Онлайн чтение книги Маркиз де Сад The Marquis De Sade: A New Biography
Глава девятая. Ночи Бастилии

— 1 —

Причиной перевода Сада в Бастилию стали совершенно невозможные условия прежнего существования. Худших условий жизни, чем в Венсенне, не было. Состояние древней башни пришло в упадок, и начальство приняло решение о ее закрытии. Несмотря на то, что Бастилии в скором времени предназначалось стать самой печально знаменитой тюрьмой в истории, все же условия содержания там оказались немного лучше, чем в Венсенне. Здание частично относилось к тюрьме и частично — к административному центру. Еще до первых всплесков революции уже поступали предложения о ее закрытии и сносе, получившие принципиальное одобрение. В 1784 году Сад стал одним из ее немногочисленных заключенных. К 1789 году их количество уменьшилось до семи. Узников содержали в четырех угловых башнях, и шансов на побег из Бастилии имелось не больше, чем из Венсенна. Когда маркиз прибыл туда, внешний вид здания как нельзя больше соответствовал его репутации. За первым подъемным мостом, отделявшим сооружение от улиц района Сент-Антуан, где селились ремесленники, поднимались высокие крепостные стены с круглыми башнями на углах. Потом следовал второй мост, ведший к внутренним постройкам. Камеру для него уже приготовили. Располагалась она в башне, названной по прихотливой фантазии одного из тюремщиков башней Свободы. На ее платформе было установлено тринадцать пушек, из которых салютовали в дни больших национальных торжеств.

Режим Бастилии в некоторых аспектах оказался мягче, хотя Сад в письмах заверял, что условия его содержания стали хуже, чем в Венсенне. Теперь Рене-Пелажи позволили регулярно посещать его, приносить одежду, еду, книги и свечи — словом, все, в чем он нуждался. К 1787 году она могла встречаться с ним раз в две недели. Здесь его больше не донимали обысками в камере, как это случалось в Венсенне. Охрана под предлогом подрывной литературной деятельности Сада больше не врывалась в камеру, не хватала его книги и записи. Обстановка в помещении отличалась скудностью. Маркизу позволили застелить каменный пол старым ковром и спать на походной койке. Тем не менее убранством своей комнаты и ее обстановкой занимался он сам, а расходы несла его семья. Площадь помещения составляла шестнадцать квадратных футов и столько же футов — в высоту; стены обелены мелом, а пол выложен кирпичом. Стены Сад завесил портьерами и коврами. 14 октября 1788 года Рене-Пелажи написала Гофриди, что нужны деньги для приобретения новых портьер, кровати, покрывала и матраса.

В течение пяти лет, проведенных в Бастилии, маркиз продолжал полнеть, хотя теперь предметом волнений стало здоровье Рене-Пелажи. Порой жена так тяжко страдала от геморроя, что не могла в карете доехать до Бастилии. Кроме того, у нее начала накапливаться жидкость, и с каждым днем она дурнела. Временами Рене-Пелажи писала, что ее самочувствие улучшается. Но в ноябре 1788 года она сообщила мужу, что у нее отказали обе ноги, хотя врачи заверяли — это явление временное. Большую помощь ей оказывал слуга Сада Картерон, «Ла Женесс», но в 1785 году он умер. Впоследствии уход за ней взяла на себя ее дочь Мадлен-Лаура, «большая бездельница», как охарактеризовала ее мать, не способная даже написать письмо.

Тем временем заключенный в камеру на втором этаже башни Свободы узник требовал, чтобы ему доставляли шоколад и белую нугу, сухофрукты и горшочки с джемом, персики в водке, свечи и тетради из голландской бумаги. Кроме того, в тюрьме он умудрился собрать внушительную библиотеку, составленную преимущественно из книг, отражавших его интересы как автора. Со времени перевода в Бастилию Сада, главным образом, интересовали работы по истории и о путешествиях. В письмах Рене-Пелажи он просил ее прислать ему книги, содержащие информацию по английской истории или об Испании, Португалии. Причем, когда маркиз обращался с той или иной просьбой, то проявлял нетерпение человека, нуждающегося в материале для немедленного достижения конкретной цели. Еще он требовал достать ему романы типа «Эмилии» Генри Филдинга, представлявшего собой мрачную картину социального пессимизма. Рядовой читатель едва ли удостоил бы его своим вниманием. Достать «Эмилию» оказалось трудно, и на ее поиски Рене-Пелажи пришлось потратить изрядно времени. В этом замечательном английском романе представлен мир, в котором до самого последнего момента зло процветает, а добродетель страдает. Вероятно, это нетерпение Сада внушало Рене-Пелажи какую-то надежду. Но, как бы маркиз ни жаловался на более худшие условия существования, его перевод в Бастилию стал отправной точкой новой фазы деятельности.

— 2 —

Именно в камере башни Свободы, высоко над крышами рабочего квартала Сен-Антуан, осенними вечерами 1785 года Сад принялся трудиться над самым амбициозным из своих произведений. Роман «120 дней Содома» считается, с одной стороны, самой гнусной из когда-либо написанных книг, с другой — искусно изложенным откровением самых темных человеческих фантазий.

Способ ее написания так же оригинален, как и манера повествования. В 1785 году роман Сада не предназначался для посторонних глаз. Возможно, он рассчитывал навсегда сохранить его в секрете. Как правило, маркиз писал в переплетенных тетрадях, скрыть которые почти невозможно. Чтобы избежать этого, он исхитрился склеивать небольшие листки бумаги, шириной всего в пять дюймов. Таким образом, у него получился свиток длиной почти в сорок футов, после чего 12 октября Сад начал заполнять его своим мелким и четким почерком.

«Великие войны, ставшие тяжким бременем для Людовика XIV, истощили запасы как казны, так и людей. Однако эти же обстоятельства кучке паразитов открыли путь к процветанию. Подобные люди только и ждут крупных бедствий. Они никогда не стараются облегчить их, напротив, стремятся создать их сами и всячески разжигают пламя, чтобы в полной мере нажиться на несчастьях других».

