Глава десятая. Гражданин Сад

Онлайн чтение книги Маркиз де Сад The Marquis De Sade: A New Biography
Глава десятая. Гражданин Сад

— 1 —

Сад оказался на свободе в тот момент, когда мир словно повернулся лицом к разумному и доброму. Франция с выбранной демократическим путем Национальной Ассамблеей и королем, исполнявшим функцию главы государства, но не имевшим абсолютной власти, находилась на стадии становления конституционной монархии.

Летом 1790 года парижане и в искусстве, и в политике хлебнули воздуха свободы. Но свободу Людовик XVI и силы реформы могли сохранить, лишь соблюдая взаимное уважение. Неудивительно, что по мере того как беспорядки усиливались, Людовик XVI и Мария-Антуанетта все чаще с тоской задумывались, не стоит ли прибегнуть к помощи Пруссии и других могущественных держав, чтобы контрреволюционным путем снова сделать короля хозяином ситуации. Это желание восстановить власть не стало просто очередной амбициозной мечтой реакции. На большой территории Франции царили анархия и произвол. Роялисты сражались с повстанцами, а революционные фракции дрались между собой.

Для Сада же на первом месте стоял вопрос о физическом и финансовом выживании. 2 апреля 1790 года, в день, когда он вышел из Шарантона, стол и кров в своем доме на рю дю Булуар ему предложил господин де Милли. Через четыре дня Сад съехал от него, сняв номер в отеле «Дю Булуар» на той же улице. Он тотчас написал Гофриди, своему юридическому поверенному в делах в Апте. В письме маркиз просил три тысячи франков из налогов, собранных с его земель, так как иных средств к существованию не имел.

Но вскоре Сад узнал, что с первыми шагами революции его доход с Ла-Косты и других земель в Провансе пошатнулся, хотя самой собственности он пока не лишился. Преданные жители Ла-Косты, защищавшие его в свое время от полиции, теперь стали демократами и равноправными гражданами, осознавшими свое положение и права, и не хотели расставаться с тем, что отбирали у них при старом режиме. Их традиционное непослушание, когда-то сослужившее ему хорошую службу, на этот раз работало против Сада. Его больше не будут встречать с песнями украшенные лентами пастушки. В мае 1790 года маркиз написал письмо другому своему другу, адвокату Рейно в Экс, в котором заверил, что, учитывая сложность обстановки в Провансе, в ближайшее время поездка туда в его намерения не входит. «Мне нужно решить здесь важные вопросы, и страх быть вздернутым на демократической виселице заставляет меня отложить путешествие до следующей весны». Он не иронизировал. В скором времени Гофриди пришлось скрываться, так как он сочувствовал роялистам и считался представителем бывшего аристократа.

Получив от Гофриди денежный перевод, Сад снял комнаты. В своих письмах к адвокату он проклинал семейство Монтрей и жаловался на утрату почти пятнадцати томов рукописей, утерянных во время разграбления и пожара в Бастилии. Некоторые из них Рене-Пелажи удалось спасти, но она взяла на себя смелость сжечь те из них, которые посчитала непристойными. Во время свиданий с женой в тюрьме Сад передавал ей также кое-какие секретные послания и бумаги, но все это тоже пропало. Освободившись из Шарантона, он направился в монастырь Сент-Ор, ее последний приют в Париже, но его, как нежеланного гостя, не приняли. Еще до конца апреля Рене-Пелажи начала приготовления к бракоразводному процессу. Но главной причиной гнева, который маркиз обрушил на голову красивой женщины, ставшей тридцать лет назад его женой, но с тех пор растолстевшей и полуослепшей, являлась потеря рукописей.

Вскоре Рене-Пелажи и Сад договорились о раздельной жизни. При разделе имущества он был обязан выплатить ей сумму в 160000 ливров, то есть те деньги, которые составляли ее долю капитала. В нынешней политической нестабильности Сад нечего не мог продать, чтобы набрать нужную сумму, в связи с этим решили, что на содержание жены он должен будет выплачивать 4000 ливров в год; кроме того, после его смерти ей полагалась основная сумма доходов с имений. Сохраняя спокойствие и разум, вот, что писала Реже-Пелажи по поводу развода 13 июня 1790 года.

«С моей стороны, решение принято после тщательных и трудных размышлений, занимавших меня некоторое время. Если господин де Сад пораскинет мозгами, он осознает причину, заставившую меня пойти на это, и поймет — иначе и быть не могло. Что касается скандала, так маркиз — мастер в этом деле. Мне бы не хотелось говорить то, что он заставит меня сказать в случае необходимости выступать в мою защиту. Но, если он вынудит меня предпринять такой шаг, я скажу».

Но уже заранее стало ясно — Сад не сможет выплачивать 4000 ливров в год, он вообще не имел для этого средств. Пробыв на свободе три месяца, маркиз отчаянно нуждался в деньгах и 23 июня снова написал своему адвокату. Это первое из многочисленных писем Гофриди на одну и ту же тему.

«Наряду с вашим посланием, я получил известие от Лиона[21]Из Ма-де-Кабан.. Говорят, овец еще не стригли. Черт с ними, с этими овцами! Плевать я на них хотел, мой ученый друг! Неужели вы полагаете, что, рассчитываясь со своим мясником и булочником, я могу сказать: «Господа, овец еще не стригли»?

О да, да-да, мой ученый друг, вы будете смеяться. Я рад, что заставил вас смеяться, но пришлите мне хоть сколько-нибудь денег, иначе вы поставите меня в чрезвычайное положение и подвергнете жесточайшим трудностям. Ждать более двух недель я не могу. Сегодня 23 июня».

14 июля Сад исполнил свой гражданский долг, посетив празднования в честь первой годовщины Революции. Обошлось практически без происшествий, если не считать гибели одного человека и двух раненых, когда пушка дала осечку. Собравшаяся толпа оказалась настолько плотной, что маркиз, простояв шесть часов под дождем, практически не промок. Все же он не мог удержаться, чтобы не заметить: «Не стихающий весь республиканский праздник ливень заставил усомниться в неаристократическом происхождении Бога».

Через четыре месяца после освобождения из Шарантона маркиз влюбился, да так, как не влюблялся ни в Рене-Пелажи, ни в ее сестру. Его новую возлюбленную звали Мари-Констанц. Сад называл ее Кенэ — Констанц или «Чувствительная». Подобно многим его женщинам, она была актрисой. Констанц была почти в два раза моложе его и считалась замужем, но ее муж уехал в Америку, оставив жену и сына. Жениться на ней, пока жива Рене-Пелажи, маркиз не мог, но он сделал единственно правильный выбор. Пара создала общий дом и прожила вместе в мире и согласии до конца дней Сада. В разлуке они находились лишь те несколько месяцев, когда маркиз попал за решетку по воле Революции и Констанц не имела возможности навещать его, а также в начале последнего заточения в доме для душевнобольных в Шарантоне. Ее он охарактеризовал как «добропорядочную и честную обывательницу, любящую, ласковую и умную». Констанц делилась с ним небольшим содержанием, положенным ей ее мужем, в то время как он обеспечивал ее питанием и жильем. Если ее любовь к нему позволит продлить его дни настолько, чтобы он сумел вернуть свои деньги, Сад собирался обеспечить ее дальнейшее существование. Кроме того, маркиз оговорил возможность ее проживания в Сомане после его смерти.

