Онлайн чтение книги Парижские тайны The Mysteries of Paris
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

Глава I

ПРИГОТОВЛЕНИЕ К КАЗНИ

В Бисетре мрачный коридор с решетчатыми окнами, расположенными почти вровень с землей, вел в камеру смертников.

Свет проникал в камеру лишь через форточку в верхней части двери, выходившей в едва освещенный коридор, о котором мы уже упоминали.

В этой каморке с низким потолком, с влажными позеленевшими стенами и полом, выложенным холодным, как в гробнице, камнем, были заперты мать Марсиаля и ее дочь Тыква.

Угловатое лицо вдовы, жестокое, бесстрастное и бледное, выделялось, словно мраморная маска, в полумраке, царившем в этом закутке. Лишенная возможности пошевелить руками, так как поверх ее черного платья была надета смирительная рубашка, представлявшая из себя длинный плащ из серого холста, стянутый за спиной, рукава которого зашиты снизу, образуя мешок, она хочет, чтобы с нее сняли хотя бы чепец, жалуясь на сильный жар в голове… Ее седые волосы рассыпались по плечам. Сидя на краю кровати с опущенными на пол ногами, она пристально смотрит на свою дочь, отделенную от нее шириной камеры.

Тыква, также стиснутая смирительной рубашкой, полулежала, прислонясь к стене; голова ее была низко опущена на грудь, взгляд неподвижен, дыхание прерывисто.

Только легкая судорожная дрожь иногда заставляла ее стучать зубами; но черты лица оставались спокойными, несмотря на мертвенную бледность.

В конце камеры, подле двери, под открытой форточкой, сидит ветеран, с орденом на груди, у него суровое смуглое лицо, лысый череп, длинные седые усы. Он не сводит глаз с приговоренных.

— Здесь адский холод… а между тем мне жжет глаза… мучает жажда… все время хочу пить… — произнесла Тыква. Затем, обращаясь к ветерану, сказала: — Воды, пожалуйста…

Старый солдат поднялся, наполнил из стоявшего на скамейке цинкового жбана стакан воды, подошел к Тыкве и поднес воду к ее рту, так как сама она из-за смирительной рубашки не смогла бы взять стакан в руки.

С жадностью выпив воду, она произнесла:

— Благодарю вас.

— Хотите пить? — обратился солдат к вдове.

Та ответила отрицательным жестом. Солдат вернулся на свое место.

Снова воцарилось молчание.

— Который теперь час? — спросила Тыква.

— Скоро половина пятого, — ответил солдат.

— Через три часа, — с мрачной улыбкой, намекая на время казни, произнесла она, — через три часа…

Она не осмелилась договорить.

Вдова пожала плечами… Дочь поняла ее мысль и продолжала:

— Вы более мужественны, чем я… дорогая мама… никогда не падаете духом… вы…

— Никогда!

— Я это знаю… прекрасно понимаю… на вашем лице такое спокойствие, будто вы у печи в нашей кухне и заняты шитьем… О, давно прошло хорошее время!.. Очень давно!..

— Болтунья!

— Пусть так… вместо того, чтобы сидеть здесь и изнывать в думах… я готова говорить что угодно… болтать…

— Заговорить саму себя? Малодушная!

— Хоть бы и так, милая мама, ведь не все такие стойкие, как вы… Я изо всех сил старалась подражать вам; я не смела вслушиваться в молитву кюре, потому, что вы этого не желали… Хотя, быть может, я совершила ошибку… потому что, ведь… — с трепетом заметила обреченная, — после… кто знает… И это после… так близко… оно… через…

— Через три часа.

— Как вы хладнокровно это произносите, мама!.. Господи! Господи! Ведь это правда… подумать только, что мы здесь… вы и я… ведь мы же здоровые и не хотим умереть… и все-таки через три часа…

— Через три часа ты окончишь жизнь как подобает настоящим Марсиалям. Погрузишься во мрак… вот и все… Мужайся, дочь моя!