Как обычно, Сад-автор не отождествляет себя с распутством и жестокостью своих протагонистов. Однако свои четыре главных персонажа — герцога, епископа, банкира и судью — он позаимствовал из класса негодяев и спекулянтов, существующего на самом деле.

Вместе с женами, дочерьми, гаремом и всем необходимым для безбедного существования, они удаляются в замок Силлинг на 120 дней четырех зимних месяцев. Сию уединенную жизнь вдали от мира эти люди будут вести с начала ноября до конца февраля. Тридцать дней должны быть посвящены «простым страстям», число которых равняется ста пятидесяти. Затем наступят тридцать дней ста пятидесяти «сложных страстей». Третья четверть плана романа содержит описание ста пятидесяти «преступных страстей», и последняя часть — такое же число «смертельных страстей». Пока герои предаются этим усладам с наложницами из своего гарема, четыре сводницы развлекают их рассказами о своих сексуальных приключениях, иллюстрируя тот вид страсти, который в данный момент изучался.

Подобно героям своего повествования, радостям шато Силлинг Сад предавался после обеда, занимаясь сочинительством с семи до десяти без перерыва. Порой он писал дольше, так как корреспонденция Рене-Пелажи иногда значилась часом ночи. Пока маркиз работал над первой частью романа, порка Роз Келлер, марсельская оргия, зима «маленьких девочек» в Ла-Косте приобрели благодаря полету фантазии в его ночном повествовании, излагаемом на длинном свитке, новый размах. Одиночная тюремная камера Сада, возвышаясь над кровельной черепицей и дымоходными трубами Сен-Антуана, находилась так же высоко, как и замок Силлинг, затерявшийся среди занесенных снегом горных вершин. Когда заканчивался вечер, маркиз сворачивал свиток и прятал его в стене камеры за портьерами яркой расцветки, выбранными в соответствии с его вкусом. В тайном мире вселенной Сада, заключенной под сводами его черепа, он совершал поступки невиданной чудовищности. Но их, несмотря на то, что он доверялся бумаге, кроме него самого, никто не должен был видеть. До тех пор, пока место хранения его записей оставалось секретом, тайной оставались и описываемые в них события, и принимающие в них действие герои.

Теми осенними вечерами камера башни Свободы словно превращалась в зал Силлинга, круглая стена ее вполне вписывалась в интерьер романа, где жертвы, связанные по рукам и ногам или закованные в кандалы, ожидали, когда сводница, восседавшая на том месте, где сидел маркиз, закончит повествование своей истории. «Читатель вспомнит, — добавлял Сад, — наше описание колонн в зале. В начале каждого сеанса к одной из них привязывают Алину, к другой — Аделаиду. Спины их обращены к алькову героев. Рядом с каждой колонной стоит стол, на котором лежат всевозможные инструменты для наказания». Тем временем. другие группы девушек обязаны исполнять приказы мужчин, которым прислуживали.

Несмотря на бесконечную демонстрацию сексуальных отклонений, своим высшим достижением в романе Сад считал создание этого собственного мира, недоступного власти тюремщиков и судей. Его окружал вымышленный ландшафт, который он порой видел более явственно, чем реальную действительность. «Здесь я один, — писал он. — Здесь я — на краю земли, скрытый от всех глаз и недоступный ни одному существу. Больше не существует ограничений и нет препятствий. Здесь нет ничего, кроме Бога и совести». Наконец вечерний труд подходил к концу, и ему оставалось только свернуть манускрипт и вернуть его в укромное место в стене камеры.

Когда сто двадцать лет спустя неоконченный роман наконец был обнаружен и опубликован, «страсти», придуманные Садом, простые или смертельные, сложные или преступные, представлялись довольно гротескными. Кроме всевозможных форм соития, которые мог изобрести его ум, а также систематических и педантичных форм наказания, имели место обеды, на которых девушки выступали в качестве дойных коров; встречались трюки, заставлявшие этих прекрасных пленниц думать, что они отравлены или вот-вот будут повешены; появлялась навязчивая, не имеющая ничего общего с эротичностью, озабоченность проблемами пищеварения и экскреции; возникал ряд убийств, не все из которых оказывались связаны с сексом. Если в повествовании имелось много такого, что словно бы вызывало неприязнь или отвращение, Сад публикацией «Жюстины» в 1791 году дал ответ на это возражение: вымысел не следует путать с фактом, как не следует путать фантазию с реальностью. Чтобы сделать такой вывод, Клема спорит с героиней последнего романа, представленной под именем «Тереза».

«Вы утверждаете, что в этом что-то есть необычное, когда вещи, сами по себе мерзкие и отвратительные, способны вызывать в наших чувствах возбуждение, необходимое для достижения радости. Но прежде чем удивляться этому, моя дорогая Тереза, вам следует поразмыслить над тем, что предметы в наших глазах не имеют ценности, которой не обладают в нашем воображении. Поэтому в свете этой непогрешимой истины, нет ничего невозможного в том, что сильное впечатление на нас могут оказывать вещи, не только в высшей степени странные, но и в высшей степени гнусные и жуткие».

Этот же принцип, но в более умеренной дозе, являлся основой модного в восемнадцатом веке направления готики, как в искусстве, так и в литературе.

Изобретение Сада, в начале работы над своим повествованием, казалось продуктивным, хотя и беспорядочным. Но к концу ноября, когда он закончил первую из четырех книг «120 дней Содома» и в письменной форме набросал оставшиеся части, стало ясно — с его работой что-то в корне не так. Недостатка времени для написания он не испытывал. Если бы работа над тремя оставшимися книгами продвигалась бы столь же быстро, как над первой, роман, в целом, завершился бы к концу зимы. Но маркиз довольствовался списком замечаний, руководствуясь которым, он должен был переписать роман, добавив при этом, что перечитать первую книгу полностью не смог. Можно предположить, что это произошло из-за слабости зрения Сада. Но более правдоподобным представляется утрата энтузиазма из-за возникших сложностей проекта.