Каких-либо свидетельств в пользу крайних форм сексуального поведения в их отношениях не сохранилось. О Констанц он отзывался то как об уважаемой даме, то как о дочери, к которой испытывает отцовские чувства. Едва ли она не знала, что Сад является тем самым человеком, который высек плетью Роз Келлер или пытался заниматься анальным сексом с девицами в доме Мариэтты Борелли в Марселе. Своей новой возлюбленной маркиз читал рукописи своих работ, чтобы она была в курсе его литературных изысканий. В 1791 году, когда «Злоключения добродетели» в угоду публике оказались «приправлены перцем», переименованы в «Жюстину» и подготовлены для продажи, там стояло посвящение Сада Констанц. В письмах Гофриди он характеризовал ее как молодую женщину, не лишенную ума и чувства. В посвящении к «Жюстине» Сад называет ее примером честности, достойным подражания, «ненавидящей дурман безнравственности и безбожия, с которыми и делом, и словом она ведет непрестанную борьбу». Судя по этому описанию, Констанц стала подходящей компанией для Сада-моралиста, каким маркиз предстает в своих исполненных двусмысленности произведениях, свидетелем искренности его клятвенных заверений о том, что грех и порок он описывал лишь для того, чтобы на их фоне религия и добродетель могли сиять безупречной чистотой.

Взяв на себя ответственность по созданию новой семью в наиболее трудный период времени, Сад начал искать пути добывания хлеба насущного: почти сразу после освобождение из Шарантона он принялся обхаживать актеров и других влиятельных людей театра. К концу 1790 года Сад и Констанц проживали на улице Нев де Матюрен, близ шоссе д'Антен, идущей из центра города на север. Небольшой дом находился не на самой улице, и попасть туда можно было, пройдя через сад, относившийся к зданиям, стоявшим у дороги. Свою жизнь там вместе с Констанц маркиз сравнивал с жизнью дородного священника в своей пресвитерии. Его фамильный титул, бывшее богатство, от которого в Париже при новом режиме не было никакого толку, — все это делало Сада, как аристократа, объектом для подозрений. Более того, его поместья в Провансе оказались обязаны платить новому порядку «патриотические» подати. 12 июня 1791 года маркиз настоятельно просил своих представителей «бороться, но не платить, или, как это говорится, хорошо их ласкать, чтобы не кусались».

Буржуазия Прованса боевого настроения не чувствовала. Сад по-прежнему надеялся на финансовое выживание с помощью театра. У него в запасе имелось несколько пьес, некоторые из которых были написаны во время тюремного заключения. Теперь процедура передачи их театру стала, как и многое другое, эгалитарной. Автор, как и раньше, читал свое произведение членам труппы, но затем проходило голосование. У маркиза уже имелся удачный опыт, когда его комедию «Мизантроп из-за любви» в сентябре 1790 года приняли в «Комеди Франсез». К весне 1791 года еще не менее пяти пьес готовилось к постановке другими театрами. Начинало казаться, что драматург нового порядка сумеет решить финансовые проблемы обедневшего бывшего аристократа. Время шло, но, несмотря на принятие пьес к постановке, ничего не происходило. Ему давали объяснения, но дело с места не сдвигалось. В конце концов, ни одна из постановок не увидела свет, и никаких денег Сад не получил.

А те несколько пьес, которые позже все же оказались поставлены, претерпели ряд неудач. «Граф Окстиерн, или Последствия распутства» в октябре 1791 года была поставлена на сцене театра Мольера. Наиболее сильным персонажем драмы являлся злодей, и его появление на сцене сопровождалось свистом и требованием дать занавес, настолько омерзительной выглядела его роль. Когда в конце вечера на сцену вышел Сад, его приветствовали аплодисментами, тем не менее приняли решение от дальнейшего показа спектакля воздержаться, отложив его до следующего сезона.

Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем «Граф Окстиерн» снова увидел свет, так как прокатилась новая волна революционного патриотизма. Причиной неприятностей стала его пьеса «Соблазнитель». Ее поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и она выдержала четыре спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот день зал оказался до отказа набит членами комитета политической бдительности, отличавшихся от других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали нарекания со стороны простых любителей театра. Но то, что раньше называлось невоспитанностью, теперь расценивалось как «революционное» и «патриотическое» поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый человек мог пожаловаться на них.

Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы Сада, «красные береты» вели себя так, словно занавес еще не поднимали. Они продолжали разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как могли оскорбить чистоту Революции. Однако, похоже те, кто прерывал спектакль, едва ли могли возражать против действия пьесы, поскольку ни строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была неприемлема уже потому, что написал ее Сад. Как бы прилежно ни поддерживал он новый политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя и бывшим. Своим святым гражданским долгом «красные береты» считали необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.

Некоторые пьесы маркиза по своим литературным достоинствам едва ли могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки в Итальянском театре послужили предупреждением другим актерам и театрам держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к периоду, когда у гильотины почти не будет простоя. Одной подобной пьесы могло оказаться достаточно, чтобы шея актера или менеджера очутилась в отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен — и голова скатится в корзину. Работы Сада считались «непатриотичными», хотя одно сочинение, которое на протяжении всей своей жизни он тщетно пытался предложить для постановки, была «патриотической трагедией „Жанна де Ленэ“. Единственное ее знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником, оказался приглашен в зал заседаний большой тюрьмы, чтобы почитать данное произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он не видел.

Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме, которое в 1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы. Он предлагал им драматические произведения, одновременно описывая злоключения, выпавшие на долю каждого из них. Театр «Лувуа» уже собирался поставить его «Оратора», когда Сад обнаружил, что ему за него не заплатят, и отозвал пьесу. Во Французском театре намечалась постановка «Софи и десять франков», но труппу расформировали. Комедии «Будуар» не хватило одного голоса, чтобы Французский театр принял ее в делопроизводство, зато в Итальянском театре ее приняли единодушно. Однако маркиз посчитал нужным забрать ее, когда режиссер предложил добавить музыкальный аккомпанемент, «который все совершенно испортил бы». Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то «Жанна де Леснэ» источала «истинный патриотизм», в то время как при чтении «Генриетты и Сенвиля» женщины падали в обморок.

Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.

Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.

В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».

Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.

«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».

Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как когда-то вызвало недовольство «красных беретов» в партере и на галерке Итальянского театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо снова иметь доход со своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж из Прованса прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться постановления об их аресте и казни.

В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем письме-предупреждении он назвал ее злобной «маленькой сучкой». Хуже всего оказалось то, что «потаскуха» явилась к нему на квартиру с солдатом и угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.

Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато, возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак аристократической принадлежности.

