не годятся, если так и дальше пойдет, впору мне самому идти наниматься.

Я ничего не ответил. Ясно было, что его дела, может, и похуже, чем в прошлом году, но вовсе не так плохи, как он говорит. Он был в полном порядке, этот самый Пит Павлов. Понадобился бы не один неудачный сезон, чтобы он мог заявить о серьезных убытках.

— Что ты так на меня смотришь? Думаешь, я вру? — Его глаза блеснули, он расхохотался и хлопнул рукой по столу. — Ей-богу, ты угадал! Ты бы только видел, какое у тебя было лицо!

— Я с самого начала понял, что ты шутишь.

— Знаешь, как выглядит метла? — Он махнул мне на дверь. — Пойди-ка выбери себе подходящую.

Начать я решил с уборной. Через некоторое время Пит собрался в город и перед уходом заглянул ко мне. Мы поболтали. Он спросил меня насчет Луаны и сказал, что страшно обижается на нее за то, что она ни разу не сочинила о нем никакой грязной истории. Я заставил себя рассмеяться и ответил, что причина в нем самом, а уж никак не в ней. Потому что как можно испортить репутацию человеку, который сам уже об этом позаботился? Какой интерес рассказывать, что он сделал то-то и то-то, если он и так ничего не скрывает?

У Пита есть семья — жена и дочь, но Луана и до них не пыталась добраться. Да о них и сказать-то нечего: такие они бесцветные, к тому же одеваются ужасно. Ходят вечно согнувшись, опустив голову, как будто готовы пуститься наутек, если вы на них случайно посмотрите. Никого они и не интересовали — интересоваться было просто нечем. Но будь это даже и не так, Луане следовало сто раз подумать прежде, чем распускать о них сплетни.

Видите ли, много лет назад, когда мы с Луаной еще не были женаты, ее папаша сыграл с Питом плохую шутку. Надул его на кучу денег и положил их в банк на имя Луаны, так что Пит не мог даже подать на него в суд. Луана из-за этого всегда чувствовала за собой вину. И она бы здорово призадумалась, прежде чем сделать что-то такое, что могло навредить Питу или его семье.

— Ладно, — сказал Пит. — У меня такое чувство, что этот сезон будет не самым паршивым. Может, даже самым лучшим.

Я подставил стул к вентиляционной отдушине, снял решетку и пролез в трубу. Я медленно полз по ней на животе, извиваясь как червяк и собирая по пути всю пыль, паутину и дохлых тараканов. Там было так душно, что я едва дышал, к тому же стукнулся головой, когда чихнул, и в конце концов превратился в сплошной комок пота и пыли. Наконец, прочистив трубу со всеми ее ответвлениями, я вышел на свободу.

Я спрыгнул на крышу вентиляционной камеры, натянул ремень вентилятора и запустил большой четырехсильный мотор, после чего через заднюю дверь вошел в мужскую уборную.

Там я подошел к зеркалу. Ну и вымазался же я — с ног до головы в грязи и паутине! Я уже собрался открыть кран над умывальником, но не успел донести до него руку, как мороз пробежал у меня по коже.

Несколько секунд я так и стоял, замерев. И слушал пианино Рэгза, слушал ее голос. Потом развернулся и вышел в танцзал, машинально прихватив свою швабру.

В зале было почти темно — горела только настольная лампа на пианино. Поэтому в первую минуту я решил, что это поет Джейни. Потом подошел поближе и понял, что передо мной совсем другая девушка. У нее был почти такой же голос, как у Джейни, и такие же волосы — цвета жженого сахара. Но она была немного покрупнее. Не то чтобы выше или толще, но все-таки покрупнее. Во всяком случае, местами. Было заметно, что она не профессиональная певица. В зале было довольно жарко, и Рэгз разделся до пояса. А на ней были только лифчик и крошечные шортики.

Вы бы сразу поняли, что она хорошая певица. Но я видел, что Рэгз недоволен. Я это понял потому, что он заставил ее прийти на репетицию и петь «Звездную пыль», хотя сам всегда твердил, что настоящим певцам не нужны никакие репетиции.

— Это единственная вещь, где им не удастся смухлевать. В любых других сколько угодно, но в «Звездной пыли» — ни за что.

Он резко опустил руки на клавиши. Так что они щелкнули. Она замолчала и повернулась к нему. У нее было жесткое, угрюмое выражение лица.

— Ну ладно, детка, считай, что ты выиграла. Сдаюсь на милость победителя. Стар я для таких гонок.

— Простите, — пробормотала она.

— На что мне твои извинения? Скажи лучше — твое имя Ли? Дэнни Ли, правильно?

— Вы же знаете, — ответила она.

— Я тебя спрашиваю. Не Кармайкл, не Портер или Мерсер? Это ведь не твоя музыка? Значит, у тебя нет права ее уродовать? Совершенно верно — нет, такого права ты не имеешь. Это они написали музыку, и она такая, какой и должна быть. Поэтому оставь свои штучки. Мы ведь не бежим наперегонки. Тебе нужно только слушать музыку и идти за ней.

Он взял с пианино свою сигарету и сунул в угол рта. Опустил руки на вздрогнувшие клавиши. Теперь это уже не было бегом наперегонки. Каждая нота выходила чисто, мягко и сильно. Спокойно, легко и сладко.

Дэнни Ли взяла дыхание. Она держала его, лифчик на ней натянулся. Она кивала в такт музыке и отбивала ногой ритм. Она слушала пианино, а потом разомкнула губы и вместе с воздухом выдохнула слова «Звездной пыли». Хрипловато и мягко. Она выталкивала их из глубины, и они плыли, сохраняя тепло и сладость ее тела. Они поднимались в ней и плыли, сохраняя тепло и сладость глубин, в которых зародились. Я взглянул на Рэгза. Он улыбался с закрытыми глазами. Я перевел глаза на девушку и нахмурился.

Даже тогда, когда она стояла не шевелясь, в ней угадывалось какое-то движение. Теперь же она начала пританцовывать, а такие вещи всегда выводили из себя Рэгза Макгайра. Он вечно твердил, что это дешевые штучки, что это не для певцов, а для акробатов.

Рэгз открыл глаза. Улыбка исчезла. Он убрал руки с клавишей и положил их на колени. Не стал ни орать, ни ругаться. Даже не шевелился. Тишина сгустилась такая, что хоть ножом ее режь. Он махнул ей рукой, чтобы она подошла. Она нехотя, нога за ногу, двинулась к нему. Лицо стало настороженным. И вдруг Рэгз резко отправил ее обратно. Это получилось довольно грубо.

Она вернулась на свое место. Рэгз снова опустил руки на клавиши, и она снова запела. Я чуть пошевелился. Рэгз слегка кивнул мне, и я замер, впитывая ее голос, всю ее впитывая в себя.

Песня закончилась. И я зааплодировал, забыв и о Рэгзе, и о том, что вообще не имею права здесь находиться, — так это было здорово.

Рэгз сощурился. Потом ухмыльнулся и сделал жест в мою сторону.

— Видишь, детка, ты уже имеешь успех. Считай, что ты сдала экзамен.

Было ясно, что он издевается. Над ней, конечно, потому что мы с ним были приятелями и частенько болтали о том о сем. После его слов она посмотрела в мою сторону, и, черт побери, я вспомнил, до чего же я грязный! Тогда она повернулась ко мне спиной, нагнулась, выпятила зад и повертела им у меня перед носом.

Рэгз захохотал. Он хохотал и колотил кулаками по крышке пианино. Она что-то крикнула, но в этом шуме мы не разобрали слов, хотя ясно было, что она выругалась.

Он все хохотал и стучал, когда она сошла с эстрады и отправилась в гримерную.

Я тоже попытался улыбнуться. Конечно, и мне было смешно, но не настолько.