— Не следует говорить это бедняжке, — протяжно и внушительно заметил старый солдат. — Лучше бы вы разрешили ей получить утешение от священника.

Вдова с непримиримым презрением пожала плечами, даже не повернув голову в сторону достойного служаки, и продолжала:

— Не падай духом, дочь… мы покажем, что женщины более стойки, нежели мужчины… вместе с их священниками… Подлецы!

— Командир Леблон был самым смелым офицером Третьего стрелкового полка… Я видел его, изрешеченного пулями при взятии Сарагосы… Умирая, он крестился, — произнес старый гвардеец.

— Вы состояли при нем пономарем? — с диким хохотом спросила вдова.

— Я был его солдатом… — грустно отозвался ветеран, — и хотел лишь напомнить вам, что можно перед смертью… молиться и не быть трусом…

Тыква пристально уставилась на этого человека со смуглым лицом, типичного солдата времени Империи, глубокий шрам пересекал его правую щеку и терялся в длинных седых усах.

Простые слова старика, черты его лица и раны, красная орденская лента, которая, казалось, внушала представление о его отваге в сражениях, поразили дочь вдовы.

Она отказалась от напутствий священника только из-за ложного стыда, из-за боязни насмешек матери, а вовсе не в силу душевного ожесточения. В смутном и гаснущем сознании она невольно противопоставила кощунственным шуткам своей матери неколебимую веру солдата. Опираясь на его живое свидетельство, она решила про себя, что можно, не будучи малодушной, прислушиваться и к религиозным инстинктам, коль скоро их не отвергали признанные храбрецы.

— И в самом деле, — произнесла она с грустью, — почему я не пожелала выслушать священника? Почему считать это слабостью? Его молитвы отвлекли бы меня от… и потом… наконец… после… кто знает?

— Ну вот еще! — прервала вдова тоном сухого презрения. — Теперь уже не хватает времени… очень жаль… ты, верно, стала бы монахиней? Когда появится твой брат Марсиаль, ты немедленно превратишься в богомолку. Но он не придет, порядочный человек… хороший сын!

В тот момент, когда вдова произнесла эти слова, раздался шум тяжелого тюремного засова, и дверь отворилась.

— Уже, — закричала Тыква, рванувшись с кровати. — О господи! Казнь приблизили? Нас обманули!

И черты ее лица судорожно исказились.

— Тем лучше… если часы палача спешат… твое ханжество не будет меня позорить.

— Сударыня! — Тюремщик обратился к приговоренной тоном подобострастного сострадания, в котором как бы отдавалась дань приближению смерти. — Ваш сын здесь… желаете его видеть?

— Желаю, — отозвалась вдова, не повернув головы.

— Входите, сударь, — сказал тюремщик.

Марсиаль вошел.

Ветеран не покинул камеры, дверь которой для предосторожности оставалась открытой. Во мраке коридора, полуосвещенного наступающим днем и светильником, можно было видеть несколько солдат и надзирателей: одни сидели на скамье, другие стояли.

Марсиаль был так же бледен, как и его мать, черты его лица выражали тоскливую тревогу, невыразимый ужас, колени дрожали. Несмотря на преступления этой женщины, несмотря на бессердечье, которое она к нему всегда проявляла, он счел себя обязанным подчиниться ее последней воле.

Как только он вошел в камеру, вдова бросила на него проницательный взгляд и обратилась к нему с приглушенно-гневными словами, пытаясь пробудить и в душе своего сына возмущение.

— Ты видишь… что нам готовится… твоей матери… и сестре.

— Ах, матушка… это ужасно… но я ведь говорил вам, я предупреждал вас!

Вдова поджала бледные губы, сын не понимал ее; однако она продолжала:

— Нас убьют… как убили твоего отца…

— Господи! Господи! И я ничего не могу сделать… все кончено. Теперь… что вы от меня хотите? Почему меня не слушали… ни вы, ни моя сестра? Тогда бы не дошли до этого.