Как художественному повествованию «120 дням Содома» недоставало более традиционной художественности Сада, столь заметной в «Преступлениях из-за любви», и остроты моральной сатиры «Жюстины». Несмотря на легкость исторического зачина, драматическое окружение Силлинга и определенность эпизодов, оно страдало маниакальностью и повторами в описании простых страстей. Первая книга по своему объему равняется крупному роману, хотя мало что в себе содержит, кроме возни вокруг блевотины и испражнений. Манера изложения и сокрытие указывает на то, что произведение не предназначалось для посторонних глаз, и писал его Сад скорее для себя одного, чем для читателя. Как произведение искусства, книга представляет меньше интереса, чем роман о языке и идеях, или в качестве предтечи Крафт-Эбинга и Фрейда. Но она не является научной или понятной. Ее навязчивые идеи ограничены, а художественные приемы малоинтересны. Для Сада это повествование представляло собой тайный документ, предназначенный исключительно для него одного, который он хранил в стене Бастилии. Как произведение беллетристики или искусства оно также не представляет большой ценности, поскольку в изобретательности и мастерстве маркиз превзошел его почти во всех своих романах и рассказах.

Рассматривать это сочинение в качестве повествования, предназначенного для публикации, по меньшей мере, несправедливо, хотя поначалу Сад и задумывал его как произведение для широкого ознакомления. Он предупредительно просит читателя приготовиться для «самой непристойной истории из всех когда-то рассказанных». Извинения такого рода появляются почти в каждой из его работ, хотя на первом плане как будто стоят ужасы замка Силлинг, а не непристойность. Кроме зала, в котором проходят оргии и демонстрации, имеется также уединенный подвал, снабженный всем необходимым для более страшных злодеяний. Герцог Бланжи, хозяин Констанц, «римской красавицы» двадцати двух лет, и нескольких молодых женщин и мальчиков, испытывает оргазм только от одного описания того, что находится там.

Несмотря на жестокость сексуального насилия, замок Силлинг представляет собой организованное общество, в такой же степени подчиняющееся законам и правилам, как колледж Людовика Великого или крупные тюрьмы типа Венсенна и Бастилии. Каждый из четырех главных действующих лиц, кроме гарема из девушек и мальчиков, имеет по одной «жене». Такая жена с самого начала готова служить герою, удовлетворяя все его желания и прихоти. Но от членов гарема нельзя требовать больше того, что им положено по расписанию дня, и выходить за границы демонстрации страстей. Нигде и никогда так ярко не проявляется приверженность Сада к моральной системе и порядку, включая его извращение. Тюрьма и школа оставила на «120 дня Содома» такой же явный отпечаток, как на его собственном моральном своеволии.

Буржуазное уважение к частной собственности проявляется в замке Силлинг не в меньшей степени, чем в сердце буржуазной Франции. Члены гарема поделены между хозяевами еще задолго до того, как потеряна первая девственность. Каждый из владельцев имеет собственный цвет. Мальчик носит одежду соответствующих тонов. Девушка должна не только соблюдать в одеянии данную цветовую гамму, но делать это таким образом, чтобы указать на судьбу, которая ей уготована. Так, в случае с герцогом де Бланжи, Фанни, Софи, Зельмира и Августина украшают его цветом фронтальную часть прически. Розетт, Эбе и Мишетт носят его там, «где волосы их ниспадают вниз, на затылок».

Наиболее удачны в повествовании описания обстановки и ожидания грозящих опасностей и ужасов. Но, лишь только угроза становится реальностью, оно от высокого переходит к комическому, как это часто случается в готических романах. Когда Сад отказался от попытки продолжить повествование, он написал список ошибок, совершенных им при написании первой части. Констатируя очевидное, маркиз заметил, что был «слишком откровенен» в описании некоторых грубых функций человеческого организма и чрезмерно увлекался содомией, отдавая ей предпочтение перед другими забавами. После этого работа застопорилась.

С длинным свитком заброшенного труда, спрятанным в стене камеры, Сад с новым пылом взялся за роль романиста, пишущего для читателя. Непосредственное влияние на него оказали английские произведения, в частности, сочинения Филдинга и Ричардсона. Среди книг его библиотеки имелись «Памела», «Кларисса» и четыре романа Фиддинга. Сатира на моральные извращения — «Джонатан Уайлд» Филдинга — из произведений того времени оказалась наиболее близкой по духу его «Жюстине». Этот автор за сорок лет до Сада создал изумительную притчу, пронизанную социальной иронией, в которой преступность вызывает восхищение и одобрение, а добродетель наказуема.

— 3 —

Первая попытка написать вечерами в Бастилии философский роман отличалась и от «Жюстины», и от «Джонатана Уайлда». «Алина и Валькур» поглощали почти все его время в перерыве между брошенными на полпути 28 ноября 1785 года «120 днями Содома» и появлением нового романа в списке манускриптов Сада в октябре 1788 года. Этот роман, довольно приличный по объему, несомненно, уже занимал воображение маркиза, когда 25 ноября 1786 года он просил Рене-Пелажи прислать ему информацию по Испании и Португалии, так как действие частично происходит в этих странах.

Роман «Алина и Валькур» написан в эпистолярной форме. В тот период большое впечатление на Сада произвел Ричардсон, использовавший сей художественный прием. Переписка ведется между Алиной и Валькуром; их счастье, казавшееся таким близким, рухнуло «с помощью» отца Алины, намеревающегося выдать ее замуж за одного старого распутника, своего закадычного друга. Действие повествования, как у Ричардсона или в «Опасных связях» Лакло, передается с тонкой прорисовкой деталей. Маркиз утверждал, что образцом для подражания в этом плане ему служил первый. Словно в «Клариссе» Ричардсона, триумф распутника над несчастной невинной девушкой вначале так же очевиден, как окончательное и полное торжество добродетели в конце. Не имея возможности выйти замуж за Валькура, своего единственного возлюбленного, Алина предпочитает расстаться с жизнью, но не соглашается на узаконенную проституцию брака с развратным Долбургом. Как истинная героиня эпохи сентиментализма, Алина умирает, посвятив себя Богу и единственной в своей жизни любви. В описании сексуальной интриги центральная сюжетная линия характеризуется большей откровенностью, чем у Ричардсона, но меньшей, чем у Лакло.