В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с «изображением применения клизмы». Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии нашедшие воплощение в «Жюльетте». Найдены были также всевозможные предметы пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774—1775 годов и сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов прошлого, как фрески «Жюльетты» и фриз по применению клизмы.

Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, — это революция английского образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в своих письмах он неустанно называл «болванами» и «мелкими преступниками». Но не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и аристократии. Маркиз впоследствии заметил в «Жюльетте»: «Этих мужчин и женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция — не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в свои собственные».

Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух. Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и романов и одновременно тайного создателя «120 дней Содома» и тому подобных произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку существовала опасность — его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.

— 2 —

В мае 1790 года Париж был разделен на «секции», ставшие основой для нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади, позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе маркиз стал довольно «активным гражданином». Несколько месяцев спустя на общем собрании его спросили: «Не хотите ли вы стать нашим секретарем?» Предложение прозвучало достаточно «скромно», поскольку многие из присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в руки перо во имя Революции.

Чтобы еще больше обезопасить свое положение, он стал членом Национальной гвардии, в силу чего ему даже пришлось выполнять кое-какие обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в то время, когда большинство французов не ожидали ничего более радикального, чем мирный переход к конституционной монархии. Несмотря на членство в Национальной гвардии, основной спрос нашли его способности секретаря и литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за больницами, при этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию сделанных наблюдений. Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение собственным языком изложить бюрократические решения, принятые другим человеком.

В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе и положения. Совершенно случайно семейство Монтрей оказалось в юрисдикции секции, но теперь они не обладали ни властью, ни силой и постоянно жили в страхе, что на них обратят внимание. Революция двигалась вперед семимильными шагами, и довольно скоро мадам де Монтрей вместе со своими домочадцами оказалась в положении, когда ей пришлось искать защиты у зятя, который напрасно взывал к ней о помощи в годы своего заточения.

Сад не заявил на них, но впоследствии активно вмешался в семейные дела. Обоих его сыновей мадам де Монтрей и Рене-Пелажи хотели бы отправить за границу. Молодые люди со временем могли бы вступить в ряды роялистов, находившихся в тот период в эмиграции. Родственник Сада, Луи-Жозеф де Бурбон, прилагал определенные усилия по их объединению. В назначенный час, они могли бы выступить в поддержку прусского вторжения во Францию с тем, чтобы восстановить королевскую власть в стране. В сентябре 1791 года маркиз узнал, что его старший сын, Луи-Мари, уехал за границу. Разгневанный, он пригрозил объявить семейство Монтрей врагами Революции, сочувствующими эмигрантам. Это соответствовало действительности, и Монтрей боялись исполнения угрозы, но Сад ничего не предпринял, ограничившись лишь предупреждением.

Стать пламенным памфлетистом и пропагандистом нового правопорядка маркизу помог случай. Свой первый революционный опус он создал после попытки бежать из Парижа, предпринятой Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой в июне 1791 года. Обманув свою охрану, королевская чета и сопровождавшие их лица направились к германской границе и уже достигли Варенна, где их и схватили. Им не повезло, и побег не увенчался успехом, но сей инцидент стал поворотным пунктом в развитии революционных событий. Конституционного монарха доставили в Париж, где вскоре в качестве арестованного ему предстояло ожидать решения суда. Если бы Людовику XVI удалось сбежать, можно не сомневаться, что для подавления восстания в стране он призвал бы на помощь армии европейских государств. Когда короля столь бесславно вернули в столицу, Сад, воспользовавшись ситуацией, опубликовал «Обращение граждан Парижа к французскому королю». Данное сочинение не носило яркого обличительного характера, но тем не менее было исполнено укора. Маркиз обвинил монарха в подрыве веры, которую возлагал на него французский народ, но ни словом не обмолвился о том, что Франция может иметь иное политическое устройство, кроме конституционной монархии. Сад утверждал: в глазах Бога все люди равны, и король является первым среди равных. «Франция никогда не будет управляться никем, кроме короля. Но его правление должно быть согласовано с волей свободного народа, и он должен оставаться верным из закону».

В случае с неудавшимся побегом маркиз считал, что в сложившейся ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение. Монарху теперь предстояло вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще был в состоянии его простить. Все же Сад предупреждал короля: «Во Франции может быть только одна партия — партия свободы».

Жестокостям бурбонской монархии не могло быть места в новом веке разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: «Являясь порождением мрака, деянием рук Принца Тьмы, они существуют только в беспросветной ночи предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца».

Вскоре, как только старые формы предрассудков, фанатизма и рабства сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы зазвучали циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли жертвы, нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения к королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью 1791 года он верил в свой оптимистический прогноз относительно будущей судьбы монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый народом, еще не перешел за черту безнадежности. Предвещать опасности — равносильно накликать их. Что касалось его публичных высказываний, то личная осторожность подсказывала маркизу сохранить поучительный тон на какое-то время.

Год с лишним спустя, в ноябре 1792, после самого жестокого кровопролития сентябрьской бойни, в своих «Соображения о способе применения законов» Сад все еще выступал проповедником революционной демократии. Но говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов секции Пик. Теперь восхвалял тех, кто в августе отнял власть у более консервативных революционеров. Деятельность новых лидеров положила конец монархии и два месяца спустя привела к казни короля. Взгляды Сада на правление совершенно не совпадали с конституционными идеями, которые он пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что при власти короля избранники народа являются простыми просителями, а при республиканском правлении долг представителей состоит в защите интересов своих избирателей. Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями предлагать новые законы, причем, и предлагать их на рассмотрение народа, демократический выбор которого остается абсолютным.

Вторая работа Сада, как политического автора в секции Пик, носила довольно банальный характер. Он составлял «братские послания» в аналогичные комитеты, в свете усиливающейся тирании революционного режима призывал к охоте на врагов народа, выступал с категорическими заявлениями против увеличения армии, находившейся в Париже, до шести тысяч солдат. Подобное мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо заметил маркиз, профессиональные военные силы с легкостью могут стать орудием контрреволюции.

Роль Сада как гражданина Революции носила предсказуемой ироничный оттенок. Его собственная репутация позволяла предположить, что он, воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить и издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его революционная деятельность ограничивалась производством материала, который большей частью даже не мог вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку других. Выйдя на свободу из Шарантона в 1790 году, маркиз вскоре обнаружил, что наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого выбора Сад в скором времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность подчинять свою волю воле коллектива. В жизни маркиза на смену интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.

Из частных комментариев Сада видно, что наиболее сильное впечатление оказала на него сентябрьская резня 1792 года. Вслед за переворотом 10 августа и окончательным отказом от королевской власти, в Париже воцарилась анархия, справиться с которой городская Коммуна, похоже, не могла. Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния и жаждой мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних сил, тем более, что прусские войска под командованием герцога Брунсвика взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном порыве защищать город до последнего, Коммуна вооружила горожан. Но, как с некоторым опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а не оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.

Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые самозванными палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы начали открывать тюрьмы. Но цель их состояла не в освобождении заключенных, а в том, чтобы вершить скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами которых стали не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и Сальпетриер, превратились в настоящие бойни. Короля и королеву временно пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль, которая, по слухам, являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты, выволокли на площадь и отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику, поднесли к окнам королевы. Несколько часов обезглавленное тело принцессы обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали по улицам города. Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху толпе надел, как усы. Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: «Проститутка! Но теперь в нее уже никто не сунется!» Так в действительности выглядело то, что после трех лет нового порядка лицемерно называлось «строгим судом народа».

Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде кровавых сцен на улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской прозы. Если бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и стремился бы наполнить их материальным содержанием, придумать более подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции, во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая резня вызывала у него тошноту, он мог бы приказать, чтобы выбранные им жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем, но и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот способ совершения правосудия. Он сделал вывод, что их политическими руководителями двигала всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.

«Ничто, — писал Сад Гофриди после резни, — не в силах сравняться с теми ужасами, что творились».

Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых священников, особенно архиепископа Арльского, «наиболее добродетельного и уважаемого из людей». Учитывая опыт Сада во время Революции и его личную реакцию на все происходившее, жестокости, описываемые в «Жюльетте», предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и здесь не обошлось без элемента двусмысленности. В рукописи Сада, где он рассказывает об ужасах резни, присутствуют добавленные между строк слова: «но они были справедливы». Почему? Иных высказываний относительно справедливости беспримерной бойни у маркиза не имеется. Не исключается, однако, возможность, что добавку эту он сделал, дабы обезопасить себя на тот случай, если письмо будет вскрыто кем-то еще, кроме Гофриди.

Другие свидетельства отношения Сада к происходившему проявятся в начале 1793 года, когда он будет назначен присяжным революционного трибунала, и июле того же года выдвинут на должность председателя суда. В сардоническом письме Гофриди он предупредит своего адвоката о присылке денег; в противном случае пусть ожидает вынесения смертного приговора. Но его мрачная шутка едва ли нашла одобрение. В январе взошел на эшафот Людовик XVI, в октябре за ним последовала Мария-Антуанетта. По мере того как не удавшийся эксперимент по установлению конституционной монархии переходил в террор, количество доносов и казней разрасталось, словно снежный ком. В ситуации 1793 года положение Сада в роли судьи выглядело необычным, если не сказать уникальным. Маркиз сам оказался в тени гильотины. Несмотря на то, что когда-то высек Роз Келлер и являлся участником марсельского скандала, несмотря на торжество злодеев и убийц в его романах, сам он из моральных соображений был противником высшей меры наказания. Его точка зрения не лишена целесообразности, поскольку Сад утверждал, что всякое наказание бессмысленно и омерзительно, если не направлено на перевоспитание преступника. В те дни, когда кровь текла рекой, он проповедовал гуманизм и стоял за мир и порядок. Мрачные, полные драматизма сцены жестокости, двигавшие действие в его повествованиях, казалось, ушли на второй план. Для них не могло быть места в мыслях маркиза, пока не минует политический кризис. Его соратники-присяжные не могли не заметить, что в тех случаях, когда представлялась возможность, Сад прилагал максимум усилий, чтобы установить невиновность представших перед трибуналом людей. В своем стремлении спасти таких людей от обычного для подобных случаев смертного приговора он вел себя «непатриотично».

Его поведение, естественно, не вязалось с репутацией монстра, проделавшего непотребные вещи с Роз Келлер и Мариэттой Борелли и ее компаньонками. Но Сад продолжал в том же духе и подверг себя смертельной опасности. 6 апреля на собрании секции Пик он столкнулся со своим тестем, президентом де Монтрей. Они не виделись пятнадцать лет, и теперь старик отчаянно пытался сыграть роль лояльного республиканца. «Я предвижу момент, когда он пригласит меня к себе домой», — лаконично заметил Сад по этому поводу. 13 апреля, сообщив Гофриди о получении должности присяжного революционного трибунала, он добавил, что к нему наведывался Монтрей. Их роли самым невероятным образом поменялись. Опальный вершитель судеб старого режима и его семья являлись наиболее подходящей мишенью для доноса и самыми первыми кандидатами на гильотину. Старый судья пришел просить защиты у нового. Разоблачение могло последовать с минуты на минуту. Маркиз выбрал исключительно опасный объект для проявления милосердия.

Несмотря на требования кровопролития, имелся список семейств, попадавших под защиту нового режима, которым не грозила сиюминутная опасность быть признанными врагами Революции. К этому списку, по своему собственному усмотрению, Сад добавил Монтреев. «Такой будет моя месть им», — заметил он. Вероятно, именно это помилование стало основной причиной конфликта с властями. Коллеги внимательно наблюдали за ним, и их неодобрение его «умеренности» росло. Более того, в комитет общественного спасения начали поступать сообщения о том, что бывший маркиз де Сад виновен в подрыве политической философии. В частности, он высказался о небесном рае на земле, который намеревалась установить их тирания, как «непрактичном». Тогда был сделан вывод, вероятно, небезосновательный — маркиз надел революционную мантию лишь для того, чтобы спасти собственную шкуру, и с первого дня работал против нового правления. В его адрес посыпались замечания самого зловещего толка.

— 3 —

В годы, последовавшие за неудавшимся бегством королевской четы, Сад, снискавший репутацию автора художественных произведений, продолжал привлекать к себе настороженное внимание властей. Как писатель, Сад был, в основном, знаком современникам по двум романам, вышедшим в свет после его освобождения из Шарантона. Первый из них давал пищу для размышлений пуристам Революции, а также цензорам бывшего режима. Выйдя из заключения в возрасте пятидесяти лет, маркиз не потерял надежды увидеть на подмостках парижской сцены хотя бы одну из своих пьес и хотя бы одну книгу опубликованной. Он предложил «Алину и Валькура», а также версию «Злоключений добродетели» Жируару, молодому издателю, который также выпустит его «Послание французскому королю» после несостоявшегося бегства в Германию.

Насчет «Злоключений добродетели» Жируар сомневался, хотя понимал, что в то время, когда первая фаза Революции провозгласила свободу прессы, роман мог бы лечь в основу бестселлера. В тот момент опасность со стороны цензуры не грозила. В любом случае, история читается несколько скучновато. Возможно, Сад решится переработать ее, добавить подробности сексуальных истязаний героини. Жируар к числу революционеров не относился, скорее считался монархистом, но в случае с «Жюстиной» коммерческий нюх не обманул его.

К июню 1891 года, непосредственно перед исчезновением короля из Парижа, на стол редактора лег пересмотренный роман, который назывался: «Жюстина, или Несчастья добродетели». В письме адвокату Рейно маркиз пояснял, что по настоянию Жируара «подперчил» книгу, и предупреждал лучше не читать ее в нынешнем виде, а подвергнуть сожжению. Еще он признался своему корреспонденту о возможном отказе от авторства, если вдруг его имя приплетут к этому роману. На протяжении жизни Сад трижды публично и множество раз в узком кругу отрекался от причастности к этой «непристойной книге». Возможно, сей шаг имел смысл в политической обстановке 1791 года, тем более, что он рассчитывал найти место куратора музея или библиотеки. С другой стороны, может быть, маркиз просто чувствовал испорченность раннего варианта с его чисто философской подоплекой в угоду стремительного коммерческого успеха. Естественно, он нуждался в деньгах после стольких лет разочарования в удовлетворении. Все это принесла ему публикация его большого труда.