— Ах вот как… — ответила вдова с присущей ей язвительной иронией. — Ты находишь это вполне справедливым?

— Мама!

— Ты, кажется, даже доволен… можешь теперь говорить не лукавя, что твоя мать скончалась… Ведь тебе больше не придется за нее краснеть!

— Если бы я был плохим сыном, — резко ответил Марсиаль, возмущенный такой несправедливой жестокостью, — я не был бы здесь.

— Ты пришел… из любопытства.

— Я пришел… чтобы повиноваться вам.

— Ах, если бы я следовала твоим советам, Марсиаль, вместо того чтобы слушаться приказаний нашей матери… я не была бы здесь! — воскликнула душераздирающим голосом Тыква, уступая наконец глубокой тоске и ужасу, который она сдерживала, боясь матери. — Это ваша вина… будьте вы прокляты, мать!

— Отступница обвиняет меня… Ты должен радоваться, верно? — с усмешкой сказала вдова сыну.

Ничего ей не возразив, Марсиаль приблизился к Тыкве, у которой уже начинались судороги, и с состраданием сказал ей:

— Бедная сестра… теперь уж… слишком поздно…

— Никогда не поздно… быть негодяем! — произнесла мать с холодным бешенством. — О, какой род! Какая семья! К счастью, Николя бежал. К счастью, Франсуа и Амандина… ускользнут от твоих уговоров. Они уже достаточно распущенны… Нищета их доконает!

— Ах, Марсиаль, не выпускай их из виду, иначе они кончат бесславно, как я и мать. Им тоже отрубят голову, — воскликнула Тыква, издавая глухие стоны.

— Как бы он ни старался, — воскликнула вдова со свирепым воодушевлением, — порок и голод неизбежно одолеют… и когда-нибудь они отомстят за отца, мать и сестру.

— Ваша бесчеловечная надежда не осуществится, — возмущенно ответил Марсиаль. — Ни им, ни мне не придется бояться нужды. Волчица спасла девушку, которую Николя хотел утопить. Ее родные предложили нам либо наличными, либо земельный участок в Алжире с небольшой суммой на обзаведение, по соседству с той фермой, которую они подарили одному человеку, тоже оказавшему им серьезные услуги. Мы предпочли имение. Дело не лишено опасности, но мы не боимся… ни я, ни Волчица. Завтра мы с детьми уезжаем и никогда в жизни не возвратимся в Европу.

— Это все правда, что ты сказал? — спросила вдова Марсиаль удивленным и раздраженным тоном.

— Я никогда не лгу.

— А сегодня лжешь, чтобы рассердить меня!

— Гневаться на то, что ваши дети будут обеспечены?

— Да! Из волчат пытаются сделать овечек. Значит, кровь отца, сестры, моя кровь не будет отомщена?!

— Сейчас ли говорить об этом?

— Я убивала, меня убьют… Мы квиты.

— Матушка, пора раскаяться…

Вдова снова разразилась зловещим смехом.

— Тридцать лет я совершаю преступления, а для раскаяния мне оставляют всего три дня? Затем смерть… Разве у меня есть на раскаяние время? Нет, нет, моя голова, даже падая, будет скрежетать зубами от бешенства и ненависти.

— Брат, на помощь! Уведи меня отсюда! Сейчас они придут, — пролепетала Тыква слабеющим голосом; несчастная уже начала бредить.

— Умолкнешь ли ты, — воскликнула вдова, раздосадованная видом обезумевшей Тыквы. — Замолчи, наконец! О, какой позор… И это моя дочь!

— Матушка, матушка! — воскликнул Марсиаль, сердце которого разрывалось от этой ужасной сцены. — Зачем вы меня позвали?

— Потому что я надеялась внушить тебе смелость и ненависть… Но в ком нет одного, в том нет и другого, мерзавец!

— Матушка!

— Трус, трус, трус!

В этот момент в коридоре раздалась чья-то тяжелая поступь. Старый солдат вынул часы и посмотрел на них.

Восходящее солнце, ослепительное и лучезарное, образовало полосу золотистого света, проникшую через глухое окно в коридоре напротив камеры.

Дверь открылась, и в камеру хлынул яркий свет. В освещенное пространство надзиратели внесли два кресла,[70]Обычно «туалет» приговоренных происходит в приемной конторе но, поскольку там производили текущий ремонт, зловещими приготовлениями приходилось заниматься в камерах. затем секретарь суда взволнованным голосом сказал вдове:

— Сударыня, настало время…

Приговоренная поднялась, прямая, бесстрастная; Тыква испускала пронзительные вопли.

Вошли четверо мужчин.

Трое из них, одетые довольно небрежно, держали в руках небольшие связки тонкой, но очень прочной веревки.

Самый высокий среди них, одетый в приличный черный костюм, в круглой шляпе, при белом галстуке, вручил секретарю суда документ.

Это был палач.

В сопроводительной бумаге удостоверялось, что обе женщины, осужденные на смертную казнь, переданы палачу. С этого момента эти божьи создания поступали в его полное распоряжение, и отныне он всецело отвечал за них.

Вслед за взрывом отчаяния у Тыквы наступило тупое оцепенение. Помощники палача вынуждены были усадить ее на кровать и поддерживать там. Челюсти ее свело судорогой, и она едва смогла произнести несколько бессвязных слов. Она непрестанно водила вокруг тусклыми глазами, подбородок касался груди, и без поддержки она бы рухнула наземь, будто ворох тряпья.

Марсиаль, в последний раз поцеловав несчастную, стоял неподвижно, ошеломленно, не смея двинуться с места, как бы зачарованный этой ужасной сценой.

Упорная дерзость вдовы не покидала ее; с высоко поднятой головой она сама помогала снять с себя смирительную рубашку, стеснявшую ее движения. Сбросив этот холщовый балахон, она оказалась одетой в поношенное черное платье.

— Куда мне сесть? — спросила она твердым голосом.

— Будьте любезны, устраивайтесь в этом кресле, — сказал ей палач, указывая на одно из них, стоявшее при входе в камеру.

Так как дверь оставалась открытой, можно было увидеть в коридоре надзирателей, начальника тюрьмы, и несколько любопытствующих лиц из привилегированного сословия.

Вдова твердым шагом направилась к указанному ей месту, проходя мимо дочери, она остановилась, приблизилась к ней и растроганным голосом сказала:

— Дочь моя, обними меня.

При звуках материнского голоса Тыква очнулась, выпрямилась и с жестом, полным отвращения, вскричала:

— Если есть ад, то пропадите в нем пропадом!

— Дочь, обними меня, — настойчиво повторила вдова, делая еще шаг в ее сторону.

— Не приближайтесь! Вы погубили меня, — произнесла несчастная, отталкивая мать руками.

— Прости меня!

— Нет, нет, — судорожно воскликнула Тыква. И так как это напряжение исчерпало все ее силы, она почти без чувств упала на руки помощников палача.

Словно облако окутало неукротимое чело вдовы; на мгновение в ее жестоких глазах сверкнули слезы. В этот момент она встретила взгляд сына.

Должно быть, она колебалась, и, словно уступая в душевной борьбе, сотрясавшей ее душу, проронила:

— А ты?

Марсиаль, рыдая, бросился на грудь матери.

— Довольно! — сказала вдова, подавив свое волнение и высвободившись из объятий сына. — Он ждет. — И она указала на палача.

Затем стремительно прошла к своему креслу и села. Луч материнского чувства, осветивший лишь на мгновение мрачную глубину ее души, внезапно померк.

— Сударь, — почтительно обратился ветеран к Марсиалю, участливо подходя к нему, — вам нельзя оставаться здесь, извольте удалиться.

Марсиаль, охваченный ужасом и страхом, машинально последовал за солдатом.

Помощники палача перенесли бесчувственную Тыкву и усадили в кресло, один из них поддерживал ее обмякшее тело, в то время как другой длинной веревкой крепко связывал руки за спиной, а ноги — у щиколоток так, что она могла двигаться лишь мелкими шагами.

Эта операция была и странной и ужасной; тонкая веревка, едва заметная в полумраке, которой эти молчаливые люди ловко и быстро связывали обреченную, казалось, сама собой тянулась из их рук так, словно пауки ткали сеть для намеченной ими жертвы.

Палач и его помощники с тем же проворством опутывали вдову; но черты ее лица нисколько не изменились. Время от времени она лишь непроизвольно покашливала.

Когда осужденная была полностью лишена возможности передвигаться, палач, вытащив из кармана длинные ножницы, учтиво сказал ей:

— Соизвольте наклонить голову.

Вдова наклонила голову, промолвив:

— Мы ваши верные клиенты, вы уже имели дело с моим мужем, а теперь очередь наша с дочерью.

Палач молча собрал в левую руку длинные седые волосы осужденной и начал их стричь очень коротко, в особенности на затылке.

— Выходит, что в моей жизни меня причесывали три раза, — с мрачной усмешкой продолжала вдова, — в день моего первого причастия, когда надевали вуаль; в день свадьбы, когда прикалывали флердоранж, и вот сегодня, не так ли, парикмахер смерти?

Палач молчал.

Так как волосы у вдовы были густые и жесткие, то стрижка их была произведена только наполовину, в то время как косы Тыквы уже лежали на полу.

Вдова еще раз внимательно окинула взглядом свою дочь.

— Вы не знаете, о чем я думаю? — спросила она, обращаясь к палачу.

Слышен был лишь звучный скрип ножниц да икота и хрип, то и дело вырывавшиеся из груди Тыквы.

В это время в коридоре появился почтенный священник, он подошел к начальнику тюрьмы и стал тихо разговаривать с ним. Этот святой пастырь хотел попытаться в последний раз смягчить душу вдовы.

— Я вспоминаю, — продолжала вдова через несколько секунд, видя, что палач ей не отвечает, — вспоминаю, что в пятилетнем возрасте моя дочь, которой вскоре отрубят голову, была таким прелестным ребенком, что сейчас это даже трудно представить. У нее были золотистые локоны, розовые щечки. Ну кто бы мог тогда предсказать, что…

Затем, задумавшись, она вновь разразилась хохотом и с выражением, не поддающимся описанию, проговорила:

— Судьба человеческая — какая комедия!

В этот миг последние пряди седых волос упали ей на плечи.

— Я закончил, — вежливо сказал палач.

— Благодарю!.. Поручаю вам моего сына Николя, — сказала вдова, — вы будете и его причесывать в ближайшие дни!

Один из надзирателей подошел к приговоренной и что-то шепнул ей.

— Нет, — решительно ответила она, — я уже вам сказала — нет.

Священник услышал эти слова, обратив взор к небу, сложил руки и удалился.

— Сударыня, мы сейчас тронемся. Вы ничего не пожелаете глотнуть? — почтительно спросил палач.

— Благодарю… достаточно будет глотка сырой земли.

Произнеся эти последние саркастические слова, вдова встала и выпрямилась; ее руки были связаны за спиной; щиколотки соединены веревкой, едва позволявшей ей передвигаться. Хотя она шла уверенно и решительно, палач и его помощник услужливо пытались ей помочь; с нетерпеливым жестом, повелительно и грубо она крикнула:

— Не прикасайтесь ко мне, у меня крепкие ноги, и я хорошо вижу. Когда я взойду на эшафот, то все узнают, какой у меня сильный голос и произнесу ли я слова раскаяния…

И вдова в сопровождении палача и его помощника вышла из камеры в коридор.

Два другие помощника вынуждены были нести Тыкву в кресле; она была почти мертва. Пройдя длинный коридор, мрачный кортеж поднялся по каменной лестнице, выходившей на внешний двор.

