Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава седьмая

Но бесполезно было и пытаться заводить с кем-нибудь серьезный разговор: всю эту неделю общество интересовалось только лошадьми. В воскресенье утром люди по дороге в церковь говорили исключительно о лошадях; а толпы зевак, собравшиеся у церковной ограды поглазеть на подъезжавших в собственных автомобилях людей и посудачить о роскошных дамских нарядах, читали во всех воскресных газетах о тех же лошадях и о дамских туалетах в дни выставки.

Кое-кто из компании вернулся в город еще в воскресенье вечером, а Монтэгю вместе с остальными гостями уехал только в понедельник утром. Он с Оливером и Элис завтракали у миссис Робби Уоллинг. А потом его нарядили в цилиндр, сюртук, модные «гетры» и повезли на выставку, где усадили в ложу Робби, в первом ряду.

Большой, покрытый опилками ипподром, на котором демонстрировали лошадей, был отгорожен решеткой и перилами от широкого прохода для зрителей.

Дальше, на возвышении в несколько футов, начинались ложи, в которых размещался весь «высший свет». Последнее время выставка лошадей стала для всех большим общественным событием. В прошлом году приехавший в Америку иностранный принц удостоил ее своим посещением, и вот теперь на ней желали побывать решительно все.

Монтэгю быстро освоился. Он с улыбкой отметил про себя, что начинает уже принимать как должное окружающую его роскошь: вышитое постельное и столовое белье, фрески, собственные автомобили и золотую посуду. Сначала ему было неловко принимать услуги белых женщин и казалось совершенно немыслимым видеть в качестве слуг белых мужчин. Но мало-помалу он стал привыкать к постоянному присутствию молчаливых лакеев, на лицах которых нельзя было прочесть ничего, кроме готовности выполнять любые его приказания. Так он, пожалуй, даже свыкнется с тем, что у лошадей коротко подстрижены хвосты, а срезанные гривы торчат, словно щетки, и лошадей обучают каким-то странным, неестественным аллюрам, и что им вкладывают мундштуки с шипами, которые терзают их и заставляют гарцевать «веселее».

На выставке были представлены беговые, упряжные, верховые, охотничьи лошади, пони для игры в поло, кровные рысаки— словом, все виды и породы, свыше сотни различных «классов» лошадей, единственным назначением которых было служить забавой этим людям; каждую из них проводили своим аллюром по кругу, и специально созданный для этого комитет давал им оценку, присуждая, в зависимости от их достоинств, синие или красные значки. Видимо, их искусственно выработанные качества очень высоко ценились участниками выставки: зрители с волнением следили за всем происходящим и встречали бурными аплодисментами завоевавших популярность лошадей-победителей. Тут установилась целая система условностей, понятных только посвященным, возник даже свой особый жаргон.

Вам, например, поясняли, что такой-то «выезд» имеет вполне «приличный», «порядочный» вид; а были и «щегольские», и «шикарные», и «отменные» выезды.

Но в сущности лошади играли на выставке лишь второстепенную роль. Монтэгю очень скоро понял, что вся эта церемония была скорее выставкой туалетов высшего света. В течение шести или семи часов широкий проход перед ложами буквально был забит толпой; и все эти люди лишь изредка посматривали на арену, зато они почти не отрывали глаз от лож. В основном это были представители средних классов.

Неудовлетворенные своей судьбой, миллионы таких людей в течение всего года были вынуждены довольствоваться лишь описанием жизни «избранного общества»; и вот им представился случай собственными глазами увидеть это общество, да еще разодетым в самые роскошные туалеты. Здесь был весь grand monde [9]Высший свет (франц.)., восседавший в нумерованных ложах, и в программах было точно указано, кто в какой ложе будет сидеть, так что их сразу можно было узнать. Десять тысяч человек приехало в Нью-Йорк из других городов с единственной целью — хоть одним глазком взглянуть на них.

Женщины, которые жили в меблированных комнатах и сами себя обшивали, пришли сюда, чтобы «схватить» последний крик моды. С этой же целью съехались сюда и все портнихи и портные столицы. Явились репортеры «светской хроники» с блокнотами в руках; и на следующее утро подражатели высшего света могли прочесть примерно следующее: «На миссис Чоунси Винэбл было прелестное платье-костюм розовато-лилового цвета с облегающим фигуру коротким жакетом, отделанным шелковой тесьмой и кружевной вставкой. Шляпа в тон платью была отделана тюлем того же и оранжевого оттенков и перьями паради. Черно-бурая лиса завершала туалет».