К моральным возражениям против новой версии, какими бы они не были, примешивались писательские просчеты, связанные с литературными пристрастиями того времени. С этой точки зрения, новые характеры и события мешали ясному, прямому повествованию, которое можно бы поставить в один ряд с такими произведениями, как «Кандид», «Джонатан Уайлд», или «Расселас». Простая тема пострадавшей добродетели и превознесенного порока из-за навязчивых повторов и потворства стала менее ясной и четкой. Тщательная разработка сцен с подробными описаниями изнасилований, содомии и сексуальной жестокости вызывала отвращение. Совершенно напрасно оказались введены пространные, постоянно повторяющиеся суждения, нацеленные на оправдание порока, в то время как в первозданном варианте события сами говорили за себя, а комментарии звучали скупо.

Когда «Жюстина» вышла в свет, ее философское содержание не вызвало сколько-нибудь значительного интереса, хотя произведение раскрывало правду о морали общества прошлого и настоящего. Если фигляры революционного сброда и отдельные приговоры, вынесенные предыдущим режимом не убедили мужчин и женщин в существовании в цепи человеческих страстей связи между похотью и жестокостью, то их реакция на роман Сада, вероятно, исправила это. В самом деле, дети Просвещения стали добровольной аудиторией для героини романа, которая теперь предстала в облике «Терезы». Сторонники Свободы, Равенства, Братства судорожно листали страницы, на которых добродетельная девушка страдала от плетей и каленого железа своих преследователей, а также подвергалась такой энергичной и неестественной эксплуатации тела, что на протяжении невероятно длинного повествования фактически оставалась девственницей. В преддверии новой эры механических изобретений воображение Сада было под стать промышленной технологии. Словно демонстрируя «La Femme Machine»[22]женщина-машина (фр.) , автор не пропустил ни одной детали в описании того, как судья Кардовилль вводил в тело героини сулему, а затем зашивал отверстия вощаной нитью, или как хирург Роден отсекал у своих жертв жизненно важные органы. Как бы то ни было, все это хорошо вписывалось в моральные претензии 1789 года. Если сентябрьская резня относилась к тому же миру, что и права человека, значит, читатели «Жюстины» могли встретить роман с таким же энтузиазмом, с каким приветствовали свободу и справедливость.

Жируар остался доволен успехом книги и по этой причине пошел на публикацию «Алины и Валькура». Аналогичная популярность второму роману не грозила, но успех гарантировался заявлением, что он написан «автором „Жюстины“». Сад остался доволен — в свет выйдет и эта объемная плутовская повесть, построенная на моральных парадоксах. В данном случае маркиз даже не возражал, чтобы его имя красовалось на обложке. Роман собирались выпустить в шести книгах. Печатать его Жируар начал у себя в цеху на улице Бу дю Монд. Но роялистские убеждения сделали его сначала объектом для подозрений, а потом — жертвой доноса. Издателя арестовали до завершения работы над шестью томами. Роман был опубликован с некоторой задержкой и вышел в свет в 1795 году, хотя дата издания значилась прежняя, 1793 год. Жируар так и не увидел его. Его признали виновным и 8 января 1794 года отправили на гильотину. Дальнейшее развитие событий позволяло предположить, что и автор романа также не доживет до его публикации.

— 4 —

В то время как «Жюстина» ославила имя, а «умеренность» в роли судьи вызвала подозрительное к нему отношение, Сад оказался в ситуации, когда его безопасности стало угрожать поведение собственных детей. Во время своего длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и они вели себя скорее как отпрыски семьи Монтрей, нежели Садов. Предложение Монтреев зачислить их за границей на военную службу с тем, чтобы они могли выступить против французского правительства, ни к чему не привело. Но младший сын под предлогом того, что выполняет свой долг как член ордена рыцарей, отправился на Мальту. Луи-Мари де Сад, старший брат, с должности штабного офицера подал в отставку. Он начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и ботаникой. За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение. Их имена внесли в список эмигрантов. Любой член такой семьи, местонахождение которого невозможно было установить немедленно, по воле новых зелотов от бюрократии попадал в перечень выехавших из страны и, следовательно, врагов страны. В сумасшедшем доме бюрократического аппарата того режима в 1797 году сам гражданин Сад значился в Ла-Косте в списке эмигрантов по той простой причине, что исполнял свой революционный долг в Париже.

Подобно тиранам прежних и последующих времен, новые республиканские власти решили, что оставшиеся члены подобных семейств должны нести наказание за преступления тех, кто сбежал. К августу 1792 года Сад физически ощутил нависшую над ним опасность. Маркиз написал два официальных письма. Первое представляло собой заверенный документ, в котором он приказывал обоим сыновьям вернуться домой. Второе предупреждало Монтреев, что, если они не велят братьям вернуться, он будет вынужден доложить о президенте и его семье перед Национальной Ассамблеей. Страх и предательство пустил свои изъеденные чревоточиной корни даже внутри родственных отношений.

На практике положение обеих семей мало чем отличалось. К страху перед репрессиями, ожидавшими родственников эмигрантов, примешался страх террора общей атмосферы охоты на ведьм, объявленной на врагов народа, которых искали среди бывших аристократов. Первыми под прицел неминуемо должны были попасть древние и когда-то процветающие дома Садов и Монтреев. Наказать по заслугам этих привилегированных правонарушителей толкала не столько радость исполненного гражданского долга, сколько перспектива после некоторых заигрываний с законом перекачать их несметные богатства в карманы борцов за социальную справедливость. Пока маркиз пребывал в столице, его поместья в Провансе оказались конфискованы. Хотя имелись бесспорные доказательства того, что он находился во Франции, отменять приказ об их изъятии никто не собирался.

Какое-то время Сада не трогали. Создание в апреле 1793 года Комитета общественного спасения и средоточие всей полноты власти в руках его членов сначала показались попыткой взять под контроль анархию революционного правительства. Возникновение такого органа как будто не предвещало разгула террора. Убийство Марата Шарлоттой Корде в июле 1793 года вдохновило маркиза на прощальную речь, написанную от лица секции Пик в сентябре того же года. Она называлась «Обращение к духу Марата и Лепелетье».

