Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава восемнадцатая

Газеты больше не упоминали о процессе Хэсбрука, но благодаря ему Монтэгю приобрел значительную известность в финансовых кругах, и ему стали поручать всё новые и новые дела.

Но, увы, пятидесятитысячных клиентов уже не попадалось! Первой обратилась к нему неимущая вдова, владевшая актом, который давал ей право на изрядную часть одного из больших городов Пенсильвании, только, к несчастью, акт был почти восьмидесятилетней давности. Потом явился бедный старичок, пострадавший в уличной катастрофе, которого обманным образом принудили дать расписку, что он отказывается от своих прав на компенсацию; наконец, какой-то житель Нью-Йорка, кипя негодованием, захотел возбудить сто судебных исков против транспортного треста за отказ в транзите каких-то грузов. Все это были сомнительные дела, с весьма слабыми шансами на успех. И Монтэгю заметил, что к нему прибегают лишь в последней крайности, по-видимому прослышав о нем как о человеке альтруистических наклонностей.

Один случай особенно заинтересовал его, ибо он увидел в нем зловещее подтверждение мрачных предсказаний Оливера. Его посетил пожилой джентльмен, благородство и утонченность обращения которого располагали к себе с первого взгляда, и рассказал совершенно потрясающую историю. Лет пять-шесть назад он изобрел аккумуляторную батарею, наиболее эффективную из всех существующих. Для производства этих батарей он организовал компанию с капиталом в три миллиона долларов и, выговорив для себя за свой патент треть дохода, сделался ее директором. Через некоторое время группа лип, намеревавшихся основать автомобильный завод, предложила ему заключить соглашение, которое давало бы им исключительное право на пользование его батареями. Но изобретатель не пожелал иметь дела с этими людьми — это были транспортные и газовые магнаты, недобросовестность которых была широко известна. Он отклонил их предложение и вместо этого решил создать собственную автомобильную компанию. Только успел изобретатель приступить к этому, как стало известно, что его враги предприняли ряд мер с целью присвоить его изобретение. Между тем друг изобретателя, владелец другой трети доходов, заложил свои акции, чтобы помочь ему в организации новой компании, а тут банк вдруг присылает требование на дополнительное обеспечение, и тому приходится продать свою часть акций. На ближайшем собрании акционеров обнаружилось, что эта часть уже приобретена их врагами, равно как и акции, находившиеся в свободной продаже; так мало-помалу враги стали забирать компанию в свои руки и, вытеснив его окончательно с поста директора, заключили контракт со своим собственным автомобильным заводом на поставку батарей, причем по такой низкой цене, что предпринимателям не оставалось вообще никакой прибыли! В результате за два года изобретатель не получил и доллара дивиденда со своих стоящих миллион долларов акций; и в довершение всего враждебная компания отказалась продавать батареи принадлежавшему изобретателю автомобильному заводу, который пришлось закрыть, в результате чего и его друг также потерпел банкротство!

Монтэгю тщательно обследовал дело и убедился, что все это правда. Особенно пикантным показалось ему то обстоятельство, что некоторых из этих грабителей с большой дороги он сам встречал в свете; с сыном и наследником одного из них он близко познакомился у Зигфрида Харвея. Этот представитель золотой молодежи через несколько дней собирался жениться, и в газетах сообщалось, что свекор преподнес невестке чек на миллион долларов. Монтэгю пришло на ум: уж не тот ли это миллион, который он украл у его клиента?

Накануне свадьбы в «Клубе миллионеров» должен был состояться «мальчишник», и Монтэгю с Оливером были оба на него приглашены. Но Монтэгю решил взяться за этот процесс и потому счел нужным съездить к брату и предупредить его, что хотел бы отказаться от приглашения; однако Оливер, к которому с каждым днем возвращалась его прежняя самоуверенность, заявил, что сейчас более чем когда-либо важно — если не лично для Монтэгю, то во всяком случае для Элис,— чтобы он твердо стоял на своих позициях и не избегал встреч с противниками. Таким образом, Монтэгю попал-таки на этот «мальчишник» и с головой окунулся в атмосферу краденых миллионов.

Поначалу все выглядело чудесно: большой, роскошно убранный отдельный кабинет, струнный оркестр, скрытый в беседке из живых растений. Но повсюду стояли коктейли — даже на буфете у самых дверей, и к тому времени, когда подали кофе, гости были уже пьяны, весело шумели и после каждого тоста бросали через плечо бокалы. Суть «мальчишника» заключалась в прощании с былой свободой и друзьями-собутыльниками, и потому на этот случай были сложены сентиментально-комические песенки, которые присутствующие встречали дружными взрывами хохота.

Внимательно вслушиваясь и читая между строк, можно было восстановить по этим песенкам картину бурных похождений молодого хозяина. О чем только в них ни поминалось: и о каком-то доме в Вест-Сайде, и о яхте, на которой во всех частях света происходили оргии; и про летнюю ночь в нью-портовской гавани, когда кому-то пришла в голову счастливая мысль замораживать золотые монеты в кусочках льда и спускать их за шиворот девицам! Пелось в них и о банкете в таинственном нью-йоркском ателье художника, где был подан гигантский пирог, из которого вдруг выскочила полуголая красавица с порхавшей вокруг нее стайкой канареек! И про некую мамзель, имевшую обыкновение танцевать во время ужина на столе в прозрачных одеждах; как явствовало из песенок, эта мамзель, напившись однажды после театра, разгромила известный ресторан на Бродвее. И про кузена из Чикаго, специалиста по ресторанным дебошам, юного повесу, купавшего своих любовниц в шампанском. Видимо, в городе существовало множество таких злачных местечек — частных клубов и студий художников,— где постоянно происходили подобные оргии; проскальзывали намеки и на какую-то башню, но Монтэгю не понял их. Многое, однако, пояснил ему пожилой господин, сидевший от него справа и остававшийся трезвым, сколько бы он ни пил. Между прочим, он всерьез рекомендовал Монтэгю сойтись с одной из любовниц их молодого амфитриона, «умопомрачительной» дамочкой, которая как раз сейчас ищет нового покровителя.

Ближе к утру начались состязания в борьбе: молодые люди скинули фраки, а стол, чтоб не мешал, разобрали на части и сдвинули как попало в угол, переколотив при этом чуть не всю посуду. В промежутках между раундами пили шампанское, с маху отбивая горлышки бутылок. Так продолжалось до четырех часов утра, когда большинство гостей оказалось лежащими вповалку на полу.

Домой Монтэгю ехал в одном кебе с пожилым господином, сидевшим за обедом рядом с ним; по дороге он спросил его: обычное ли это явление — такие попойки? В ответ его спутник — «стальной делец» с Запада — рассказал о нескольких оргиях, которых был свидетелем у себя на родине. Тот раз в театре с Зигфридом Харвеем Монтэгю видел одну очень известную актрису в музыкальной комедии, имевшей наибольший успех из. всех пьес, которые шли тогда в Нью-Йорке. Билеты на нее расхватывали за несколько недель вперед, и после утренних спектаклей вся улица перед актерским подъездом бывала забита народом, ожидавшим выхода этой актрисы. Она была гибка и грациозна, как пантера, и носила плотно облегающие платья, подчеркивавшие стройность ее форм. Казалось, пьеса, в которой она участвовала, была поставлена с единственной целью узнать, до каких пределов можно довести непристойность на сцене, не опасаясь вмешательства полиции. Спутник Монтэгю рассказал ему, как однажды эту самую актрису пригласили петь на банкете, устроенном магнатами одного могущественного треста; после полуночи она приехала в фешенебельнейший клуб города и спела свою излюбленную песенку «Не хотите ль поиграть со мной?» Подвыпившие магнаты поняли приглашение буквально, и в результате актриса бежала из комнаты в наполовину содранном с нее платье. Немного спустя один из администраторов треста вздумал разойтись с женой, чтобы жениться на какой-то хористке; и когда общественное негодование вынудило директоров попросить его подать в отставку, он ответил угрозой, что огласит происшествие на банкете!

На другой день, или, вернее, в то же утро, Монтэгю и Элис присутствовали на торжественном бракосочетании. Газеты единодушно провозгласили, что за текущую неделю это самое значительное событие светской жизни, и полдюжины полисменов насилу сдерживали запрудившую улицу толпу. Обряд венчания происходил в церкви св. Цецилии, и совершал его величественный епископ в пурпурно-багряном облачении. Внутрь храма допущены были только избранные; восхитительно одетые и причесанные, они источали смесь таких дивных благоуханий, с какими не сравнятся ароматы всех долин Аркадии. Жених, свежевыскобленный и напомаженный, выглядел красавцем, хотя и был слегка бледен; но при виде неприступно-важного шафера Монтэгю не мог сдержать улыбки, вспомнив, как несколько часов назад он же, шатаясь, брел пьяный, в разорванной на спине бледно-голубой рубашке.

К этому времен и семейство Монтэгю уже знало, кого им следует избегать. Миссис Элдридж-Дэвон, на недвижимостях которой не отражались последствия страховых передряг, милостиво приняла их под свое крылышко, и на следующее утро они имели удовольствие прочесть свои имена в списке присутствовавших на свадьбе, причем даже туалету Элис было посвящено несколько строк. Об Элис всегда упоминалось как об «известной мисс Монтэгю»; ей было очень приятно быть этой «мисс Монтэгю» и думать о множестве других мисс Монтэгю в городе, жаждавших такого же почета, но с пренебрежением оттесняемых газетными заметками на задний план. В «желтых» журналах появились подробные сообщения о приданом невесты, о полученных ею удивительных подарках и о блаженном медовом месяце, который она проведет в Средиземном море, на яхте своего мужа «Не будут ли только преследовать ее призраки прежних обитательниц этой яхты? — подумал Монтэгю.— И была бы она так же счастлива, знай она столько, сколько знает он?»

Банкет доставил ему обильную пищу для размышлений. Среди сведений, почерпнутых им из песенок, был намек на какие-то тайны Оливера, которыми тот не считал нужным делиться с братом. Содержать любовниц вошло, видимо, в обычай у «меньших братьев» богачей, как, впрочем, оно было в обычае и у большинства «братьев старших». Вскоре Монтэгю довелось взглянуть одним глазком на жизнь этого «полусвета». Однажды вечером ему случилось позвонить по делу некоему финансисту, с которым он был близко знаком,— человеку семейному и члену церковной общины. Монтэгю необходима была его подпись на ряде неотложных бумаг, спешно отправлявшихся с пароходом, и секретарь этого важного лица ответил Монтэгю, что постарается его разыскать. Минуты через две секретарь позвонил и спросил, не будет ли Монтэгю добр поехать по такому-то адресу в центре города, недалеко от Риверсайд-Драйв; Монтэгю отправился и нашел своего знакомого в компании нескольких столь же видных деловых людей, занятым в гостиной приятным разговором с одной из обаятельнейших женщин, каких когда-либо встречал Монтэгю. Прелестная внешне, она, кроме того, принадлежала к тем немногочисленным жительницам Нью-Йорка, беседа с которыми могла доставить удовольствие. Монтэгю провел у нее очаровательный вечер и, прощаясь, сказал, что очень хотел бы познакомить с ней свою кузину Элис. Но тут он заметил, что она слегка покраснела и смутилась. Потом к своему ужасу Монтэгю узнал, что эта милая, красивая женщина не принята в обществе.

И это вовсе не было исключением; напротив, если бы кто-нибудь взял на себя труд поинтересоваться, то легко убедился бы, что побочные связи повсеместно считаются вполне нормальным явлением. Монтэгю имел об этом разговор с майором Винэблом, и почтенный джентльмен, порывшись в своей кладовке сплетен, привел ряд фактов, от которых волосы вставали дыбом. Он рассказал, например, об одном всесильном магнате, который, питая страсть к жене знаменитого врача, пожертвовал миллион долларов на постройку госпиталя, снабдил его лучшим в мире оборудованием, а самого врача отправил на три года за границу изучать больничные учреждения Европы. Для этого старика не существовало никаких приличий: если какая-нибудь женщина возбуждала его чувственность, он заявлял об этом без стеснения, и светские женщины считали даже за честь быть его любовницами. В то же время человека, бывшего выразителем страданий великого народа, несколько раз изгоняли из отелей Нью-Йорка лишь на том основании, что он не венчан по законам Южной Дакоты, тогда как этому старику можно было приехать с женщиной в любой отель города, и никто не осмелился бы ему препятствовать!

Другой старик — транспортный король — содержал любовниц в Чикаго-, Париже и Лондоне, не считая Нью-Йорка; одна из них жила за углом его царственного жилища, откуда в ее апартаменты вел специально устроенный подземный ход. Захлебываясь от смеха, майор рассказал, как однажды изобретательный любовник показал этот ход своему приятелю, и тот огорченно воскликнул: «Но я слишком толст, чтобы здесь пролезть».— «Знаю,— ответил миллионер,—если бы ты был тонкий, разве бы я привел тебя сюда?»

