Онлайн чтение книги Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman
Том третий

Глава I

– Желал бы я, доктор Слоп, – проговорил дядя Тоби (повторяя доктору Слопу свое желание с большим жаром и живостью, чем он его выразил в первый раз)[127]См. т. II, стр. 140. – Л. Стерн. , – желал бы я, доктор Слоп, – проговорил дядя Тоби, – чтобы вы видели, какие громадные армии были у нас во Фландрии.

Желание дяди Тоби оказало доктору Слопу дурную услугу, чего никогда и в помыслах не было у моего дяди, – – – оно его смутило, сэр, – мысли доктора сперва смешались, потом обратились в бегство, так что он был совершенно бессилен снова их собрать.

Во всяких спорах, – между мужчинами или между женщинами, – касаются ли они чести, выгоды или любви, – ничего нет опаснее, мадам, желания, приходящего вот так нечаянно откуда-то со стороны. Самый верный, вообще говоря, способ обессилить такое адресованное вам желание состоит в том, чтобы сию же минуту встать на ноги – и, в свою очередь, пожелать желателю что-нибудь равноценное. – – Быстро выравняв таким образом счет, вы остаетесь как были, – подчас даже приобретаете более выгодное положение для нападения.

Это будет полностью мной разъяснено в главе о желаниях. – – – —

Доктору Слопу этот способ защиты был непонятен, – – доктор был поставлен в тупик, и спор приостановился на целые четыре минуты с половиной; пять минут были бы для него гибельны. – Отец заметил опасность, – – – спор этот был одним из интереснейших споров на свете: «С головой или без головы родится младенец, предмет его молитв и забот?» – – – он молчал до последней секунды, ожидая, чтобы доктор Слоп, к которому адресовано было желание, воспользовался своим правом его вернуть; но приметя, повторяю, что доктор смешался и уставился растерянными, пустыми глазами, как это свойственно бывает сбитым с толку людям, – – сначала на дядю Тоби – потом на него самого – – потом вверх – потом вниз – потом на восток – – потом на северо-восток и так далее, – – пробежал взглядом вдоль плинтуса стенной обшивки, пока не достиг противоположного румба компаса, – после чего принялся считать медные гвоздики на ручке своего кресла, – – приметя это, отец рассудил, что нельзя больше терять времени с дядей Тоби, и возобновил беседу следующим образом.

Глава II

« – Какие громадные армии были у нас во Фландрии!»

– Брат Тоби, – возразил отец, снимая с головы парик правой рукой, а левой вытаскивая из правого кармана своего кафтана полосатый индийский платок, чтобы утирать им голову во время обсуждения вопроса с дядей Тоби. – —

– – Образ действий моего отца в этом случае заслуживал, мне кажется, большого порицания; вот вам мои соображения по этому поводу.

Вопросы, с виду не более важные, чем вопрос: «Правой или левой рукой отец должен был снять свой парик?» – – сеяли смуты в величайших государствах и колебали короны на головах монархов, ими управлявших. – Надо ли, однако, говорить вам, сэр, что обстоятельства, коими окружена каждая вещь на этом свете, дают каждой вещи на этом свете величину и форму, – и, сжимая ее или давая ей простор, то так, то этак, делают вещь тем, что она есть, – большой – маленькой – хорошей – дурной – безразличной или не «безразличной, как придется?»

Так как индийский платок моего отца лежал в правом кармане его кафтана, то он никоим образом не должен был давать какую-либо работу правой своей руке: напротив, вместо того чтобы снимать ею парик, ему бы следовало поручить это левой руке; тогда, если бы вполне понятная потребность вытереть себе голову побудила его взять платок, ему стоило бы только опустить правую руку в правый карман кафтана и вынуть платок; – он это мог бы сделать без всякого усилия, без малейшего уродливого напряжения каких-либо сухожилий или мускулов на лице своем и на всем теле.

В этом случае (разве только отец мой вздумал бы поставить себя в смешное положение, судорожно зажав парик в левой руке – – или делая локтем или под предплечьем какой-нибудь нелепый угол) – вся его поза была бы спокойной – естественной – непринужденной: сам Рейнольдс[128] Рейнольдс Джошуа (1725-1792) – знаменитый английский художник, написавший три портрета Стерна., который так сильно и приятно пишет, мог бы его написать в таком виде.

Ну, а так, как распорядился собой мой отец, – – – вы только поглядите, как дьявольски перекосил всю свою фигуру мой отец.

– В конце царствования королевы Анны[129] В конце царствования королевы Анны. – Английская королева Анна умерла в 1714 г., в начале царствования короля Георга Первого – «карманы прорезывались очень низко на полах кафтанов» . – – Мне нечего к этому добавить – сам отец зла, хотя бы он потрудился целый месяц, и тот не мог бы придумать худшей моды для человека в положении моего отца.

Глава III

Не легкое это дело в царствование какого угодно короля (разве только вы такой же тощий подданный, как и я) добраться левой рукой по диагонали через все ваше тело до дна вашего правого кафтанного кармана. – А в тысяча семьсот восемнадцатом году, когда это случилось, сделать это было чрезвычайно трудно; так что дяде Тоби, когда он заметил косые зигзаги апрошей моего отца по направлению к карману, мгновенно пришли на ум зигзаги, которые сам он проделывал, по долгу службы, перед воротами Святого Николая. – – Мысль эта до такой степени отвлекла его внимание от предмета спора, что он протянул уже правую руку к колокольчику, чтобы вызвать Трима и послать его за картой Намюра, а также обыкновенным и пропорциональным циркулем, так ему захотелось измерить входящие углы траверсов этой атаки, – в особенности же тот, у которого он получил свою рану в паху.

Отец нахмурил брови, и когда он их нахмурил, вся кровь его тела, казалось, бросилась ему в лицо – – дядя Тоби мгновенно соскочил с коня.

– – А я и не знал, что ваш дядя Тоби сидел верхом. – —

Глава IV

Тело человека и его душа, я это говорю с величайшим к ним уважением, в точности похожи на камзол и подкладку камзола; – изомните камзол, – вы изомнете его подкладку. Есть, однако, одно несомненное исключение из этого правила, а именно, когда вам посчастливилось обзавестись камзолом из проклеенной тафты с подкладкой из тонкого флорентийского или персидского шелка.

Зенон, Клеанф, Диоген Вавилонский, Дионисий Гераклеот, Антипатр, Панэций и Посидоний среди греков; – Катон, Варрон и Сенека среди римлян; – Пантен, Климент Александрийский и Монтень среди христиан[130] Зенон, Клеанф, Диоген Вавилонский, Дионисий Гераклеот, Антипатр, Панэций и Посидоний среди греков; – Катан, Варрон и Сенека среди римлян – греческие и римские философы (стоики и эклектики) III в. до н. э. – I в. н. э. Пантен и Климент Александрийский – христианские богословы II-III вв., да десятка три очень добрых, честных и беспечных шендианцев, имени которых не упомню, – все утверждали, что камзолы их сшиты именно так; – – вы можете мять и измять у них верх, складывать его вдоль и поперек, теребить и растеребить в клочки; – словом, можете над ним измываться сколько вам угодно, подкладка при этом ни капельки не пострадает, что бы вы с ним ни вытворяли.

Я думаю по совести, что и мой камзол сшит как-нибудь в этом роде: – ведь никогда несчастному камзолу столько не доставалось, сколько вытерпел мой за последние девять месяцев; – – а между тем я заявляю, что подкладка его, – – сколько я могу понимать в этом деле, – ни на три пенса не потеряла своей цены; – трахтах, бух-бах, динь-дон, как они мне его отделали спереди и сзади, вкось и вкривь, вдоль и поперек! – будь в моей подкладке хоть чуточку клейкости, – – господи боже! давно бы уже она была протерта и растерзана до нитки.

– – Вы, господа ежемесячные обозреватели! – – Как решились вы настолько изрезать и искромсать мой камзол? – Почем вы знали, что не изрежете также и его подкладки?

От всего сердца и от всей души поручаю я вас и дела ваши покровительству существа, которое никому из нас зла не сделает, – так да благословит вас бог; – – а только если кто-нибудь из вас в ближайшем месяце оскалит зубы и начнет рвать и метать, понося меня, как делали иные в прошедшем мае[131] В прошедшем мае. – Хвалебные отзывы лондонских журналов о «Тристраме Шенди» в первые месяцы по его выходе в свет сменились начиная с конца апреля 1760 г. резкой критикой и потоком брошюр, пародирующих и высмеивающих произведение Стерна. (когда, помнится, погода была очень жаркая), – не прогневайтесь, если я опять спокойно пройду мимо, – – ибо я твердо решил, пока я жив и пишу (что для меня одно и то же), никогда не обращаться к почтенным джентльменам с более грубыми речами или пожеланиями, нежели те, с какими когда-то дядя Тоби обратился к мухе, жужжавшей у него под носом в течение всего обеда: – – «Ступай, – ступай с богом, бедняжка, – сказал он, – – зачем мне тебя обижать? Свет велик, в нем найдется довольно места и для тебя и для меня».

Глава V

Каждый здраво рассуждающий человек, мадам, заметя чрезвычайный прилив крови к лицу моего отца, – вследствие которого (ибо вся кровь его тела, казалось, как я уже сказал, бросилась ему в лицо) он покраснел, художнически и научно выражаясь, на шесть с половиной тонов, если не на целую октаву, гуще натурального своего цвета; – – каждый человек, мадам, за исключением дяди Тоби, заметя это, а также сурово нахмуренные брови моего отца и причудливо искривленное его тело во время этой операции, – заключил бы, что отец мой взбешен; а придя к такому заключению, – – если он любитель гармонии, которую создают два таких инструмента, настроенные в один тон, – мигом подкрутил бы свои струны; – а когда уже сам черт вырвался бы на волю – – вся пьеса, мадам, была бы сыграна подобно сиксте Авизона-Скарлатти[132] Авизон Чарльз (1710-1770) – английский композитор; Скарлатти Доменико (1683-1757) – итальянский композитор; оба писали преимущественно сонаты для клавесина и скрипки. – con furia[133]Неистово (итал.). – в исступлении. – – Помилосердствуйте! – – Какое может иметь отношение к гармонии con furia, – – con strepito[134]С грохотом (итал.). – – или другая сумятица, как бы она ни называлась?

Каждый человек, повторяю, мадам, за исключением дяди Тоби, который по доброте сердечной толковал каждое телодвижение в самом благоприятном смысле, какой только оно допускало, заключил бы, что отец мой разгневан, и вдобавок осудил бы его. Дядя Тоби осудил только портного, сделавшего так низко карман; – – вот почему он спокойно сидел, пока отцу моему не удалось достать платок, и все время с невыразимым доброжелательством смотрел ему в лицо, – мой отец наконец заговорил, продолжая свою речь.

Глава VI

«Какие громадные армии были у вас во Фландрии!» – – Брат Тоби, – сказал мой отец, – я считаю тебя честнейшим человеком, добрее и прямодушнее которого бог еще не создавал; – – и не твоя вина, что все дети, которые были, будут, могут быть или должны быть зачаты, появляются на свет головой вперед; – но поверь мне, дорогой Тоби, случайностей, кои неминуемо их подстерегают в минуту зачатия, – хотя они, по-моему, вполне заслуживают внимательного отношения, – – а также опасностей и помех, коими бывают окружены паши дети после того, как они вышли на свет, более чем достаточно, – незачем поэтому подвергать их ненужным опасностям еще и в то время, когда они туда выходят. – – Разве эти опасности, – сказал дядя Тоби, кладя отцу руку на колено и пытливо смотря ему в глаза в ожидании ответа, – – разве эти опасности нынче увеличились, брат, по сравнению с прошлым временем? – – Братец Тоби, – отвечал отец, – лишь бы ребенок был честно зачат, родился живым и здоровым и мать оправилась после родов, – – а дальше предки наши никогда не заглядывали. – – Дядя Тоби мгновенно убрал руку с колена моего отца, мягко откинулся на спинку кресла, задрал голову настолько, чтобы видеть карниз у потолка, после чего, приказав ланитным своим мышцам вдоль щек и кольцевой мышце вокруг губ исполнить их обязанность, – стал насвистывать Лиллибуллиро.

Глава VII

Пока дядя Тоби насвистывал моему отцу Лиллибуллиро, доктор Слоп неистово топал ногами, на чем свет браня и проклиная Обадию. – – Вам было бы очень полезно его послушать, сэр, это навсегда бы вас вылечило от дрянной привычки ругаться. – Вот почему я решил рассказать вам все, как было.

Служанка доктора Слопа, вручая Обадии зеленый байковый мешок с инструментами своего господина, очень настоятельно просила просунуть голову и одну руку через веревки, так, чтобы в дороге мешок висел у него через плечо; для этого, развязав петлю, чтобы удлинить веревки, она без дальнейших хлопот помогла его приладить. Однако отверстие мешка оказалось тогда в какой-то степени незащищенным; опасаясь, как бы при той скорости, которую Обадия грозил развить, скача обратно, что-нибудь не выпало из мешка, они решили снова его снять и с великой тщательностью и добросовестностью крепко связали оба конца веревки (стянув ими сначала отверстие мешка) при помощи полудюжины тугих узлов, каждый из которых Обадия для большей надежности закрутил и затянул изо всей силы.

Цель, которую себе поставили Обадия и служанка, была таким образом достигнута, но это не помогло против других зол, ни им, ни ею не предусмотренных. Как ни туго завязан был сверху мешок, однако (благодаря его конической форме) для инструментов оставалось на дне его довольно места, чтобы двигаться взад и вперед, и едва только Обадия пустился с ним рысью, как tire-t?te, щипцы и шприц так отчаянно затарахтели, что, наверно, перепугали бы и обратили в бегство Гименея, если бы тот вздумал прогуляться в этих краях; а когда Обадия прибавил ходу и попробовал поднять упряжную лошадь с рыси на полный галоп, – боже ты мой, сэр, какой невероятный поднялся трезвон!

Так как Обадия был женат и имел трех детей – мерзость блуда и многие другие дурные политические следствия этого дребезжания ни разу не пришли ему в голову, – – однако у него было свое возражение, личного характера, которое он считал особенно веским, как это часто бывает с величайшими патриотами, – – «Бедный парень, сэр, не в состоянии был слышать собственный свист» .

Глава VIII

Всей инструментальной музыке, которую он с собой вез, Обадия предпочитал музыку духовую, – поэтому ему пришлось основательно пораскинуть умом, придумывая, как бы поставить себя в такие условия, чтобы можно было ею наслаждаться.

Во всех затруднениях (за исключением музыкальных), из которых можно выпутаться с помощью куска веревки, – ничто не приходит нам на ум с такой легкостью, как шнурок на нашей шляпе: – – философия этого явления вполне очевидна – я не считаю нужным в нее углубляться.

Так как случай Обадии был смешанный, – – заметьте, господа, – я говорю: смешанный; ибо он был гинекологический, – кошельк-ический, клистирический, папистический и – поскольку в деле участвовала упряжная лошадь – кабал-истический[135] Кабал-истический. – Игра слов: caballus по-латыни значит «лошадь». – и лишь отчасти мелодический, – Обадия без всякого колебания воспользовался первым представившимся ему средством: – схватив одной рукой мешок с инструментами и крепко его зажав в ней, он вложил в зубы большим и указательным пальцами другой руки кончик шнурка со своей шляпы и спустил эту руку до середины шнурка, – после чего крепко перевязал мешок крест-накрест с одного конца до другого (как мы увязываем сундук) таким множеством перепутанных во все стороны оборотов с тугими узлами везде, где шнурки скрещивались, – что доктору Слопу понадобилось бы, по крайней мере, три пятых терпения Иова, чтобы все это размотать. – Я по совести думаю, что если бы только Природа обнаружила, как с ней это бывает, проворство и расположена была к такому соревнованию – – и доктор Слоп честно начал бы его вместе с ней, – нет на свете человека, который, видев мешок и все, что с ним проделал Обадия, – а также зная, какую огромную скорость способна развить, когда она находит нужным, эта богиня, – сохранил бы в уме своем малейшее сомнение – – кто из них выйдет победителем. Моя мать, мадам, безусловно разрешилась бы скорее, чем зеленый мешок, – на двадцать узлов по крайней мере. – – Игрушка ничтожных случайностей – вот кто ты, Тристрам Шенди! и всегда таким будешь! Если бы соревнование это для блага твоего состоялось, а было пятьдесят шансов против одного, что оно состоится, – – дела твои не были бы так придавлены (по крайней мере, вследствие придавленности твоего носа), как вышло в действительности; равным образом благополучие дома твоего и возможности его добиться, так часто тебе представлявшиеся в течение твоей жизни, не были бы так часто, так досадно, так постыдно, так безвозвратно упущены, – как ты вынужден был их упустить; – но все это кончено, – все, кроме отчета о них, который, однако, не может быть сделан любознательным читателям, пока я не появлюсь на свет.

Глава IX

Великие умы сходятся: едва только доктор Слоп бросил взгляд на свой мешок (что он сделал не прежде, чем спор с дядей Тоби о повивальном искусстве ему о нем напомнил) – как эта самая мысль пришла ему в голову. – – Слава богу, – сказал он (про себя), – что миссис Шенди так трудно приходится, – иначе она успела бы семь раз родить раньше, чем половина этих узлов могла быть развязана. – – Но тут надо различать – – – – мысль эта только плавала в уме доктора Слопа, без парусов и без балласта, как простое предположение, миллионы таких мыслей, как известно вашей милости, каждый день спокойно плавают в тонкой жидкости человеческого разумения, не выносясь ни вперед, ни назад, пока какой-нибудь легкий порыв страсти или корысти не пригонит их к тому или иному краю.

Внезапный топот в комнате наверху, возле кровати моей матери, оказал предположению доктора услугу, о которой я говорю. – Вот несчастье, – промолвил доктор Слоп; – если я не потороплюсь, со мной действительно так и случится, как я предположил.

Глава X

В случае узлов , – – я прежде всего не желал бы быть понятым так, будто я под ними разумею затяжные петли, – – потому что на протяжении «моей жизни и мнений» – – мнения мои о них уместнее будет высказать, когда я коснусь катастрофы с моим двоюродным дедом, мистером Гаммондом Шенди, – – маленьким человеком, – – но с богатой фантазией: – – он впутался в заговор герцога Монмута[136] Герцог Монмут (1649-1685) – внебрачный сын английского короля Карла II; после смерти своего отца поднял восстание против короля Иакова II, брата и преемника Карла II, но был разбит и казнен.; – – я также не имею здесь, в виду узлов того особенного вида, которые называются бантами; – – для их развязывания требуется так мало ловкости, искусства или терпения, что говорить о них было бы ниже моего достоинства. – – Нет, под узлами, о которых я веду речь, поверьте мне, ваши преподобия, я разумею добротные, честные, дьявольски тугие, крепкие узлы, затянутые bona fide[137]Добросовестно (лат.)., как это сделал Обадия, – узлы, в которых нет никакой хитрости, вроде сдвоения веревки и продевания обоих ее концов через annulus[138]Кольцо (лат.). или петлю, образованную вторичным их сплетением, – дабы их можно было спустить и развязать посредством – – – – Надеюсь, вы меня понимаете.

Итак, в случае этих узлов и различных помех, которые, с позволения ваших преподобий, они бросают нам под ноги на жизненном пути, – – каждый нетерпеливый человек может выхватить свой перочинный нож и их разрезать. – – Это неправильно. Поверьте, господа, самый безукоризненный способ, предписываемый нам и разумом и совестью, – приложить к ним наши зубы или наши пальцы. – – Доктор Слоп потерял свои зубы, – любимый его инструмент, когда он однажды, при трудных родах, вытягивая его, неверно направил или плохо приладил, – любимый его инструмент, неудачно скользнув, выбил доктору рукояткой три лучших зуба; – он попробовал было пустить в ход пальцы – увы! ногти на его указательных и больших пальцах были коротко обстрижены. – Черт бы его побрал! Я никак не могу с ним сладить, – вскричал доктор Слоп. – – Топот над головой возле постели моей матери усилился. – Чума его порази, этого бездельника! В жизнь мне не распутать этих узлов. – Моя мать застонала. – Одолжите мне ваш перочинный нож – надо же мне наконец разрезать эти узлы – – фу! – – тьфу! – Господи, я разрезал себе большой палец до самой кости! – Проклятие этому остолопу – – если нет другого акушера на пятьдесят миль кругом – я приведен в негодность на этот раз – – чтоб этого мерзавца повесили – чтоб его расстреляли – – чтоб все черти в аду принялись за этого болвана. – —

Мой отец относился к Обадии с большим уважением и терпеть не мог слушать, когда его честили таким образом, – – он, сверх того, относился с некоторым уважением к самому себе – – и тоже не выносил, когда с ним обращались оскорбительно.

Обрежь себе доктор Слоп что-нибудь другое, только не большой палец – – отец оставил бы это без внимания – – восторжествовало бы его благоразумие; но при создавшемся положении он решил взять реванш.

– Малые проклятия, доктор Слоп, при больших неудачах, – сказал отец (выразив сперва доктору соболезнование по случаю постигшего его несчастья), – лишь пустая трата наших сил и душевного здоровья. – Я с вами согласен, – отвечал доктор Слоп. – – – Это все равно что стрелять бекасинником по бастиону, – заметил дядя Тоби (перестав насвистывать). – —

Такие проклятия, – продолжал отец, – только волнуют вашу кровь – не принося нам никакого облегчения; – что касается меня, то я редко бранюсь или проклинаю – – я считаю, что это дурно, – – но если уж ненароком это со мной случается, я обыкновенно настолько сохраняю присутствие духа (– Правильно, – сказал дядя Тоби), что заставляю брань служить моим целям – то есть я бранюсь, пока не почувствую облегчения. Впрочем, человек мудрый и справедливый всегда будет пытаться соразмерять количество желчи, которой он дает таким образом выход, не только со степенью своего возбуждения – но также с величиной и злонамеренностью оскорбления, на которое желчь его должна вылиться. – – Только преднамеренные обиды оскорбительны , – – заметил дядя Тоби. – По этой причине, – продолжал отец с истинно сервантесовской важностью, – я исполнен величайшего уважения к одному джентльмену, который, не полагаясь на свою умеренность в этом деле, сел и сочинил (на досуге, конечно) формулы проклятий, подходящих для любого случая, с каким мог он встретиться, начиная от самых пустых и до тягчайших из оскорблений, – формулы эти были им тщательно взвешены, и он мог на них положиться, почему и держал всегда под рукой на камине, готовыми к употреблению. – – Я никогда не предполагал, – проговорил доктор Слоп, – чтобы подобная вещь могла кому-нибудь прийти в голову, – – а еще менее, чтобы она была кем-нибудь осуществлена. – Извините, пожалуйста, – отвечал отец: – еще сегодня утром я читал одно из таких произведений брату Тоби, когда он разливал чай, – правда, я им не воспользовался – – оно лежит вон там на полке над моей головой; – – но если намять мне не изменяет, вещь эта слишком сильная для пореза пальца. – Вовсе нет, – сказал доктор Слоп, – черт бы побрал этого бездельника. – В таком случае, – отвечал отец, – документ весь к вашим услугам, доктор Слоп, – – при условии, что вы его прочитаете вслух. – – – С этими словами он поднялся и достал формулу отлучения римской церкви (отцу моему, любителю коллекционировать курьезы, удалось достать копию с нее из церковной книги Рочестерского собора), написанную епископом Эрнульфом[139] Эрнульф (1040-1124) – епископ Рочестерский, был составителем сборника документов, касающихся английской церковной и гражданской истории, в число которых входит и приводимое Стерном «Отлучение». Сборник этот известен под названием «Textus roffensis», то есть Рочестерский сборник (Roffa – латинское наименование Рочестера); он был опубликован в 1720 г.. – – С выражением крайней серьезности во взгляде и в голосе, способным умилить самого Эрнульфа, – он вручил ее доктору Слопу. – Доктор Слоп обмотал свой палец уголком носового платка и с перекошенным лицом, но ни о чем не подозревая, прочитал вслух следующее – дядя Тоби тем временем изо всей силы насвистывал Лиллибуллиро.

Глава XI

Textus de Ecclesia Roffensi, per Ernulfum Episcopum

CAPUT XI

Excommunicatio [140]Так как подлинность совещания Сорбонны по вопросу о крещении была некоторыми подвергнута сомнению, а некоторыми вовсе отрицалась, – то почтено было целесообразным напечатать оригинал этого отлучения; за его список мистер Шенди приносит благодарность секретарю настоятеля и капитула Рочестерского собора. – Л. Стерн.

Рочестерский сборник, составленный епископом Эрнульфом

Отлучение [141] Отлучение. – Русский перевод несколько отклоняется от латинского текста. Переводчик в данном случае последовал за Стерном, который сам дал перевод латинского оригинала, снабдив его своими шутливыми добавлениями.

«Властию всемогущего бога, отца, сына и духа святого, и всех святых, святой и непорочной богородицы девы Марии». Я думаю, нет необходимости читать вслух, – сказал доктор Слоп, опуская бумагу себе на колени и обращаясь к моему отцу, – ведь вы ее совсем недавно читали, сэр, – а капитан Шенди, по-видимому, не очень расположен слушать – – я спокойно могу поэтому прочитать ее про себя. – Это противно нашему уговору, – возразил отец, – – а кроме того, там есть нечто настолько сумасбродное, особенно в последней части, что мне было бы жаль лишиться удовольствия прослушать вторично. – Доктору Слопу это совсем не нравилось, – но так как дядя Тоби выразил в эту минуту готовность прекратить свист и прочитать документ сам, – то доктор Слоп решил, что лучше уж он будет читать под прикрытием свиста дяди Тоби – чем предоставит это дяде Тоби без такого сопровождения; – – и вот, подняв бумагу повыше и держа ее на уровне лица, чтобы скрыть свою досаду, – он прочитал вслух следующее – а дядя Тоби продолжал насвистывать Лиллибуллиро, хотя и не так громко, как раньше.

«Властию всемогущего бога, отца, сына и духа святого, и непорочной богородицы девы Марии, и всех небесных сил, ангелов, архангелов, престолов, господств, владычеств, херувимов и серафимов, и всех святых патриархов, пророков, и всех святых апостолов и евангелистов, и святых праведников, кои одни только удостоены петь перед лицом Агнца новую песнь, и святых мучеников, и святых исповедников, и святых дев, и всех святых и избранников божиих, – да будет он (Обадия) проклят (за то, что завязал эти узлы). – Отлучаем злодея и грешника и предаем анафеме и изгоняем за порог святой церкви всемогущего бога, дабы он предан был на вечные муки с Дафаном и Авироном и со всеми, кто говорит господу богу: отыди от нас, ибо мы не хотим знать путей твоих. И как огонь угашается водой, так да угаснет свет его до скончания веков, если он (Обадия) не покается (в том, что завязал узлы) и не загладит (вины своей). Аминь.

«Да проклянет его бог отец, сотворивший человека! – Да проклянет его сын божий, пострадавший за нас! – Да проклянет его (Обадию) дух святой, ниспосланный нам во святом крещении! – Да проклянет его святой крест, на который взошел ради нашего спасения Христос, восторжествовав над врагом своим!

«Да проклянет его святая богородица и приснодева Мария! – Да проклянет его святой Михаил, заступник святых душ! – Да проклянут его все ангелы и архангелы, начала и власти и все воинства небесные». (Наши воинства во Фландрии были куда как горазды на проклятия, – воскликнул дядя Тоби, – но их проклятия ничто по сравнению с этим. – У меня бы не хватило духу проклясть таким образом даже собаку.)

«Да проклянет его достославный сонм патриархов и пророков! – Да проклянут его святой Иоанн Предтеча и креститель господень, и святые Петр и Павел, и святой Андрей, и все Христовы апостолы, и прочие ученики его, а также четыре евангелиста, проповедью своею обратившие в истинную веру вселенную! – Да проклянет его (Обадию) дивная рать мучеников и исповедников, угодивших богу добрыми своими делами!

«Да проклянет его хор священных дев, ради славы Христовой презревших суету мирскую! – Да проклянут его все святые, от начала мира и до окончания века снискавшие благоволение божие!

«Да проклянут его (Обадию) или ее (или кого бы то ни было, кто приложил руку к завязыванию этих узлов) небеса и земля и все, что на них есть святого!

«Да будет он (Обадия) проклят, где бы он ни находился – в доме или в конюшне, в саду или в поле, на большой дороге или на глухой тропинке, в лесу или в воде, или же в храме! —

«Да будет он проклят при жизни и в минуту смерти!» (Здесь дядя Тоби, воспользовавшись половинной нотой во втором такте своей арии, держал ее непрерывно до самого конца фразы, – – между тем как доктор Слоп все это время выводил густым басом свою руладу проклятий.) «Да будет он проклят за едой и за питьем, голодный, жаждущий, постящийся, засыпающий, спящий, бодрствующий, ходящий, стоящий, сидящий, лежащий, работающий, отдыхающий, мочащийся, испражняющийся и кровоточащий!

«Да будет он (Обадия) проклят во всех способностях своего тела!

«Да будет он проклят снаружи и внутри!

«Да будет он проклят в волосах главы своей! – Да будет он проклят в мозгу своем и в темени» (– Это тяжелое проклятие, – заметил мой отец), «в висках, во лбу, в ушах, в бровях, в глазах, в щеках, в челюстях, в ноздрях, в зубах, как передних, так и коренных, в губах, в гортани, в плечах, в запястьях, в руках и в кистях рук, в пальцах!

«Да будет он проклят в устах своих, в груди, в сердце и во всех внутренностях до самого желудка!

«Да будет он проклят в чреслах своих и в паху!» (– Боже избави! – воскликнул дядя Тоби) «в лядвеях, в половых органах» (отец покачал головой), «в бедрах, в коленях, в голенях, в ногах и в ногтях на пальцах ног!

«Да будет он проклят во всех суставах и соединениях членов своих от верхушки головы до ступней ног! Да не будет в нем ничего здорового!

«Да проклянет его Христос, сын бога живого, во всей славе величия своего» – – (Тут дядя Тоби, откинув назад голову, пустил чудовищное, оглушительное фьюю-ю – – нечто среднее между свистом и восклицанием Тю-тю! – —

– Клянусь золотой бородой Юпитера – и Юноны (если только ее величество носила бороду), а также бородами остальных ваших языческих светлостей, которых, к слову сказать, наберется не мало, если счесть бороды ваших небесных богов, богов воздуха и богов водяных – не говоря уже о бородах богов городских и богов сельских или о бородах небесных богинь, ваших жен, и богинь преисподней, ваших любовниц и наложниц (опять-таки, если они носили бороды) – – каковые все бороды, – говорит мне Варрон, честью ручаясь за свои слова, – собранные вместе, составляли не менее тридцати тысяч наличных бород в языческом хозяйстве, – – причем каждая такая борода требовала, как законного своего права, чтобы ее гладили и ею клялись, – – итак, всеми этими бородами, вместе взятыми, – – клянусь и торжественно обещаю, что из двух худых сутан, составляющих все мое достояние на свете, я бы отдал лучшую с такой же готовностью, как Сид Ахмет[142] Сид Ахмет Бен-инхали – вымышленный автор «Дон Кихота», которому Сервантес приписывает некоторые рассказы о своем герое (часть первая, гл. XV). предлагал свою, – – только за то, чтобы присутствовать при этой сцене и слышать аккомпанемент дяди Тоби.)

– – «во всей славе величия своего!» – продолжал доктор Слоп, – – «и да восстанут против него небеса, со всеми силами, на них движущимися, да проклянут и осудят его (Обадию), если он не покается и не загладит вины своей! Аминь. Да будет так, – да будет так. Аминь».

– Признаюсь, – сказал дядя Тоби, – у меня не хватило бы духу проклясть с такой злобой самого дьявола. – – Он ведь отец проклятий, – возразил доктор Слоп. – – А я нет, – возразил дядя. – – Но он ведь уже проклят и осужден на веки вечные, – возразил доктор Слоп.

– Жалею об этом, – сказал дядя Тоби.

Доктор Слоп вытянул губы и собрался было вернуть дяде Тоби комплимент в виде его «фью-ю-ю» – – или восклицательного свиста – – как поспешно отворившаяся в следующей главе дверь – положила конец этому делу.

Глава XII

Нечего нам напускать на себя важность и делать вид, будто ругательства, которые мы себе позволяем в нашей хваленой стране свободы, – наши собственные, – и на том основании, что у нас хватает духу произносить их вслух, – – воображать, будто у нас достало бы также ума их придумать.

Я берусь сию же минуту доказать это всем на свете, за исключением знатоков, – хотя я объявляю, что возражения мои против знатоков ругани только такие – какие я бы сделал против знатоков живописи и т. д. и т. д. – вся эта компания настолько обвешана кругом и офетишена побрякушками и безделушками критических замечаний, – – или же, оставляя эту метафору, которой, кстати сказать, мне жаль, – – ибо я ее раздобыл в таких далеких краях, как берега Гвинеи, – – головы их, сэр, настолько загружены линейками и циркулями и чувствуют такую непреодолимую наклонность прилагать их по всякому поводу, что для гениального произведения лучше сразу отправиться к черту, чем ждать, пока они его растерзают и замучат до смерти.

– – – А как вчера в театре Гаррик произнес свой монолог? – О, против всяких правил, милорд, – совсем не считаясь с грамматикой! Между существительным и прилагательным, которые должны согласоваться в числе, падеже и роде, он сделал разрыв вот так, – остановившись, как если бы это еще требовалось выяснить, – а между именительным падежом, который, как известно вашей светлости, должен управлять глаголом, он двенадцать раз делал в эпилоге паузу в три и три пятых секунды каждый раз, по секундомеру, милорд. – – Замечательная грамматика! – – Но, разрывая свою речь, – – разрывал ли он также и смысл? Разве жесты его и мимика не заполняли пустот? – – – Разве глаза его молчали? Вы смотрели внимательно? – – Я смотрел только на часы, милорд. – Замечательный наблюдатель!

– А что вы скажете об этой новой книге, которая производит столько шума везде? – Ах, милорд, она вся перекошена, – – вне всяких правил! – ни один из ее четырех углов нельзя назвать прямым. – – У меня были в кармане линейка, и циркуль, милорд. – – – Замечательный критик!

– А что касается эпической поэмы, которую ваша светлость велели мне рассмотреть, – то, смерив ее длину, ширину, высоту и глубину и сличив данные у себя дома с точной шкалой Боссю[143] Боссю – Ле Боссю Рене (1651-1680), французский писатель, автор часто переиздававшегося «Трактата об эпической поэме», который был высоко ценим Буало., – я нашел, милорд, что она во всех направлениях превышает норму. – – Удивительный знаток!

– А зашли вы посмотреть на большую картину, когда возвращались домой? – – Жалкая мазня, милорд! Ни одна группа не написана по принципу пирамиды ! – – а какая цена! – – Ведь в ней нет и признаков колорита Тициана – – выразительности Рубенса – – грации Рафаэля – – чистоты Доменикино – корреджистости Корреджо – познаний Пуссена – пластичности Гвидо – – вкуса Каррачи – – или смелого рисунка Анджело. – – Помилосердствуйте, бога ради! – Из всех жаргонов, на которых жаргонят в этом жаргонящем мире, – жаргон ханжей хоть и можно считать наихудшим – самым изводящим, однако, является жаргон критиков!

– Я готов пройти пятьдесят миль пешком (потому что не имею годной верховой лошади), чтобы поцеловать руку человека, благородное сердце которого охотно передает вожжи своего воображения в руки любимого писателя – – и который наслаждается чтением, не зная отчего и не спрашивая почему.

Великий Аполлон! если ты расположен дарить – – даруй мне – большего я не прошу – лишь чуточку природного юмора с искоркой собственного твоего огня в нем – – и пошли Меркурия с его линейками и циркулями , если у него найдется время, передать мои поздравления – – не важно кому.

Так вот, я берусь доказать каждому, кроме знатоков, что все ругательства и проклятия, которыми мы оглашали воздух в течение последних двухсот пятидесяти лет в качестве самобытных, – – за исключением большого пальца апостола Павла – – – – божьего мяса и божьей рыбы – ругательств монархических и притом, принимая во внимание тех, кто к ним прибегал, совсем неплохих: ведь при королевских ругательствах не важно, рыба они пли мясо; – – за этим исключением, я утверждаю, между ними нет ни одного ругательства или, по крайней мере, проклятия, которое не было бы тысячу раз скопировано и перекопировано с Эрнульфа; однако, подобно прочим копиям, как все они по силе и выразительности бесконечно далеки от оригинала! – «Прокляни тебя боже» – считается неплохим проклятием – – и само по себе вполне приемлемо. – – Но сопоставьте его с Эрнульфовым – – «Да проклянет тебя всемогущий бог отец – да проклянет тебя бог сын – да проклянет тебя бог дух святой», – – и вы увидите все его ничтожество. – В Эрнульфовых проклятиях есть нечто восточное, до чего нам ни за что не дотянуться; кроме того, Эрнульф куда изобретательнее – – он был богаче одарен качествами богохульника – и обладал таким основательным знанием человеческого тела с его перепонками, нервами, связками, суставами и сочленениями – что, когда он проклинал, – от него не ускользал ни один орган. – Правда, в манере его есть некоторая жесткость – у него, как у Микеланджело, недостает изящества – – но зато сколько gusto![144]Сочности (итал.).

Отец мой, который, вообще говоря, на все смотрел совсем иначе, нежели другие люди, ни за что не хотел допустить, чтобы документ этот был оригиналом. – – Он рассматривал скорее Эрнульфову анафему как некий кодекс проклятий, в котором, по его предположению, после упадка проклинательного искусства под более мягким управлением одного из пап, Эрнульф, по приказанию его преемника, с великой ученостию и прилежанием собрал вместе все законы проклятия: – – по этим самым соображениям Юстиниан, в эпоху упадка империи, приказал своему канцлеру Трибониану собрать все римские или гражданские законы в один кодекс, или дигесты, – – дабы, подвергнувшись ржавчине времени – и роковой участи всего, что предоставлено устной традиции, – они не погибли навсегда для мира.

По этой причине отец часто утверждал, что нет такого ругательства, от величественной и потрясающей божбы Вильгельма Завоевателя ( блеском божиим ) до самой низкой ругани мусорщика ( лопни твои глаза ), которого нельзя было бы найти у Эрнульфа. – – – Словом, – прибавлял он, – желал бы я видеть человека, который переругал бы его.

Гипотеза эта, подобно большинству гипотез моего отца, своеобразна, а также остроумна; – – единственное мое возражение против нее то, что она опрокидывает мою собственную гипотезу,

Глава XIII

– – Боже милостивый! – – бедная госпожа моя вот-вот лишится чувств – – и боли ее утихли – и капли кончились – – и склянка с лекарством разбилась – и сиделка порезала себе руку – – (– А я – большой палец! – вскричал доктор Слоп) – и ребенок там, где он был, – продолжала Сузанна, – – и повитуха упала навзничь на ребро подставки у камина и так зашибла себе ляжку, что она у нее черная, как ваша шляпа. – Пойду погляжу, – сказал доктор Слоп. – – Она этого не стоит, – возразила Сузанна, – – вы бы лучше поглядели на мою госпожу; – – но повитухе очень бы хотелось сперва вам рассказать, как обстоит дело, почему она и просит вас пожаловать сию минуту наверх и поговорить с ней.

Природа человеческая во всех профессиях одинакова.

Повивальная бабка только что была превознесена над доктором Слопом. – – Он этого не вынес. – Нет, – возразил доктор Слоп, – приличнее было бы, если бы эта повитуха спустилась ко мне. – – Люблю субординацию, – сказал дядя Тоби, – – не будь ее, не знаю, что сталось бы после взятия Лилля с гарнизоном Гента во время голодного мятежа в десятом году[145] В десятом году – то есть в 1710 г.. – – Я тоже, – подхватил доктор Слоп (пародируя замечание дяди Тоби, вскочившего на своего конька, хотя и его конек, не хуже дядиного, закусил удила), – не знаю, капитан Шенди, что сталось бы с нашим гарнизоном наверху посреди мятежа и кутерьмы, поднявшихся, кажется, там сейчас, если б не субординация моих пальцев по отношению к ****** – применение которых, сэр, при постигшем меня несчастье, приходится так a propos[146]Кстати (франц.)., что, не будь их, порез моего большого пальца, пожалуй, ощущался бы семейством Шенди до тех пор, пока семейство Шенди существует на свете.

Глава XIV

Вернемся теперь к ****** – – в предыдущей главе. Замечательная уловка красноречия состоит (по крайней мере, состояла в то время, когда красноречие процветало в Афинах и в Риме, и состояла бы доныне, если бы ораторы носили мантии) в том, чтобы не называть вещь, если вещь эту вы держите при себе in petto[147]В уме (итал.). и готовы вдруг предъявить ее, когда понадобится. Шрам, топор, меч, продырявленную нижнюю одежду, заржавленный шлем, полтора фунта золы в урне или трехкопеечный горшочек рассола – но превыше всего по-царски разодетого грудного ребенка. – Впрочем, если ребенок бывал слишком юн, а речь такой длины, как вторая филиппика Туллия, – он, разумеется, пачкал мантию оратора. – – А с другой стороны, будучи переростком, – – оказывался слишком громоздким и стеснял движения оратора – – так что последний почти столько же терял от него, сколько выигрывал. – – Когда же государственный муж нападал на нужный возраст точка в точку – – когда он так ловко запрятывал своего Bambino в складках мантии, что ни один смертный не мог его учуять, – предъявлял его так своевременно, что ни одна душа не могла сказать, появился ли он головой и плечами… – – О государи мои, это делало чудеса! – – – Это открывало шлюзы, кружило головы, потрясало основы и сворачивало с налаженных путей политику половины нации.

Такие штуки можно, однако, проделывать только в тех государствах, повторяю, и в те эпохи, когда ораторы носят мантии – и притом довольно просторные, братья мои, требующие ярдов двадцать или двадцать пять хорошего пурпура, отменно тонкого и вполне доброкачественного – – с широкими развевающимися складками, образующими рисунок благородного стиля. – – – Все это ясно показывает, с позволения ваших милостей, что нынешний упадок красноречия и малая от него польза как в частной, так и в общественной жизни проистекают не от чего иного, как от короткого платья и выхода из употребления просторных штанов. – – Ведь под нашими нельзя спрятать, мадам, ничего, что стоило бы показать.

Глава XV

Доктор Слоп едва не оказался исключением во всей этой цепи доказательств: зеленый байковый мешок, лежавший у него на коленях, когда он начал пародировать дядю Тоби, – – был для него все равно что лучшая мантия на свете. Вот почему, предвидя, что фраза его кончится недавно им изобретенными щипцами , он запустил в мешок руку, чтобы иметь их наготове и выложить, когда ваши преподобия сосредоточили столько внимания на ******. Если бы ему это удалось – дядя Тоби был бы, конечно, посрамлен: фраза его и вещественный довод сходились в данном случае точка в точку, как две линии, образующие исходящий угол равелина, – доктор Слоп ни за что бы не поступился своим инструментом – – – и дяде Тоби пришлось бы или обратиться в бегство, или брать щипцы приступом. Но доктор Слоп действовал так неуклюже, вытаскивая их из мешка, что погубил весь эффект, и, что было еще в десять раз хуже (ведь в жизни беда редко приходит одна), извлекая щипцы , он, к несчастью, вытащил вместе с ними также и шприц .

Когда предположение можно понять в двух смыслах – – – то так уж водится в спорах, что противник может возражать, взяв его в том смысле, какой ему нравится или какой он находит для себя более удобным. – – Это обстоятельство отдало все преимущества в споре дяде Тоби. – – – Господи боже! – воскликнул дядя Тоби, – неужели детей выводят на свет с помощью шприца ?

Глава XVI

– Честное слово, сэр, вы содрали мне вашими щипцами всю кожу с обеих рук, – вскричал дядя Тоби, – да еще в придачу расплющили в студень суставы всех моих пальцев. – Вы сами виноваты, – сказал доктор Слоп, – – вам надо было плотно сжать вместе ваши кулаки в форме головы ребенка, как я вам сказал, и сидеть неподвижно. – – Я так и сделал, – отвечал дядя Тоби. – – – Стало быть, концы моих щипцов недостаточно оснащены, или заклепка ослабла, – или же от пореза большого пальца я действовал немного неловко – или, может быть – – Как хорошо, однако, – проговорил мой отец, прерывая это перечисление возможностей, – что ваш опыт сперва проделан был не над головой моего ребенка. – – – Она бы не пострадала ни на вишневую косточку, – отвечал Доктор Слоп. – А я утверждаю, – сказал дядя Тоби, – что вы бы ему расплющили мозжечок (разве только череп у него крепок, как граната) и обратили все его содержимое в жижицу. – Чушь! – возразил доктор Слоп, – голова у новорожденного от природы нежная, как мякоть яблока, – – швы легко расходятся – – и, кроме того, я мог бы его вытащить и за ноги. – – Неправда, – сказала она. – Я бы предпочел, чтобы вы с этого начали, – проговорил мой отец.

– Да, пожалуйста, – прибавил дядя Тоби.

Глава XVII

– – Да на каком же, в конце концов, основании, бабушка, возьметесь вы утверждать, что это не бедро, а голова ребенка? – – Ну, разумеется, голова, – возразила повивальная бабка. – Ведь, как ни решительны утверждения этих старых дам, – продолжал доктор Слоп (обращаясь к моему отцу), – – определить это очень трудно – – хотя и чрезвычайно важно, – – потому, сэр, что если по ошибке примешь бедро за голову – то легко может случиться (если ребенок – мальчик), что щипцы *********************.

– – – Что именно может случиться, – доктор Слоп тихонько прошептал на ухо сначала моему отцу, а потом дяде Тоби. – – Голове же, – продолжал он, – такая опасность не угрожает. – Разумеется, не угрожает, – проговорил отец, – а только если это может случиться с бедром – – вы свободно можете снести также и голову.

– Читателю решительно невозможно тут что-нибудь понять – – довольно того, что понял доктор Слоп. – – Взяв в руку свой зеленый байковый мешок, он с помощью туфель Обадии, весьма проворно для человека его сложения, зашагал через комнату к дверям – – а от дверей добрая повитуха проводила его в комнаты моей матери.

Глава XVIII

– Всего два часа и десять минут – не больше, – – воскликнул мой отец, взглянув на свои часы, – как прибыли сюда доктор Слоп и Обадия. – – – Не знаю, как это случается, брат Тоби, – – – а только моему воображению кажется, что прошел почти целый век.

– – Тут – – сэр, возьмите, пожалуйста, мой колпак – – да прихватите заодно колокольчик, а также мои ночные туфли.

Так вот, сэр, все это к вашим услугам, и я от всего сердца дарю это вам при условии, если вы уделите настоящей главе все ваше внимание.

Хотя отец мой сказал: «не знаю, как это случается» , – однако он отлично это знал, – – и в ту самую минуту, когда он говорил это, уже принял про себя решение подробно объяснить дяде Тоби, в чем тут дело, при помощи метафизического рассуждения на тему о длительности и ее простых модусах , чтобы показать дяде Тоби, в силу какого механизма и каких выкладок в мозгу вышло так, что быстрая смена их мыслей после появления в комнате доктора Слопа и постоянные переходы разговора с одного предмета на другой растянули такой короткий промежуток времени до таких непостижимых размеров. – – «Не знаю, как это случается, – – воскликнул мой отец, – – а только мне кажется, что прошел целый век».

– Все это объясняется, – проговорил дядя Тоби, – сменой наших идей.

Отец, который, подобно всякому философу, испытывал зуд рассуждать обо всем, что ни случается, а также давать всему объяснение, – ожидал для себя величайшего удовольствия от беседы на тему о смене идей, нисколько не опасаясь, что она будет выхвачена у него из рук дядей Тоби, который (честнейшая душа!) обыкновенно все принимал так, как оно происходило, – – и меньше всего на свете утруждал свои мозги путаными мыслями. – – Идеи времени и пространства – – или как мы доходим до этих идей – или из какого материала они образованы – родятся ли они с нами – – или мы их потом уже подбираем по дороге – еще в юбочке – – или когда уже надели штаны – вместе с тысячей других изысканий и пререканий о бесконечности, предвидении, свободе и необходимости и так далее, на безнадежных и недоступных теориях которых свихнулось и погибло уже столько умных голов, – никогда не причиняли ни малейшего вреда голове дяди Тоби; отец мой это знал – – и был крайне поражен и раздосадован нечаянным решением вопроса моим дядей.

– А понимаете ли вы теорию этого дела? – спросил отец.

– Ни капельки, – отвечал дядя.

– – Но есть же у вас какие-то идеи относительно того, что вы говорите? – сказал отец.

– Не больше, чем у моей лошади, – отвечал дядя Тоби.

– Боже милостивый! – воскликнул отец, возведя глаза к небу и всплеснув руками, – в твоем простодушном невежестве столько достоинства, брат Тоби, – что прямо жаль заменять его знанием. – – – Но я тебе расскажу. – —

– Чтобы правильно понять, что такое время , без чего для нас навсегда останется непостижимой бесконечность , поскольку одно составляет часть другой, – – мы должны сесть и внимательно рассмотреть, какова наша идея длительности , чтобы толком уяснить себе, как мы до нее дошли. – Кому и зачем это нужно? – спросил дядя Тоби. – Ведь если вы устремите взор внутрь, на вашу душу , – продолжал отец, – и будете наблюдать внимательно, то вы заметите, братец, что когда мы с вами разговариваем, размышляем и курим трубки или когда мы последовательно воспринимаем идеи в нашей душе, мы знаем, что мы существуем, и таким образом существование или непрерывность существования нас самих или чего-нибудь другого, соразмерные с последовательностью каких-либо идей в нашей душе, мы считаем нашей собственной длительностью или длительностью чего-нибудь другого, сосуществующего с нашим мышлением, – – и таким образом, соответственно этой предпосылке [148]Vide Locke. – См. Локк.[*] См. Локк. – Опыт, кн. II, гл. 14, 3. – Л. Стерн. – – Вы меня совсем сбили с толку, – воскликнул дядя Тоби.

– – Это объясняется тем , – возразил мой отец, – что при наших вычислениях времени мы так привыкли к минутам, часам, неделям и месяцам[149] Привыкли к минутам, часам. – Локк, Опыт, кн. II, гл. 14, 19. – – – а при счете часов (провалиться бы всем часам в нашем королевстве) так привыкли вымерять для себя и для наших домашних различные их части – – – что впредь смена наших идей вряд ли будет иметь для нас какое-нибудь значение или приносить нам какую-нибудь пользу.

– Однако, наблюдаем мы это или нет, – продолжал отец, – в голове каждого здорового человека происходит регулярная смена тех или иных идей, которые следуют вереницей одна за другой, точь-в-точь как… – Артиллерийский обоз? – сказал дядя Тоби. – Как вереница бредней! – продолжал отец, – которые сменяют одна другую в наших умах и следуют одна за другой на определенных расстояниях, совсем как изображения на внутренней стороне фонаря, вращающегося от тепла свечи[150] Фонаря, вращающегося от тепла свечи – цитата из Локка, «Опыт», кн. II, гл. 14, 9.. – А у меня, – проговорил дядя Тоби, – они, право, больше похожи на вертушку, приводимую в движение дымом из очага. – – В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – мне нечего больше сказать вам по этому предмету.

Глава XIX

– – Какое удачное стечение обстоятельств пропало даром! – – Отец мой на редкость в ударе давать философские объяснения – готовый энергично преследовать любое метафизическое положение до самых областей, где его вмиг окутывают тучи и густой мрак; – – – Дядя Тоби в отличнейшем расположении его слушать; – голова у него как дымовая вертушка: – – дымоход не прочищен, и мысли в нем кружатся да кружатся, сплошь закоптелые и зачерненные сажей! – – Клянусь надгробным камнем Лукиана – если он существует – – а если нет, так его прахом! Клянусь прахом моего дорогого Рабле и еще более дорогого Сервантеса! – – разговор моего отца и дяди Тоби о времени и вечности – был такой, что только пальчики облизать! и отец мой, сгоряча его оборвавший, похитил из онтологической сокровищницы такую драгоценность, которую, вероятно, не способны туда вернуть никакое стечение благоприятных случайностей и никакое собрание великих людей.

Глава XX

Хотя отец мой упорно не желал продолжать начатый разговор – а все не мог выкинуть из головы дымовую вертушку дяди Тоби; – сперва он, правда, почувствовал себя задетым, – однако сравнение это заключало в себе нечто, подстрекавшее его фантазию; вот почему, облокотясь на стол и склонив на ладонь правую сторону головы, – он пристально посмотрел на огонь – – и начал мысленно беседовать и философствовать по поводу этой вертушки. Но жизненные его духи настолько утомлены были трудной работой исследования новых областей и беспрерывными усилиями осмыслить разнообразные темы, следовавшие одна за другой в их разговоре, – – что образ дымовой вертушки вскоре завертел все его мысли, опрокинув их вверх тормашками, – и он уснул прежде, чем осознал, что с ним делается.

Что же касается дяди Тоби, то не успела его дымовая вертушка сделать десяток оборотов, как он тоже уснул. – Оставим же их в покое! – – Доктор Слоп сражается наверху с повивальной бабкой и моей матерью. – Трим занят превращением пары старых ботфортов в две мортиры, которые будущим летом должны быть употреблены в дело при осаде Мессины, – – и в настоящую минуту протыкает в них запалы концом раскаленной кочерги. – Всех моих героев сбыл я с рук: – – в первый раз выпала мне свободная минута, – так воспользуюсь ею и напишу предисловие.