Воздав хвалу этим людям, Сад как бы защитил себя в глазах правителей Франции. Марат, погибший герой, верил в необходимость проведения репрессий, считая кровопролитие средством установления добропорядочного и справедливого общества. Маркиз, выступая в роли исполненного чувства долга философа новой автократии, выделившейся из Комитета общественного спасения, восхвалял самоотверженный политический фанатизм Марата. Пример этого человека, по мнению Сада, служил доказательством того, что эгоизм не есть проявление всеобщего закона. В этом плане маркиз отмежевался от ряда наиболее громких голосов, звучавших в его литературных произведениях, которые доказывали, что эгоизм является одним из немногих, но действительно существующих универсальных законов. Лепелетье, как и Марат, павший от руки наемного убийцы, восхвалялся за мужество, выразившееся в его голосовании за казнь короля. Те, кто помнили садовское публичное выступление двумя годами раньше, суть которого сводилась к тому, что ограниченная монархия представляется единственным подходящим строем для управления Францией, такое радикальное изменение мнения относительно роли короля должны были посчитать малоубедительным. Но главный акцент в своей речи маркиз сделал на Марате, которого для придания ему большего веса сравнивал с несгибаемыми отцами Римской республики.

Сад как оратор все же не мог тягаться с Садом-автором замысловатых повествований. Более того, его похвалы, расточаемые в адрес героев революции, практически ничем не помогли ему. В июле 1793 года в Комитет общественного спасения вступил новый член. Как и Сад, он был человеком благородного происхождения и воспитания и даже учился в той же школе, что и маркиз, — колледже Людовика Великого. Разрушительная тематика садовской беллетристики не вызывала у него симпатий, и все же Максимилиан Робеспьер видел проблемы Революции глазами садовского героя, готового решать их с разрушительной и губительной для человека простотой. На этом сходство завершалось. В отличие от литературных гипотез Сада, в основе нового порядка должны лежать религия и добродетель, хотя их не следовало путать с теми же понятиями, существовавшими до 1789 года. Но хуже всего являлось то, что все, что представлялось наиболее революционным в героях садовской прозы, рассматривалось теперь в качестве реакционного. Придя к власти, Робеспьер объявил атеизм «аристократическим» и приказал поклоняться «Высшей Сущности». Этот термин Сад использовал в своих романах для определения божественной сути, хотя с совершенно иной целью. Слова Робеспьера приобрели почти гипнотическую власть над умами и душами многих французов. «Суть республиканизма заключается в добродетели, — провозгласил он. — Революция есть период перехода от власти, зиждевшейся на беззаконии, к власти, основанной на законе». Маркиз-писатель видел этот процесс в противоположном свете и описал триумф такой организации, как «друзей преступности». Мир «перехода» на самом деле являлся раем для преступников и психопатов.

Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности и в бессмертие души. «Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности, вселенная — ее храм, и добродетельное поведение — способ ее боготворения». Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.

Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически, считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью, зато потом оно станет здоровым.

Итак, лечение состояло в массовом доносительстве, скорых судебных расправах и казнях, принявших размах боен. Мужчины и женщины умирали десятками и сотнями, в большинстве своем не зная, почему. Как заметил соратник Робеспьера, Кутон, «гильотина перестала быть наказанием, но стала эффективной машиной для уничтожения врагов общества». Летом 1794 года казни, насчитывавшие сотню в месяц, выросли до двухсот в неделю. В июне произошли изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось подозрение, а не доказанная вина. Чтобы ускорить делопроизводство, отдельные судебные разбирательства перестали существовать, им на смену пришли массовые судилища. Одновременно могли рассматриваться дела шестидесяти человек, которым выносился общий вердикт и общий приговор.

В этот мрачный период усилившегося террора Сад жил с Констанц на улице Нев де Матюрен. 8 декабря 1793 года они оба находились дома, когда на пороге их дома появилось двое мужчин. Один из них, Марот, являлся комиссаром полиции, второй, Жуэнн, — полицейским офицером. У них имелся приказ об аресте гражданина Сада, подписанный революционным Трибуналом (так теперь назывался суд). Он привлекался к суду по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Не имея иной альтернативы, маркиз сказал о своем подчинении такому решению, но арест воспринял как нечто неожиданное. Он, как и другие жертвы террора, верил, что самоотверженно трудится на благо режима, который теперь, похоже, намеревался уничтожить и его в этой мясорубке безрассудства. Ему не сказали, заключается ли его вина в том, что оба его сына являются эмигрантами, или в том, что добродетельная республика опасается негативного влияния со стороны его пресловутого романа. Но вскоре он узнал — для ареста нашлась третья причина. Ему в вину вменялся факт поисков места в конце 1791 года для себя и двух своих сыновей в королевской гвардии. Даже если бы это соответствовало действительности, в 1791 году Франция оставалась монархией, а Национальная Ассамблея признавала короля конституционным монархом и главой государства. В поиске подобного назначения не было ничего недостойного, не говоря уже о незаконности. Но времена изменились, и поступки рассматривались теперь в новом свете. Ретроспективная преступность стала теорией, благодаря которой гильотина не простаивала. Кроме того, Трибунал поспешно выискивал другие «преступления» для подкрепления первого обвинения, выдвинутого против бывшего владельца Ла-Косты.

В условиях кошмара углубляющегося политического террора и всеобщего умопомрачения арест Сада выглядел вполне логично. Человек, пытавшийся устроиться на службу к королю, казался подозрительным. Маркиз оказался не единственным человеком, которого обвиняли в преступлении, заключавшимся в попытке найти место в королевской гвардии. Оправдаться он не мог, а предъявленного обвинения вполне хватало, чтобы заключить его в тюрьму и держать там до более полного расследования.

Сада на некоторое время поместили в бывший монастырь Мадлонетт. Иных обвинений ему пока не предъявляли. Маркиз написал в секцию Пик, а также в Комитет национального спасения и горько посетовал, что после тринадцати лет заточения в тюрьмах короля он встретил Революцию как своего освободителя. И теперь, когда им проведено на свободе всего четыре года, режим, которому он преданно служил, снова помещает его в темницу. Сад даже выразил одобрение по поводу казни Марии-Антуанетты, имевшей место в октябре предыдущего года, словно это могло ему как-то помочь.

Пока, сидя в переполненной тюрьме, маркиз писал письма, его бумаги и жилье подвергались тщательному осмотру. Среди рукописей сыщики обнаружили замечания и комментарии, которые должны были пролить новый свет на взгляды судьи революции.

В первые месяцы 1794 года Сад в ожидании суда скитался по тюрьмам. Карм, Сен-Лазар и Пикпюс, близ Венсенна, — вот список исправительных учреждений, в которых он побывал. В Пикпюс, еще один бывший монастырь, превращенный в тюрьму в 1792 году, когда количество арестов резко подскочило, его перевели 27 марта. Одной из причин для перевода послужил его возраст и плохое состояние здоровье. Камера находилась всего в нескольких сотнях ярдов от того места на открытом пространстве, где размещалась гильотина. Сюда ее перевезли с площади Согласия, где обитатели близлежащих домов жаловались на постоянный запах крови. Для сбора крови на новом месте использовалась большая свинцовая урна, устанавливаема под платформой. Каждый вечер ее доставляли в Пикпюс для опорожнения.