Подобных примеров было множество. Один из богатейших людей Нью-Йорка, чудовищный развратник, имел одновременно по нескольку любовниц. Он посылал им чеки, и эти женщины пользовались ими, чтобы его же шантажировать. Его молоденькую жену мать только тем и принудила к браку с ним, что на двадцать четыре часа заперла ее в темный чулан. Общеизвестна была очаровательная история, как, уехав однажды с дипломатическим поручением за границу, этот богач писал оттуда длинные послания, полные нежных уверений в любви, и передавал их газетному корреспонденту для отправки по телеграфу «жене». Корреспонденту это показалось таким трогательным образцом супружеской верности, что по возвращении домой он рассказал об этом на одном званом обеде и чрезвычайно удивился, когда вокруг него внезапно воцарилось гробовое молчание. «Письма-то ведь посылались по условному адресу,— хохотал майор.— И за столом все до единого знали, кому они предназначались».

Через несколько дней Зигфрид Харвей позвонил Монтэгю и сказал, что хотел бы поговорить с ним по делу. Зигфрид пригласил его завтракать в клубе «Полдень». И Монтэгю поехал, хоть и не без волнения. Дело в том, что клуб этот помещался во вражеской штаб-квартире: в беломраморных, богато украшенных бронзой залах великолепного здания страхового общества «Фиделити». Монтэгю знал, что где-то в этом здании люди строчат ответ на его обвинения, и старался представить себе, что такое они придумали.

Приятели позавтракали вдвоем, толкуя о предстоящих в обществе событиях, о политике и войне; когда был подан кофе и официант вышел, Харвей откинулся всей своей широкой фигурой к спинке стула и качал:

— Прежде всего должен вас предупредить, что мне нужно сказать вам нечто, к чему чертовски трудно приступить. Я ужасно боюсь, что вы поспешите с ложными выводами прежде, чем я доберусь до сути. И мне хотелось бы, чтобы вы минуты две просто слушали, не делая никаких заключений.

— Хорошо,— ответил Монтэгю, улыбаясь.— Валяйте. Зигфрид сразу же стал серьезен,

— Вы взялись вести процесс против «Фиделити»,— сказал он.— Из слов Олли, который много со мной говорил об этом, я решил, что с вашей стороны это исключительно смелый шаг, и легко могу себе представить, как вам надоело слушать приставанья всяких трусов, настаивающих, чтобы вы этот процесс бросили. Я был бы очень огорчен, если бы вы хоть на секунду причислили меня к ним; прежде всего вы должны знать, что я ни на йоту не заинтересован в делах этого общества, а если б и был заинтересован, это ничего не изменило бы. Я не привык пользоваться дружескими связями в деловых целях и не строю отношений с людьми на денежном расчете. Я рискнул говорить с вами об этом процессе только потому, что мне известны кое-какие связанные с ним обстоятельства, о которых, как я думаю, вы и не подозреваете. Если это действительно так, вы находитесь в весьма невыгодном положении; но во всяком случае, поверьте, мною руководят только дружеские побуждения и потому прошу извинить маня, что я вмешиваюсь в ваши дела.

Разговаривая, Зигфрид Харвей смотрел своими ясными голубыми глазами прямо в глаза собеседника, и усомниться в его правдивости было трудно.

— Я очень вам признателен,—сказал Монтэгю.— Пожалуйста, скажите все, что хотели.

— Хорошо,— ответил тот.— Это не займет много времени. Вы согласились вести процесс, который требует от вас большого самопожертвования. Меня интересует, не приходила ли вам когда-нибудь мысль, что кто-то воспользовался вашей неосведомленностью?

— То есть как? — удивился Монтэгю.

— Знаете ли вы людей, которые затеяли этот процесс? — снова спросил Зигфрид.— Достаточно ли вы их знаете, чтобы быть уверенным в их мотивах?

Монтэгю помолчал, размышляя.

— Нет,— сказал он,— этого я не могу утверждать.

— Так я и думал,— ответил Харвей.— Я давно приглядываюсь к вам; вы честный человек и из самых благих побуждений подставляете себя под бесчисленные неприятности. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вас сделали своим орудием непорядочные люди, с которыми вы не стали бы сотрудничать, если бы знали их цели.

— Но какие же могут быть у них цели?

— Самые различные. Во-первых, не лишено вероятности, что этот процесс служит просто «ширмой» для кого-то, кто рассчитывает сорвать крупный куш в виде отступного. Так, между прочим, думают почти все. Но, по-моему, дело не в этом; скорей всего кто-нибудь внутри самой компании копает яму нынешней администрации.

— Кто ж это может быть? — воскликнул удивленно Монтэгю.

— Я не знаю. Я недостаточно знаком с положением в «Фиделити» — оно то и дело меняет. Но я точно знаю, что существуют борющиеся за руководство группы, которые бешено ненавидят друг друга и готовы пойти на все, лишь бы нанести противной партии урон. Сами понимаете, сорок миллионов дохода — могучая сила, и всякий предпочтет пустить в биржевую игру эти сорок миллионов, чем рисковать хотя бы десятью собственными. Вот гиганты и сражаются между собой за контроль над. делами страховых компаний, и уж тут никто не разберет, кто чью руку держит, и никогда никто не доищется, в чем истинный смысл происходящих в этой борьбе событий. Уверенным можно быть только в одном: вся эта игра от начала до конца фальшивая, и что бы там у них ни совершилось — на самом деле это вовсе не так, как они хотят представить.

Монтэгю слушал, и у него голова шла кругам и почва ускользала из-под ног.

— Что знаете вы о людях, которые поручили вам это дело?

— Очень немногое,— сказал он растерянно.

— Не поймите меня, пожалуйста, превратно,— сказал Харвей после минутного колебания.— Я вовсе не желаю соваться в ваши дела, и если вы не захотите мне ответить, я это превосходно пойму. Но я слышал, будто все дело затеял судья Эллис.

Тут Монтэгю в свою очередь замялся в нерешительности, но потом сказал:

— Да. Но это, конечно, между нами.

— Само собой,— сказал Харвей.— Вот имя-то Эллиса и заставило меня насторожиться. Вы что-нибудь знаете о нем?

— Раньше ничего не знал,— ответил Монтэгю,— но с тех пор как познакомился, кое-что слышал.

— Понятно,— сказал Харвей.— Могу вам сообщить, что Эллис самым сложным и двусмысленным образом связан с делами по страхованию жизни. Мне кажется, вам следует быть особенно осторожным именно потому, что вы движетесь в его фарватере.

Монтэгю сидел стиснув руки и нахмурив лоб. Слова его друга, как вспышка молнии, осветили в окружающем его мраке гигантские очертания чего-то страшного и угрожающего. Все здание его надежд зашаталось, готовое рухнуть: его процесс, над которым он столько поработал, его пятьдесят тысяч, которыми он так гордился! Неужели он введен в обман и дал провести себя, как последний дурак!

— Как же мне, наконец, в этом разобраться?!—воскликнул он.

— Вот уж этого я не могу сказать,— ответил Харвей.— Да и вообще вряд ли сейчас можно что-нибудь исправить. Единственное, что было в моей власти,— это предупредить вас, на какой опасной почве вы стоите, чтобы вы были осмотрительнее в будущем.

Монтэгю сердечно поблагодарил Харвея за его услугу и, вернувшись в свою контору, провел остаток дня в размышлениях над услышанным.

Сообщение Харвея произвело громадную перемену в его отношении к процессу. Раньше все казалось ему просто, теперь — все стало неясно. Сознание совершенной бесплодности всех усилий ошеломило его; здание, над которым он столько трудился, оказалось построенным на песке. Не было надежного места, куда бы он смело мог поставить ногу. Нигде не было правды — были только соперничавшие между собой силы, прикрывающиеся для достижения собственных целей словами правды. Теперь он и сам смотрел на себя теми же глазами, какими смотрели на него все,— как на соучастника грязного мошенничества, такого же подлеца, как все остальные. Он понял, что на первом же шагу его карьеры ему подставили ножку.

Кончилось тем, что на другой день под вечер он сел в поезд и отправился в Олбэни, а на следующее утро уже беседовал с судьей. Монтэгю сознавал необходимость действовать осторожно, ибо в конце концов неопровержимых данных для подозрений у него не было; поэтому он весьма тактично и обиняками сказал судье, что до его слуха дошло мнение многих компетентных лиц, будто за процессом мистера Хэсбрука скрываются заинтересованные группы, а так как он ничего не знает о своем клиенте, это сильно его тревожит. К судье он приехал, чтобы посоветоваться с ним на этот счет. Никто не сумел бы отнестись к сомнениям Монтэгю благосклоннее, чем отнесся к ним этот великий человек; он был воплощенная доброжелательность и чуткость. Прежде всего, как Монтэгю, вероятно, помнит, сказал судья, он сам заранее предостерегал его, что враги будут предпринимать всяческие попытки его атаковать и порочить его репутацию и что в ход будут пущены все самые тонкие приемы, чтобы повлиять на него. Монтэгю должно быть ясно, что эти слухи также входят в план борьбы с ним; и даже если они были переданы ему самым близким другом, то это ничего не значит,— ибо откуда Монтэгю может знать, кто сообщил их этому близкому другу?

Судья осмеливается выразить надежду, что, какие бы слухи ни распространялись, это не заставит Монтэгю поверить, будто он, судья, может советовать ему совершить неблаговидный поступок.

— Нет,— сказал Монтэгю,— однако, можете ли вы поручиться, что за спиной мистера Хэсбрука не стоят заинтересованные лица?

— Заинтересованные лица? — переспросил тот.

— Я подразумеваю людей, связанных с «Фиделити» или с другими страховыми компаниями.

— Что вы! — сказал судья.— Конечно я не могу за это поручиться.

На лице Монтэгю изобразилось удивление.

— То есть вы хотите сказать, что не знаете?

— Я хочу сказать,— последовал ответ,— что даже если бы я и знал, то все равно не счел бы себя вправе разглашать это.

Монтэгю глядел на него в полном изумлении: он никак не ожидал такой откровенности.

— Мне и в голову не приходило,— продолжал тот,— что это может иметь для вас какое-нибудь значение.

— Позвольте...— перебил Монтэгю.

— Потрудитесь меня понять, мистер Монтэгю,— прервал судья.— Этот процесс представлялся мне несомненно справедливым, таким же представлялся он и вам. Единственное, в чем вы, на мой взгляд, имеете право требовать ручательства, это в том, был ли он возбужден с действительно серьезными намерениями. В этом я был абсолютно уверен. И, думаю, не важно, стоят за спиной мистера Хэсбрука какие-то заинтересованные лица или нет. Допустим однако, что имеются группы, считающие себя обиженными администрацией «Фиделити» и ищущие предлога проучить ее. Судите сами, можно ли было бы оправдать юриста, который отказался бы вести явно справедливое дело потому только, что ему известно, будто кто-то руководствуется в этом деле частными мотивами? Наконец, возьмем чрезвычайный случай — наличие борьбы партий внутри общества, на что, как вы говорите, вам намекали. Что ж, тогда это была бы потасовка между ворами, и, здраво рассуждая, я не вижу никакой причины, почему бы остальной публике не пожать плодов такой ситуации? Те, кто является членами общества, первыми узнают о происходящем, и если б вам самому подвернулся случай воспользоваться в оравой борьбе таким преимуществом, скажите, разве вы упустили бы его?

Судья говорил и говорил—очень мягко, успокоительно, с вкрадчиво-усыпляющей убедительностью! За его плавно текущими фразами Монтэгю ощущал присутствие какой-то важной задней мысли; она не была выражена ни словом, ни намеком, однако насквозь пронизывала всю его речь, как в музыке тональность пронизывает мелодию. Молодой юрист получил большой гонорар, ему попалось приятное, легкое дело; и, как человеку светскому, ему, право же, не пристало доискиваться подоплеки этого дела. Он услышал какие-то сплетни, и забота о своей репутации заставила его проявить беспокойство; но приехал он просто для того, чтобы его погладили по спинке, обнадежили и помогли сохранить гонорар, не потеряв при этом уважения к самому себе.

Монтэгю распрощался с судьей, поняв, что от беседы с ним все равно толку не будет. В конце концов его имя уже связано с этим процессом, и, расторгнув договор, он ничего не выиграет. Но свидание с судьей помогло ему установить две вещи: во-первых, что его клиент — подставное лицо и что действительно процесс сводится к склоке между ворами; и во-вторых, что у него нет никакой гарантии в любой момент не быть выкинутым за борт, кроме одной трогательной уверенности судьи в добропорядочности каких-то неведомых ему лиц.