Заметки в таком духе появлялись лишь в более солидных столичных газетах, что же касается «желтой» прессы — ее страницы заполняли целые дискуссии относительно костюмов и платьев, написанные «экспертами», и целые полстраницы занимали фотографии привлекавших всеобщее внимание светских модниц.

Пока Монтэгю сидел в ложе, беседуя с миссис Уоллинг, по крайней мере полдюжины фотографов щелкали аппаратами, а какой-то молодой человек с альбомом для зарисовок уселся прямо перед ложей и преспокойно принялся за работу. В таких случаях чувства светской дамы преломлялись в трех различных аспектах: первое — предназначенное для публики — чувство пренебрежительно-скучающего равнодушия; второе—для друзей — чувство бурного, но беспомощного негодования; и, наконец, третье — которое она действительно испытывала — чувство ликующего торжества над соперницами, фотографии которых не появились и описания туалетов не печатались в газетах.

Это был подлинный парад туалетов светских дам. Желающие занять в нем надлежащее место должны были за одну только неделю потратить по меньшей мере десять тысяч долларов на свои наряды. Совершенно необходимо было иметь на каждый день хотя бы по два платья: вечернее и дневное; а некоторые любительницы разнообразия переодевались по три-четыре раза и очень этим гордились,—таким дамам необходимо было обзавестись для выставки по крайней мере двумя дюжинами новых платьев. И, разумеется, к каждому платью, требовались соответствующие шляпа, туфли и перчатки.

Накидки из ценнейших мехов в тон туалету обычно были небрежно переброшены через барьеры лож, а по вечерам здесь сверкал целый фейерверк драгоценных камней.

Скромные на вид жемчужные серьги миссис Вирджинии Лэндис стоили, как она сама сообщила газетным репортерам, двадцать тысяч долларов; на других двух дамах были бриллиантовые безделушки стоимостью в четыреста тысяч долларов. Обеих дам охраняли специально для этого нанятые сыщики, которые вертелись в толпе, не спуская с них глаз.

Не следует, однако, думать, что лошади не представляли большой ценности, только потому, что им уделяли мало внимания. Так, например, за четырех вороных жеребцов, запряженных цугом, человек, который управлял ими, заплатил сорок тысяч долларов. Здесь были лошади-экспонаты, стоившие по сорок тысяч долларов каждая.

По скромным подсчетам, некоторые выставочные «конюшни» оценивались по крайней мере в полмиллиона долларов. Разумеется, кроме выставок и разведения породы, эти лошади ни к чему больше не были пригодны. Многие из них выводились из конюшни только для тренировки на треке. А кареты, громоздкие, огромные, нигде, кроме выставки, не находили себе применения; даже когда требовалось переправлять их с места на место, их чаще всего на чем-нибудь транспортировали.

Здесь были также и люди, для которых основной целью жизни стало получение призовых значков.

У них были специальные имения для лошадей и частные выставочные манежи. Как раз к такой категории людей принадлежали Робби Уоллинг и Чоунси Винэбл. Прошлым летом один из представителей семьи Уоллингов переправил через океан целую выставочную конюшню, чтобы показать лондонскому обществу, что такое настоящий конский спорт.

Под наблюдением эксперта и двенадцати помощников он повез туда двадцать или тридцать лошадей, шестнадцать различных экипажей, две огромные кареты и целую тонну упряжи и различного снаряжения. Все это добро совершенно заполонило палубу парохода, и экспедиция облегчила этого человека на шестьсот тысяч долларов.

Робби весь день провел на ринге с тренерами и лошадьми, а Монтэгю сидел в его ложе с миссис Уоллинг. В ложу устремлялся непрерывный поток посетителей, чтобы поздравить миссис Робби с одержанными победами и заодно посочувствовать миссис Чоунси Винэбл в связи с испытаниями, которые постигли се мужа — несчастную жертву ревностного прокурора.

Из разговоров посетителей Монтэгю заключил, что выставка страдала одним серьезным недостатком: слишком широкой доступностью для всякой публики, причем не было никакой возможности воспрепятствовать нежелательным лицам принимать в ней участие.

Оказалось, что Нью-Йорк наводнен богачами, не принятыми высшим обществом, о существовании которых в свете и знать не желали. А здесь эти люди могли не только выставлять лошадей и получать призы, но даже покупать ложи и демонстрировать свои туалеты. Они могли даже склонить репортеров, чтобы о них писали в газетах, и, разумеется, невежественный народ не делал никакого различия и пялил на них глаза с таким же любопытством, как на миссис Робби или миссис Уинни. И целую неделю эти люди чувствовали себя так, словно они действительно принадлежали к высшему свету.

— Скоро это окончательно погубит выставку,— заявила Виви Паттон, сверкнув черными глазками.

Вот хотя бы, например, Иветт Семпкинс: при одном упоминании ее имени в обществе все положительно кипели от негодования. Она была племянницей богатого биржевого маклера и считала, что принадлежит к обществу, а невежественная толпа тоже так думала. Эта Семпкинс особенно напрактиковалась на газетных рекламных сообщениях: всюду можно было увидеть ее фотографии с надписью: «мисс Иветт Семпкинс одевается лучше всех в Нью-Йорке», или: «мисс Иветт Семпкинс—лучшая наездница высшего света». Рассказывали, что маленькая толстушка мисс Иветт с румяным немецким личиком платила по пять тысяч долларов за свои фотографии в новых туалетах, и ее фотографии десятками рассылались по разным газетам. Мисс Иветт была обладательницей бриллиантов на целый миллион долларов, и, судя по газетным сообщениям, это были лучшие бриллианты в стране. В этом году она истратила на свои наряды сто двадцать шесть тысяч долларов и дала репортерам пространное интервью, которое сводилось к тому, что современная женщина не может хорошо одеться, не. истратив по крайней мере сто тысяч долларов в год! Иветт с гордостью заявляла, что никогда в жизни не ездила в трамвае.

Монтэгю навсегда сохранил что-то вроде симпатии к бедняжке Иветт, которая так усердно трудилась, чтобы стать звездой первой величины; случилось, что именно в тот момент, когда она демонстрировала на арене свое искусство править цугом, в его жизни произошла роковая встреча. Позднее, когда он оглядывался назад, вспоминая дни молодости, ему казалось странным, что он мог так беспечно идти своим путем, ничего не замечая, а судьба тем временем плела вокруг него свои причудливые сети.

Это произошло во вторник днем. Он сидел в ложе миссис Винзбл, невестки майора. Там находился и сам майор—беззаботный холостяк, и Бетти Уимен, награждавшая проходивших мимо людей насмешливыми замечаниями. В ложу вошел Чеппи де Пейстер в сопровождении какой-то молодой девушки.

За это время столько людей входило и выходило и его со столькими перезнакомили, что Монтэгю лишь мельком взглянул на нее. Он успел заметить, что она высока, изящна, и уловил ее фамилию — мисс Хэган.

По кругу мчались запряженные цугом выезды один за другим, и Монтэгю старался понять, что могло побудить человека запрягать и погонять лошадей таким несуразным способом. Разговор коснулся мисс Иветт, которая находилась в это время на ринге, и Бетти обратила внимание на то, с какой показной грацией она размахивает длинным бичом.

— А вы читали, что напечатали о ней утренние газеты?— спросила она.— «На мисс Семпкинс было изысканного покроя бархатное платье пурпурного цвета» и так далее! — «Она была подобна Венере, сошедшей на ипподром!»

— А почему она не принята в обществе?— полюбопытствовал Монтэгю.

— Она! — воскликнула Бетти.—Да ведь это пародия какая-то!

На мгновение воцарилось молчание, прерванное только что вошедшей в ложу молодой девушкой:

— А я думаю, что она просто слишком любила своего старого отца.

Монтэгю взглянул на девушку, которая пристально смотрела на ринг. Майор усмехнулся, а Бетти, как показалось Монтэгю, презрительно фыркнула. Вскоре девушка поднялась и, сказав миссис Винэбл несколько любезных слов о ее туалете, вышла из ложи.

— Кто это?—спросил Монтэгю.

— Это Лора Хэган, дочь Джима Хэгана.

— А-а,— только и смог вымолвить Монтэгю, чувствуя, что у него перехватило дыхание. Джим Хэган — «Наполеон» финансового мира, безраздельный властитель всей гигантской сети железных дорог, тайная политическая пружина за спиною многих государственных деятелей.

— И к тому же единственная дочь,—добавил майор,— лакомый кусочек для каждого.

— И кем бы он ни был, она заставит его дорого расплачиваться за все полученное,— с неприязнью заметила Бетти.

— Вы ее недолюбливаете? — спросил Монтэгю; и Бетти решительно подтвердила:—Да, не люблю!

— Ее отец на ножах с дедушкой Бетти,—попробовал вставить майор, но Бетти его прервала:

— Это не имеет никакого отношения к ссорам дедушки, с меня хватит моих собственных забот.

— Так чем же провинилась мисс Хэган?—спросил Монтэгю смеясь.

— Она вообразила, что слишком хороша для этого бренного мира,— заявила Бетти.— Когда с ней говоришь, то испытываешь такое чувство, будто стоишь перед страшным судом.

— Да, чувство пренеприятное,— снова вставил майор.

— Она ведь ничего не скажет просто, обязательно шпильку подпустит. Во всем, что она изрекает, надо искать скрытый смысл, а моя жизнь слишком коротка, чтобы разгадывать ее ребусы. Я люблю, когда человек открыто выражает свое мнение, тогда по крайней мере можно решить, согласна я с ним или нет.

— И в большинстве случаев, конечно, оказывается, что нет,— угрюмо заметил майор и тут же добавил: — Во всяком случае, она красива.

— Возможно. Юнгфрау тоже ведь красива. Но я предпочла бы что-нибудь поуютнее,— ответила Бетти.

— Кажется, Чеппи де Пейстер увивается вокруг нее. Уж не метит ли он к ней в избранники?—спросила миссис Винэбл.

— Наверно, долги его совсем одолели,— проговорила мисс Бетти.— Он, должно быть, в отчаянном положении. А вы слыхали, что Джек Одэбон сделал ей предложение?

— Джек сделал предложение? — переспросил майор.

— Ну да,—сказала девушка,—мне рассказывал его брат,— и, обернувшись к Монтэгю, она пояснила: —Джек Одэбон — племянник майора. Он коллекционирует жуков, а все остальное время проводит зарывшись в книги.

— Так как же он сделал предложение? — заинтересовался майор, находя эту историю презабавной.

Вообразите,— сказала Бетти,— он прямо так и заявил, что она его не любит, это ему известно, но зато она знает, что его нисколько не интересуют ее деньги; так что, может быть, она согласится выйти за него замуж, чтобы другие мужчины оставили ее в покое.

— Каково! — воскликнул почтенный джентльмен, хлопнув себя по колену.— Просто шедевр!

— А что, у нее очень много поклонников?—спросил Монтэгю.

— Милый мой юноша,— ответил майор,— ведь у нее со временем будет сто миллионов долларов!

В этот момент появился Оливер, который зашел за Бетти, чтобы пригласить ее пройтись по выставке. Когда они ушли, Монтэгю допросил разъяснить ему замечание мисс Хэган относительно Иветт.

— Она сказала сущую правду,— ответил майор,— хотя это и рассердило Бетти. Среди наших прелестных дам немало таких, которые, пустившись в плавание по океану светской жизни, упрятали своих старых родственников в корабельный трюм, подальше от любопытных глаз.

— А что такое со стариком Семпкинсом? — спросил Монтэгю.

— Он просто чудак. У него куча денег, и единственная радость в жизни — божественная Иветт. В сущности ведь это он и сделал ее посмешищем. Он специально для нее нанял репортера, и каждый раз, когда ее фотография попадает в газету, Семпкинс задаривает его драгоценностями и чеками.

Майор на минуту умолк, раскланиваясь с кем-то из знакомых, а затем продолжал свой рассказ. О ком бы он ни заговаривал, казалось, он мог тут же сообщить интимные подробности из жизни этого человека.

Старик Семпкинс провел детство в страшной нищете, и это, видимо, наложило отпечаток на всю его жизнь. Мисс Иветт с легким сердцем выбрасывала по пятьдесят тысяч на парижские туалеты, а ее старый дядюшка ежедневно припрятывал куски сахара, который вместе с завтраком ему подавали в конторе. И накопив несколько фунтов сахара, он отправлял его с посыльным домой!

Вся сложность мира, в который он попал, предстала теперь перед Монтэгю в новом свете.

Мисс Семпкинс была «не принята» в обществе, и в то же время там охотно принимали, например, миссис Лэндис, с которой Монтэгю познакомился у миссис Уинни Дюваль. Несколько раз он встречал ее и здесь, на выставке. Он слышал, как смеялись майор и его невестка, читая в одном из светских журналов о том, что миссис Вирджиния ван Ренселер Лэндис только что вернулась с дальнего Запада после удачной охоты. Монтэгю не- видел в этом ничего смешного, во всяком случае до того момента, пока ему не показали другую заметку, появившуюся еще раньше, в которой сообщалось, что миссис Лэндис переехала в Южную Дакоту вместе со своими тридцатью пятью сундуками и пуделем и что «Лини» Хопкинс, молодой красивый биржевой маклер, дал обет в течение шести месяцев вести скромную, целомудренную и смиренную жизнь.

И все же миссис Лэндис была принята в обществе. Далее: она тратила на наряды почти столько же, сколько мисс Иветт, и носила такие же кричащие туалеты. И если газеты не посвящали ей целые страницы, это происходило отнюдь не потому, что она этого не желала. А накрашена она была не менее откровенно, чем любая хористка на сцене. Она очень много и слишком громко смеялась, и анекдоты, которые рассказывала она и ее друзья, вызывали у Монтэгю желание поскорее куда-нибудь скрыться.

Миссис Лэндис почему-то прониклась симпатией к Элис и во время выставки дважды приглашала ее к себе на завтрак. Вечером дома, после визита к ней, Элис, еще не сняв манто, усаживалась на кровать и принималась рассказывать Монтэгю, его матери и няне Люси о своих впечатлениях.

— Мне кажется, эта женщина ничем не занимается и ни о чем, кроме нарядов, думать не может,— сказала она как-то.— У нее даже есть специальные подвижные зеркала на шарикоподшипниках, чтобы со всех сторон видеть свои юбки! Все свои платья она получает из Парижа четыре раза в году; она говорит, что теперь будет вместо двух четыре сезона! А я-то думала, что мои наряды чего-то стоят, но, боже мой, разве могут они равняться с ее туалетами!

Затем Элис рассказала, как при ней распаковывали четырнадцать сундуков, прибывших в этот день с таможни. У ее французской портнихи была фотография миссис Вирджинии Лэндис, портрет, сделанный красками, и манекен, в точности повторяющий ее фигуру. Потому-то все туалеты и сидят на ней безукоризненно будто она их примеряла. Все платья набиты папиросной бумагой и прикреплены к коробке целой системой тесемочек, чтобы они не мялись, и к каждому платью пришит образчик материи или кожи, из которой сапожник должен сделать туфли или ботинки. В сундуках прибыли и костюмы для улицы, и оперные манто, и вечерние туалеты, и утренние платья, и костюмы для приемов и визитов, и роскошные бальные наряды. Бальные платья украшались фальшивыми драгоценностями, которые перед самым одеванием предстояло заменить настоящими. И все эти наряды были из настоящих кружев либо расшиты ручной вышивкой. Человеческий разум отказывается верить ценам, которые были за них заплачены. Некоторые платья сшивались из таких нежных кружев, что кружевницам приходилось работать в сырых подвалах, потому что от солнца тончайшие нити, из которых их плели, могли пересохнуть и стать ломкими.

На плетение одного ярда таких кружев уходило copoк рабочих дней. Одно из платьев было из шелкового батиста, с вышитыми шелком цветами в стиле помпадур. Оно стоило тысячу долларов, а шляпа к нему — сто двадцать пять долларов, и серые туфли из кожи антилопы, застегивающиеся перламутровыми пряжками,— сорок долларов. Там было еще роскошное, украшенное бриллиантами бальное платье очень сложного фасона из светло-зеленого шелкового шифона с вышитыми темным серебром орхидеями и длинным шлейфом. Одно платье, не считая драгоценностей, стоило шесть тысяч долларов! Было там и авто-мобильное пальто ценою в три тысячи долларов; и лейпцигское оперное манто из белой каракульчи, подбитое горностаем, стоившее двенадцать тысяч долларов; шляпа к нему — тысячу долларов. Миссис Лэндис не задумываясь платила тридцать пять долларов за кружевной носовой платочек, или шестьдесят долларов за пару шелковых чулок, или двести долларов за отделанный шифоном зонтик с ручкой, украшенной жемчугом и золотом. Причем и зонтики и шляпы заказывались отдельно к каждому туалету.

— Она утверждает, что такие вещи действительно стоят потраченных денег и в них ценится не столько материал, сколько сама идея. В каждый туалет вложена мысль так же, как в картину художника. «Я плачу за творческий гений художника,— заявила мне миссис Лэндис,— за его способность схватывать мои идеи и сочетать их с моей индивидуальностью, моим цветом лица, волос и глаз. Иногда я сама делаю эскизы для своих костюмов, поэтому знаю, как это трудно!»

Миссис Лэндис — представительница одного из старинных нью-йоркских семейств — была очень богата. Она имела дворец на Пятой авеню, и, после того как изгнала оттуда своего мужа, ей, кроме нарядов, нечего было в нем держать. Элис рассказывала, как они хранятся. Прямо-таки как музейные редкости! Для платьев существует особая, непроницаемая для пыли комната, облицованная полированным дубом. Через комнату рядами протянуты длинные брусья со специальными вешалками для юбок. Во всем соблюдается определенный порядок и система. Каждая юбка пронумерована, и в ящике шифоньера под тем же номером хранится к ней корсаж; по такой же системе разложены шляпы, чулки, перчатки, обувь и зонтики. В стенных шкафах на полках лежат кипы тончайшего белья, отделанного кружевами и лентами; два шкафа наполнены одними шляпами, и три шкафа — обувью.

Когда она уезжала на Запад, одна из ее горничных пересчитала всю обувь, и оказалось, что у нее свыше четырехсот пар! У нее целое бюро с картотекой, в которую занесен каждый предмет туалета и по которой можно быстро и точно определить местонахождение любого из этих предметов. Каждая полка переложена шелковыми надушенными саше, и крошечные надушенные саше вшиты в каждую юбку и лиф; у нее свои особые духи,— миссис Лэндис дала Элис флакончик. Она их назвала «Coeur de Jeanette» [10]Сердце Жаннеты (франц.)., и она сказала, что сама составила эти духи и взяла на них патент!

Затем Элис принялась описывать комнату горничной: стены там обшиты полированным дубом и непроницаемы для пыли. Комната снабжена специальным балконом для чистки одежды, с металлическими брусьями, на которых ее развешивают, водопроводом с горячей и холодной водой, большим гладильным столом и электрической плитой.

— Но миссис Лэндис никогда не надевает одно платье больше двух-трех раз, так что работы у горничной не очень-то много,— смеясь, добавила Элис.— Подумать только: платить несколько тысяч за костюм, который надевается всего два раза, а потом отдается кому-нибудь из бедных родственников! И главное — она не видит в этом ничего особенного и считает, что так поступают все, кто занимает видное положение в обществе. Она говорит, что некоторые женщины даже хвастают тем, что никогда не появляются в одном и том же платье больше одного раза. Миссис Лэндис рассказывала об одной ужасной женщине в Бостоне, которая, надев платье один-единственный раз, торжественно предает его кремации при помощи своего лакея!

— Но это же просто безнравственно,— заметила ста-рая миссис Монтэгю, когда Элис кончила.— Не понимаю, что люди в этом находят хорошего.

— Я так и сказала ей,— ответила Элис.

— Кому это ей? — спросил Монтэгю.— Миссис Лэндис?

— Нет,— ответила Элис,— ее двоюродной сестре. Эта девушка вошла, пока я ждала внизу миссис Лэндис, мы с ней разговорились, и когда коснулись этого вопроса, я сказала, что не знаю, смогу ли свыкнуться с подобными вещами.

-— И что же она тебе ответила?—спросил Монтэгю.

— Она ответила довольно странно,— сказала девушка,— и, знаешь, она такая величественная, высокого роста, стройная. Я даже немножко оробела. Она сказала: «Привыкнете. Все так поступают. Если вы попробуете делать по-своему, это сочтут за оскорбление. А остаться без друзей у вас не хватит мужества. Каждый день вы будете принимать решение поступать иначе, но никогда его не осуществите. И так до самой смерти».

— А ты что ей ответила?

— Ничего; в этот момент спустилась миссис Лэндис, и мисс Хэган ушла.

— Мисс Хэган? — переспросил Монтэгю.

— Да,—сказала Элис,—ее зовут Лора Хэган. Ты с ней знаком?