Сад имел возможность ежедневно видеть и слышать почти все, что происходило на месте казни. У него не было причин сомневаться, что через несколько месяцев и он сам присоединится к чреде мужчин и женщин, храбро или малодушно ожидающих своей смерти под лезвием гильотины. Пока маркиз находился в заключении, произошли изменения в законе, согласно которым подозрения стало достаточно, чтобы приговорить человека к высшей мере наказания. Такое развитие событий едва ли могло служить утешением. Мы не знаем, насколько часто Сад имел возможность наблюдать за производимыми экзекуциями, но он писал Гофриди, что был очевидцем казней 1800 мужчин и женщин. На смерть они шли, кто смело, кто в ужасе, но все служили и все гибли ради стремления Робеспьера к добродетели.

Тогда 24 июля 1794 года секция Пик привела свидетельства против своего бывшего секретаря и судьи, называя его просто Альдонзом Садом. 26 июля общественный обвинитель Революционного Трибунала Фукье-Тенвиль выдвинул против него обвинение в том, что Сад состоял в приравниваемой к предательству переписке с врагами республики. Кроме того, его обвинили в непатриотичной снисходительности, проявляемой им на посту судьи, дабы помочь врагам народа избежать смерти. Трибунал признал: маркиз выступал в роли активного члена секции Пик лишь для того, чтобы избежать строго и справедливого правосудия, чинимого Революцией над бывшими бывшими аристократами.

Роскоши слушания его дела в отдельности Саду не предоставили. Явиться в суд и услышать приговор ему надлежало вместе с другими двадцатью семью обвиняемыми. Предполагалось, приговор будет вынесен утром, а во второй половине дня осужденных в повозках доставят в Пикпюс, чтобы гильотинировать их еще до наступления вечера. В тот день перед Революционным Трибуналом предстало двадцать три из двадцати восьми обвиняемых. К наступлению ночи двадцать один из них — бывшая знать, бывшие священники, бывшие офицеры — были уже мертвы. Одного мужчину оправдали. Одна женщина, когда ее доставили в суд, упала в конвульсиях, и ее отвезли в Консьержи, отложив слушание ее дела.

Но в случае Сада процессуальная анархия, ничуть не уменьшившаяся в результате террора, оказалась ему на руку. 24 июля, когда его соратники по секции Пик приготовили сфабрикованное против него обвинение, жить ему оставалось не более трех дней. 27 июля эскорт отправился по тюрьмам собирать обвиняемых для доставки в Революционный Трибунал. Пятерых из двадцати восьми не обнаружили. Возможно, произошла путаница имен Альдонз Сад и Донатьен-Альфонс-Франсуа де Сад. Но, скорее всего, его искали не в той тюрьме. Ошибка была вполне понятна, так как в то время в Париже, несмотря на постоянную работу гильотины, насчитывалось 8000 заключенных, а вновь создаваемые тюрьмы еще плохо функционировали. Таким образом, Сад и еще четверо заключенных перед судом не предстали.

Рано или поздно его бы все равно обнаружили. Но на сей раз ему на выручку пришла судьба, которой он отдавал должное в своих романах. В тот самый день, когда должен был состояться суд над ним, вспыхнул давно назревавший бунт, направленный против засилья террора. Открытое выступление противников репрессий опоздало всего на несколько часов, чтобы спасти жизни тех, кого в тот день отправили на гильотину. Войска, сосредоточенные на Гревской площади перед отелем де Билль для охраны Робеспьера и его коллег, находившихся в здании, вечером того дня начали постепенно рассредотачиваться. В ночь на 28 июля охраны уже не оставалось вовсе. Тогда вступили в действие силы Национального конвента и арестовали руководителей правительства. На другой день Робеспьера и его брата, Сен-Жюста, Кутона и их соратников отправили на гильотину.

24 июля Сад был близок к смерти, как никогда. Но после 28 июля, в результате сочетания невероятных событий, начало казаться, что в конце концов ему удастся выжить. На протяжении многих месяцев «трон наоборот», как стала называться вращающаяся доска гильотины после того, как к ней привязали и бросили под нож Людовика XVI, ни дня не простаивал без работы. Наблюдая из окна своего заточения вечерние казни, последние мгновения жизни жертв, фонтаны крови, брызжущей из тел, обезглавленных на глазах тех, кто дожидался своей очереди, маркиз про себя, должно быть, замечал, что в его произведениях не происходило ничего, подобного этим мерзостям. Саду выпало тяжкое психологическое испытание видеть этот ужасный спектакль ежевечерне и знать — его ждет аналогичная судьба. Тем не менее он сумел выйти из него несломленным и в здравом уме.

В Пикпюсе, так же, как и в Бастилии, маркиз окунулся в свой мир творчества. К написанию нового романа «Философия в будуаре» он приступил, вероятно, в первые недели заключения. В этом произведении, с одной стороны, изобилуют сексуальные жестокости, порок и зверство оправдываются на том основании, что эти вещи являются «республиканскими». С другой стороны, оно является словно пронизанным иронией обличением «добродетельной республики» Робеспьера с ее фальшивым видением природы, построенном на несчастье и кровавой резне.

Книга имеет форму семи диалогов, призванных донести до юной девушки правду о сексе и политике. Такая форма построения произведения является привычной для французской эротической литературы, хотя в «Философии в будуаре» не так уж много соблазнительных сцен. Мишель Милло и Жан Ланж в 1655 году в этой же форме представили на суд читателя «L'Ecole de Filles»[23]«Школа дочерей».. Изданная в 1688 году в Англии под заголовком «Школа Венеры», книга описывает, как молодая особа просвещает свою юную кузину в вопросах секса. Увидевшие свет в 1660 году «Диалоги Луизы Сиж» Николя Шорье увеличили количество действующих лиц, добавив также сцены сексуальных извращений. Диалоги Сада в какой-то степени являются развитием использованного Шорье приема. Из двух письмах, написанных ему в Венсенн в августе 1781 года Рене-Пелажи, видно, как она пыталась достать «Школу дочерей» у книготорговца Мериго. Заказанную книгу Мериго ждал на протяжении всего следующего месяца, а вместе с ней — несколько томов Руссо. Это служит еще одним доказательством того, что именно начальство Венсенна, а не Рене-Пелажи, как предполагал Сад, контролировали его чтение.

Юным, невинным созданием, просвещением которого надлежит заняться, является Эжени. Удовольствиям, доставляемым представительницами своего пола, она обучается у мадам де Сент-Анж, мужского — у Дольмансе. Легко поддающаяся на уговоры своих менторов, она с готовностью соглашается на анальный половой акт и даже позволяет своему любовнику высечь себя плетью. Приезжает мадам де Мистиваль, мать девочки, чтобы спасти ее от этих ужасов. Но Эжени настолько захвачена этим обучением, что, прежде чем буквально вытолкать мать взашей из спальни, помогает сорвать с нее одежду и изнасиловать.