Предисловие автора

Нет, я ни слова не скажу о ней – вот вам она! – – Издавая ее – я обращаюсь к свету – и свету ее завещаю: – пусть она сама говорит за себя.

Я знаю только то – что когда я сел за стол, намерением моим было написать хорошую книгу и, поскольку это по силам слабого моего разумения, – книгу мудрую и скромную – я только всячески старался, когда писал, вложить в нее все остроумие и всю рассудительность (сколько бы их ни было), которые почел нужным отпустить мне великий их творец и податель, – – так что, как видите, милостивые государи, – тут все обстоит так, как угодно господу богу.

И вот Агеласт (раскритиковав меня) говорит, что если в ней есть, пожалуй, несколько остроумия – – то рассудительности нет никакой. А Триптолем и Футаторий, соглашаясь с ним, спрашивают: да и может ли она там быть? Ведь остроумие и рассудительность никогда не идут рука об руку на этом свете[151] Остроумие и рассудительность никогда не идут рука об руку. – Мнение о несовместимости остроумия и рассудительности (точности суждения) считалось твердо установленным в английской поэтике благодаря авторитету Локка. «Можно указать, – пишет он, – некоторые основания для общеизвестного наблюдения, что люди с большим остроумием и живой памятью не всегда обладают самым ясным суждением и глубоким умом. Ведь остроумие главным образом состоит в подбирании идей, представлений и быстром и разнообразном сопоставлении тех из них, в которых можно найти какое-нибудь сходство или соответствие, чтобы нарисовать в воображении привлекательные картины и приятные видения; суждение, наоборот, состоит в совершенно ином, в заботливом разъединении идей, в которых можно подметить хотя бы самую незначительную разницу, чтобы не быть введену в заблуждение сходством и не принять по взаимной близости одну вещь за другую. Этот способ движения прямо противоположен метафорам и намекам, в которых в большинстве случаев лежит вся занимательность и прелесть остроумия» («Опыт», кн. II, гл. XI, 2)., поскольку две эти умственные операции так же далеко отстоят одна от другой, как восток от запада. – Да, – говорит Локк, – как выпускание газов от икания, – говорю я. Но в ответ на это Дидий, великий знаток церковного права, в своем кодексе de fartendi et illustrandi fallaciis[152]Об восполнении и изъяснении ошибок (лат.). утверждает и ясно показывает, что пояснение примером не есть доказательство, – и я, в свою очередь, не утверждаю, что протирание зеркала дочиста есть силлогизм, – но от этого все вы, позвольте доложить вашим милостям, видите лучше – так что главнейшая польза от вещей подобного рода заключается только в прочистке ума перед применением доказательства в подлинном смысле, дабы освободить его от малейших пылинок и пятнышек мутной материи, которые, оставь мы их там плавать, могли бы затруднить понимание и все испортить.

Так вот, дорогие мои антишендианцы и трижды искушенные критики и соратники (ведь для вас пишу я это предисловие) – – и для вас, хитроумнейшие государственные мужи и благоразумнейшие доктора (ну-ка – прочь ваши бороды), прославленные своей важностью и мудростью: – Монопол, мой политик, – Дидий, мой адвокат, – Кисарций, мой друг, – Футаторий, мой руководитель, – Гастрифер, хранитель моей жизни, – Сомноленций, бальзам и покой ее, – – и все прочие, как мирно спящие, так и бодрствующие, как церковники, так и миряне, которых я для краткости, а совсем не по злобе, валю в одну кучу. – Верьте мне, достопочтенные.

Самое горячее мое желание и пламеннейшая за вас и за себя молитва, если это еще для нас не сделано, – – состоят в том, чтобы великие дары и сокровища как остроумия, так и рассудительности, со всем, что им обыкновенно сопутствует, – вроде памяти, фантазии, гения, красноречия, сообразительности и так далее – пролились на нас в эту драгоценную минуту без ограничения и меры, без помех и препятствий, полные огня, насколько каждый из нас в силах вынести, – с пеной, осадком и всем прочим (ибо я не хочу, чтобы даже капля пропала): – в различные вместилища, клетки, клеточки, жилые помещения, спальни, столовые и все свободные места нашего мозга – да так, чтобы их можно было еще туда впрыскивать и вливать, согласно истинному смыслу и значению моего желания, пока каждый такой сосуд, как большой, так и маленький, не наполнится, не напитается и не насытится ими в такой степени, что больше уже нельзя будет ни прибавить, ни убавить, хотя бы речь шла о спасении жизни человеческой.

Боже ты мой! – как бы мы прекрасно тогда поработали! – – какие чудеса я бы совершил! – – и сколько воодушевления нашел бы я в себе, принявшись писать для таких читателей! – А вы – праведное небо! – с каким восторгом засели бы вы за чтение. – – Но увы! – это чересчур – – мне худо – – при этой мысли я от упоения лишаюсь чувств! – – это больше, чем силы человеческие могут снести! – – поддержите меня – у меня голова закружилась – в глазах потемнело – – я умираю – – меня уж нет. – – На помощь! На помощь! На помощь! – Но постойте – мне опять стало лучше: я начинаю предвидеть, что когда это пройдет, все мы останемся по-прежнему великими остроумцами – и, стало быть, дня не проведем в согласии друг с другом: – – будет столько сатир и сарказмов – – издевательства и Злых шуток, насмешек и колкостей – – столько выпадов из-за угла и ответных ударов, – – что ничего, кроме раздоров, у нас не выйдет. – Непорочные светила! как мы перегрыземся и перецарапаемся, какой поднимем шум и крик, сколько переломаем голов, как усердно будем бить друг друга по рукам и попадать в самые больные места – – где нам ужиться между собой!

Но ведь, с другой стороны, все мы будем также людьми чрезвычайно рассудительными и без труда будем улаживать Дела, как только они начнут расстраиваться; хотя бы мы опротивели друг другу в десять раз больше, чем столько же чертей и чертовок, все-таки мы будем, дорогие мои ближние, олицетворением учтивости и доброжелательства – молока и меда – – у нас будет вторая обетованная земля – – рай на земле, если только подобная вещь возможна, – так что, в общем, мы выпутаемся довольно сносно.

Все, из-за чего я волнуюсь и о чем беспокоюсь и что особенно мучит мое воображение в настоящее время, это – как мне приняться за свое дело; ведь вашим милостям хорошо известно, что упомянутых небесных даров – остроумия и рассудительности , которые я бы желал видеть щедро отпущенными вашим милостям и мне самому, – припасено на нас всех лишь определенное количество на потребу и на пользу всего человеческого рода; они ниспосылаются нашей обширной вселенной такими крохотными дозами , раскиданными там и здесь по разным укромным уголкам, – изливаются такими жиденькими струйками и на таких огромных расстояниях друг от друга, что диву даешься, как они еще не выдохлись или как их хватает для нужд и экстренных потребностей всех больших государств и густо населенных империй.

Правда, тут надо принимать в расчет то обстоятельство, что на Новой Земле, в северной Лапландии и во всех холодных и мрачных областях земного шара, расположенных в непосредственной близости от Арктики и Антарктики, – где все заботы человека в течение почти девяти месяцев кряду ограничены узкими пределами его берлоги – где духовная жизнь придавлена и низведена почти к нулю – и где человеческие страсти и все, что с ними связано, заморожены, как и сами те края, – там, в тех краях, вполне достаточно ничтожнейших зачатков рассудительности – а что касается остроумия – то без него обходятся совсем и совершенно – ибо поскольку ни искры его там не требуется – – то ни искры его и не отпущено. Да охранят нас ангелы господни![153] Да охранят нас ангелы господни! – Шекспир, Гамлет, акт I, сц. 4, пер. М. Лозинского. Какое там, должно быть, унылое занятие управлять королевством, вести сражение, или заключать договор, или состязаться в ристании, или писать книгу, или зачинать ребенка, или руководить заседанием провинциального капитула, при таком изобильном недостатке остроумия и рассудительности! Помилосердствуйте, не будем больше думать об этом, а отправимся как можно скорее на юг, в Норвегию – – пересечем, если вам угодно, Швецию через маленькую треугольную провинцию Ангерманию до Ботнического озера; поедем вдоль его берегов по западной и восточной Ботнии в Карелию и дальше, по государствам и провинциям, прилегающим к северной стороне Финского залива и северо-восточной части Балтики, до Петербурга и вступим в Ингрию; – – а оттуда отправимся напрямик через северные части Российской империи – оставляя Сибирь немного влево – пока не попадем в самое сердце русской и азиатской Татарии.

И вот, во время этого долгого путешествия, в которое я вас отправил, вы наблюдаете, что у местных жителей дела обстоят куда лучше, чем в только что покинутых нами полярных странах; – в самом деле, если вы приставите щитком руку к глазам и вглядитесь повнимательнее, то можете приметить кое-какие слабые искорки (так сказать) остроумия наряду с солидным запасом доброго простого домашнего разума, с помощью которого, учитывая его количество и качество, они отлично управляются, – будь у них того и другого побольше, нарушилось бы должное равновесие, и я убежден вдобавок, что им не представилось бы случая пускать эти излишки в ход.

А теперь, сэр, если я отведу вас снова домой, на наш более благодатный и более изобильный остров, вы сразу приметите, как высоко взметает прилив нашей крови и наших чудачеств – и насколько у нас больше честолюбия, гордости, зависти, сластолюбия и других постыдных страстей, с которыми мы должны справляться, подчиняя их нашему разуму. – Высота нашего остроумия и глубина нашего суждения, как вы можете видеть, в точности соответствуют длине и ширине наших потребностей – и, таким образом, они нам источаются в столь пристойном и похвальном изобилии, что никто не почитает себя вправе жаловаться.

Надо, однако, заметить по этому поводу, что так как погода наша по десяти раз на день меняется: то жарко, то холодно – – то мокро, то сухо, – никаких правил и порядка в распределении названных способностей у нас нет; – – таким образом, у нас иногда по пятидесяти лет сряду почти вовсе не видно и не слышно ни остроумия, ни здравомыслия: – – их тощие ручейки кажутся совсем пересохшими – потом вдруг шлюзы открываются, и они вновь бегут бурными потоками – вы готовы думать, что они никогда больше не остановятся: – – вот тогда-то ни один народ за нами не угонится в писании книг, в драчливости и в двадцати других похвальных вещах.

Пользуясь этими наблюдениями и осторожными умозаключениями по аналогии, образующими процесс доказательства, который назван был Свидой[154] Свида – греческий лексикограф X в. н. э. диалектической индукцией , – я набрасываю и выставляю, как наиболее верное и истинное положение,

– что от названных двух светильников на нас падает время от времени столько лучей, сколько полагает необходимым отпустить их для освещения пути нашего во мраке неведения тот, чья бесконечная мудрость точно отвешивает и отмеривает всякую вещь; таким образом, вашим преподобиям и вашим милостям ясно теперь и я больше ни минуты не в силах скрывать от вас, что горячее мое пожелание относительно вас, с которого я начал, было не более чем первая вкрадчивая фраза льстивого сочинителя предисловия, принуждающего своего читателя к молчанию, как любовник иногда принуждает к нему застенчивую возлюбленную. О, если бы светлый этот дар так легко доставался, как я выражал желание во вступлении! – Я трепещу при мысли о тысячах застигнутых тьмою путешественников (по просторам научного знания по крайней мере), которым, за отсутствием этого дара, приходится брести ощупью и сбиваться с пути в потемках каждую ночь своей жизни – стукаться головой о столбы и вышибать себе мозги, так и не достигнув никогда цели своего путешествия; – иные вертикально падают носами в клоаку – а другие горизонтально опрокидываются задами в сточные канавы. Тут одна половина ученого сословия с оружием наперевес бросается на другую его половину, после чего все смешиваются в кучу и валяются в грязи, как свиньи. – – Там, напротив, собратья по другому ремеслу, которым следовало бы выступать розно друг против друга, несутся вереницей в одну сторону, подобно стае диких гусей. – Какая бестолковщина! – какие промахи! – Скрипачи в своих суждениях обращаются к зрению, а живописцы к слуху – чудесно! – доверяясь пробужденным чувствам – внимая в исполняемых ариях и изображаемых на полотне сценах голосу сердца – – вместо того чтобы вымерять их квадрантом.

На переднем плане этой картины государственный муж вертит, как идиот, колесо политики в обратную сторону – против потока развращенности – о боже! – вместо того чтобы следовать за ним .

В правом углу сын божественного Эскулапа пишет книгу против предопределения или, еще хуже, – щупает пульс у своего пациента, вместо того чтобы щупать его у своего аптекаря, – а на заднем плане его собрат по профессии на коленях, в слезах, – раздвинув полог кровати своей искалеченной жертвы, просит у нее прощения, – предлагает ей деньги – вместо того чтобы их брать.

А в том просторном зале собрание судейских разных корпораций изо всей силы и против всяких правил отталкивает от себя гнусное, грязное, кляузное дело – – и вышвыривает его за двери, вместо того чтобы загнать к себе, – – пиная его с такой бешеной ненавистью во взорах и с таким ожесточением, как если бы законы первоначально установлены были для мира и охраны человечества; – или совершен, пожалуй, еще более крупный промах: – какой-нибудь честно отложенный спорный вопрос – – например, мог ли бы нос Джона о’Нокса поместиться на лице Тома о’Снайлса без нарушения прав чужой собственности или не мог бы – поспешно решен в двадцать пять минут, между тем как при тщательном учете всех pro и contra[155]«За» и «против» (лат.)., требующемся в таком запутанном деле, он мог бы занять столько же месяцев, – а если вести процесс по-военному, как и подобает вести процессы , вашим милостям это известно, со всеми применяемыми на войне хитростями, – как-то: ложными атаками, – форсированными маршами, – внезапными нападениями, – засадами, – прикрытыми батареями и с тысячами других стратегических уловок, при помощи которых обе стороны стремятся захватить преимущество, – – то оно по всем расчетам длилось бы столько же лет, кормя собой и одевая весь этот срок целую коллегию мастеров судебного дела.

Что же касается духовенства… – – Нет – – Пусть меня расстреляют, а я не скажу ни слова против него. – У меня нет никакого желания – да если бы оно и было – – я ни за что на свете не посмел бы затронуть этот предмет – – при слабости моих нервов и подавленном состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я рисковал бы жизнью, расстраивая себя и огорчая докладом о таких неприятных и грустных вещах – – так, стало быть, безопаснее будет задернуть поскорее занавес и поспешить к основному и главному вопросу, который я взялся осветить, – – а именно: каким образом выходит, что люди, вовсе лишенные остроумия, слывут у нас людьми наиболее рассудительными? – – Но заметьте – я говорю: слывут – ибо это, милостивые государи, всего только слух, который, подобно двадцати другим слухам, ежедневно принимаемым на веру, вдобавок является, могу вас уверить, дурным и злонамеренным слухом.

С помощью вышеприведенных замечаний, уже, надеюсь, взвешенных и обсужденных вашими преподобиями и вашими милостями, я это сейчас покажу.

Терпеть не могу ученых диссертаций – и верхом нелепости считаю, когда автор затемняет в них свой тезис, помещая между собственной мыслью и мыслью своих читателей одно за другим, прямыми рядами, множество высокопарных, трудно понятных слов, – – тогда как, осмотревшись кругом, он почти наверно мог бы увидеть поблизости какой-нибудь стоящий или висящий предмет, который сразу пролил бы свет на занимающий его вопрос – «в самом деле, какие затруднения, вред или зло причиняет кому-либо похвальная жажда знания, если ее возбуждают мешок, горшок, дурак, колпак, рукавица, колесико блока, покрышка плавильного тигля, бутылка масла, старая туфля или плетеный стул?» – – Как раз на таком стуле я сейчас сижу. Вы мне позволите пояснить вопрос об остроумии и рассудительности посредством двух шишек на верхушке его спинки? – – Они прикреплены, извольте видеть, двумя шпеньками, неплотно всаженными в просверленные для них дырочки, и прольют на то, что я собираюсь сказать, достаточно света, чтобы смысл и намерение всего моего предисловия стали для вас настолько прозрачными, как если бы каждая его точка и каждая частица состояли из солнечных лучей. Теперь я приступаю прямо к сути.

– – Вот тут помещается остроумие – – а вот тут, рядышком с ним, рассудительность , совсем как две шишки, о которых я веду речь, на спинке того самого стула, на котором я сижу.

– – Вы видите, они являются самыми высокими частями и служат наилучшим украшением его остова – – как остроумие и рассудительность нашего – – и, подобно последним, также, несомненно, сделаны и прилажены с таким расчетом, чтобы, как говорится во всех таких случаях двойных украшений, – – быть под пару друг другу .

Теперь, в виде опыта и для более наглядного уяснения дела, – давайте снимем на минуту одно из этих курьезных украшений (безразлично какое) с того места, то есть с верхушки стула, где оно сейчас находится, – – нет, не смейтесь – – но видели ли вы когда-нибудь в своей жизни такую забавную штуку, как та, что у нас получилась? – – Ох, какой жалкий вид, совсем как одноухая свинья – в обоих случаях столько же смысла и симметрии. – Пожалуйста – – прошу вас, встаньте и поглядите. – – Ну разве какой-нибудь столяр, мало-мальски дорожащий своей репутацией, выпустил бы из рук свое изделие в подобном состоянии? – – Нет, вы ответьте мне, положа руку на сердце, на следующий простой вопрос: разве вот эта одинокая шишка, которая так глупо торчит здесь, годится на что-нибудь, кроме того, чтобы напоминать вам об отсутствии другой шишки? – – Позвольте мне также спросить вас: принадлежи этот стул вам, разве вы про себя не подумали бы, что, чем оставаться таким, ему в десять раз лучше быть вовсе без шишек?

А так как две эти шишки – – или верхушечные украшения человеческого ума, увенчивающие все здание, – иными словами, остроумие и рассудительность, – являются, как было мной доказано, вещами самонужнейшими – выше всего ценимыми – – – лишение которых в высшей степени бедственно, а приобретение, стало быть, чрезвычайно трудно, – – – по всем этим причинам, вместе взятым, нет среди нас ни одного смертного, настолько равнодушного к доброй славе и преуспеянию в жизни – или настолько не понимающего, какие в них заключены для него блага, – чтобы не желать и не принять мысленно твердого решения быть, или по крайней мере слыть, обладателем того или другого украшения, а лучше всего обоих разом, если это представляется тем или иным способом достижимым или с каким-либо вероятием осуществимым.

Поскольку, однако, у важных наших господ мало или вовсе нет надежды на приобретение одного из них – если они не являются обладателями другого, – – скажите на милость, что, по-вашему, должно с ними статься? – Увы, милостивые государи, несмотря на всю их важность, им надо примириться с положением людей внутренне голых, – а это выносимо лишь при некотором философском усилии, коего нельзя предполагать в данном случае, – – таким образом, никто бы не вправе был на них сердиться, если бы они удовлетворялись тем немногим, что они могли бы подцепить и спрятать себе под плащи, не поднимая крика держи! караул! против законных собственников.

Мне нет надобности говорить вашим милостям, что это проделывалось с такой хитростью и ловкостью – что даже великий Локк, которого редко удавалось провести фальшивыми звуками, – – был тут одурачен. Травля бедных остроумцев велась, очевидно, такими густыми и торжественными голосами и при содействии больших париков, важных физиономий и Других орудий обмана стала такой всеобщей, что ввела и философа в обман. – Локк стяжал себе славу очисткой мира от мусорной кучи ходячих ошибочных мнений, – – но это заблуждение не принадлежало к их числу; таким образом, вместо того чтобы хладнокровно, как подобает истинному философу, исследовать положение вещей, перед тем как о нем философствовать, – – он, напротив, принял его на веру, присоединился к улюлюканью и вопил так же неистово, как и остальные.

С тех пор это стало Magna charta[156]Великая хартия (лат.). * Magna charta – «Великая Хартия» (вольностей), которую английские бароны заставили подписать короля Иоанна Безземельного в 1215 г. и которая с тех пор считается основным английским законом. глупости – – но, как вы ясно видите, ваши преподобия, она была добыта таким образом, что право на нее гроша медного не стоит; – кстати сказать, это одна из многочисленных грязных плутней, за которую важным людям, со всей их важностью, придется держать ответ на том свете.

Что же касается больших париков, о которых я, может показаться, говорил слишком вольно, – – то разрешите мне смягчить все неосторожно сказанное во вред и в осуждение им заявлением общего характера. – – – Я не питаю никакого отвращения, никакой ненависти и никакого предубеждения ни против больших париков, ни против длинных бород – до тех пор, пока не обнаруживаю, что парики эти заказываются и бороды отращиваются для прикрытия упомянутого плутовства – – какова бы ни была его цель. – Бог с ними! Заметьте только – – я пишу не для них.

Глава XXI

Каждый день в течение, по крайней мере, десяти лет отец принимал решение поправить их – – они не поправлены до сих пор; – – ни в одном доме, кроме нашего, их так не оставили бы и часу, – и что всего удивительнее, не было на свете предмета, о котором отец говорил бы с таким красноречием, как о дверных петлях. – – И все же он был, конечно, оставлен ими в величайших дураках, каких только свет производил: красноречие отца и его поступки вечно были не в ладах между собой. – – Каждый раз, когда двери в гостиную отворялись, – философия его и его принципы падали их жертвой; – – три капли масла на перышке и крепкий удар молотком спасли бы его честь навсегда.

– – Какое непоследовательное существо человек! – Изнемогает от ран, которые имеет возможность вылечить! – Вся жизнь его в противоречии с его убеждениями! – Его разум, этот драгоценный божий дар, – вместо того чтобы проливать елей на его чувствительность, только ее раздражает – – умножая его страдания и повергая его в уныние и беспокойство под их бременем! – Жалкое, несчастное создание, бессильное уйти от своей судьбы! – Разве мало в этой жизни неизбежных поводов для горя, зачем же добровольно прибавлять к ним новые, увеличивая число наших бедствий, – – зачем бороться против зол, которых нам не одолеть, и покоряться другим, которые можно было бы навсегда изгнать из нашего сердца с помощью десятой части причиняемых ими хлопот?

Клянусь всем, что есть доброго и благородного! если мне удастся достать три капли масла и сыскать молоток на расстоянии десяти миль от Шенди-Холла – петли двери в гостиную будут исправлены еще в нынешнее царствование.

Глава XXII

Смастерив наконец две мортиры, капрал Трим пришел от своего изделия в неописуемый восторг; зная, какая радость будет для его господина посмотреть на эти мортиры, он не мог устоять против искушения немедленно снести их в гостиную.

Кроме урока, который я хотел преподать, рассказывая о дверных петлях , я намерен предложить умозрительное рассуждение, из него вытекающее. Вот оно:

если бы дверь в гостиную отворялась и ходила на своих петлях, как подобает исправной двери – —

– или, например, так ловко, как вертелось на своих петлях наше правительство, – (иначе говоря, когда его мероприятия вполне согласовались с желанием ваших милостей – в противном случае я беру назад свое сравнение), – в этом случае, говорю я, ни для господина, ни для слуги не было бы никакой опасности в том, что капрал Трим украдкой приотворил дверь: увидев отца моего и дядю Тоби крепко спящими – – капрал, по свойственной ему глубокой почтительности, тихохонько удалился бы, и оба брата продолжали бы так же мирно почивать в своих креслах, как и при его появлении; но вещь эта была, по совести говоря, совершенно неисполнима, ибо к ежечасным неудовольствиям, причинявшимся отцу в течение многих лет неисправными дверными петлями, – относилось также и следующее: едва только мой родитель складывал руки, готовясь вздремнуть после обеда, как мысль, что он непременно будет разбужен первым же, кто отворит дверь, неизменно завладевала его воображением и так упорно становилась между ним и первыми ласковыми прикосновениями надвигающейся дремоты, что похищала у него, как он часто жаловался, всю ее сладость.

Может ли быть иначе , с позволения ваших милостей, если двери ходят на негодных петлях?

– В чем дело? Кто там? – закричал отец, проснувшись, когда дверь начала скрипеть. – – Непременно надо, чтобы слесарь осмотрел эти проклятые петли. – – Это я, с позволения вашей милости, – сказал Трим, – несу две ступы[157] Несу две ступы. – Непереводимая игра слов: mortar по-английски «ступа» и «мортира».. – – Нечего поднимать с ними шум здесь, – вспылил отец. – – Если доктору Слопу надо истолочь какое-нибудь снадобье, пусть делает это в кухне. – – С позволения вашей милости, – воскликнул Трим, – это только две осадные мортиры для будущей летней кампании, я их сделал из пары ботфортов, которые ваша милость изволили бросить, как сказал мне Обадия. – – Фу, черт! – вскричал отец, вскакивая с кресла, – из всего моего гардероба я ничем так не дорожу, как этими ботфортами – – они принадлежали нашему прадеду, братец Тоби, – – – они у нас были наследственные . – Так я боюсь, – проговорил дядя Тоби, – что Трим отрезал возможность наследственной передачи. – Я отрезал только отвороты, с позволения вашей милости, – воскликнул Трим. – Терпеть не могу никаких неотчуждаемостей , – воскликнул отец, – – но эти ботфорты, – продолжал он (улыбнувшись, хотя и был очень сердит), – хранились в нашей семье, братец, со времени гражданской войны; – сэр Роджер Шенди был в них в сражении при Марстон-Муре[158] Сражение при Марстон-Муре – эпизод из гражданской войны в Англии; в этом сражении Кромвель одержал решающую победу над королевскими войсками 2 июля 1644 г.; Марстон-Мур – поле в Йоркском графстве.. – Право, я их не отдал бы и за десять фунтов. – Я заплачу вам эти деньги, брат Шенди, – сказал дядя Тоби, с невыразимым наслаждением глядя на мортиры и опуская при этом руку в карман своих штанов, – – сию минуту я с превеликой готовностью заплачу вам десять фунтов. – – —

– Брат Тоби, – отвечал отец, – переменив тон, – как же вы, однако, беззаботно сорите и швыряетесь деньгами, ничего не жалея для какой-нибудь осады . – Разве у меня нет ста двадцати фунтов годового дохода, не считая половинного оклада? – воскликнул дядя Тоби. – Что все это, – с горячностью возразил отец, – если вы отдаете десять фунтов за пару ботфортов? – двенадцать гиней за ваши понтоны ? – – в полтора раза больше за ваш голландский подъемный мост? – не говоря уже о медном игрушечном артиллерийском обозе, который вы заказали на прошлой неделе вместе с двадцатью другими приспособлениями для осады Мессины! Поверьте мне, дорогой братец Тоби, – продолжал отец, дружески беря его за руку, – все эти ваши военные операции вам не по средствам; – намерения у вас хорошие, братец, – но они вовлекают вас в большие расходы, чем вы первоначально рассчитывали; – попомните мое слово, дорогой Тоби, они в конце концов совсем расстроят ваше состояние и превратят вас в нищего. – Не беда, братец, – возразил дядя Тоби, – ведь я же это делаю для блага родины! —

Отец не мог удержаться от добродушной улыбки – гнев его в самом худшем случае бывал не больше чем вспышкой; – усердие и простота Трима – и благородная (хотя и чудаческая) щедрость дяди Тоби моментально привели его в превосходнейшее расположение духа.

– Благородные души! – Бог да благословит вас и мортиры ваши! – мысленно проговорил мой отец.

Глава XXIII

– Все тихо и спокойно, – воскликнул отец, – по крайней мере, наверху: – не слышно, чтобы кто-нибудь двигался. – Скажи, пожалуйста, Трим, кто там в кухне? – В кухне нет ни души, – с низким поклоном отвечал Трим, – кроме доктора Слопа. – Экий сумбур! – вскричал отец (вторично вскакивая с места), – сегодня все пошло шиворот-навыворот! Если бы я верил в астрологию, братец (а кстати сказать, отец в нее верил), я голову дал бы на отсечение, что какая-нибудь двинувшаяся вспять планета остановилась над моим несчастным домом и переворачивает в нем каждую вещь вверх дном. – Помилуйте, я считал, что доктор Слоп наверху, с моей женой, и вы мне так сказали. – Каким же дьяволом этот чурбан может быть занят на кухне? – Он занят, с позволения вашей милости, – отвечал Трим, – изготовлением моста[159] Изготовлением моста. – Опять игра слов: bridge значит по-английски «мост» и «переносица».. – Как это любезно с его стороны, – заметил дядя Тоби, – передай, пожалуйста, мое нижайшее почтение доктору Слопу, Трим, и скажи, что я сердечно его благодарю.

Надо вам сказать, что дядя Тоби совершил такую же грубую ошибку насчет моста – как отец мой насчет мортир; – – но чтобы вы поняли, каким образом дядя Тоби мог ошибиться насчет моста, – боюсь, мне придется подробно описать вам весь путь, который привел его к нему; – – или, если опустить мою метафору (ведь нет ничего более неправомерного, чем пользование метафорами в истории), – – – чтобы вы правильно поняли всю естественность этой ошибки дяди Тоби, мне придется, хотя и сильно против моего желания, рассказать вам об одном приключении Трима. Говорю: сильно против моего желания – только потому, что история эта в некотором роде здесь, конечно, не у места; законное ее место – или между анекдотов о любовных похождениях дяди Тоби с вдовой Водмен, в которых капралу Триму принадлежит немаловажная роль, – или посреди его и дяди Тоби кампаний на зеленой лужайке – ибо и здесь и там она пришлась бы в самую пору; – но если я ее приберегу для одной из этих частей моего рассказа – я испорчу мой теперешний рассказ; – если же я расскажу ее сейчас – мне придется забежать вперед и испортить дальнейшее.

– Что же прикажете мне делать в этом положении, милостивые государи?

– Расскажите ее сейчас, мистер Шенди, непременно расскажите. – Дурак вы, Тристрам, если вы это сделаете.

О невидимые силы (ведь вы – силы, и притом могущественные) – наделяющие смертного уменьем рассказывать истории, которые стоило бы послушать, – любезно показывающие ему, с чего их начинать – и чем кончать – – что туда вставлять – и что выпускать – и что оставлять в тени – и что поярче освещать! – – О владыки обширной державы литературных мародеров, видящие множество затруднений и несчастий, в которые ежечасно попадают ваши подданные, – придете вы мне на выручку?

Прошу вас и умоляю (в случае, если вы не пожелаете сделать для нас ничего лучше), каждый раз, когда в какой-нибудь части ваших владений случится, как вот сейчас, сойтись в одной точке трем разным дорогам, – ставьте вы, по крайней мере, на их пересечении указательный столб, просто из сострадания к растерявшимся рассказчикам, чтобы они знали, какой из трех дорог им надо держаться.

Глава XXIV

Хотя афронт, который потерпел дядя Тоби через год после разрушения Дюнкерка в деле с вдовой Водмен, укрепил его в решимости никогда больше не думать о прекрасном поле – – и обо всем, что к нему относится, – однако капрал Трим такого соглашения с собой не заключал. Действительно, в случае с дядей Тоби странное и необъяснимое столкновение обстоятельств неприметно вовлекло его в осаду сей прекрасной и сильной крепости. – В случае же с Тримом никакие обстоятельства не сталкивались, а только сам он столкнулся на кухне с Бригиттой; – – правда, любовь и почтение к своему господину были так велики у Трима и он так усердно старался подражать ему во всех своих действиях, что, употреби дядя Тоби свое время и способности на прилаживание металлических наконечников к шнуркам, – – честный капрал, я уверен, сложил бы свое оружие и с радостью последовал бы его примеру. Вот почему, когда дядя Тоби предпринял осаду госпожи, – капрал Трим немедленно занял позицию перед ее служанкой.

Признайтесь, дорогой мой друг Гаррик, которого я имею столько поводов уважать и почитать, – (а какие это поводы, знать не важно) – от вашей проницательности ведь не укрылось, какое множество драмоделов и сочинителей пьесок неизменно пользуются в последнее время в качестве образца моими Тримом и дядей Тоби. – – Мне дела нет, что говорят Аристотель, или Пакувий, или Боссю, или Риккобони[160] Пакувий Марк – римский трагический поэт II в. до н. э.; Боссю – см. прим. к стр. 169; Риккобони Луиджи Андреа (1676-1755) – итальянский актер, оставивший несколько сочинений, о театральном искусстве. – – (хотя я ни одного из них никогда не читал) – – но я убежден, что между простой одноколкой и vis-?-vis[161]Коляска с двумя противоположными сиденьями (франц.). мадам Помпадур меньше различия, чем между одиночной любовной интригой и интригой двойной, которая пышно развернута и разъезжает четверкой, гарцующей с начала до конца большой драмы. – Простая, одиночная, незамысловатая интрига, сэр, – – совершенно теряется в пяти действиях; – – но от этого мне ни тепло, ни холодно.

После ряда отраженных атак, которые дядя Тоби предпринимал в течение девяти месяцев и о которых дан будет в свое время самый подробный отчет, дядя Тоби, честнейший человек! счел необходимым отвести свои силы и не без некоторого возмущения снять осаду.

Капрал Трим, как уже сказано, не заключал такого соглашения ни с собой – – ни с кем-либо другим; – но так как верное сердце не позволяло ему ходить в дом, с негодованием покинутый его господином, – – он ограничился превращением своей части осады в блокаду, – – иными словами, не давал неприятелю прохода; – правда, он никогда больше не приближался к оставленному дому, однако, встречая Бригитту в деревне, он каждый раз или кивал ей, или подмигивал, или улыбался, или ласково смотрел на нее – или (когда допускали обстоятельства) пожимал ей руку – или дружески спрашивал ее, как она поживает, – или дарил ей ленту – – а время от времени, но только в тех случаях, когда это можно было сделать с соблюдением приличий, давал Бригитте… —

Точь-в-точь в таком положении вещи оставались пять лет, то есть от разрушения Дюнкерка в тринадцатом году до самого окончания дядиной кампании восемнадцатого года, недель за шесть или за семь перед событиями, о которых я рассказываю. – В одну лунную ночь Трим, уложив дядю в постель, вышел, по обыкновению, посмотреть, все ли благополучно в его укреплениях, – – и на дороге, отделенной от лужайки цветущими кустами и остролистом, – – заметил свою Бригитту.

Полагая, что на всем свете нет ничего более любопытного, чем великолепные сооружения, воздвигнутые им и дядей Тоби, капрал Трим вежливо и галантно взял свою даму за руку и провел ее на лужайку. Сделано это было не настолько скрытно, чтобы злоязычная труба Молвы не разнесла слух об этом из ушей в уши, пока он не достиг моего отца вместе с еще одной досадной подробностью, а именно, что в ту же ночь перекинутый через ров замечательный подъемный мост дяди Тоби, сооруженный и окрашенный на голландский манер, – был сломан и каким-то образом разлетелся на куски.

Отец мой, как вы заметили, не питал большого уважения к коньку дяди Тоби – он считал его самой смешной лошадью, на которую когда-нибудь садился джентльмен, и если только дядя Тоби не раздражал его своей слабостью, не мог без улыбки думать о нем, – – так что каждый раз, когда дядиному коньку случалось захромать или попасть в какую-нибудь беду, отец веселился и хохотал до упаду; но теперешнее злоключение было ему особенно по сердцу, оно сделалось для него неисчерпаемым источником веселых шуток. – – – Нет, серьезно, дорогой Тоби, – говорил отец, – расскажите мне толком, как случилась эта история с мостом? – Что вы ко мне так пристаете с ним? – отвечал дядя Тоби. – Я ведь уже двадцать раз вам рассказывал слово в слово так, как мне рассказал Трим. – Ну-ка, капрал, как это произошло? – кричал отец, обращаясь к Триму. – Сущее это было несчастье, с позволения вашей милости: – – я показывал наши укрепления миссис Бригитте и, находясь у самого края рва, оступился и соскользнул туда – Так, так, Трим! – восклицал отец – (загадочно улыбаясь и кивая головой – – но не перебивая его), – – – – и так как, с позволения вашей милости, я был крепко сцеплен с миссис Бригиттой, идя с ней под руку, то потащил ее за собой, вследствие чего она шлепнулась задом на мост. – – И так как нога Трима (кричал дядя Тоби, выхватывая рассказ изо рта у капрала) попала в кювет, он тоже повалился всей своей тяжестью на мост. – Была тысяча шансов против одного, – прибавлял дядя Тоби, – что бедняга сломает ногу. – Да, это верно! – подтверждал отец, – – недолго, и шею себе сломать, братец; Тоби, при таких оказиях. – – И тогда, с позволения вашей милости, мост – он ведь, как известно вашей милости, был очень легкий – сломался под нашей тяжестью и рассыпался на куски,

В других случаях, особенно же когда дядя Тоби имел несчастье обмолвиться хотя бы словечком о пушках, бомбах или петардах, – отец истощал все запасы своего красноречия (а они у него были не маленькие) в панегирике таранам древних – винее [162] Винея – подвижный оборонительный навес, употреблявшийся при осадных работах у римлян., которой пользовался Александр при осаде Тира. – – Он рассказывал дяде Тоби о катапультах сирийцев, метавших чудовищные камни на несколько сот футов и потрясавших до основания самые сильные укрепления; – описывал замечательный механизм баллисты , который так расхваливает Марцелин; – страшное действие пиробол , метавших огонь; – опасность теребры и скорпиона , метавших копья. – Но что все это, – говорил он, – по сравнению с разрушительными сооружениями капрала Трима? – Поверьте мне, братец Тоби, никакой мост, никакой бастион, никакие укрепленные ворота на свете не устоят против такой артиллерии.

Дядя Тоби никогда не пытался защищаться против этих насмешек, иначе, как удвоенным усердием в курении своей трубки; однажды вечером после ужина он напустил столько густого дыма в комнате, что отец мой, немного расположенный к чахотке, задохнулся в жестоком припадке кашля. Дядя Тоби тотчас вскочил, не чувствуя боли в паху, – и с превеликим состраданием стал возле стула брата, одной рукой поколачивая его по спине, а другой поддерживая ему голову и время от времени вытирая ему глаза чистым батистовым платком, который он тут же достал из кармана. – – Заботливость и участие дяди Тоби при оказании этих маленьких услуг – – были как нож в сердце моему отцу, он устыдился только что нанесенного брату огорчения. – – Пусть таран, катапульта или какое-либо другое орудие вышибут мне мозг, – сказал про себя отец, – – если я еще раз обижу этого достойнейшего человека!

Глава XXV

Оказалось, что починить подъемный мост невозможно, и Трим получил приказание немедленно приступить к постройке нового моста – – но уже по другой модели: дело в том, что как раз в то время открылись происки кардинала Альберони[163] Кардинал Альберони Джулио (1664-1752) – министр испанского короля Филиппа V; попытался вернуть утраченные по Утрехтскому миру испанские владения в Италии и занял с помощью сильного флота остров Сардинию, отошедший от Испании по этому миру к Австрии, а потом Сицилию, доставшуюся Савойе. Захват этот вызвал противодействие Англии и Франции, которые заключили между собой союз, несмотря на происки Альберони, старавшегося отвлечь Англию поддержкой претендента на английский престол (сына изгнанного Иакова II Стюарта) и переговорами с шведским королем Карлом XII, который также должен был оказать претенденту помощь. После поражения, нанесенного испанскому флоту английской эскадрой у города Мессины в 1718 г., Альберони вынужден был очистить оба острова., и дядя Тоби, справедливо предвидя неизбежность возникновения войны между Испанией и Империей и вероятность перенесения операций будущей кампании в Неаполь или в Сицилию, – – решил остановить выбор на итальянском мосте – – (дядя Тоби, кстати сказать, был недалек от истины в своих предположениях) – – но отец, который был несравненно более искусным политиком и настолько же превосходил дядю Тоби в делах государственных насколько дядя Тоби был выше его на полях сражений, – убедил брата, что если испанский король и император вцепятся друг другу в волосы, то Англия, Франция и Голландия в силу ранее принятых обязательств тоже принуждены будут принять участие в драке; – а в таком случае, – говорил он, – воюющие стороны, братец Тоби, – это так же верно, как то, что мы с вами живы, – снова бросятся врассыпную на прежнюю арену борьбы, во Фландрию; – тогда что вы будете делать с вашим итальянским мостом?

– – Тогда мы его доделаем по старой модели, – воскликнул дядя Тоби.

Когда капрал Трим уже наполовину закончил мост в этом стиле – – дядя Тоби обнаружил в нем один существенный недостаток, о котором никогда раньше серьезно не думал. Мост этот подвешен был с обеих сторон на петлях и растворялся посередине, так что одна его половина отводилась по одну сторону рва, а другая – по другую. Выгода тут заключалась в том, что тяжесть моста разделялась на две равные части, и дядя Тоби мог, таким образом, поднимать его и опускать концом своего костыля одной рукой, а при слабости его гарнизона это было все, чем он мог располагать, – но были также неустранимые неудобства; – – ведь при таком устройстве, – говорил дядя, – я оставляю половину моего моста во власти неприятеля – – какой же мне тогда прок, скажите на милость, от другой его части?

Самым простым лекарством против этого было бы, конечно, укрепить мост на петлях только с одного конца, так, чтобы он поднимался весь сразу и торчал, как столб, – – – но это было отвергнуто по вышеуказанной причине.

Целую неделю потом дядя склонялся к мысли построить такой мост, который двигался бы горизонтально, так чтобы, оттягивая его назад, препятствовать переправе, а толкая вперед, ее восстанавливать, – – три знаменитых моста такого рода ваши милости, может быть, видели в Шпейере, перед тем как они были разрушены, – и один в Брейзахе, который, если не ошибаюсь, существует и поныне; – но так как отец мой с большой настойчивостью советовал дяде Тоби не иметь никакого дела с поворотными мостами – и дядя, кроме того, предвидел, что такой мост только увековечит память о злоключении капрала, – – то он переменил решение в пользу моста, изобретенного маркизом де Лопиталем, который так обстоятельно и научно описан Бернулли-младшим[164] Маркиз де Лопиталь Гийом-Франсуа-Антуан (1661-1704) – французский математик; Бернулли Иоганн (1667-1748) – швейцарский математик., как ваши милости могут убедиться, заглянув в Act. Erud. Lipsi an. 1695, – такие мосты удерживаются в устойчивом равновесии свинцовым грузом, который их охраняет не хуже двух часовых, если мост выведен в форме кривой линии, как можно больше приближающейся к циклоиде. Дядя Тоби понимал природу параболы не хуже других в Англии – но он не был таким же знатоком циклоиды; – он, правда, толковал о ней каждый день, – – мост вперед не подвигался. – – Мы расспросим кого-нибудь о ней, – сказал дядя Тоби Триму.

Глава XXVI

Когда вошел Трим и сказал отцу, что доктор Слоп занят на кухне изготовлением моста, – дядя Тоби – в мозгу которого история с ботфортами вызвала целую вереницу военных представлений – – тотчас забрал себе в голову, что доктор Слоп мастерит модель моста маркиза де Лопиталя. – – Это очень любезно с его стороны, – сказал дядя Тоби, – – передай, пожалуйста, мое нижайшее почтение доктору Слопу, Трим, и скажи, что я сердечно его благодарю.

Если бы голова дяди Тоби была ящиком с панорамой, а отец мой все время в него смотрел, – – он не мог бы иметь более отчетливого представления о работе дядиной фантазии, чем то, которое у него было; вот почему, несмотря на катапульту, тараны и свои проклятия им, он уже начинал торжествовать.

– Как вдруг ответ Трима мигом сорвал лавры с чела его и изорвал их в клочки.

Глава XXVII

– – Этот ваш злополучный подъемный мост… – проговорил отец. – Сохрани боже вашу милость, – воскликнул Трим, – это мост для носа молодого барина. – – Вытаскивая его на свет своими гадкими инструментами, доктор, говорит Сузанна; расплющил ему нос в лепешку, вот он и мастерит теперь что-то вроде моста с помощью ваты и кусочка китового уса из Сузанниного корсета, чтобы его выпрямить.

– – Проводите меня поскорее, братец Тоби, – вскричал отец, – в мою комнату.

Глава XXVIII

С первой же минуты, как я сел писать мою жизнь для забавы света и мои мнения в назидание ему, туча нечувствительно собиралась над моим отцом. – – Поток мелких неприятностей и огорчений устремился на него. – – Все пошло вкривь, по его собственному выражению; теперь гроза собралась и каждую минуту готова была разразиться и хлынуть ему прямо на голову.

Я приступаю к этой части моей истории в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло грудь, преисполненную дружеских чувств к людям. – – – Нервы мои все больше сдают во время этого рассказа. – С каждой написанной строчкой я чувствую, как пульс мой бьется все слабее, как исчезает беспечная веселость, каждый день побуждающая меня говорить и писать тысячу вещей, о которых мне следовало бы молчать. – – И даже сию минуту, макая перо в чернила, я невольно подметил, с какой осмотрительностью, с каким безжизненным спокойствием и торжественностью это было мной сделано. – – Господи, как это непохоже на порывистые движения и необдуманные жесты, которые так в твоих привычках, Тристрам, когда ты садишься писать в другом настроении – – роняешь перо – проливаешь чернила на стол и на книги – – как будто перо, чернила, книги и мебель тебе ничего не стоят!

Глава XXIX

– – Я не намерен пускаться с вами в спор по этому вопросу – да, да, – но я совершенно убежден, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении.

Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах. – – – Ладонь его правой руки, когда он упал на кровать, легла ему на лоб и, покрыв большую часть глаз, скользнула вместе с головой вниз (вслед за откинувшимся назад локтем), так что он уткнулся носом в одеяло; – левая его рука бессильно свесилась с кровати и сгибами пальцев коснулась торчавшей из-под кровати ручки ночного горшка; – – его правая нога (левую он подобрал к туловищу) наполовину вывалилась из кровати, край которой резал ему берцовую кость. – – – Он этого не чувствовал. Застывшее, окаменелое горе завладело каждой чертой его лица. – Раз он вздохнул – грудь его все время тяжело колыхалась – но не промолвил ни слова.

У изголовья кровати, с той стороны, куда отец мой повернулся спиной, стояло старое штофное кресло, обитое кругом материей в оборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. – – Дядя Тоби сел в него.

Пока горе нами не переварено – – всякое утешение преждевременно; – – а когда мы его переварили – – утешать слишком поздно; таким образом, вы видите, мадам, как метко должен целить утешитель между двумя этими крайностями, ведь мишень его тоненькая, как волосок. Дядя Тоби брал всегда или слишком влево, или слишком вправо и часто говорил, что, по его искреннему убеждению, он скорее мог бы попасть в географическую долготу; вот почему, усевшись в кресло, он слегка подтянул полог, достал батистовый платок – слеза у него была к услугам каждого – – глубоко вздохнул – – но не нарушил молчания.

Глава XXX

– – «Не все то барыш, что попало в кошелек». – – Несмотря на то что мой отец имел счастье прочитать курьезнейшие книги на свете и сам вдобавок отличался самым курьезным образом мыслей, каким когда-либо наделен был человек, все-таки ему в конечном итоге приходилось попадать впросак – – – ибо этот умственный склад подвергал его прекурьезным и престранным горестям; превосходным их примером может служить сразившее его теперь несчастье.

Разумеется, повреждение переносицы новорожденного акушерскими щипцами – – хотя бы даже пущенными в дело по всем правилам науки – – огорчило бы каждого, кому ребенок стоил такого труда, как моему отцу; – – – все-таки оно не объясняет размеров его горя и не оправдывает его малодушной и нехристианской покорности ему.

Чтоб это объяснить, мне придется оставить отца на полчаса в постели – – а доброго дядю Тоби в старом, обитом бахромой кресле возле него.

Глава XXXI

– – Я считаю это требование чрезмерным, – – воскликнул мой прадед, скомкав бумагу и швырнув ее на стол. – – По этому документу, мадам, у вас всего-навсего две тысячи фунтов, ни шиллинга больше – – а вы настаиваете на выплате вам по триста фунтов вдовьей пенсии в год. – —

– Потому что, – отвечала моя прабабка, – у вас мало или совсем нет носа, сэр. – —

Но прежде чем я решусь употребить слово нос еще раз – – во избежание всякой путаницы в том, что будет сказано по этому предмету в этой интересной части моей истории, было бы, может быть, недурно пояснить, что я под ним разумею, и определить со всей возможной тщательностью и точностью желательное мне значение этого термина; ибо, по моему убеждению, единственно небрежностью писателей и их упорным нежеланием соблюдать эту предосторожность объясняется тот факт – – что ни одно богословское полемическое сочинение не является таким ясным и доказательным, как сочинения о Блуждающих огнях или других столь же солидных материях философии и естествознания. В таком случае, если мы не расположены блуждать наобум до Страшного суда, что же нам остается перед выступлением в путь – – – как не дать читателям хорошее определение главного слова, с которым мы больше всего имеем дело, – и твердо держаться этого определения, разменивая его, как гинею, на мелкую монету? – Когда это сделано – пусть-ка сам отец всякой путаницы попробует нас запутать – или вложить в голову нам или нашим читателям иной смысл!

В книгах безупречной нравственности и железной логики, вроде той, что лежит перед вами, – такая небрежность непростительна; небо свидетель, как жестоко пришлось мне поплатиться за то, что я дал столько поводов для двусмысленных толкований – и чересчур полагался все время на чистоту воображения моих читателей.

– – Здесь два смысла, – воскликнул Евгений во время нашей прогулки, тыкая указательным пальцем правой руки в слово расщелина на сто тринадцатой странице этой несравненной книги, – здесь два смысла, – – сказал он. – А здесь две дороги, – возразил я, обрывая его, – – грязная и чистая – – по какой же мы пойдем? – – По чистой, разумеется, по чистой, – отвечал Евгений. – Евгений, – сказал я, останавливаясь перед ним и кладя ему руку на грудь, – – определять – значит не доверять. – – Так посрамил я Евгения; но посрамил, по своему обыкновению, как дурак. – – Утешает меня только то, что я не упрямый дурак; и вот почему.

Я определяю нос следующим образом – – но предварительно прошу и умоляю моих читателей, как мужеского, так и женского пола, какого угодно возраста, вида и звания, ради бога и спасения души своей, остерегаться искушений и наущений диавола и не допускать, чтобы он каким-нибудь обманом или хитростью вкладывал в умы их другие мысли, чем те, что я вкладываю в свое определение. – – Ибо под словом нос на всем протяжении этой длинной главы о носах и во всех других частях моего произведения, где встречается слово нос , – под этим словом, торжественно всем объявляю, я разумею нос, и только нос.

Глава XXXII

– – Потому что, – еще раз повторила моя прабабка, – – У вас мало или совсем нет носа, сэр. – – —

– Фу ты, дьявол! – воскликнул мой прадед, хлопнув себя рукой по носу, – он вовсе не такой уж маленький – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца. – – А надо сказать, что нос моего прадеда был во всех отношениях похож на носы мужчин, женщин и детей, которых Пантагрюэль нашел на острове Энназин[165] Остров Энназин. – См. Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль, кн. IV, гл. IX.. – – Мимоходом замечу, если вы желаете узнать диковинный способ родниться, существующий у такого плосконосого народа, – – вам надо прочитать книгу Рабле: – самостоятельно вы до этого никогда не додумаетесь. – —

– – Он имел форму трефового туза, сэр.

– – На целый дюйм, – продолжал мой прадед, приподняв кверху кончик своего носа большим и указательным пальцами и повторяя свое утверждение, – – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца, мадам. – Вы, должно быть, хотите сказать – вашего дяди, – возразила моя прабабка.

– – Мой прадед признал себя побежденным. – Он расправил бумагу и подписал условие.

Глава XXXIII

– – Какую незаконную вдовью пенсию, дорогой мой, выплачиваем мы из нашего маленького состояния! – проговорила моя бабушка, обращаясь к дедушке.

– У отца моего, – отвечал дедушка, – нос был не больше, с вашего позволения, дорогая моя, чем вот этот бугорок на моей руке. – —

А надо вам сказать, что моя прабабка пережила моего дедушку на двенадцать лет; таким образом, в продолжение всего этого времени отцу моему каждые полгода – (в Михайлов день и в Благовещенье) – приходилось выплачивать по сто пятьдесят фунтов вдовьей пенсии.

Не было на свете человека, который выполнял бы свои денежные обязательства с большей готовностью, чем мой отец.

– – – Отсчитывая первые сто фунтов, он бросал на стол одну гинею за другой теми бойкими швырками искреннего доброжелательства, какими способны бросать деньги щедрые, и только щедрые души; но переходя к остальным пяти десяткам – он обыкновенно немедля издавал громкое «Гм!» – озабоченно потирал себе нос внутренней стороной указательного пальца – – осторожно просовывал руку за подкладку своего парика – разглядывал каждую гинею с обеих сторон, когда разлучался с ней, – и редко доходил до конца пятидесяти фунтов, не прибегая к помощи носового платка, которым он вытирал себе виски.

Избавь меня, о милостивое небо, от несносных людей, которые совершенно не считаются со всеми этими импульсивными движениями! – Пусть, никогда – о, никогда – не доведется мне отдыхать под шатрами таких людей, неспособных затормозить свою машину и пожалеть всякого, кто порабощен властью привычек, привитых воспитанием, и предубеждений, унаследованных от предков!