Значительная часть повествования несет отпечаток работ романистов более традиционного плана, как английских, так и французских. В наибольшей степени духу Сада соответствует описание приключения Сенвиля и Леоноры, которое образует длинную интерполяцию в трагедии Алины и Валькура.

История второго плана отражает интерес Сада к причудам социального и сексуального поведения людей в отдаленных уголках мира. Он проникся интересом к сообщениям об открытиях капитана Кука в Тихом океане и увлеченно читал описания тех путешествий, когда они появились в печати. Их появление совпало с написанием маркизом «Алины и Валькура». В его романе Сенвиль и Леонора потеряли друг друга, а потом в поисках друг друга исколесили самые отдаленные уголки света. Этот художественный прием послужил Саду основой для его очерка на тему географии морали, срисованной с панорамы примитивных цивилизаций.

Энтузиазм маркиза нашел воплощение в описании африканского королевства Бутуа через восприятие Сенвиля. Королевский гарем состоит из 12000 изумительно красивых женщин, самые высокие и развитые из которых составляют дворцовую охрану. Вторая категория состоит из женщин между двадцатью и тридцатью годами, выполняющих ежедневные обязанности в самом дворце. Третий класс включает девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати, но для развлечения король предпочитает услуги девочек-рабынь четвертого класса, которые все же моложе шестнадцати. Источник Сенвиля, живущий вдали от родины португальский дворянин, сообщает ему интересную подробность: когда король Бутуа увлекается одной из этих девочек, он посылает одного из своих людей высечь ее. Это, как платок султана Константинополя, служит льстивым приглашением разделить королевское ложе.

Сенвиль заинтригован этими историями и находит их довольно забавными, но его заинтересованность длится лишь до того момента, когда он начинает подозревать, что сочный кусок вырезки, предложенный ему португальским графом, является составной частью специально пожаренных бедрышек одной из юных фавориток гарема. Но, как говорят Сенвилю, человек должен жить по законам и моральным традициям страны, независимо от того, где он находится, — в Бутуа, в Париже или Лиссабоне.

Повествование такого рода полностью раскрывает дарование Сада в создании моральных парадоксов и патологии. Не упускает он и возможности порассуждать на тему суеверий и верований. Леонору, несмотря на выкрашенное черной краской лицо, чтобы не быть узнанной, хватают на территории варварской страны Сеннар и обрекают на смерть. На арене на глазах у народа девушку должны посадить на кол. Кажется, ее уже ничто не спасет. Отдан приказ снять с бедной молодой женщины одежду, дабы предать страшной казни. Но черной краской она выкрасила только лицо, и ее предполагаемые палачи не на шутку перепугались, увидев совершенно белые ягодицы. Оказавшись рядом со сверхъестественным существом, невежественные дикари замирают, словно их поразило громом. Леонора спасается бегством. После всевозможных испытаний, включая изнасилование и пытки в камерах инквизиции, она возвращается во Францию.

Если бы Сад не написал ничего более сексуального, чем «Алина и Валькур», возможно, он и избежал бы дурной славы. Хотя отдельные эпизоды романа отличаются экстравагантностью, его сексуальный драматизм лишен откровенности «Опасных связей», которые маркиз прочел в то же время. Ирония протагонистов Лакло была под стать иронии протагонистов Сада. Момент, когда Бальмонт пишет письмо добродетельной Софии, лежа в постели с юной проституткой и используя ее нагое тело в качестве стола, а также порой прерываясь, чтобы заняться с ней любовью, вполне соответствует духу Сада. То же можно сказать и по поводу удовлетворения Бальмонта, которое он получил, увидев Прева «жестоко наказанным за преступление, которое тот не совершал».

В «Алине и Валькуре» маркиз то и дело приводит примеры, иллюстрирующие нелепость попыток ввести всеобщие законы морали. Представляется ясным, что кажущееся добродетельным в одной стране света, в другой будет выглядеть ужасным. Знакомый Сенвиля, Заме, с отвращением узнает изумившую его подробность: девушка во Франции, решившая уйти в монахини, восхваляется за добродетельность, в то время как мужчина, совершивший акт мужеложества, за это преступление предается казни. «Они же оба отказались от процесса продолжения рода», — говорит озадаченный дикарь. По его мнению и закону логики или природы, их обоих следовало бы рассматривать в качестве или добродетельных, или порочных людей.

Саду как философу, возможно, не достает стройности и тонкости взглядов. Но, занимаясь написанием романа, маркиз преуспевает если не в описании героев, то в описании идей, он нашел тему, которая сослужит ему хорошую службу. Добродетельный поступок по своей природе представляется бессмысленным. Более того, в мире, где правит то, что величается «пороком», сия так называемая «добродетель» противоречит естественному укладу, поэтому человеческое общество относится к ней неприязненно. Из этого можно сделать два возможных дидактических вывода: либо нравственность и религия отрицаются самими принципами природы, либо страдания добродетели ниспосланы Богом, чтобы при жизни она представлялась более восхитительной в горести и могла быть впоследствии вознаграждена.

— 4 —

Несмотря на страдания и унижения героини, в конце своего следующего романа Сад описывал торжество добродетели. «Злоключения добродетели», по большому счету, являлись оправданием религии и нравственности. Читателям, которые рассматривали книгу в качестве ироничного повествования, эти критерии казались простыми предрассудками. Вместо этого предлагалось особое, рассудочное удовольствие в преследовании и истязании невинных. И сие удовольствие становилось во много крат сильнее, если жертвой становилась молодая красивая женщина.

Какую бы цель не преследовал Сад, этот спор он довел до пункта, представляющегося у рационалистов и философов эпохи Просвещения точкой преткновения. Он утверждал, что нравственность, отделенная от религиозного или метафизического источника, должна засохнуть, словно срезанный цветок. В таком случае, моралисту ничего другого не оставалось, как вызывать к жизни законы природы или человеческие рефлексы. В естественном мире «Жюльетты» или «120 дней Содома» все дело состояло в моральной индифферентности, поэтому инстинкт человека мог толкать его либо любить и лелеять девушку, либо истязать и убивать ее. Утверждение, что инстинкт одного человека от природы является преступным, а другого — добродетельным, представлялось логически нелепым. Действительно, если всесильная и божественная власть больше не лежала в основе человеческого поведения, то такие понятия, как «добродетель» и «преступление», не могли иметь истинного значения, за исключением случаев, когда требовалось описать местные изменчивые традиции.

В мире своих произведений Сад выступал также в роли завзятого спорщика. Человечество должно сохранить в себе Бога и одобренную свыше мораль, в противном случае ему придется обходиться без них. Но компромисса быть не могло, как не могло быть тоскливого воззвания к природной доброжелательности людей. Построить гуманистическую этику без божественного одобрения, с точки зрения логики, столь же нелепо, как это отвратительно выглядит с точки зрения теологии. Мир без Бога и без божественного одобрения морали снизошел до сцен, которые сделали «120 дней Содома» и «Жюльетту» самыми скандальными книгами своего времени.

Истинными героями в этом новом мире беллетристики стали те, кто получал высшее наслаждение, насилуя, истязая и убивая свои жертвы. В таком обществе лицемерие и вероломство являлись чертами не только необходимыми, но и вызывающими восхищение. Революционеры и радикалы могут продолжать обличать королей и тиранов, предпринимать все возможное для их свержения, дабы установить новую демократию или народную республику, но помыслами подобных деятелей в мире художественного вымысла Сада руководит тщательно скрываемая зависть тайной полиции, мучителей и палачей, которые служат существующему тирану. В «Жюльетте» Боршам замечает: «Все дело в зависти, возбуждаемой от мысли, что безграничная власть находится в других руках. Но стоит им захватить главенство, как можно не сомневаться — питать ненависть к деспотизму они больше не будут. Напротив, эти люди обернут его в свою пользу с тем, чтобы получить наивысшее наслаждение».

На другом уровне, маркиз выразил философию, общую для художественных произведений восемнадцатого века. В заключении к «Злоключениям добродетели», основываясь на ужасах повествования, он делает вывод, что в безбожном, безнравственном государстве для человека существует единственная надежда — это создание мира, где правит порядок, установленный свыше. Согласно этой точки зрения, принципы морального поведения в обществе могут быть разрушены, так как имеют право существовать только на основе божественной власти. Амбициозное стремление рационализма восемнадцатого века, включая и взгляды Вольтера, состояло в желании отринуть существующую религию и все же избежать социальных последствий, которые сие отречение неминуемо повлечет. Где-то на среднем уровне должно существовать туманное и безобидное Высшее Существо или добросердечная религия Природы. По мнению Сада, этот уровень наиболее уязвим из всех. Бог и моральный хаос представлялись как две взаимоисключающие альтеранативы. Удобно было бы сказать, что маркиз однозначно склоняется к тому или иному выбору, но такой вывод оказался бы слишком поспешным. Он сохранил способность романиста покровительствовать лучшему и худшему, не отдавая своего предпочтения ни одному из них, но высказывая возможность божественного уклада, в то время как темное «альтер эго» стремится к удовольствиям моральной анархии.

«Злоключения добродетели» стали во время сочинения «Алины и Валькура» своего рода интерлюдией. Книга была написана в течение двух недель и завершена 8 июня 1787 года. Это короткий, остроумный философский роман, написанный в духе моральной иронии, столь характерной для его века. Сад одним из последних приобщился к традиции. В «Джонатане Уайлде» (1743) Генри Филдинг показал, что общественное величие является высшей формой преступности. Герой Филдинга имел немало общего с торжествующими негодяями «Злоключений добродетели». Вторым тщеславие человеческих желаний продемонстрировал в 1759 года Сэмюэль Джонсон в «Расселасе, принце Абиссинии». В тот же год Вольтер в «Кандиде» рассеял философский оптимизм, заключавшийся в том, что в этом лучшем из миров все делается во благо. Последователи данных авторов в восемнадцатом веке не сумели создать ничего подобного этим коротким, исполненным иронии художественным произведениям. В один ряд с ними можно поставить лишь «Иерихон» Сэмюэля Батлера, написанный в 1872 году. Сатира Батлера на Дарвина и эволюционную теорию описывает садовский мир позднего периода, в котором жестоко наказываются больные и несчастные, в то время как с преступником обращаются с симпатией и пониманием.

Сила короткого романа маркиза, как и других произведений, с которыми можно поставить в один ряд «злоключения добродетели», состоит в изящной красоте и немногословности, с каковой доносится до читателя единственная его мораль. В 1791 году видоизмененный и значительно увеличившийся в объеме, он появился под названием «Жюстина», Несколько позже, в 1797 году, роман преобразовался в раздутое повествование, названное «Новая Жюстина». Третья версия еще более раздалась от нудных, пространных рассуждений, навязчивых сексуальных ритуалов и описательных эпизодов, которые, ничего не привнося в сюжет, лишь разрушали первоначальную живость произведения.

В «Злоключениях добродетели» героиней является Софи, от имени которой ведется рассказ о ее страданиях. Повествование не обременено описательными излишествами «Новой Жюстины» Сада, по этой причине портреты преследователей Софи, написанные в яркой художественной манере морального гротеска, получились наиболее острыми. В эту галерею лиц входят Брессак с его женоненавистничеством и замыслом покончить с теткой; Роден, хирург, занимающийся этим ремеслом исключительно для удовольствия и испытывающий наслаждение при операциях на живых девушках; монахи Сент-Мари-де-Буа с их гаремом, состоящим из юных девочек. Хотя и здесь ощущается присутствие навязчивых идей Сада, определяющих драму, они тем не менее не выходят на первый план. Сначала Софи привязывают к дереву в лесу, и Брессак сечет ее, потом в Сент-Мари-де-Буа она подвергается всем формам сексуального надругательства. Следует сказать, по сравнению с более поздними версиями, автор не вдается в подробное описание актов насилия. Вполне понятно страдания девушки вызывают у злодеев чувство сардонической радости. Отец Антонен успокаивает Софи, говоря, что боль, которую она испытывает, не пропадает втуне, поскольку готовит его к получению высшего наслаждения.

«Злоключения добродетели» являлись единственной версией наиболее знаменитой садовской повести, не увидевшей свет до двадцатого века. По существу, это был самый значительный вклад Сада в европейскую художественную литературу восемнадцатого века. Из его произведений, написанных в тюремном застенке Бастилии, это оказалось наиболее значительным. В отличие от «120 дней Содома», по своему стилю оно имело общественную направленность, ни в коей мере не являясь адресованной самому себе навязчивостью. К этой же категории, что и рассказ Софи, относятся короткие повести и зарисовки, созданные им при свете свечей вечерами в башне Свободы. Некоторые из них под заголовком «Преступления из-за любви» появились в 1800 году, другие еще полтора столетия оставались неопубликованными. Короткие рассказы зачастую были либо непристойными, либо мелодраматическими и, в основном, опирались на знания Сада о французской жизни и традициях. Он исколесил страну вдоль и поперек, от Рейна до Ванди, от Бордо до Марселя и Гренобля, от Прованса до Нормандии. Кроме этого, он много читал, интересуясь историей Франции и Италии. Эти произведения показывают, что он чувствовал себя как рыба в воде, описывая Париж и Прованс восемнадцатого века, а также замки Луары двумя столетиями раньше.

— 5 —

«Преступления из-за любви» написаны Садом в духе готического романа, столь любимого читателем того времени. В других рассказах присутствовало фиглярство и инсинуации. «Мистифицированный судья» стал его местью осудившим его. Престарелый судья подвергается в супружеской спальне серии изощренных, но вполне заслуженных им унижений. Делается это все для того, чтобы не позволить ему осуществить брачные отношения с молодой женщиной, любовник которой хочет вернуть ее назад. Тон произведения более близок тону повествований Чосера или Бокаччио, чем чувственность мелодрам Сада. Сексуальная экстравагантность, описываемая в таких произведениях, преподносится весело и легко, без излишнего натурализма. К примеру, «Августина де Вилльбланш» — история лесбиянки, перевоспитанной ее любовником. Этот изобретательный молодой человек, чтобы обратить на себя внимание героини, переодевается молодой женщиной. Ее настолько поглощает их акт любви, что Августина, несмотря на обман, полностью излечивается от своего пристрастия.

Некоторые из рассказов маркиза, написанные в Бастилии за один вечер, являются не более чем шутками, облеченными в литературную форму. «Рогоносец, сделавший себя таковым» описывает неверного мужа, которому сводница предлагает любовницу. Лицо женщины остается закрытым, в то время как нагое тело выставлено напоказ. Клиент и сводня восторгаются обнаженной красотой. Только потом раскрывается легко угадываемая правда — нагая красавица была собственной женой клиента. Сад явно читал Бомарше и в своем рассказе воспользовался приемом, подобным тому, что способствует счастливой развязке в «Женитьбе Фигаро». Прием, когда жена предстает в облике любовницы, вскоре нашел воплощение на живописном полотне Делакруа, где изображен герцог Орлеанский, демонстрирующий свою обнаженную любовницу, лицо которой закрыто, герцогу Бургундскому. Скрытое лицо означает, что она на самом деле является герцогиней Бургундской.

Эти изложенные в литературной форме анекдоты, как и романы Сада, пронизаны его пристрастиями. «Счастливый муж» — история красивой, но невинной девушки, отец которой устраивает ее брак с развратным принцем де Бофремоном. Эта новость приводит мать девушки в неописуемый ужас, поскольку ей известно, что со своими партнершами принц занимается анальным сексом. Накануне свадьбы добрая женщина советует дочери, чтобы в первую брачную ночь, когда муж приблизится к ней, дабы заняться любовью, та сказала: «Господин! За кого вы меня принимаете? Как могло вам прийти в голову, будто я позволю вам делать со мной подобные вещи? Этим вы можете заниматься в любом другом месте — но только не здесь». Но ни невеста, ни ее семья не знали, что перед свадьбой принц испытывал укоры совести, в связи с чем решает изменить поведение, если не нравственные принципы, и с молодой прекрасной женой обходиться самым обычным способом. К его удивлению, когда он подошел к постели, девушка встречает его словами, которым научила ее мать. Пораженный и обрадованный, принц переворачивает ее и клянется, что у него и в мыслях не было обидеть ее, тем более в первую брачную ночь.

Этот пример говорит о многом: у Сада имелись все основания лелеять надежду стать известным в качестве «французского Бокаччо». Как и «Злоключения добродетели», эти рассказы предназначались для широкой публики. Хотя некоторые из них и выглядели скабрезными, в них не чувствовалось его болезненной навязчивости и смакования сексуальных подробностей, характерных для сочинений, не предназначенных для посторонних глаз. В них маркиз теперь предстает читателю скорее рассказчиком, чем философом, проповедующим природную мораль. Когда он касается важных вопросов мироздания, то делает это в весьма традиционной манере. Христианство, утверждает Сад в «Учителе философии», — это наиболее возвышенная составляющая образования.

— 6 —

Испытав смену настроения, маркиз возвращается в тайный мир, открывшийся ему после замка Силлинг и «120 дней Содома». В 1787 году он сочиняет стихотворение «Истина», отвергающее все формы религии, добродетели и морали. Только Природа, процветающая на так называемых «преступлениях», достойна восхищения.

Своими смертоносными законами Природа позволяет все: Инцест, насилие, кражу и отцеубийство, все удовольствия Содома и лесбийские игры Сафо, все, что убивает человека и толкает на погибель.

На тот случай, если тайное стихотворение попадется на глаза читателя, Сад сделал все возможное, чтобы не приходилось сомневаться в том, что он одобряет эту Природу. Маркиз даже придумал для него фронтиспис. На нем изображался мужчина, занимающийся с нагой девушкой анальным половым актом, в завершении которого он вонзает в ее тело нож. Проведя десять лет в одиночном тюремном заключении, де Сад все еще оставался одержимым двумя независимыми голосами даже тогда, когда они не противоречили друг другу. Его общественный голос звучал в «Злоключениях добродетели» и коротких рассказах, а в «120 дня Содома» и в «Истине» начали прорываться всплески хаоса.

К осени 1788 года маркиза всецело поглотил новый проект. Это служит свидетельством того, что он начал видеть себя прежде всего писателем. Выступая в качестве собственного библиографа и критика, Сад приступил к составлению каталога своих литературных трудов. Показательно, что такие секретные произведения, как «120 дней Содома», не предназначавшиеся для чужих глаз, в каталог не вошли. Этому факту могло быть два объяснения: либо они относились скорее к царству его навязчивых идей, чем к литературе, либо великий эксперимент в этом жанре еще не был завершен. Впрочем, в каком бы стиле маркиз не работал, одиннадцать лет, проведенные в тюрьме, помогли ему найти себя в роли автора художественных произведений. Он достиг такой ясности внутреннего видения, которая заставит содрогнуться не одного его читателя. Сад больше не считался несчастной жертвой Монтрейлей, или системы lettres de cachet. Он стал заключенным Садом и «господином номер шесть». Но теперь этот заключенный мог предъявить миру пятнадцать рукописных томов, скопившихся в его багаже.

— 7 —

Еще до того как маркиз завершил составление каталога, события внешнего мира начали отражаться на литературных планах узника башни Свободы. Близились к завершению дни правления молодого Людовика XVI, одного из наиболее неспособных монархов, когда-либо занимавших европейский трон. Немедленная угроза исходила не от революционного духа Просвещения. После того как Бурбоны сойдут с исторической арены, даже Сад начнет лелеять в душе монархистские всходы. Другие деятели Просвещения тоже проявят больше симпатии к справедливости, нежели к демократии. Вольтер, самый ярый противник тирании, и тот был готов поддержать правление короля. По мнению этого философа, каждый человек должен нести свой крест. Таким образом, он считал, что лучше находиться в услужении льва с хорошей родословной, чем у двух сотен беспородных крыс.

В 1788 году непосредственная угроза королевской власти исходила от французского дворянства, которое в семнадцатом веке утратило большую часть своего могущества. Слабость Людовика XVI обеспечивала подходящий момент для восстановления status quo. Расчет, как выяснилось, оказался тонким. Столкнувшийся с бунтом дворянства, требовавшего новых прав и независимости для судов, которые формировало, Людовик растерялся, так как за поддержкой обратиться было не к кому. В конце концов, король согласился пойти на реформы, и тогда простолюдины потребовали равного представительства с дворянством.

Людовик XVI стал наиболее драматической иллюстрацией комментариев, сделанных по поводу ограниченного компромисса абсолютного монарха, который, по закону истории, ведет к масштабной революции. Выборы, проведенные в январе 1789 года, не успокоили, а еще более раздули аппетиты демократов. Вследствие реформы избирательной системы, более половины населения Франции получало право голоса, что в значительной мере превышало процент получивших право участвовать в голосовании в Англии в результате билля о парламентском представительстве, принятом в 1832 году. Послевыборная ассамблея, или третье сословие, по сравнению со своими предшественниками оказалось настроено самым решительным и непримиримым образом. 20 июня, недопущенные на заседание в Версале королевскими войсками, члены ассамблеи устроили импровизированный митинг на внутреннем теннисном корте и дали клятву до конца исполнить долг перед государством, независимо от того, будет на то королевское благословение или нет.

В первые месяцы 1789 года Сад не мог быть очевидцем событий, так как все еще содержался в камере башни Свободы, высоко вознесшейся над горбатыми крышами рабочего предместья Сен-Антуан. Все же Рене-Пелажи написала письмо Гофриди, которое тот получил 11 апреля. В нем она заверяла его, что восстание, которого он так боялся в Провансе, в Париже тоже давало о себе знать, где такие районы, как Сен-Марсо и Сен-Антуан, стали «театром революционных действий». Начались грабежи и мародерство, для усмирения потребовалась кавалерия. Рене-Пелажи сообщала, что солдаты стреляли по толпе. Кого-то из повстанцев повесили, кого-то бросили в тюрьму. 11 мая, когда она написала ему снова, беспорядки уже подавили, но повсюду были введены войска.

К июню стало ясно, что король больше не в состоянии контролировать навязанный ему эксперимент с демократией. Париж на всякий случай наводнили войсками. На площади Людовика XV, позже получившей название площади Согласия, имело место нарушение общественного спокойствия, и кавалерия получила приказ очистить ее от народа. Политическая нестабильность усугублялась экономическим спадом. С прибытием в Париж голодающих рабочих, надеявшихся найти пропитание в столице, цены на хлеб резко подскочили. Дворяне, жаждущие восстановления своих привилегий, буржуазия, политические реформаторы и голодные толпы на улицах поначалу мало что имели общего. Но к концу июня стало ясно, что пройдет несколько недель или дней — и несчастье бедноты разожжет пламя политических амбиций среднего класса.

Особенно бедственным было положение бедняков в восточном районе Сен-Антуана. С начала мая там не прекращались выступления против властей. Даже узник башни Свободы знал, что в городе со дня на день вспыхнет восстание. В самом деле, Сад недавно получил возможность читать газеты и альманахи. В момент государственного переворота семеро узников Бастилии для повстанцев ничего не значили, хотя само здание служило символом и основой режима Бурбонов. Тем не менее маркиз сделал вывод, что период народных волнений мог стать ему единственным шансом после двенадцати лет заключения выйти на свободу.

2 июля 1789 года, соорудив из воронки, используемой для освобождения кишечника, импровизированный мегафон, он добрался до окна своей камеры. Стоял летний полдень. Соседние улицы внизу кишели местными жителями. Приветствовав их, Сад начал свое пламенное публичное выступление. Согласно свидетельствам очевидцев, он кричал, что охрана получила приказ убить всех заключенных Бастилии и в данный момент стражники точат ножи, чтобы перерезать глотки всем узникам. «Из своего окна я всколыхнул дух людей, — писал он, — собрал их в одну толпу. Я предупредил их о приготовлениях, проводившихся в Бастилии, и настоятельно призвал уничтожить этот оплот ужасов. Все это правда». Слова его разносились над площадью, и людская масса не осталась равнодушной. Поскольку все толпившиеся внизу начали реагировать и проявлять интерес, Сад умолял их поторопиться, если они хотят предпринять попытку освобождения.

Неудивительно, что появилась охрана и оттащила маркиза от окна. О случившемся сообщили начальнику тюрьмы. Посоветовавшись с королевским министром, он решил: в то время, когда город гудит, как встревоженный улей, оставлять Сада «там очень опасно». Лучше было бы отправить его в другое место, откуда его призывы не будут услышаны, — дом для умалишенных в Шарантоне, на юго-восточной окраине Парижа, близ Венсенна и Бастилии. Приготовления к переводу не затянулись. Сада после пятилетнего заточения в Бастилии 4 июля перевели в Шарантон. Десять дней спустя жители Сен-Антуана, воодушевленные советом маркиза, хотя и с опозданием, пошли на приступ Бастилии.

В результате этого беспрецедентного революционного акта остальные узники Бастилии обрели свободу. По иронии судьбы еще долго после 14 июля Сад оставался в заточении Шарантона. Теперь он больше не считался узником старого режима, а являлся пациентом дома для душевнобольных. Цель же революции состояла в освобождении политических заключенных, а сумасшедшие в их число не входили. Более того, его дальнейшим содержанием под стражей занимались лица, которых он называл «негодяи Монтрей». Их маркиз обвинял в том, что еще девять месяцев после Бастилии провел в стенах дома для умалишенных.

Его перевод в Шарантон был осуществлен молниеносно. Свитки Сада, его личные вещи — все осталось в Бастилии. Во время штурма 14 июля что-то сгинуло, что-то украли. Отдельные рукописи были восстановлены, некоторые уже находились в руках Рене-Пелажи. «120 дней Содома», надежно спрятанные в стене камеры, оставались необнаруженными. Эту рукопись найдут уже после смерти Сада. Он никогда больше не увидит «Злоключения добродетели», не увидит большинство своих рассказов. Позже маркиз скажет о кровавых слезах, которые прольет над таким количеством утраченных работ.

Вскоре после перевода в лечебницу, 21 августа, его дядюшку, оставшегося в живых, приора Тулузского, постигнет удар. Глава Ордена святого Иоанна Иерусалимского просуществовал между жизнью и смертью еще месяц. Все это время он находился в своем парижском доме в Сен-Клу и умер 28 сентября. Оставленное им наследство по закону должно было перейти младшему сыну Сада, в то время как его тетушке, мадам де Вильнев, пришлось довольствоваться оставшимися в доме вещами.

С Рене-Пелажи маркиз виделся едва ли не в последний раз. 11 мая она писала о себе, что в возрасте сорока семи лет «становится старой и слабой». По мере того как беспорядки в Париже разрастались, Рене-Пелажи хотела только одного — покинуть город. 8 октября вместе с дочерью и горничной она в экипаже бежала, «чтобы не быть схваченной простолюдинками, которые силой забирали из домов других и пешком по грязи и в дождь гнали их в Версаль, дабы взять короля». К этому времени запасы еды в Париже значительно истощились. Люди верили, что, если король будет в столице, продовольственные поставки улучшатся. 24 октября Рене-Пелажи оказалась в безопасности Эшоффура. «Я в деревне, — писала она, — но, не из-за страха быть повешенной на фонарном столбе, не из-за страха перед мужиком с большой бородой, который рубит головы, а потому что боюсь умереть с голоду — ведь у меня нет ни су».

Осенью 1890 года в Париже состоялась Национальная Ассамблея. Собравшихся главным образом волновали права и вопросы демократии, хотя основная масса ее членов мечтала увидеть страну демократической республикой не больше, чем их предшественники в Англии после славной революции 1688—1689 годов. В своем настоящем положении Сад едва ли мог рассчитывать, что реформаторы или революционеры станут относиться к нему с почтением. Он только заметил, как революция внесла в его жизнь единственную перемену: служители в Шарантоне избивали и грабили с меньшими угрызениями совести. Преследование невинных и триумф преследователей — все это лишь художественным прием, которым Сад пользовался для достижения авторского замысла. Что касалось реальности, то в жизни подобные вещи вызывали у него глубокое возмущение, тем более когда в роли жертвы выступал он сам.

В начале 1790 года ничто не предвещало освобождения из Шарантона. Ему было почти пятьдесят лет, и он мало что знал о мире, от которого его изолировали в возрасте тридцати семи лет. Но колесо фортуны порой вращается с неимоверной скоростью, и в период революции жизни многих тысяч людей претерпевают глобальные изменения. В случае с Садом судьба приготовила ему неожиданно хорошие известия. 2 апреля 1790 года он получил сообщение, что вправе покинуть лечебницу для умалишенных. Его личная судьба не волновала никого, но существовал декрет, согласно которому свободу обрели все узники, находившиеся в заточении без суда и следствия. Как выяснилось, маркиз относился именно к этой категории. Как бы то ни было, но он не стал хозяином собственной судьбы. Однако Сада предупредили, чтобы он не искал встреч с Рене-Пелажи, поскольку она практически излечилась от своей привязанности к нему и приказала не допускать его в Эшоффур или монастырь в Париже, где обитала. Из элегантного здания в тенистом парке Шарантона маркиз вышел в порядком изношенной одежде и с жалкой горстью монет в кармане. Он двинулся вдоль Сены в западном направлении, в восточный район Парижа, намереваясь навестить контору господина де Милли, адвоката, занимавшегося его делами в городе.