В плане сексуальных сцен, Сад почти ничего не добавил к ранее описанному в других произведениях; кроме того, мало было такого, чего не мог он позаимствовать из опыта, полученного в робеспьеровской Франции. Жильбер Лели вспоминает скандал, случившийся после того, как маркиз приступил к работе над романом. Произошедшее связано с похищением нескольких молодых женщин в Нанте беглыми рабами из Соединенных Штатов, пожелавшими присоединиться к революционной армии. После нескольких дней бесконечных изнасилований женщин наконец освободили. Они жаловались, что их использовали самым мыслимым и немыслимым образом, порой одновременно несколько мужчин, а над самой молодой из них в последний день поработали примерно пятьдесят мужчин. Хотя в этих историях, записанных Эмилем Кампердоном и другими, имеется определенная доля преувеличения, тем не менее анархия нового порядка давала мужчинам определенного склада возможность заводить из захваченных в плен девушек и женщин гаремы. Лесбиянство, детально описанное Садом с помощью мадам де Сент-Анж, также являлось модной темой скандалов. Сторонники Революции из политических соображений выдвинули предположение, что Мария-Антуанетта занималась лесбиянством со своими близкими подругами. Более сенсационными стали рассказы о так называемой секте анандринов с ее изощренными ритуалами женской любви. Но, как свидетельствует название романа Сада, речь идет скорее о «философии», а не о простой механике олитературенного секса, стоящего в центре повествования.

Если не вдаваться в детали, книга высмеивает добродетель и все религии, кроме религии зла. Доброта или филантропия презираются, так как ничего не дают и лишь воодушевляют угнетенных на сопротивление. Творить зло или, по крайней мере, избегать делать добро — вот поведение, способное приносить удовлетворение. Дольмансе, предвосхищая Ницше, нападает на христианство за благожелательность и добродетельность, и проистекающую из этого рабскую мораль. Настоящему закону Природы, скорее, соответствует жестокость и порочность, а не вышеназванные качества. Что в конечном счете приносит пристрастие к добродетели? Кто с большим рвением служил добродетели, чем Робеспьер, кого Сад приводит в качестве примера в своих доводах? Кто, если не Робеспьер, выступал в качестве страстного защитника Природы как образца морали? Находясь в тюрьме и наблюдая за ежевечерним опорожнением свинцовой урны, маркиз имел возможность лицезреть живой пример «добродетельной Республики».

С хладнокровием Джонатана Свифта в самом его беспощадном проявлении Сад показывает, что истинный идеал добродетельной республики еще не реализовался. Совершенство может быть достигнуто лишь тогда, когда Франция станет полным отражением робеспьеровской религии Природы. Внезапно в середине пятого диалога Сад вводит эксцентричное политическое заявление: «Французы! Еще одно усилие, если вы и в самом деле хотите быть республиканцами!» Идеальная республика с естественной моралью описывается посредством ее отношения к так называемым преступлениям. Высшей меры наказания быть не должно. В самом деле, убийство не может караться смертной казнью, так как Природа не наказывает за убийство одного создания другим. Также не может быть наказана кража, за исключением тех случаев, когда государство наказывает человека, которого ограбили.

Идеальная республика должна следовать примеру Природы и в том, что касается сексуального поведения, традиционно отодвигаемого на второй план. Она должно не только терпимо относиться к проституции, но и принуждать к ней всех женщин, приучая к этому занятию с детства. Где, в конце концов, Природа запрещает это? Если мужчину влечет к женщине, закон обяжет ее являть себя в публичном доме. Там она должна соглашаться на все действия, угодные мужчине, даже на те, что могут стоить ей жизни. Именно такой пример поведения диктует нам Природа. Факт предпочтения другого мужчины в расчет не принимается. Природа не предусматривает подобные замены: самкой владеет находящийся поблизости доминирующий самец.

Адюльтер при этом не может быть оскорблением. Брак, являющийся нелепостью в естественном мире, отменят, и все дети будут являться собственностью государства. Инцест также должен быть позволен, поскольку табу на него в животном мире не существует. По этим же причинам гомосексуализм и содомия также рассматриваются как нормы поведения.

Аргумент в пользу того, что подобная универсальная республика рано или поздно приведет к закату и постепенному вымиранию человечества, Сад не считает обоснованным. Почему это должно иметь какое-то значение? Природе нет никакого дела до того, живет ли особь или умирает. Природа в качестве вселенского феномена едва ли заметит исчезновение всего рода человеческого.

Если бы маркиз рассчитывал, что его гипотезу будут читать без тени иронии, она бы увязла в погрешностях. Она требует такого обожествления Природы, которое свело бы на нет смысл его нападок на Робеспьера по поводу создания религии Природы. Прием же Сада сводится к возможности использовать словосочетание типа «закон Природы», как если бы оно звучало сродни «закон контракта». Природа не имеет законов, за исключением управляющих научными феноменами. Учитывая это, в результате человеческого наблюдения дается определение скорее объекту, на который нацелены законы, а не их источнику. В этом смысле законы существуют не столько в Природе, сколько в человеческой науке.

Читать доводы Сада без тени иронии было бы чрезвычайно трудно. Идеальная республика также требует совершения убийств, преждевременной жертвой которых он сам едва не стал. Еще она требует грабежей, которые маркиз также испытал на собственной шкуре, когда оказались конфискованы его поместья. И этой дорогой Робеспьер собирался идти к Утопии? Как только указанная цель была бы достигнута, кто, кроме лицемера, мог бы возражать против более мелких отклонений, типа инцеста и содомии?

Какими бы намерениями Сад не руководствовался, «Философия в будуаре» читается словно сладострастная пародия на «Республику» Платона. Задыхаясь в кровавом угаре и имея перед глазами бесконечную чреду приговоренных к гильотинированию, маркиз так же ратовал за убийство, как Свифт после своего «Скромного предложения» жаждал отведать младенческой плоти. Скорее всего, мишенью его литературной мести являлся Робеспьер, но его не стало.

Царство Террора закончилось не сразу. Сад еще некоторое время жил в страхе, что его все же найдут и приведут в суд. Ждать ему пришлось еще месяц. Потом 22 августа 1794 года в Комитет общественного спасения пришло от него прошение об освобождении. Сделали запрос в секцию Пик, после чего принято решение о предоставлении маркизу свободы. 15 октября — более, чем через десять месяцев после ареста — Сад покинул пределы тюрьмы Пикпюс и направил свои стопы в город, наконец стряхнув с плеч бремя террора.

Многие из арестованных граждан дожили до освобождения, наступившего после падения Робеспьера. Монтреи, находившиеся под защитой Сада, после его задержания тоже оказались за решеткой. Случилось так, что им повезло быстрее, чем ему, так как из застенка их выпустили тремя месяцами раньше. Но старый судья так и не пришел в себя после заключения и шока, обрушившегося на него, когда он обнаружил, что его мир перевернулся. Через шесть месяцев после освобождения, в январе 1795 года, он умер. Эту новость Гофриди Рене-Пелажи сообщила лишь через два с лишним года. Только тогда она смогла написать ему о прекрасном самочувствии ярой противницы Сада, мадам де Монтрей.


Читать далее

Глава десятая. Гражданин Сад

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть