Онлайн чтение книги Безумный корабль The Mad Ship
Глава 2. Нога пиратского капитана

Вмонастыре у меня бы наставник, Бирандол. Так вот, он говорил, что лучший способ отбросить ненужные страхи и набраться решимости – это прикинуть, чем в наихудшем случае может кончиться затеянное дело. – Уинтроу немного помолчал и добавил: – Бирандол говорил, если подумать о самом худшем результате и всячески к нему приготовиться, это добавляет решительности, когда настает время действовать и уже некуда отступать…

Проказница оглянулась на него через плечо. Бо́льшую часть утра мальчик простоял, облокотясь на фальшборт[2] Фальшборт – пояс обшивки выше палубы судна, выполненный как продолжение борта. Служит ограждением палубы. и разглядывая мелкую волну, гулявшую по проливу. Ветер развевал его черные волосы, вытеребив их из косички. Тряпки, в которые превратилось коричневое послушническое одеяние, казались не ризами священнослужителя, а лохмотьями нищего. Носовое изваяние вполне ощущало его душевный настрой, однако предпочитало разделить с ним его нынешнюю склонность к молчанию. Да и, правду сказать, очень мало между ними оставалось невысказанного, такого, чего они и так друг о друге не знали. Ведь даже теперь Уинтроу заговорил не для того, чтобы с нею поделиться или попросить совета, – скорее, сам с собою, просто ради приведения в порядок собственных мыслей. Отлично это понимая, Проказница все же решила чуть-чуть подтолкнуть его:

– А сегодня для нас самое скверное?..

Уинтроу тяжело вздохнул:

– Пират страдает от лихорадки, которая то скручивает его, то отпускает. Причем борьба эта неравная: с каждым разом ему делается все хуже. Кеннит слабеет. Причина ясна: зараза, распространяющаяся из обрубка ноги. Любой укус животного опасен для человека, но морская змея обладает еще и ядом, причем яд этот – особого рода… Воспаленную часть ноги необходимо отрезать, и чем быстрее, тем лучше. Я нахожу, что он слишком слаб для такой операции, но беда в том, что сил ему уже не набраться. Поэтому мне следует действовать быстро. Я, впрочем, знаю: вероятность того, что он вообще перенесет ампутацию, очень невелика. А если он умрет, то вместе с ним погибнем и мы с моим отцом. Такую уж сделку я с ним заключил… – Он умолк ненадолго, потом продолжал: – На самом деле моя смерть – это не худшее. Самое скверное – это то, что ты останешься одна… Рабыня в руках у этих разбойников… – Уинтроу по-прежнему не смотрел на нее, его взгляд блуждал по неспокойным водам пролива. – Теперь ты понимаешь, зачем я к тебе пришел, – сказал он. – В данном случае у тебя больше прав высказывать свое мнение, чем у меня. Я, похоже, не обо всем как следует поразмыслил, когда договаривался с Кеннитом… Я поставил на кон собственную жизнь и жизнь отца. Между тем, поступив так, я, хотя и неумышленно, и твою судьбу сюда впутал. Я не имел права ею распоряжаться. Тем более что тебе, как я понимаю, в случае чего терять придется побольше, чем мне…

Проказница рассеянно кивнула, но заговорила не в лад его мыслям.

– Он совсем не такой, каким я себе представляла пирата… Я о капитане Кенните, – пояснила она. И добавила: – Вот ты говоришь, рабыня. Но он, по-моему, совсем не считает меня своей пленницей.

– И я себе представлял пиратов совсем не такими, как Кеннит, – отозвался Уинтроу. – Да, он обаятелен и умен… но при всем том он – пират. И нам с тобой следует помнить об этом. И к тому же совсем не он будет тобою командовать… если я потерплю неудачу. Потому что тогда он умрет, и о том, кому ты достанешься, остается только гадать. Возможно, это будет Соркор, его нынешний старпом. Или Этта, его женщина. Или Са’Адар попытается заполучить тебя для своих освобожденных рабов… – Уинтроу тряхнул головой. – Нет, – сказал он, – мне-то в любом случае в выигрыше не бывать. Если операция пройдет удачно, Кеннит заберет тебя у меня. Он и так уже делает все, чтобы обаять тебя своими речами и лестью, а его команда трудится на твоих палубах. В том, что касается тебя, моего мнения нынче спрашивают в последнюю очередь… Будет Кеннит жить или умрет – очень скоро я буду не властен тебя защитить…

Проказница повела одним плечиком, изваянным из диводрева.

– А то раньше ты защищал? – осведомилась она с некоторым холодком.

– Боюсь, что нет, – покаянно ответил Уинтроу. – Но раньше я хоть знал, чего ждать. С нами обоими произошло слишком многое… и произошло очень быстро. Столько смертей… Такие внезапные перемены… Я не смог ни толком оплакать убитых, ни даже поразмышлять о происшедшем. Я о себе-то перестал как следует понимать, кто я такой…

И оба вновь замолчали, думая каждый о своем.

Уинтроу чувствовал себя странником, заблудившимся во времени. Его жизнь – его настоящая жизнь – осталась далеко-далеко, в мирном монастыре, что стоял в солнечной долине, среди полей и садов… Если бы возможно было ступить назад сквозь лежавшие меж ними дни, просто проснуться и открыть глаза на знакомой узенькой постели, в прохладной келье – Уинтроу был уверен: он зажил бы той прежней жизнью, словно ничего не произошло. «Я прежний. Я не изменился», – убеждал он себя. С некоторых пор у него недоставало пальца, так что ж с того? Он вполне привык обходиться оставшимися девятью. Что же до рабской татуировки у него на лице, так она и вовсе затронула всего лишь кожу. По сути, он никогда не был невольником. Татуировка была жестокой местью отца за попытку сбежать. А под этими внешними переменами он оставался все тем же Уинтроу. Оставьте его в покое хотя бы на несколько дней – и он снова обретет внутренний мир, подобающий священнослужителю…

Увы, пока ему о покое оставалось только мечтать… За последнее время все в его жизни встало с ног на голову, ему довелось испытать чувства столь сильные, что они даже несколько притупили его восприятие. И Проказница переживала очень сходный внутренний хаос, ведь она ощущала и видела все те же ужасы и жестокости, что и он. Кайл Хэвен принудил юный, только что пробудившийся живой корабль служить для перевозки рабов – и несчастное судно погрузилось в пучину страданий своего несчастного груза. И даже Уинтроу – плоть от плоти и кровь от крови ее семьи – оказался неспособен утешить ее. Его служба на фамильном корабле была подневольной, и это отравило их связь, возникшую по праву родства. В какой-то момент они превратились чуть ли не во врагов – что, конечно, только усугубляло горестные переживания Проказницы. И тем не менее они с Уинтроу продолжали держаться вместе. Как два раба, прикованные друг к дружке…

А потом разразилась страшная штормовая ночь, когда кровавый бунт, поднятый рабами, разом освободил ее и от доли невольничьего судна, и от немилого капитанства Кайла Хэвена. Вся ее прежняя команда погибла – вся, кроме Уинтроу и его отца-капитана. А едва рассвело, неуправляемый корабль захватили пираты. Капитан Кеннит и его люди пленили Проказницу, даже не обнажая оружия. Вот тогда-то Уинтроу и заключил с Кеннитом сделку, о которой только что говорил кораблю. Он посулился спасти жизнь капитану пиратов, взамен же вытребовал жизнь отца и свою собственную. Са’Адар – жрец, угодивший в неволю и ставший предводителем бунта рабов, – возымел по этому поводу свое мнение. Он желал не только самолично вынести приговор отцу Уинтроу, капитану Хэвену, но и стал добиваться, чтобы Кеннит передал корабль ему и другим бывшим рабам, – он полагал, что Проказница по праву принадлежала именно им…

Кто бы из них в итоге ни одержал верх – в любом случае будущее и для Уинтроу, и для Проказницы оставалось туманно. Симпатии корабля, правда, были на стороне пирата…

Впереди них по увенчанным кружевными барашками волнам резво бежала «Мариетта». Проказница охотно и радостно следовала в кильватере[3] Кильватер – след на воде после прохождения судна. Следовать в кильватере, в кильватерном строю – имеется в виду расположение движущихся кораблей таким образом, что линия строя совпадает с линией курса.. Шли они в какую-то пиратскую крепость; никаких подробностей Уинтроу известно не было. На западе не удавалось различить линию горизонта: там лежали окутанные туманом Про́клятые берега. Бурные, горячие реки, которыми изобиловали эти места, изливали в пролив свои мутные и дымные воды. Вот почему здесь почти все время клубился густой туман, а береговая линия постоянно менялась. В зимние месяцы здесь можно было дождаться внезапного и свирепого шторма – да и летом, когда погоды стояли гораздо более милосердные, время от времени приключались сокрушительные ненастья… Пиратские же острова так и не были толком нанесены ни на одну карту. Не было особого смысла зарисовывать берега, которые едва ли не назавтра могут изменить свои очертания. Попав сюда, благоразумные мореходы старались держаться мористее[4] Мористее – дальше от берегов, в сторону открытого моря. – и проскакивали негостеприимные воды как можно быстрей… Однако «Мариетта» двигалась вперед самым уверенным образом, ведя за собою «Проказницу»[5]Когда речь идет о живых кораблях, автор книги берет их названия в кавычки, если имеется в виду корабль до его «пробуждения»; после этого события название превращается в имя живого существа, и в дальнейшем кавычки употребляются либо нет, в зависимости от конкретной ситуации в повествовании. При переводе эта политика автора была тщательно сохранена.. Пираты определенно были очень хорошо знакомы со всеми здешними проливами и островками.

Уинтроу повернул голову и снова оглядел палубы «Проказницы». Пират по имени Брик, которому было доверено начальствовать, громким голосом выкрикивал команды, и моряки, они же разбойники, умело и расторопно исполняли их, носясь туда-сюда по снастям. Уинтроу оставалось только признать: ни разу доселе он не видал, чтобы с «Проказницей» управлялись настолько искусно. Пусть эти люди были тысячу раз висельники, но моряцкой сноровки им было не занимать. Они не просто работали на корабле – они двигались так, словно сами были ожившими частями пробужденного корабля.

Но были на палубах и другие люди, основательно портившие картину. Бывшие рабы (а среди них весьма не многие погибли во время сражения), даже освободившись от цепей, далеко еще не обрели былое человеческое достоинство. На их коже виднелись следы кандалов, лица уродовали невольничьи татуировки. Одежда висела жалкими клочьями, сквозь дыры просвечивали костлявые, бледнокожие тела. В свое время капитан Хэвен набил ими «Проказницу», что называется, под завязку; теперь они разместились не только в трюмах, но и по всем палубам, и все равно корабль выглядел переполненным. Рабы не принимали участия в работе команды, не имея на то ни сил, ни умения. Они праздно торчали тут и там и двигались с места на место, только когда занятые пираты прогоняли их с дороги. Иные, кто был покрепче, возились с тряпками и ведерками, наводя чистоту на палубах и особенно в трюмах, жутко провонявших за последнее время. Впрочем, особенного рвения эти люди не проявляли. Видно было, что сложившееся положение дел их не слишком удовлетворяло. Уинтроу мысленно спросил себя, что будет, вздумай они перейти от тихого недовольства к открытому действию…

Уинтроу заглядывал в свою душу, и собственное отношение к бывшим рабам его изумляло. Пока они сидели в цепях, он по доброй воле спускался к ним в трюмы и ухаживал за ними как мог, потому что сердце у него разрывалось от жалости к этим несчастным. Увы, он не многое мог им предложить: ведерко соленой воды из-за борта да мокрую тряпку для омовения. Теперь ему казалось, что это была пустая и бессмысленная услуга. На первых порах он пытался давать им жреческое утешение, но отступился: их было попросту слишком много.

А теперь… Теперь, глядя на них, он вспоминал не свою прежнюю жалость и сострадание, а крики и кровь – кровь своих товарищей по команде, которых восставшие поубивали всех до единого. Оттого он и не мог подобрать имени чувству, охватывавшему его при виде освобожденных. Оно было слишком сложной смесью гнева и страха, отвращения и сочувствия. Оно было постыдным, это чувство, и оттого вконец выворачивало душу. Жрецу, служителю Са, не пристало подобное… И Уинтроу воспользовался умением, полученным в монастыре. Попросту отгородился от какого-либо чувства в отношении этих людей.

Справедливости ради следовало признать, что кое-кто из команды – по меркам людского суда – получил вполне по заслугам. Но за что убили Майлда, дружески привечавшего Уинтроу? Скрипача Финдоу, шутника Комфри и множество других добрых матросов?.. Уж они-то были достойны участи гораздо более милосердной… Все они пришли на «Проказницу» задолго до того, как капитан Хэвен превратил ее в работорговое судно. Их преступление заключалось только в том, что и после этого они остались на ней…

А вот Са’Адар, раб-жрец, и не думал раскаиваться в том, что устроил резню. Он полагал, что работа в команде невольничьего корабля сразу ставила человека вне закона и делала его заклятым врагом всех честных людей. И это опять-таки вносило в душу Уинтроу мучительный разлад. Оставалось утешаться лишь священной заповедью Са: «Не суди ближнего своего». Воистину лишь Творец способен судить. Лишь Его мудрость вполне совершенна…

Бывшие рабы на борту явно не разделяли мнения Уинтроу. Глядя на него теперь, кое-кто вспоминал тихий голос в трюмных потемках и руки, протягивавшие влажную тряпку. Иные же видели в нем никчемного капитанского сынка, вздумавшего поиграть в сострадание, но ничего не сделавшего для их освобождения – пока они сами не вернули себе свободу… Те и другие сторонились Уинтроу, и он не мог их за это винить. Он тоже держался особняком, проводя бо́льшую часть времени на баке[6] На баке, бак – возвышенная носовая палуба судна., рядом с Проказницей. Пираты там появлялись только по необходимости, если того требовало управление парусами. Как и бывшие невольники, они суеверно избегали приближаться к живому изваянию. Их пугала движущаяся, говорящая статуя. Возможно, это глупое шараханье раздражало Проказницу, но она ничем этого не показывала. А Уинтроу только радовался, что было на корабле местечко, где он мог найти хотя бы относительное уединение.

Он садился на палубу, прислонялся спиной к поручням и пытался найти тему для размышлений, которая была бы не слишком болезненной.

Дома, наверное, почти уже наступила весна… В монастырских садах на деревьях налились почки… Вот бы знать, как продвигаются занятия у Бирандола? Скучает ли наставник по своему запропавшему ученику?.. Уинтроу пытался думать о том, что мог бы изучать сейчас он сам, будь он по-прежнему в монастыре, – и печалился. Потом он опускал глаза и смотрел на свои руки. Когда-то они переписывали старинные манускрипты и составляли витражи из кусочков цветного стекла… Это были руки мальчика – ловкие, но еще по-детски тонкие и нежные. А теперь его ладони оделись плотной коркой мозолей, и на одной руке не хватало пальца. Это были загрубелые руки матроса. И пальца недоставало того самого, на котором полагалось бы носить жреческое кольцо…

Здесь тоже постепенно приближалась весна, но совсем иначе, чем дома. Парусина хлопала на стылом ветру. Над головой с бередящими душу криками проносились стаи перелетных птиц. Острова, обрамлявшие пролив, покрывались пышной новой зеленью. Там кишмя кишели и отчаянно галдели приморские птицы, спорившие из-за места для гнезд…

Что-то прервало его размышления.

– Твой отец тебя зовет, – тихо подала голос Проказница.

Да. Он и сам это уже ощутил – через нее. Приснопамятная штормовая ночь усилила и укрепила чувственную и духовную связь мальчика и корабля. Он более не сопротивлялся этой связи, как раньше, Проказница же утратила былое свое трепетное к ней отношение. «Чего доброго, – подумал Уинтроу, – на этом мы с ней сойдемся. Посередине…» Со времени шторма Проказница была добра к нему. Но не более. «Мы с ней прямо как вечно занятая мамаша и требующее заботы дитя…»

– В некотором смысле, – заметила она вслух, – с начала плавания мы с тобой поменялись ролями, ты не находишь?

Он кивнул, не чувствуя ни сил, ни желания отрицать очевидное. Потом расправил плечи, провел рукой по волосам и крепко сжал челюсти. Он не собирался показывать отцу свою неуверенность и душевный разлад.

С высоко поднятой головой проследовал он по палубам корабля, обходя и группки рабов, и работающих матросов. Никто не окликнул его, не попытался встретиться взглядами. «А в самом-то деле, что им наблюдать, куда я пошел? Они одержали свою победу. Какая им теперь разница, чем занят единственный выживший член команды?..»

Уинтроу шел вперед, и никто не трогал его. А вот «Проказница» несла на себе отметины, оставленные бунтом. На палубах еще можно было различить кровяные натеки. Их пытались оттереть в том числе пемзой, но не очень-то удавалось. И воняло на судне по-прежнему работорговлей – хотя Брик и распорядился беспрерывно чистить и отмывать трюмы. Шторм же немилосердно прошелся по парусам; пираты залатали их на скорую руку, но зрелище торопливой починки попросту ранило глаз. В кормовой части корабля были выбиты все двери – восставшие выломали их, гоняясь по каютам за начальствующими. Чудесная плотницкая работа была разворочена, разбита в щепки… Во что превратилось ладное и аккуратное судно, на которое он взошел когда-то в Удачном!.. Уинтроу окатило внезапным стыдом оттого, что его фамильный корабль дошел, что называется, до ручки, – он как будто увидел собственную сестру, превратившуюся в портовую шлюху. Сердце Уинтроу сжалось, и он внезапно подумал: «А как могло бы все быть, если бы я попросился на корабль… сам, по собственной воле… юнгой… и стал служить под началом у деда?»

Но потом ему пришлось отставить все лишние мысли. Он приблизился к запертой двери, которую караулили двое хмурых «расписных» (так называли неуживчивых и опасных рабов, которые часто переходили из рук в руки, и оттого их лица покрывались все новыми хозяйскими татуировками). Уинтроу миновал бывших невольников, точно пустое место, и постучал в дверь каюты, где до своей смерти обитал Гентри, старпом. Теперь эта каюта, ободранная и дочиста разграбленная, служила местом заточения его отцу. Уинтроу переступил порог, не дожидаясь, пока тот отзовется.

Его отец сидел на краешке голой койки. Он посмотрел на Уинтроу в полтора глаза: один белок был сплошь покрыт кровавыми жилками, разбитое лицо безобразно опухло. Поза Кайла Хэвена свидетельствовала о боли и отчаянии, но, когда он заговорил, в голосе прозвучал лишь едкий сарказм.

– Как мило, что ты удосужился обо мне вспомнить. Я уж думал, у тебя теперь только и дела, что перед новыми хозяевами на брюхе ползать…

Уинтроу подавил вздох:

– Я уже приходил тебя навестить, но тогда ты спал. Я и подумал, что лучшего лекарства, чем сон, все равно предложить тебе не смогу. Как твои ребра?

– Горят. И в голове каждый удар сердца отдается. И от жажды и голода умираю. – Кайл Хэвен осторожно шевельнул головой, указывая подбородком на дверь. – Эти двое меня даже воздухом подышать не пускают…

– Я тебе в тот раз оставил воды и пищи. Разве ты не…

– Да, я все это нашел. Глоточек воды и две черствые корки. – В голосе отца прозвучал сдавленный гнев.

– Это все, что я сумел для тебя раздобыть. На борту очень мало съестного и пресной воды. Во время шторма много припасов уничтожило забортной водой…

– Скажи лучше – рабы все сожрали! – Кайл с отвращением мотнул головой и сразу вздрогнул от боли. – У них даже ума не хватило сообразить, что еду надо расходовать бережливо! Сперва они убивают всех, кто способен управляться с кораблем в бурю, потом сжирают половину припасов, а оставшиеся уничтожают. Стая кур и то лучше смогла бы о себе позаботиться!.. Надеюсь, тебя радует свобода, которую они благодаря тебе получили? Может, они останутся жить, а может, все погибнут…

Уинтроу упрямо ответил:

– Они освободились сами, отец.

– Но ты ничего не сделал, чтобы остановить их!

– Я ничего не сделал и для того, чтобы помешать тебе доставить их на борт в цепях. – Уинтроу поглубже вдохнул, собираясь продолжать… но передумал. Как бы ни пытался он разумно обосновать свои действия или бездействие, отец никогда не прислушается к его доводам. Зато слова Кайла были попросту солью на душевные раны Уинтроу. Следовало ли ему винить себя в смерти команды – ведь он в самом деле ничего не предпринял для прекращения бунта?.. Но если так, значит на его совести и все рабы, погибшие на борту до восстания?.. Слишком больно даже думать об этом… И Уинтроу продолжал совсем другим тоном: – Ты хочешь, чтобы я посмотрел твои раны? Или еще еды попробовал раздобыть?

Кайл спросил:

– Ты нашел лекарские припасы?

Уинтроу покачал головой:

– Пока еще нет. Никто не признается, что взял их. Может, их во время шторма за борт унесло.

– В таком случае ты и правда мало что можешь для меня сделать, – сказал ему отец не без цинизма. – А вот поесть было бы не худо.

Уинтроу отказал себе в праве на раздражение.

– Посмотрю, что можно сделать, – ответил он тихо.

– Посмотри, посмотри, – хмыкнул отец. И, внезапно понизив голос до шепота, спросил: – Так что именно ты собираешься сделать с пиратом?

– Не знаю, – честно сознался Уинтроу. Прямо посмотрел в глаза отцу и добавил: – Мне страшно. Я знаю, что должен попытаться его исцелить. Беда в том, что я не знаю, какой исход хуже: он остается в живых и распоряжается нами как пленниками – или мы все умираем с ним вместе, покидая корабль в одиночестве…

Отец Уинтроу плюнул на пол каюты. Это было до такой степени на него не похоже, что произвело эффект полновесной пощечины. Его глаза холодно заблестели, как два синих камня.

– Я тебя презираю, – прорычал он. – Твоя мать, должно быть, пустила к себе в постель морского змея, иначе у нее не родилось бы нечто подобное!.. Мне стыдно, что люди называют тебя моим отпрыском!.. Посмотри на себя, несчастье ходячее!.. Пираты захватывают твой фамильный корабль, источник пропитания твоей матери, сестер и младшего брата. Их жизнь или смерть зависит от того, сумеешь ли ты отбить «Проказницу» у разбойников!.. Но тебе даже и мысль об этом в голову не приходила! Ты только и думаешь о том, удастся ли тебе вылечить пиратского вожака, у которого ты и без того оказался под сапогом!.. А о том, как бы раздобыть нам оружие, как бы уговорить корабль оказать пиратскому капитану то же неповиновение, которое видел от нее я, – не-ет, это не для нашего Уинтроу. Вспомни-ка, сколько времени ты потратил, ухаживая за двуногими скотами по трюмам! Ты добился, чтобы хоть кто-нибудь из них теперь помог тебе? Нет! Ты скачешь на задних лапках перед пиратом, укравшим наш корабль, да еще помогаешь ему его удержать…

Уинтроу, опечаленный и изумленный, только покачал головой.

– Не очень понимаю, – сказал он, – о чем ты говоришь. Каких деяний ты ждал бы от достойного сына? Я должен в одиночку отбить корабль у Кеннита и его команды головорезов, подчинить рабов, загнать их назад в трюмы и благополучно доставить в Калсиду? Так, что ли?

– Смогли же вы на пару с этим хреновым кораблем свергнуть меня и уничтожить мою команду! Так почему бы тебе не напустить «Проказницу» на него, как ты напустил ее на меня? Почему бы тебе хотя бы один-единственный раз в жизни не поступить так, как того требуют интересы семьи?..

Отец поднялся на ноги, сжав кулаки, как если бы собирался вот-вот наброситься на Уинтроу. Резкое движение, впрочем, тотчас заставило его ахнуть от боли и схватиться за помятые ребра. Лицо из багрового почти мгновенно сделалось белым, он покачнулся.

Уинтроу шагнул вперед, чтобы поддержать его…

– Не смей прикасаться ко мне!.. – зарычал Кайл угрожающе. И неверными движениями вернулся к койке. Осторожно опустился на нее – и остался сидеть, зло глядя на сына.

«Знать бы, что он видит, когда вот так на меня смотрит?» – невольно спросил себя Уинтроу. Наверное, этот высокий светловолосый мужчина видел перед собой сущее разочарование: Уинтроу удался (вернее, не удался) в мать – малорослым, черноволосым и тонким в кости. Он сам знал, что никогда не сравняется с отцом ни ростом, ни физической силой. В свои четырнадцать лет он все еще оставался в телесном отношении более мальчиком, нежели мужчиной. Но великое разочарование Кайла Хэвена имело отношение не только и не столько к плотской стороне дела. Уинтроу и духовно был совершенно иным, чем его родитель.

– Я никогда не подговаривал корабль против тебя, отец, – тихо сказал Уинтроу. – Ты сам, своим обращением с нею, восстановил ее против себя. И я не вижу, каким бы образом я мог прямо теперь вернуть ее. Самое большее, на что я рассчитываю, – это сохранить жизнь тебе и себе.

Кайл Хэвен отвел глаза и уставился в стену:

– В таком случае ступай отсюда и принеси мне поесть!

Он пролаял команду так, словно по-прежнему повелевал кораблем.

– Попробую, – холодно отозвался Уинтроу. Повернулся и вышел из каюты.

Когда он закрывал за собой перекошенную, плохо державшуюся дверь, к нему обратился один из «расписных». У него на физиономии было столько наколок от разных хозяев, что при движении лицевых мышц они, казалось, шевелились и ползали.

Он спросил:

– С какой стати ты от него все это терпишь?

– Что?.. – удивился Уинтроу.

– Да он же с тобой обращается хуже, чем с собакой!

– Он мой отец, – ответил Уинтроу, только пытаясь не выдать свой испуг: они, оказывается, неплохо слышали разговор, происходивший внутри! «Знать бы, много ли они успели подслушать?..»

– Жопа он вонючая, а не отец, – высказался второй стражник. – А ты, коли терпишь, получаешься, стало быть, жопиным сыном…

– Заткнись! – рыкнул на него первый. – Парнишка не заслужил, чтобы еще и ты его скипидарил! Если ты сам запамятовал, кто был добр к тебе, пока ты валялся в цепях, так я живо напомню! – И темные глаза «расписного» вновь обратились на Уинтроу. Он мотнул головой в сторону двери. – Будет сильно доставать, парень, ты мне только скажи. Я его за тебя живо раком поставлю.

– Нет! – четко и недвусмысленно выговорил Уинтроу. – Я совсем этого не хочу. Не надо ради меня никого раком ставить. – И добавил, чтобы бывший раб, привычный к грубому обращению, вернее понял его. – Пожалуйста, не обижай отца.

– Тебе видней, – «расписной» передернул плечами. – Я из опыта говорю, знаешь ли. С такими типами, как твой батька, разговаривать можно только одним способом – мордой об стол. Либо он тебя на четыре кости поставит, либо ты его. Люди вроде него другого не разумеют…

– Может, ты и прав, – неохотно согласился Уинтроу. Хотел уже идти прочь, но остановился. – Как тебя звать?

– Вилья. А ты Уинтроу, верно?

– Да, я Уинтроу. Приятно познакомиться, Вилья.

И мальчик посмотрел на второго стража. Тот нахмурился, неловко переступил с ноги на ногу… Но в конце концов назвался:

– Диккен.

– Диккен, – повторил Уинтроу, накрепко фиксируя в памяти новое имя. Он поймал взгляд Диккена и кивнул ему, прежде чем уйти. Он чувствовал, что их короткий разговор позабавил Вилью и вызвал его одобрение. Вот так. Вроде бы чепуха – но в этой ерундовой стычке он сумел настоять на своем… и от этого чувствовал себя некоторым образом лучше.

Потом он вышел на верхнюю палубу, моргая от яркого солнечного света, – и немедленно оказался носом к носу с Са’Адаром. Рослый жрец еще выглядел осунувшимся и изможденным после долгого заточения в трюме, а на запястьях и лодыжках красовались багровые следы. Их называли «поцелуями кандалов».

– А я тебя повсюду ищу, – сказал он Уинтроу.

Еще двое «расписных» следовали за ним по пятам, ни дать ни взять верные цепные псы.

– В самом деле? – отозвался Уинтроу. Он только что не позволил Диккену сесть себе на голову и решил продолжать в том же духе. Он расправил плечи и прямо посмотрел Са’Адару в глаза. – Это ты, – спросил он, – поставил тех двоих при дверях каюты, где сидит мой отец?

– Я, – невозмутимо ответствовал жрец. – Этот человек должен пребывать под стражей до тех пор, пока не предстанет перед судом и справедливость не будет совершена над ним. – Он смотрел на Уинтроу сверху вниз, с высоты своего роста и прожитых лет. – Уж не собираешься ли ты оспорить мое распоряжение?

– Я? – Уинтроу притворился, будто всерьез над этим задумался. – А что, неужели ты беспокоишься, как бы я не взялся тебе противиться? Право же, на твоем месте я менее всего волновался бы о том, что там думает какой-то Уинтроу Вестрит. Я бы спросил себя, а как посмотрит капитан Кеннит на то, что я такую власть себе присвоил…

– Кеннит лежит при смерти, – отвечал Са’Адар самонадеянно. – Не он распоряжается здесь, а Брик. И его, как я понимаю, вполне устраивает, что я взялся командовать рабами. Если он хочет что-нибудь приказать им, то делает это через меня. И он не возражал, когда я приставил к капитану Хэвену стражу.

– Рабы, говоришь?.. Я-то думал, теперь они свободные люди! – Говоря так, Уинтроу улыбнулся, старательно притворяясь, будто не замечает, насколько пристально «расписные» вслушиваются в их разговор. Он видел: другие освобожденные, болтавшиеся на палубе, тоже навострили уши. Кое-кто придвинулся ближе…

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду! – бросил раздраженно Са’Адар.

– Человек обычно говорит именно то, что имеет в виду… – задумчиво проговорил Уинтроу. Выдержал паузу – и продолжал как ни в чем не бывало: – Так, значит, ты меня зачем-то искал?

– Да. Ты сегодня осматривал Кеннита?

Уинтроу ответил вопросом на вопрос, негромко:

– А с какой стати ты спрашиваешь?

– С такой, что я желаю доподлинно знать, каковы его намерения! – Са’Адар, обученный жрец, хорошо владел своим голосом и постарался, чтобы его слышало как можно больше народу. Татуированные лица и в самом деле начали поворачиваться к ним одно за другим. – В Джамелии ходят слухи, будто когда капитан Кеннит захватывает работорговый корабль, он предает смерти команду, а судно отдает тем, кого на нем везли продавать, чтобы они тоже стали пиратами и участвовали в его войне против рабства. Именно в это мы верили, когда радостно приветствовали его помощь по обслуживанию захваченного нами корабля. Мы полагали, что корабль останется нам и для каждого из нас станет ступенькой к новым жизненным начинаниям. А теперь похоже на то, что капитан Кеннит надумал присвоить наше судно себе! Памятуя все, что мы о нем слышали, нам трудно поверить, что он способен отнять у нас единственную ценность, которой мы обладаем. А потому мы и хотим, чтобы он ответил нам честно и без утайки: кому, по его мнению, принадлежит этот корабль?

Уинтроу смотрел на него, не отводя взгляда.

– Если ты в самом деле желаешь спросить об этом капитана Кеннита – поди и спроси. Его мнения по данному поводу никто за него не властен высказывать. Если же ты спрашиваешь меня, то услышишь не мнение, а сущую правду.

Уинтроу намеренно говорил много тише, чем Са’Адар: пусть те, кто действительно хотел слышать, придвинутся ближе. И люди вправду придвинулись, причем не только бывшие рабы, но и многие из пиратов. Вид у этих последних был очень опасный.

Са’Адар снисходительно улыбнулся:

– Твоя правда, я полагаю, заключается в том, что корабль принадлежит тебе…

Уинтроу покачал головой и улыбнулся в ответ.

– Корабль, – сказал он, – принадлежит себе самому, и только себе. Проказница – живое и свободное существо, у которого никто не волен отнять право распоряжаться собственной жизнью. Или, может быть, ты, сам носивший тяжелые цепи невольника, пожелаешь сотворить над нею ту же несправедливость, которая была так жестоко учинена над тобой?

Разговаривая как бы с одним Са’Адаром, Уинтроу тем не менее, даже не оглядываясь, ощущал, какое впечатление произвели его слова на всех остальных. Мальчик умолк, ожидая ответа. И получил его: после мгновенной заминки Са’Адар фыркнул и презрительно рассмеялся.

– Только не воспринимайте эту болтовню за чистую монету, – обратился он к толпе. – Да, носовая фигура наделена речью… благодаря какому-то колдовству. Подозреваю, у них в Удачном и не такие диковинки есть. Корабль есть корабль! Это вещь, а не личность! И эта вещь по праву принадлежит нам!

Лишь немногие из рабов согласно забормотали. Зато перед Са’Адаром немедля встал один из пиратов.

– Это ты что тут, насчет мятежа договариваешься? – поинтересовался просоленный, поседевший в битвах морской волк. – Давай-ка выражайся определеннее. Потому как если вправду насчет мятежа – вмиг за борт полетишь и пикнуть не успеешь. Вот так-то.

И пират улыбнулся подчеркнуто недоброжелательно, показывая дыры на месте выбитых некогда зубов. У его плеча возник здоровеннейший детина и, предвкушая хорошую потасовку, повел плечами – нарочно, чтобы видели «расписные», сопровождавшие Са’Адара. Те выпрямились и напряглись, сузив глаза.

Са’Адар выглядел потрясенным… Ничего подобного он явно не ожидал. Он вскинул голову и негодующе начал:

– А вам какое дело до…

Старый пират перебил его, ткнув пальцем в грудь.

– Кеннит, – сказал он, – наш капитан. И коли он что говорит, значит быть по сему. Дошло? – Жрец промолчал, и старик расплылся в улыбке. Са’Адар отступил прочь, отодвигаясь от пальца, сверлившего его грудь. Он уже собрался идти прочь, когда пират заметил: – Ты бы, малый, поменьше чесал языком касаемо того, что там капитан Кеннит делает или не делает. Коли чем недоволен – поди к капитану да прямо сам ему все в лицо и скажи. Он мужик нелегкий, да зато справедливый – выслушает. А за спиной болтать не моги! Повадишься против ветра пи́сать – самому в рыло и прилетит!

И, более не оглядываясь, пираты вернулись к корабельной работе. Всеобщее внимание вновь обратилось на Са’Адара. Он даже не пытался скрыть ярости, сверкавшей в его глазах, но, когда он заговорил, голос прозвучал тонко:

– А вот и поговорю с Кеннитом! Открыто и прямо. А вот и поговорю!..

Уинтроу опустил глаза и уставился в палубу. Может статься, отец все же был прав. Может, был-таки способ отвоевать фамильный корабль и у пиратов, и у рабов… Когда разгорается свара, кто-то обыкновенно выгадывает… Он пошел прочь, ощущая, что сердце бьется быстрее обычного. Это было странно. И оставалось только гадать, откуда бы у него, Уинтроу, подобные мысли…

Проказница была весьма озабочена. Она продолжала смотреть вперед, на качавшуюся корму «Мариетты», но на самом деле все ее внимание было посвящено творившемуся внутри. Штурвальный вел ее очень спокойно, уверенной и твердой рукой. Команда, деловито сновавшая по снастям, состояла из прирожденных моряков – вся, до последнего человека. В трюмах и на палубах медленно, но верно наводили должную чистоту, кто-то уже чинил деревянные части, пострадавшие во время восстания, и драил медяшку[7] Драить медяшку – морское выражение, означающее чистку от грязи и коррозии металлических деталей корабля, многие из которых в старину, когда появилось это выражение, делались из меди и ее сплавов. Такие металлы от соленой морской сырости быстро покрываются зеленью, поэтому «драить медяшку» приходилось практически ежедневно. На современных парусных кораблях, разумеется, применяются гораздо более стойкие сплавы, но выражение осталось.. И впервые за много месяцев у Проказницы не было причин сомневаться в компетентности своего капитана… В общем, наконец-то она могла как следует поразмыслить о своем, поминутно не спохватываясь и не беспокоясь, хорошо ли делает свое дело команда.

Пробужденный живой корабль способен очень пристально наблюдать за тем, что делается у него внутри; это благодаря набору[8] Набор корабля – совокупность продольных и поперечных балок, остов, каркас, придающий форму корпусу судна. Он, как скелет, несет основные нагрузки, к нему крепится обшивка. и обшивке, сработанным из диводрева. Проказнице такое восприятие было присуще во всей полноте. Правда, большинство того, что происходило в отсеках, было всего лишь повседневными проявлениями жизни, вряд ли стоившими пристального внимания. Вот моряк чинит потертую снасть, а кок в камбузе режет луковицу – может ли это как-либо повлиять на ее судьбу? Нет.

А Кеннит – может.

Он спал беспокойным сном в капитанской каюте, этот загадочный человек. Проказница не могла видеть его там, она его чувствовала – чувством, не ведомым людям, даже не придумавшим для него названия на своем языке. Кеннита опять мучила лихорадка, и женщина, ухаживавшая за ним, попросту не находила себе места. Она что-то делала тряпкой, смоченной в холодной воде… Проказница немедленно захотела знать больше, но ничего не получилось. С этими людьми у нее не было связи, как с Уинтроу. Она с ними даже толком еще не познакомилась.

Кеннит был гораздо доступнее для ее восприятия, чем Этта. Его горячечные сны изливались невозбранным потоком, и сознание Проказницы впитывало их, как ее палубы впитывали кровь. Увы, разобраться и что-либо понять в снах Кеннита ей никак не удавалось. Она видела маленького мальчика, жестоко страдавшего. Он разрывался между привязанностью к отцу, который его очень любил, но совершенно не способен был защитить, и другим человеком, рядом с которым никого можно было не опасаться, – вот только сердце этого человека было полностью чуждо любви. А еще в снах Кеннита из пучины раз за разом взвивался морской змей и впивался ему в ногу. Боль от укуса была сродни ожогу кислотой или морозом… И Кеннит тянулся к ней, к Проказнице, напрягая все силы души, тянулся к общности и пониманию, лишь смутно памятному ему со времен детства…

«Эй, эй, что это у нас тут такое? Или, вернее сказать, кто такой?»

Сперва Проказнице показалось, будто она услышала голос Кеннита. Потом она поняла, что еле слышный шепот раздавался в уголке ее сознания. Она тряхнула головой, так что волосы развились по ветру. Нет, не могло быть такого, чтобы пират с нею заговорил! Она никогда с такой ясностью не слышала даже мыслей Альтии и Уинтроу – даже в минуты наивысшего единения с ними.

– Нет, – пробормотала она вслух. – Это не Кеннит.

Он определенно не мог до нее дотянуться, тут никакого сомнения быть не могло. И тем не менее – голос принадлежал Кенниту. Проказница прислушалась: вот, лежа в каюте, пиратский капитан набрал полную грудь воздуха – и бессвязно забормотал, что-то отрицая, с кем-то не соглашаясь. Потом застонал…

«Верно, я не Кеннит, – вновь послышался голосок. Теперь в нем звучала легкая насмешка. – Как, собственно, и ты – не Вестрит, сколько бы ты себя ни считала таковым. Кто ты?»

Жутковато было ощущать присутствие чужого разума, силившегося проникнуть в ее сознание. Проказница невольно шарахнулась от него прочь – если можно так выразиться о происходящем на тонких планах бытия. Она была гораздо сильнее маленького чужака, и, когда она отгородилась от него, он ничего поделать не смог. Но, отгораживаясь, Проказница утратила и едва обретенную, еще непрочную связь с Кеннитом. Она рассердилась и отчаянно разволновалась. Она стиснула кулаки… и скверно встретила очередную волну – врезалась в нее, вместо того чтобы пропустить под собой. Рулевой тихо выругался и чуть поправил штурвал. Проказница облизнула губы, влажные от соленой пены, и убрала волосы, свалившиеся на лицо. Кто или что с нею заговорило?.. Она по-прежнему тщательно следила за своими мыслями, старательно держа их при себе, и старалась разобраться в собственных чувствах, взвешивая, чего было больше – испуга или любопытства. Ко всему прочему, она чувствовала странное родство с незнакомцем. Да, она легко отделалась от его назойливых попыток соприкосновения. Но сам факт, что кто-то хотя бы попытался проникнуть в ее разум, был неприятен.

Она твердо решила, что ничего подобного не потерпит. Кем бы ни был этот нахал, уж она выведет его на чистую воду!.. Не снижая бдительности, она вновь осторожно потянулась к капитанской каюте, где в бреду ворочался Кеннит. Она легко отыскала пирата. Он все так же боролся с кошмарами, навеянными лихорадкой. На сей раз он прятался в большом шкафу, скрываясь от какого-то создания, которое выслеживало его, обманчиво ласково называя по имени. Его женщина, Этта, приложила мокрую тряпку к его лбу, а другой тряпкой обернула изувеченную ногу. Проказница явственно ощутила, какое облегчение это принесло капитану. Она смелее устремила свое сознание в эту каюту… но более никого не смогла там обнаружить.

– Где ты? – поинтересовалась она требовательно и сердито. Кеннит дернулся и вскрикнул во сне: его преследователь повторил эти же слова. Этта склонилась над ним, шепча слова утешения…

А Проказнице никто так и не ответил.

Кеннит выплыл из сна в явь, задыхаясь, словно из глубокой темной воды. Ему понадобилось время, чтобы сообразить, где он находится. Однако потом на иссушенных лихорадкой губах возникла радостная улыбка. Его живой корабль… Он был на борту своего собственного живого корабля, в отменно обставленной капитанской каюте. Покрытое испариной тело кутала тонкая льняная простыня. Внутри каюты мерцали дерево и полированная медь – изысканно и очень уютно. Кеннит слышал, как под килем журчала вода: Проказница ходко шла проливом. Он явственно чувствовал присутствие корабля, окружавшего его… защищавшего. Она была второй кожей, укрывавшей его от зол этого мира. Он удовлетворенно вздохнул… и закашлялся – горло совсем пересохло.

– Этта! – прокаркал он, призывая шлюху. – Воды…

– Вот, выпей, – отозвалась она ласково.

Как ни странно, она вправду стояла подле него, держа наготове чашку с водой. Она помогла ему приподнять голову, и ее длинные пальцы приятно холодили затылок. Напоив его, она ловко перевернула подушку. Влажной салфеткой утерла с его лица пот, мокрой тряпицей прошлась по ладоням. Он лежал молча и смирно, просто отдаваясь ее заботам, испытывая безвольную благодарность. Какой покой, какой глубочайший покой…

Увы, мгновение блаженства не затянулось надолго. Поневоле его мыслями завладели распухшая нога и боль, гнездившаяся в ней. Он попробовал мысленно от нее отрешиться. Не получилось. Боль была пульсирующим пламенем, и каждый новый вздох только раздувал этот костер. Его шлюха сидела в кресле подле кровати и что-то шила. Кеннит безразлично оглядел женщину… Она показалась ему постаревшей. На лбу и возле губ залегли морщинки. И лицо, обрамленное короткими черными волосами, выглядело исхудавшим. От этого темные глаза были еще огромней.

– Прескверно выглядишь, – упрекнул он ее.

Она тотчас отложила шитье и улыбнулась ему так, словно он отвесил ей изысканный комплимент.

– Мне просто тяжело видеть тебя в таком состоянии, – сказала она. – Пока ты болеешь, я… ни есть, ни спать не могу…

Вот ведь до чего себялюбивая женщина. Сперва скормила морскому змею его ногу, а теперь еще и выставляет себя страдающей стороной. Может, ему еще следовало бы ее пожалеть?.. Кеннит отставил эту мысль.

– Где мальчишка? – спросил он. – Уинтроу?

Она тотчас поднялась с места:

– Позвать его?

Дурацкий вопрос.

– Конечно позвать! Он, кажется, собирался мою ногу вылечить. Почему он до сих пор этого не сделал?

Она склонилась над его ложем и нежно улыбнулась ему. Он рад был бы ее отпихнуть, но сил совсем не осталось.

– Я думаю, – сказала она, – он ждет, пока мы причалим в Бычьем Устье. Ему надо кое-что раздобыть на берегу, чтобы он вернее мог… тебя исцелить.

И она отвернулась – поспешно, но все же недостаточно проворно, и он успел заметить слезы, блеснувшие у нее на глазах. Она ссутулила плечи, утратив присущую ей гордую осанку и словно бы уменьшившись в росте. Судя по всему, она не рассчитывала, что он выживет. Внезапно поняв это, Кеннит и напугался, и рассердился. Ни дать ни взять она ему смерти желала!

– Ступай разыщи мальчишку! – грубым голосом приказал он ей, желая в основном, чтобы она убралась с глаз. – Да напомни ему, напомни хорошенько: если я умру – сдохнет и он сам, и его папаша в придачу. Прямо так ему и скажи, ясно?

– Сейчас пошлю за ним кого-нибудь… – отозвалась она нетвердым голосом. И направилась к двери.

– Нет! – догнал ее голос Кеннита. – Сходи сама! Сейчас же, немедленно! Найди его и приведи сюда!

Она вернулась – и ввела его в еще бо́льшее раздражение, легонько коснувшись пальцами лица.

– Иду, уже иду, – сказала она успокаивающим тоном. – Все сделаю, что пожелаешь…

Он не стал смотреть, как она уходит, – просто прислушался к ее шагам по палубе. Двигалась она торопливо, однако, выходя, дверь за собой прикрыла тихо и плотно. Он слышал, как она обращалась к кому-то, гневно повышая голос:

– Нет! Уходи! Я не позволю сейчас беспокоить его по таким пустякам!.. – И добавила тихо и угрожающе: – Вот только прикоснись к этой двери – на месте убью…

И у того, к кому были обращены эти речи, явно хватило ума прислушаться, ибо никакого стука в дверь не последовало.

Кеннит полуприкрыл глаза, и душа его поплыла по течению, куда увлекала ее боль. Лихорадка обострила его восприятие мира, сделала все углы бритвенно-острыми, все цвета – ядовито-яркими. Стены и потолок уютной каюты, казалось, нависали над ним, грозя рухнуть. Кеннит отшвырнул простыню, ловя ртом воздух в поисках хоть какой-то прохлады…

– Так-так, Кеннит… Ну и что ты намерен делать с «подающим надежды пострелом», когда он придет?

Пират как можно крепче зажмурился. И мысленно приказал умолкнуть этому голосу.

– Смешно! – безжалостно фыркнул талисман. – Ты что, думаешь, если глаза закрыть, так я тебя видеть не смогу?

– Заткнись. Отстань от меня. И зачем только я вообще велел тебя сделать…

– Ах-ах, сейчас помру от разбитого сердца. Выслушивать такие слова! И это после всего, что мы вместе пережили!

Кеннит поднял веки. Поднес руку к глазам и уставился на браслет на запястье. Ему доброжелательно улыбался маленький талисман – его собственный сильно уменьшенный портрет, вырезанный из диводрева. Кожаные завязки плотно притягивали его к тому месту, где в руке бился пульс. Жар сделал свое дело: Кенниту показалось, будто деревянное личико увеличивается и чуть ли не нависает над ним. Он снова зажмурился…

– Ты в самом деле веришь, что мальчишка способен помочь тебе? Нет ведь, не веришь. Ты не настолько дурак. Другое дело, ты с отчаяния даже и это готов попробовать… Знаешь, что меня по-настоящему изумляет? Ты до такой степени боишься смерти, что этот страх даже дает тебе достаточно храбрости, чтобы лечь под нож лекаря. А ты подумай-ка о своей плоти, которую воспаление сделало настолько чувствительной, что она еле выносит даже прикосновение простыни. И ее-то ты позволишь рассечь ножом? Только представь себе это острое лезвие, как оно сверкает серебром, пока не потускнело от крови…

– Слушай, талисман, – Кеннит чуть приоткрыл глаза, – скажи на милость, чего ради ты надо мной издеваешься?

Деревянное личико свело губы бантиком:

– А просто потому, что могу. Я, наверное, единственное на всем свете существо, способное поиздеваться над великим капитаном Кеннитом. Кеннитом Освободителем. Будущим королем Пиратских островов… – Талисман хмыкнул и добавил: – И все-таки скажи мне, о самый неустрашимый змеиный корм во всех водах Внутреннего прохода, чего тебе нужно от мальчишки-жреца? Ты что, возжелал его? Из-за него в твоих бредовых видениях воскресают такие картины из… хм… розового детства, что только держись. Может, ты вознамерился поступить с ним так же, как когда-то поступали с тобой?

– Нет! Я никогда не…

– Да прямо! – Талисман презрительно фыркнул. – Ты вправду воображаешь, будто можешь солгать мне? При нашей-то с тобой связи? Я же знаю о тебе все. ВСЕ!

– Я сделал тебя, чтобы ты мне помогал, а не жилы тянул… Почему ты так настроен против меня?

– Потому что ненавижу все с тобой связанное, – зло ответил талисман. – Потому что мне выть охота оттого, что я все больше становлюсь твоей частью. И помогаю тебе в том, что ты творишь!

Кеннит испустил судорожный вздох…

– Чего бы ты хотел от меня?.. – спросил он. Это была жалоба побежденного, просьба о милосердии и пощаде.

– Хороший вопрос… Жаль, он тебе никогда раньше в голову не приходил. Чего бы, значит, я от тебя хотел?.. – повторил талисман, словно пробуя на вкус эти слова и определенно наслаждаясь. – Возможно, я хотел бы заставить тебя пострадать. Возможно, я хотел бы поиздеваться. Возможно, я…

Тут за дверью прозвучали шаги. Стук башмачков Этты… и легкий шорох босых ног.

– Будь с Эттой добрее, – торопливо потребовал талисман. – И может быть, я…

Дверь открылась, и он тотчас умолк, превратившись в обыкновенную деревянную бусину на запястье больного. Вошел Уинтроу, и следом за ним – шлюха.

– Я привела его, Кеннит, – объявила Этта, прикрывая за собой дверь.

– Отлично. Оставь нас одних.

Если треклятый талисман полагал, будто сможет его силой к чему-либо принудить, – он здорово заблуждался…

– Кеннит… – замялась Этта. – Ты уверен, что это разумно?

– Нет, – сказал он. – Как раз напротив, я уверен, что это величайшая глупость. Люблю, знаешь ли, глупости делать. – Кеннит говорил негромко, вполглаза наблюдая за деревянным личиком у себя на запястье. Никакого движения – лишь глазки посверкивали. Должно быть, талисман обмозговывал страшную месть. «Ну и шут с ним. Пока я еще дышу, ничто не заставит меня расшаркиваться перед поганой деревяшкой…»

– Выйди, – повторил он. – Оставь нас с мальчиком наедине.

Этта вышла, держась неестественно прямо. Она плотно притворила дверь – это вместо того, чтобы как следует ею хлопнуть. Как только она скрылась, Кеннит кое-как сел в постели.

– Подойди, – велел он Уинтроу. Тот повиновался, и Кеннит, дотянувшись, откинул угол простыни, так что его изувеченная нога предстала во всей красе. – Вот, – сказал Кеннит. – Ну и что ты можешь для меня сделать?

Зрелище было такое, что мальчишка побледнел. Кеннит видел, какого внутреннего усилия тому стоило подойти к постели вплотную и рассмотреть его ногу вблизи. Ко всему прочему, от нее еще и воняло – Уинтроу помимо воли поморщился. Однако потом он прямо посмотрел на него своими темными глазами и ответил честно и просто:

– Не знаю, право. Выглядит очень скверно… – Вновь глянул на ногу и встретился глазами с пиратом. – Давай рассуждать так. Если мы не попытаемся отнять зараженную часть ноги, ты точно умрешь. Так что, пытаясь сделать операцию, мы, собственно, ничем не рискуем.

Кеннит растянул губы в деревянной улыбке:

– Я-то точно особо ничем не рискую. А ты – собственной жизнью и еще жизнью отца.

Уинтроу коротко, невесело рассмеялся:

– Я же знаю, что в случае твоей смерти мне головы не сносить – вне зависимости от того, сделаю я что-нибудь или нет… – И кивнул в сторону двери. – Она уж точно не позволит мне надолго тебя пережить…

– Боишься моей женщины, а? – Улыбка Кеннита стала пошире. – И правильно делаешь… Ладно. Так что ты делать-то предполагаешь?

Он пытался спрятать свой страх, говоря о нешуточной операции как о ничего не значившем пустяке.

Мальчик вновь уставился на его ногу… Он нахмурился, размышляя. Выражение крайнего сосредоточения лишь подчеркивало его юность.

Кеннит бросил один взгляд на свой разлагающийся обрубок… После чего предпочел следить за лицом Уинтроу. Он невольно содрогнулся, когда мальчик протянул руку…

– Я не буду касаться, – пообещал Уинтроу. Он говорил почти шепотом. – Мне просто нужно узнать, где кончается здоровая плоть и начинается пораженная.

Он сложил руки «лодочкой», словно собираясь удержать что-то под ними. Поднес ладони к самой ране, потом его руки медленно двинулись выше, скользя вдоль бедра. Уинтроу прикрыл глаза и склонил голову набок, точно к чему-то прислушиваясь. Кеннит молча следил, как двигались его руки… Что он ощущал? Тепло? Или нечто более тонкое – например, медленное действие яда?.. Руки мальчишки заметно огрубели от тяжелой работы, но изящество, присущее пальцам художника, никуда не исчезло.

– У тебя пальца недостает, – заметил он погодя. – Что произошло?

– Несчастный случай, – рассеянно отозвался Уинтроу. И велел: – Тише…

Кеннит недовольно нахмурился… но спорить не стал и умолк, как ему было сказано. Между тем он обнаружил, что чувствует присутствие и движение рук Уинтроу. Не прикасаясь, они оказывали некое неосязаемое давление… Кеннит прислушался к себе пристально и вновь оказался захвачен тупой, безжалостной пульсацией боли. Он стиснул зубы, тяжело сглотнул – и ухитрился еще раз отрешиться от боли, выкинув ее из своих мыслей.

Примерно на середине бедра капитана руки Уинтроу остановились. Морщины, прорезавшие его лоб, сделались глубже. Уинтроу задышал ровнее и глубже и совсем закрыл глаза. Ни дать ни взять – стоя уснул. Кеннит вглядывался в его лицо… Длинные темные ресницы опустились на щеки. Челюсть и скулы успели утратить ребяческую припухлость, но никаких признаков бороды и усов пока не было заметно. Возле носа виднелась маленькая зеленая наколка – знак того, что некогда он принадлежал сатрапу как невольник. Рядом красовалась татуировка побольше – грубо выполненное, но вполне узнаваемое изображение носовой фигуры «Проказницы». Первым чувством Кеннита было раздражение – ну кому могло прийти в голову так испортить красивое мальчишеское лицо?.. Потом он нашел, что самая грубость татуировки только подчеркивала детскую невинность Уинтроу. Ему подумалось, что Этта некогда выглядела почти так же. Когда он впервые увидел ее… девочку-подростка в гостиной веселого дома…

– Капитан Кеннит?.. Кэп?

Он открыл глаза. И когда это он успел их закрыть…

Уинтроу между тем чуть заметно кивал головой.

– Вот здесь, – сказал он, как только увидел, что пират на него смотрит. – Если будем резать вот здесь, то, я думаю, попадем как раз на чистое место.

Руки мальчишки указывали точку пугающе высоко на его бедре. Кеннит заставил себя перевести дух…

– Чистое место, говоришь? А почему не пониже того места, где здоровая плоть?

– Нам, – пояснил Уинтроу, – придется отнять немного здорового тела, потому что оно заживает быстрее отравленного. – И он обеими пятернями откинул с лица непослушные волосы. – К сожалению, в ноге уже не осталось такого места, где совсем не было бы яда. Но, я полагаю, наш лучший шанс – это сделать разрез именно здесь. – Уинтроу был по-прежнему очень сосредоточен. – А для начала я хотел бы приложить к низу ноги пиявки, чтобы они высосали отравленную кровь и уменьшили опухоль. Целители из нашего монастыря поступали по-разному: одни пускали кровь, другие предпочитали ставить пиявки. У каждого способа свои преимущества, но мне думается, что загустелую кровь, несущую воспаление, наилучшим образом уберут именно пиявки…

Кеннит не позволил себе поморщиться. Сосредоточенное, напряженное лицо Уинтроу заставило его вспомнить Соркора, сидящего над картой и планирующего морское сражение.

– Потом, – продолжал мальчик, – вот здесь мы наложим широкий жгут, который замедлит кровообращение. Он должен будет плотно перехватить тело, не сминая и не повреждая его при этом. Я буду резать несколько ниже. Я постараюсь выкроить лоскут кожи, чтобы потом прикрыть им рану. Мне понадобится остро отточенный нож и мелкозубая пилка для кости. Лезвие ножа должно быть достаточно длинным, чтобы оставляло чистый разрез… – Уинтроу показал руками, какая именно длина лезвия ему требовалась. – Для зашивания раны некоторые используют нитки из рыбьих кишок, но у нас в монастыре говорили, что лучшие швы получаются, если взять волосы с головы самого больного. У тебя, господин мой, как раз подходящие волосы, хорошие, длинные. Они, правда, вьются, но не очень мелко, и это не должно помешать ровным стежкам. Да, они отлично сгодятся…

Кеннит только гадал, пытался ли мальчишка вконец выбить его своими рассуждениями из колеи, или он просто напрочь забыл, что говорит о его, Кеннита, плоти, крови… и кости.

Он поинтересовался фальшиво-легкомысленным тоном:

– А чем ты собираешься меня опоить, чтобы я не чувствовал боли?

– Тут, господин мой, тебе лучше всего полагаться на свое собственное мужество. – Темные глаза юного лекаря прямо смотрели в его водянисто-голубые. – Не буду обещать, что все сделаю очень быстро, но лишних страданий постараюсь не причинять. Перед операцией ты выпьешь бренди или рому. Если бы это было возможно, я посоветовал бы запастись вытяжкой из плодов квези. Это снадобье замечательно лишает раны чувствительности. Оно, правда, действует только в сочетании со свежей кровью, так что его можно было бы применить лишь после всех разрезов… – Уинтроу задумчиво покачал головой. – Тебе следует тщательно выбрать матросов, которые станут держать тебя во время операции. Это должны быть сильные мужчины и притом достаточно рассудительные: чтобы не слушались, если ты потребуешь убрать руки, и не испугались, если ты начнешь им угрожать…

«Этого только мне еще не хватало!..» Кенниту даже думать тошно было о том унижении, которое, оказывается, ему предстояло перенести. Он попытался было сказать себе, что это неизбежно, но тут же прогнал эту мысль. Нет! Должен быть какой-то выход, какой-то способ обойти разверзшуюся перед ним бездну страдания и беспомощного срама. «Да как я буду их выбирать, зная, что, быть может, перенесу все это – и тем не менее потом сдохну? Вот уж глупо-то буду выглядеть…»

– …И каждый должен быть чуточку вытянут наружу и стянут отдельным маленьким стежком. Либо двумя, – продолжал что-то объяснять Уинтроу. Помолчал и признался: – Хочу, чтобы ты знал: сам я еще никогда такого не делал. Только видел, как делали другие. Два раза. Один раз отнимали зараженную ногу. В другом случае у человека были непоправимо раздавлены вся ступня и лодыжка. Оба раза я помогал лекарям, подавал инструменты, держал ведерко…

Он замолчал, не договорив. Облизнул губы – и стал смотреть на Кеннита, широко раскрыв глаза.

– Что еще? – хмуро поинтересовался пират.

– Твоя жизнь будет у меня в руках, – проговорил Уинтроу благоговейно.

– А твоя – в руках у меня, – заметил пират. – И отца твоего – тоже.

– Да я не об этом, – отмахнулся Уинтроу. Его голос звучал словно издалека. – Ты, несомненно, привык к подобной власти над жизнью и смертью… А я о ней никогда даже не помышлял!