В течение, по крайней мере, трех поколений этот догмат о преимуществе длинных носов постепенно укоренялся в нашем семействе. – Традиция была все время за него, и каждое полугодие укреплению его содействовал Карман ; таким образом, эксцентричность ума моего отца в настоящем случае не могла притязать на всю честь его изобретения, как в случае почти всех других его странных суждений. – Догмат о носах он, можно сказать, в значительной степени всосал с молоком матери. Однако он привнес и свою долю. – Если ошибочное мнение (допустим, что оно было действительно ошибочным) посажено было в нем воспитанием, отец мой его поливал и вырастил до полной зрелости.

Высказывая свои мысли по этому предмету, он часто объявлял, что не понимает, каким образом самый могущественный род в Англии мог бы устоять против непрерывного следования шести или семи коротких носов. – И обратно, – продолжал он обыкновенно, – было бы одной из величайших загадок гражданской жизни, если бы то же самое число длинных и крупных носов, следуя один за другим по прямой линии, не вознесло их обладателей на самые важные посты в королевстве. – Он часто хвастался, что семейство Шенди занимало весьма высокое положение при короле Гарри VIII, но обязано оно было своим возвышением не какой-нибудь политической интриге, – говорил он, – а только указанному обстоятельству; – однако, подобно другим семействам, – прибавлял он, – оно испытало на себе превратности судьбы и никогда уже не оправилось от удара, нанесенного ему носом моего прадеда. – Подлинно был он трефовым тузом, – восклицал отец, качая головой, – настолько же никчемным для его несчастного семейства, как карточный туз, вышедший в козыри.

– – Тихонько, тихонько, друг читатель! – – куда это тебя уносит фантазия? – – Даю честное слово, под носом моего прадеда я разумею наружный орган обоняния или ту часть человека, которая торчит на его лице – и которая, по словам художников, в хороших крупных носах и на правильно очерченных лицах должна составлять полную треть последних – если мерить сверху вниз, начиная от корней волос. – —

– – Как тяжело приходится писателю в таких положениях!

Глава XXXIV

Великое счастье, что природа наделила человеческий ум такой же благодетельной глухотой и неподатливостью к убеждениям, какая наблюдается у старых собак – – «к выучиванию новых фокусов».

В какого мотылька мгновенно превратился бы величайший на свете философ, если бы читаемые им книги, наблюдаемые факты и собственные мысли заставляли его непрестанно менять убеждения!

Отец мой, как я вам говорил в прошлом году[166] В прошлом году – то есть в первых двух томах «Тристрама», выпущенных за год до выхода III и IV томов., был не таков, он этого терпеть не мог. – Он подбирал какое-нибудь мнение, сэр, как первобытный человек подбирает яблоко. – Она становится его собственностью – и если он не лишен мужества, то скорее расстанется с жизнью, чем от него откажется. – —

Я знаю, что Дидий, великий цивилист, будет это оспаривать и возразит мне: откуда у вашего первобытного человека право на это яблоко? Ex confesso[167]Бесспорно (лат.)., скажет он, – – все находилось тогда в естественном состоянии – и потому яблоко принадлежит столько же Франку, сколько и Джону. Скажите, пожалуйста, мистер Шенди, какую грамоту может он предъявить на него? с какого момента яблоко это сделалось его собственностью? когда он остановил на нем свой выбор? или когда сорвал его? или когда разжевал? или когда испек? или когда очистил? или когда принес домой? или когда переварил? – – или когда – – —? – – Ибо ясно, сэр, что если захват яблока не сделал его собственностью первобытного человека – – то и никакое последующее его действие не могло этого сделать.

– Брат Дидий, – скажет в ответ Трибоний – (а так как борода цивилиста и знатока церковного права Трибония на три с половиной и три восьмых дюйма длиннее бороды Дидия, – я рад, что он за меня заступается и больше не буду утруждать себя ответом), – ведь дело решенное, как вы можете в этом убедиться на основании отрывков из кодексов Григория и Гермогена[168] Кодексы Григория и Гермогена – дошедшие до нас в отрывках кодексы римского права конца III и начала IV в. н. э.; ими пользовались в качестве материала составители кодекса Юстиниана (VI в.). – Кодексом Людовика (Луи) иногда называют королевские ордонансы (повеления) 1669 и 1670 гг. во Франции. и всех кодексов от Юстиниана и до Луи и Дезо, – что пот нашего лица и выделения нашего мозга такая же наша собственность, как и штаны, которые на нас надеты; – – поскольку же названный пот и т. д. каплет на названное яблоко в результате трудов, потраченных на его поиски и срывание; поскольку, сверх того, он расточается и нерасторжимо присоединяется человеком, сорвавшим яблоко, к этому яблоку, им сорванному, принесенному домой, испеченному, очищенному, съеденному, переваренному и так далее, – – то очевидно, что сорвавший яблоко своим действием примешал нечто свое к яблоку, ему не принадлежавшему, и тем самым приобрел его в собственность; – или, иными словами, яблоко является яблоком Джона.

При помощи такой же ученой цепи рассуждений отец мой отстаивал все свои суждения; он не щадил трудов на их раздобывание, и чем дальше лежали они от проторенных путей, тем бесспорнее было его право на них. – Ни один смертный на них не претендовал; вдобавок, ему стоило таких же усилий состряпать их и переварить, как и вышерассмотренное яблоко, так что они с полным правом могли называться его неотъемлемой собственностью. – – Потому-то он так крепко и держался за них зубами и когтями – бросался на все, за что только мог ухватиться, – – словом, окапывал и укреплял их кругом таким же количеством валов и брустверов, как дядя Тоби свои цитадели.

Но ему приходилось считаться с одной досадной помехой – – скудостью необходимых для защиты материалов в случае энергичного нападения, поскольку лишь немногие великие умы употребили свои способности на сочинение книг о больших носах. Клянусь аллюром моей клячонки, это вещь невероятная! и я диву даюсь, когда раздумываю, сколько драгоценного времени и талантов расточено было на куда более ничтожные темы – – и сколько миллионов книг напечатано было на всех языках самыми различными шрифтами и выпущено в самых различных переплетах по вопросам и наполовину столько не содействующим объединению и умиротворению рода человеческого. Тем большее значение придавал отец тому, что можно было еще раздобыть; и хотя он часто потешался над библиотекой дяди Тоби – – – которая, к слову сказать, была Действительно забавна – но это не мешало ему самому собирать все книги и научные исследования о носах с такой же старательностью, как добрый мой дядя Тоби собирал все, что мог найти по фортификации. – – Правдам коллекция отца могла бы уместиться на гораздо меньшем столе – но не по твоей вине, милый мой дядя. – – —

Здесь – – но почему именно здесь – – – скорее, чем в какой-нибудь другой части моей истории, – – я не в состоянии сказать; – – а только здесь – – – сердце меня останавливает, чтобы раз навсегда заплатить тебе, милый мой дядя Тоби, дань, к которой меня обязывает твоя доброта. – – Позволь же мне здесь отодвинуть в сторону стул и, опустившись на колени, излить самые горячие чувства любви к тебе и глубочайшего уважения к твоему превосходному характеру, какие добродетель и искренний порыв когда-либо воспламеняли в груди племянника. – – – Мир и покой да осенят навеки главу твою! – Ты не завидовал ничьим радостям – – не задевал ничьих мнений. – – Ты не очернил ничьей репутации – – ни у кого не отнял куска хлеба: тихонечко, в сопровождении верного Трима, обежал ты рысцой маленький круг твоих удовольствий, никого не толкнув по дороге; – для каждого человека в горе находилась у тебя слеза – для каждого нуждающегося находился шиллинг.

Пока у меня будет чем заплатить садовнику – дорожка от твоей двери на лужайку не зарастет травой. – Пока у семейства Шенди будет хоть четверть акра земли, твои укрепления, милый дядя Тоби, останутся нетронутыми.

Глава XXXV

Коллекция моего отца была невелика, но зато она состояла из редких книг, и это показывало, что он затратил не мало времени на ее составление; отцу, правда, очень посчастливилось сделать удачный почин: достать почти за бесценок пролог Брюскамбиля[169] Брюскамбиль – театральный псевдоним актера Делорье, автора ряда юмористических книг в стиле Рабле, к числу которых принадлежит и вышедшая в 1612 г. под заглавием «Fantaisies fac?tieuses» («Забавные фантазии»), где находится пролог о длинных носах. о длинных носах – ибо он заплатил за своего Брюскамбиля всего три полукроны, да и то только благодаря острому зрению букиниста, заметившего, с какой жадностью отец схватил эту книгу. – Во всем христианском мире, – сказал букинист, – – не сыщется и трех Брюскамбилей, если не считать тех, что прикованы цепями в библиотеках любителей. – Отец швырнул деньги с быстротой молнии – сунул Брюскамбиля за пазуху – – и помчался с ним домой с Пикадилли на Кольмен-стрит, точно он уносил сокровище, всю дорогу крепко прижимая Брюскамбиля к груди.

Для тех, кто еще не знает, какого пола Брюскамбиль, – – ведь пролог о длинных носах легко мог быть написан и мужчиной и женщиной, – – не лишнее будет, прибегнув к сравнению, – сказать, что по возвращении домой отец мой утешался с Брюскамбилем совершенно так же, ставлю десять против одного, как ваша милость утешалась с вашей первой любовницей – – то есть с утра до вечера – что, в скобках замечу, может быть, и чрезвычайно приятно влюбленному – но доставляет мало или вовсе не доставляет развлечения посторонним. – Заметьте, я не провожу моего сравнения дальше – глаза у отца были больше, чем аппетит, – рвение больше, чем познания, – он остыл – его увлечения разделились – – он раздобыл Пригница – приобрел Скродера, Андреа, Парея, «Вечерние беседы» Буше[170] Парей – Паре Амбруаз (1517-1590), французский врач, прославившийся открытием лигатуры (перевязки) артерий; Буше Гийом де Брокур (1513-1594) – автор «Soir?es» («Вечерних бесед»), вышедшего в 1584 г. сборника шуток и прибауток, анекдотов, подчас непристойных, образец галльского остроумия, рассеянного в старых фаблио и сказках. и, главное, великого и ученого Гафена Слокенбергия, о котором мне предстоит еще столько говорить – – что сейчас я не скажу о нем ничего.

Глава XXXVI

Ни одна из книжек, которые отец мой с таким трудом раздобывал и изучал для подкрепления своей гипотезы, не принесла ему на первых порах более жестокого разочарования, чем знаменитый диалог между Памфагом и Коклесом, написанный целомудренным пером великого и досточтимого Эразма[171] Эразм Роттердамский (1467-1536) – знаменитый голландский гуманист. Цитируемое здесь место из его «Colloquia» («Разговоров»), появившихся в 1518 г., находится в диалоге «De captandis sacerdotiis» («О погоне за церковными должностями»)., относительно различного употребления и подходящего применения длинных носов. – – Только, пожалуйста, голубушка, если у вас есть хоть малейшая возможность, ни пяди не уступайте Сатане, не давайте ему оседлать в этой главе ваше воображение; а если он все-таки изловчится и вскочит на него – – будьте, заклинаю вас, необъезженной кобылицей: скачите, гарцуйте, прыгайте, становитесь на дыбы – лягайтесь и брыкайтесь , пока не порвете подпруги или подхвостника, как Скотинка-хворостинка , и не сбросите его милость в грязь. – – Вам нет надобности его убивать. – —

– – А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка ? – Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это все равно как если бы спросили, в каком году ( ab urbe condita [172]От основания города (то есть Рима) (лат.).) возгорелась вторая пуническая война. – Кто была Скотинка-хворостинка! – Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или, – основываясь на изучении великого святого Паралипоменона[173] Паралипоменон (греч.) – означает «опущенное»; так называются в Библии исторические книги, которые служат дополнением к «Книгам царей». – я вам посоветую лучше сразу же бросить эту книгу; ибо без обширной начитанности, под которой, как известно вашему преподобию, я разумею обширные познания, вы столь же мало способны будете постигнуть мораль следующей мраморной страницы (пестрой эмблемы моего произведения!), как величайшие мудрецы со всей их проницательностью неспособны были разгадать множество мнений, выводов и истин, которые и до сих пор таинственно сокрыты под темной пеленой страницы, закрашенной черным[174] Мораль следующей мраморной страницы… закрашенной черным. – В английских изданиях Стерна здесь действительно находился вкладыш из мраморной бумаги, а XII глава первой книги заканчивалась закрашенной черным страницей..

Глава XXXVII

«Nihil me poenitet hujus nasi», – сказал Памфаг; – – то есть – «Нос мой вывел меня в люди». – «Nec est, cur poeniteat», – отвечает Коклес; то есть «да и каким образом, черт возьми, мог бы такой нос сплоховать?»

Вопрос, как видите, поставлен был Эразмом, как этого и желал отец, с предельной ясностью; но отец был разочарован, не находя у столь искусного пера ничего, кроме простого установления факта; оно вовсе не было приправлено той спекулятивной утонченностью или той изощренной аргументацией, которыми небо одарило человеческий ум для исследования истины и борьбы за нее со всеми и каждым.

– – – Сначала отец ужасно бранился и фыркал – ведь иметь знаменитое имя чего-нибудь да стоит. Но так как автором этого диалога был Эразм, он скоро опомнился и с великим прилежанием перечитал его еще и еще раз, тщательно изучая каждое слово и каждый слог в их самом точном и буквальном значении, – однако ничего Не мог выудить из них этим способом. – Быть может, тут заключено больше, чем сказано, – проговорил отец. – Ученые люди, брат Тоби, не пишут диалогов о длинных носах зря. – – Я изучу мистический и аллегорический смысл – – тут есть над чем поломать голову, братец.

Отец продолжал читать. – – —

Тут я нахожу нужным осведомить ваши преподобия и ваши милости, что помимо разнообразных применений длинных носов в морском деле, перечисляемых Эразмом, автор диалога утверждает, что длинный нос бывает также очень полезен в домашнем обиходе; ведь в случае нужды – и при отсутствии раздувальных мехов, он отлично подойдет ad excitandum focum (для разжигания огня).

Природа была чрезвычайно расточительна, оделяя отца своими дарами, и заронила в него семена словесной критики так же глубока, как и семена всех прочих знаний, – и потому он достал перочинный нож и принялся экспериментировать над фразами, чтобы посмотреть, нельзя ли врезать в них лучший смысл. – Еще одна буква, брат Тоби, – промолвил отец, – и я доберусь до сокровенного смысла Эразма. – Вы уже вплотную подошли к нему, братец, – отвечал дядя, – по совести вам говорю. – – Какой ты быстрый! – воскликнул отец, продолжая скоблить, – я, может быть, еще в семи милях от него. – Нашел, – – проговорил отец, щелкнув пальцами. – Гляди-ка, милый брат Тоби, – как ловко я восстановил смысл. – Но ведь вы исковеркали слово, – возразил дядя Тоби. – Отец надел очки – прикусил губу – и в гневе вырвал страницу.

Глава XXXVIII

О Слокенбергий! правдивый изобразитель моих disgrazie[175]Несчастий (итал.)., – о печальный предсказатель стольких превратностей и ударов, стегавших меня на самых различных поприщах моей жизни вследствие малости моего носа (другой причины я, по крайней мере, не знаю), – скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? – уверен ли ты, что его слышал?) – – впервые тебе крикнул: – Ну же – ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь – пренебреги твоими развлечениями – собери все силы и способности существа твоего – – не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах.

Каким образом весть об этом доставлена была в сенсорий Слокенбергия – – и знал ли Слокенбергий, чей палец коснулся клавиши – – и чья рука раздувала мехи, – – об этом мы можем только строить догадки – – ибо сам Гафен Слокенбергий скончался и уже более девяноста лет лежит в могиле.

На Слокенбергий играли, насколько мне известно, как на каком-нибудь из учеников Витфильда[176] Витфильд Джордж (1714-1770) – был (вместе с Джоном Весли) основателем методизма – секты, получившей широкое распространение в XVIII в., – – иными словами, сэр, так отчетливо распознавая, который из двух мастеров упражнялся на его инструменте , – что всякие логические рассуждения на этот счет излишни.

– – В самом деле, Гафен Слокенбергий, излагая мотивы и основания, побудившие его потратить столько лет своей жизни на одно это произведение, – в конце своих пролегомен, которые, кстати сказать, должны бы стоять на первом месте – – не помести их переплетчик по недосмотру между оглавлением книги и самой книгой, – Гафен Слокенбергий сообщает читателю, что по достижении сознательного возраста, когда он в состоянии был спокойно сесть и поразмыслить о настоящем месте и положении человека, а также распознать главную цель и смысл его существования, – – или – – чтобы сократить мой перевод, ибо книга Слокенбергия написана по-латыни и в этой части довольно-таки многословна, – – с тех пор как я, – говорит Слокенбергий, – стал понимать кое-что – – или, вернее, что есть что – – и мог заметить, что вопрос о длинных носах трактовался всеми моими предшественниками слишком небрежно, – – я, Слокенбергий, ощутил мощный порыв и услышал в себе громкий голос, властно призывавший меня препоясаться для этого подвига.

Надо отдать справедливость Слокенбергию, он выступил на арену, вооружившись более крепким копьем и взяв гораздо больший разбег, чем все, кто до него выступали на этом поприще, – – и он действительно во многих отношениях заслуживает быть поставленным на пьедестал как образец, которого следует держаться в своих книгах всем писателям, по крайней мере авторам многотомных произведений, – – ибо он охватил, сэр, весь предмет – исследовал диалектически каждую его часть – он довел его до предельной ясности, осветив теми вспышками, что высекались столкновением природных его дарований, – или направив на него лучи своих глубочайших научных познаний – сличая, собирая и компилируя – – выпрашивая, заимствуя и похищая на своем пути все, что было написано и сказано по этому предмету в школах и академиях ученых, – вследствие чего книга Слокенбергия справедливо может рассматриваться не просто как образец – но как исчерпывающий свод и подлинный устав о носах , охватывающий все необходимые или могущие понадобиться сведения о них.

По этой причине я не стану распространяться о множестве (в других отношениях) ценных книг и трактатов из собрания моего отца, написанных или прямо о носах – или лишь косвенно их касающихся; – – таких, например, как лежащий в настоящую минуту передо мной на столе Пригниц, который с бесконечной ученостью и на основании беспристрастнейшего научного обследования свыше четырех тысяч различных черепов в перешаренных им двух десятках покойницких Силезии – сообщает нам, что размеры и конфигурация костных частей человеческих носов любой страны или области, исключая Крымской Татарии, где все носы расплющены большим пальцем, так что о них невозможно составить никакого суждения, – гораздо более сходны, чем мы воображаем; – – различия между ними, по его словам, настолько ничтожны, что не заслуживают упоминания; – – статность же и красота каждого индивидуального носа, то, благодаря чему один нос превосходит другой и получает более высокую оценку, обусловлены хрящевыми и мясистыми его частями, в протоки и поры которых несутся кровь и жизненные духи, подгоняемые пылкостью и силой воображения, расположившегося тут же рядом (исключение составляют идиоты, которые, по мнению Пригница, много лет жившего в Турции, находятся под особым покровительством неба), – – откуда следует, – говорит Пригниц, – и не может не следовать, что пышность носа прямо пропорциональна пышности воображения его носителя.

По той же самой причине, то есть потому, что все это можно найти у Слокенбергия, я ничего не говорю и о Скродерии (Андреа), который, как всем известно, с таким жаром накинулся на Пригница – – доказывая на свой лад, сначала логически, а потом при помощи ряда упрямых фактов, что «Пригниц чрезвычайно удалился от истины, утверждая, будто фантазия рождает нос, тогда как наоборот – нос рождает фантазию».

– Тут ученые заподозрили Скродерия в некоем непристойном софизме – и Пригниц стал громко кричать на диспуте, что Скродерий подсунул ему эту мысль, – но Скродерий продолжал поддерживать свой тезис. – —

Отец между тем колебался, чью сторону ему принять в этом деле; как вдруг Амвросий Парей в один миг решил дело и вывел отца из затруднения, разом ниспровергнув обе системы, как Пригница, так и Скродерия.

Будьте свидетелем. – —

Я не сообщаю ученому читателю ничего нового – дальнейшим своим рассказом я только хочу показать ученым, что и сам знаю эту историю. – —

Названный Амвросий Парей, главный хирург и носоправ французского короля Франциска IX, был в большой силе у него и у двух его предшественников или преемников (в точности не знаю) и – если не считать промаха, допущенного им в истории с носами Тальякоция[177] Тальякоций – латинизированная фамилия итальянского хирурга Тальякоцци (1546-1599). и в его способе их приставлять, – признавался всей коллегией врачей того времени наиболее сведущим по части носов, превосходившим всех, кто когда-нибудь имел с ними дело.

Этот самый Амвросий Парей убедил моего отца, что истинной и действительной причиной обстоятельства, которое привлекло к себе всеобщее внимание и на которое Пригниц и Скродерий расточили столько учености, остроумия и таланта, – является нечто совсем иное – длина и статность носа обусловлены попросту мягкостью и дряблостью груди кормилицы – так же как приплюснутость и крохотность плюгавых носов объясняется твердостью и упругостью этого питающего органа у здоровых и полных жизни кормилиц; – такая грудь хотя и украшает женщину, однако губительна для ребенка, ибо его нос настолько ею сплющивается, нажимается, притупляется и охлаждается, что никогда не доходит ad mensuram suam legitimam[178]До законной своей величины (лат.).; – – но в случае дряблости или мягкости груди кормилицы или матери – уходя в нее, – говорит Парей, – как в масло, нос укрепляется, вскармливается, полнеет, освежается, набирается сил и приобретает способность к непрерывному росту[179] Нос укрепляется, вскармливается. – Ср. Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль, кн. I, гл. XL, заключительный абзац..

У меня есть только два замечания по поводу Парея: я отмечаю, во-первых, что он все это доказывает и объясняет с величайшим целомудрием и в самых пристойных выражениях, – да сподобится же душа его за это вечного мира и покоя!

И во-вторых, что помимо победоносного сокрушения систем Пригница и Скродерия – – гипотеза Амвросия Парея сокрушила одновременно систему мира и гармонии, царивших в нашем семействе, и в продолжение трех дней сряду не только сеяла раздор между моими отцом и матерью, но также опрокидывала вверх дном весь наш дом и все в нем, за исключением дяди Тоби.

Столь забавный рассказ о том, как поссорился муж со своей женой, верно, никогда еще, ни в какую эпоху и ни в какой стране не проникал наружу через замочную скважину выходной двери!

Моя матушка, надо вам сказать – – но мне надо сначала сказать вам пятьдесят более нужных вещей – я ведь обещал разъяснить сотню затруднений – тысяча несчастий и домашних неудач кучей валятся на меня одно за другим – – корова вторглась (на другой день утром) в укрепления дяди Тоби и съела два с половиной рациона травы, вырвав вместе с ней дерн, которым обложен был его горнверк и прикрытый путь, – Трим желает во что бы то ни стало предать ее военному суду – корове предстоит быть расстрелянной – Слопу быть распятым – мне самому отристрамиться и уже при крещении обратиться в мученика – – какие же мы все жалкие неудачники! – надо меня перепеленать – – однако некогда терять время на сетования. – Я покинул отца лежащим поперек кровати с дядей Тоби возле него в старом, обитом бахромой кресле и пообещал вернуться к ним через полчаса, а прошло уже тридцать пять минут. – – В такое затруднительное положение, верно, никогда еще не попадал ни один несчастный автор; ведь мне надо, сэр, закончить фолиант Гафена Слокенбергия – передать разговор между моим отцом и дядей Тоби о том, как решают вопрос Пригниц, Скродерий, Амвросий Парей, Понократ и Грангузье[180] Понократ и Грангузье – персонажи из «Гаргантюа и Пантагрюэля»: Понократ – воспитатель Гаргантюа, Грангузье – его отец., – перевести один рассказ Слокенбергия, а у меня уже просрочено целых пять минут! – Бедная моя голова! – О, если бы враги мои видели, что в ней творится!

Глава XXXIX

Более забавной сцены не бывало в нашем семействе. – – – Чтобы воздать ей должное – – – я снимаю здесь колпак и кладу его на стол возле самой чернильницы: это придаст выступлению моему по затронутому вопросу больше торжественности – – быть может, моя любовь и слишком пристрастное отношение к моим умственным способностям меня ослепляют, но я искренне думаю, что верховный творец и зиждитель всех вещей никогда еще (или, по крайней мере, в тот период времени, когда я сел писать эту историю) не создавал и не собирал воедино семейства – – в котором характеры были бы вылеплены или противопоставлены в этом смысле драматически более удачно, чем в нашем, или которое было бы столь щедро наделено или одарено уменьем разыгрывать такие бесподобные сцены и способностью непрерывно их разнообразить с утра до вечера, как семейство Шенди .

Но самой забавной из таких сцен на нашем домашнем театре была, повторяю, сцена – частенько разыгрывавшаяся из-за этого самого вопроса о длинных носах – – – особенно когда воображение моего отца распалялось его изысканиями и он непременно желал также распалить воображение дяди Тоби.

Дядя Тоби всячески шел отцу навстречу при таких его попытках; с бесконечным терпением часами высиживал он, куря свою трубку, между тем как отец трудился над его головой, пробуя и так и этак внедрить в нее гипотезы Пригница и Скродерия.

Были ли они выше понимания дяди Тоби – – или находились с ним в противоречии – или мозг его подобен был сырому труту, из которого невозможно добыть ни одной искры, – или был слишком загружен подкопами, минами, блиндами, куртинами и другими военными сооружениями, мешавшими дяде ясно разобраться в доктринах Пригница и Скродерия, – я не знаю – пусть схоластики – кухонные мужики, анатомы и инженеры передерутся из-за этого между собой. – —

Худо, конечно, тут было то, что каждое слово Слокенбергия отцу приходилось переводить для дяди Тоби с латинского, в котором отец был не очень силен, отчего перевод его не всегда оказывался безукоризненным – и преимущественно там, где требовалась полная точность. – Это, естественно, влекло за собой другую беду: – когда отец особенно усердствовал в своих стараниях открыть дяде Тоби глаза – – мысли его настолько же опережали перевод, насколько перевод опережал мысли дяди Тоби; – – разумеется, как то, так и другое мало способствовало понятности наставлений моего отца.

Глава XL

Дар логически мыслить при помощи силлогизмов – я разумею у человека – ибо у высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, – все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции [181] Посредством интуиции. – См. Локк, Опыт, кн. IV, гл. 17, 14.; – низшие же существа, как хорошо известно вашим милостям, – – умозаключают посредством своих носов; впрочем, есть такой плавающий по морям (правда, не совсем спокойно) остров, обитатели которого, если мои сведения меня не обманывают, одарены замечательной способностью умозаключать точно таким же способом, нередко достигая при этом отличных результатов. – – Но это к делу не относится. – —

Дар проделывать это подобающим для нас образом – или великая и главнейшая способность человека умозаключать состоит, как учат нас логики, в нахождении взаимного соответствия или несоответствия двух идей при посредстве третьей (называемой medius terminus[182]Средний термин (лат.).); совсем так, как кто-нибудь, по справедливому замечанию Локка[183] По справедливому замечанию Локка… – «Опыт», кн. IV, гл. 17, 18. Стерн дословно выписывает у Локка окончание абзаца, заменив слово «дома» словом «кегельбаны»., с помощью ярда находит у двух кегельбанов одинаковую длину, равенство которой не может быть обнаружено путем их сопоставления .

Если бы этот великий мыслитель обратил взоры на дядю Тоби и понаблюдал за его поведением, когда отец развивал свои теории носов, – как внимательно он прислушивается к каждому слову – и с какой глубокой серьезностью созерцает длину своей трубки каждый раз, когда вынимает ее изо рта, – – как подробно ее осматривает, держа между указательным и большим пальцем, сначала сбоку – потом спереди – то так, то этак, во всех возможных направлениях и ракурсах, – – то он пришел бы к заключению, что дядя Тоби держит в руках medius terminus и измеряет им истинность каждой гипотезы о длинных носах в том порядке, как отец их перед ним выкладывал. Это, в скобках замечу, было больше, нежели желал мой отец, – цель его философских лекций, стоивших ему такого труда, – заключалась в том, чтобы дать дяде Тоби возможность понять – – – а вовсе не обсуждать , – – в том, чтобы он мог держать граны и скрупулы учености – – а вовсе не взвешивать их. – – Дядя Тоби, как вы увидите в следующей главе, обманул оба эти ожидания.

Глава XLI

– Как жаль, – воскликнул в один зимний вечер мой отец, промучившись три часа над переводом Слокенбергия, – как жаль, – воскликнул отец, закладывая в книгу бумажную полоску от мотка ниток моей матери, – как жаль, брат Тоби, что истина окапывается в таких неприступных крепостях и так стойко держится, что иногда ее невозможно взять даже после самой упорной осады. – —

Но тут случилось, как не раз уже случалось раньше, что фантазия дяди Тоби, не находя для себя никакой пищи в объяснениях моего отца по поводу Пригница, – – – унеслась незаметно на лужайку с укреплениями; – – тело его тоже было бы не прочь туда прогуляться – – так что, будучи с виду глубокомысленно погруженным в свой medius terminus, – – дядя Тоби в действительности столь же мало воспринимал рассуждения моего отца со всеми его «за» и «против», как если бы отец переводил Гафена Слокенбергия с латинского языка на ирокезский. Но произнесенное отцом образное слово осада волшебной своей силой вернуло назад фантазию дяди Тоби с быстротой звука, раздающегося вслед за нажатием клавиши, – дядя насторожился – и отец, увидя, что он вынул изо рта трубку и придвигает свое кресло поближе к столу, словно желая лучше слышать, – отец с большим удовольствием повторил еще раз свою фразу – – – с той только разницей, что исключил из нее образное слово осада , дабы оградить себя от кое-каких опасностей, которыми оно ему угрожало.

– Как жаль, – сказал отец, – что истина может быть только на одной стороне, брат Тоби, – если поразмыслить, сколько изобретательности проявили все эти ученые люди в своих решениях о носах. – – Разве носы можно порешить? – возразил дядя Тоби.

Отец с шумом отодвинул стул – – встал – надел шляпу – – в четыре широких шага очутился перед дверью – толчком отворил ее – наполовину высунул наружу голову – захлопнул дверь – не обратил никакого внимания на скрипучую петлю – вернулся к столу – выдернул из книги Слокенбергия бумажную закладку от мотка моей матери – поспешно подошел к своему бюро – медленно вернулся назад – обмотал матушкину бумажку вокруг большого пальца – расстегнул камзол – бросил матушкину бумажку в огонь – раскусил пополам ее шелковую подушечку для булавок – набил себе рот отрубями – разразился проклятиями; – но заметьте! – проклятия его целили в мозг дяди Тоби – – уже и без того порядком задурманенный – – проклятия отца были заряжены только отрубями – но отруби, с позволения ваших милостей, служили не более как порохом для пули.

К счастью, припадки гнева у моего отца бывали непродолжительны; ибо, покуда они длились, они не давали ему ни минуты покоя; и ничто так не воспламеняло моего отца, – это одна из самых неразрешимых проблем, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться при наблюдениях человеческой природы, – ничто не оказывало такого взрывчатого действия на его гнев, как неожиданные удары, наносимые его учености простодушно-замысловатыми вопросами дяди Тоби. – – Даже если бы десять дюжин шершней разом ужалили его сзади в сто двадцать различных мест – он бы не мог проделать большего количества безотчетных движений в более короткое время – или прийти в такое возбуждение, как от одного несложного вопроса в несколько слов, некстати обращенного к нему, когда, позабыв все на свете, он скакал на своем коньке.

Дяде Тоби это было все равно – он с невозмутимым спокойствием продолжал курить свою трубку – в сердце его никогда не было намерения оскорбить брата – и так как голова его редко могла обнаружить, где именно засело жало, – – он всегда предоставлял отцу заботу остывать самостоятельно. – – В настоящем случае для этого потребовалось пять минут и тридцать пять секунд.

– Клянусь всем, что есть на свете доброго! – воскликнул отец, когда немного пришел в себя, заимствуя свою клятву из свода Эрнульфовых проклятий – (хотя, надо отдать отцу справедливость, он реже, чем кто-нибудь, этим грешил, как правильно сказал доктору Слопу во время беседы об Эрнульфе). – – Клянусь всем, что есть доброго и великого, братец Тоби, – сказал отец, – если бы не философия, которая оказывает нам такую могущественную поддержку, – вы бы вывели меня из терпения. – Помилуйте, под решениями о носах, о которых я вам говорил, я разумел, – и вы могли бы это понять, если бы удостоили меня капельки внимания, – разнообразные объяснения, предложенные учеными людьми самых различных областей знания, относительно причин коротких и длинных носов. – Есть одна только причина, – возразил дядя Тоби, – почему у одного человека нос длиннее, чем у другого: такова воля божья. – Это решение Грангузье[184] Это решение Грангузье. – См. Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль, кн. 1, гл. XL., – сказал отец. – Господь бог, – продолжал дядя Тоби, возведя очи к небу и не обращая внимания на слова отца, – создатель наш, творит и складывает нас в таких формах и пропорциях для таких целей, какие согласны с бесконечной его мудростью. – – Это благочестивое объяснение, – воскликнул отец, – но не философское – в нем больше религии, нежели здравого смысла. – Немаловажной чертой в характере дяди Тоби было то – – что он боялся бога и относился, с уважением к религии. – – Вот почему, как только отец произнес свое замечание, – дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро с еще большим усердием (хотя и более фальшиво), чем обыкновенно. – —

А что сталось с бумажной полоской от мотка ниток моей матери?

Глава XLII

Нужды нет – – в качестве швейной принадлежности бумажная полоска от мотка ниток могла иметь некоторое значение для моей матери – она не имела никакого значения для моего отца в качестве закладки в книге Слокенбергия. Каждая страница Слокенбергия была для отца неисчерпаемой сокровищницей знания – раскрыть его неудачно отец не мог – а закрывая книгу, часто говорил, что хотя бы погибли все искусства и науки на свете вместе с книгами, в которых они изложены, – – хотя бы, – говорил он, – мудрость и политика правительств забыты были из-за неприменения их на практике и было также предано забвению все, что государственные люди писали или велели записать относительно сильных и слабых сторон дворов и королевской власти, – и остался один только Слокенбергий, – даже и в этом случае, – говорил отец, – его бы за глаза было довольно, чтобы снова привести мир в движение. Да, он был подлинным сокровищем, сводом всего, что надо было знать о носах и обо всем прочем! – – Утром, в полдень и вечером служил Гафен Слокенбергий отдохновением и усладой отца – отец всегда держал его в руках – вы бы об заклад побились, сэр, что это молитвенник, – так он был истрепан, засален, захватан пальцами на каждой странице, от начала и до конца.

Я не такой слепой поклонник Слокенбергия, как мой отец; – в нем, несомненно, есть много ценного; но, на мой взгляд, лучшее, не скажу – самое поучительное, но самое занимательное в книге Гафена Слокенбергия – его повести – – а так как был он немец, то многие из них не лишены выдумки, – – повести эти составляют вторую часть, занимающую почти половину его фолианта, и разделены на десять декад, по десяти повестей в каждой декаде. – – Философия зиждется не на повестях, и Слокенбергий, конечно, совершил оплошность, выпустив их в свет под таким заглавием! – Некоторые из его повестей, входящие в восьмую, девятую и десятую декады, я согласен, являются скорее веселыми и шуточными, чем умозрительными, – но, в общем, ученым следует на них смотреть как на ряд самостоятельных фактов, которые все так или иначе вращаются вокруг главного стержня его предмета, все были собраны им с большой добросовестностью и присоединены к основному труду в качестве пояснительных примеров к учению о носах.

Времени у нас довольно – и я, если позволите, мадам, расскажу вам девятую повесть из его десятой декады.