Солнце заливало своим оранжевым жарким светом верхушки высоких белых стен, окружавших тюрьму и выделявшихся на фоне безбрежного голубого неба; воздух был нежный и теплый; никогда еще, казалось, весенний день не был таким сияющим, таким великолепным.

В тюремном дворе дожидался пикет жандармов департамента, стоял наемный фиакр и длинная узкая карета с желтым кузовом, запряженная тройкой почтовых лошадей, которые нетерпеливо ржали, потряхивая колокольчиками.

Поднимались в эту карету, как в омнибус, через заднюю дверцу. Это сходство вызвало последнюю остроту вдовы:

— Кондуктор не скажет «Свободных мест нет»?

Потом она поднялась на подножку так быстро, насколько ей позволяли путы.

Бесчувственную Тыкву вынесли на руках и положили на скамейку, напротив ее матери; затем захлопнули дверцу.

Кучер фиакра дремал, палач принялся расталкивать его.

— Простите меня, хозяева, — сказал кучер, просыпаясь и тяжело слезая со своего сиденья. — Досталось мне в эту карнавальную ночь. Я только что отвез в кабачок «Сбор винограда в Бургундии» ватагу переодетых грузчиков и грузчиц, распевавших «Тетка-простушка», когда вы меня наняли.

— Ну ладно. Следуйте за этой каретой… к бульвару Сен-Жак.

— Простите, хозяева… час тому назад ехал на праздник, а теперь к гильотине, вот ведь что получается.

Два экипажа, сопровождаемые нарядом жандармов, выехали через внешние ворота Бисетра и рысью помчались по дороге, ведущей в Париж.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава II

МАРСИАЛЬ И ПОНОЖОВЩИК

Мы описали сцену, разыгравшуюся перед казнью осужденных, во всей ее жуткой реальности — она нам представляется веским доказательством:

против смертной казни;

против способа, которым смертная казнь осуществляется;

против ложного мнения о том, что казнь может служить поучительным примером для толпы.

Туалет преступника — самая устрашающая часть смертной казни. Казнь лишена у нас религиозного обряда, без которого не должен быть исполнен приговор, определяемый законом во имя общественного порядка. И вот почему туалет преступника происходит в тайне от толпы.

В Испании, к примеру, совершенно иная церемония: осужденный проводит три дня в часовне, где постоянно перед собой он видит свой гроб; священники беспрерывно читают отходную смертникам, днем и ночью раздается похоронный звон.[71]Так это происходило в Испании во время моего пребывания там, в 1824–1825 гг.

Вполне понятно, что подобного рода приобщение к приближающейся смерти может устрашить наиболее закоренелого преступника и оказать спасительное воздействие на толпу, теснящуюся у ограды погребальной часовни.

Кроме того, день казни становится днем всеобщего траура; колокола приходских церквей звонят по усопшему, приговоренного медленно ведут к месту казни. Это скорбная и мрачная церемония; гроб несут впереди, священники поют погребальные молитвы, шествуя рядом с осужденным; затем следуют религиозные братства, сборщики пожертвований; они просят у собравшихся денег для того, чтобы отслужить мессу за упокой души осужденного… Толпа никогда не остается глухой к этому призыву.

Несомненно, все это ужасно, однако в такой церемонии есть смысл, она показывает, что человека, создание божье, нельзя уничтожать в расцвете сил так же просто, как режут быков на бойне; она заставляет народ постичь — ведь толпа всегда судит о преступлении по степени наказания, — что убийство — это страшное злодеяние, поскольку возмездие за него потрясает, ввергает в печаль и горе весь город.

Повторяем, подобное устрашающее зрелище может навести на размышления, внушить благотворный страх… и приоткрыть завесу над всем, что есть варварского в этом грозном акте.

Теперь мы спрашиваем, каким поучительным примером может послужить точно описанное нами приготовление к казни (исполняемое иногда не столь непристойно)?

Рано утром забирают осужденного, его связывают, бросают в закрытую карету, кучер настегивает лошадей, подъезжает к эшафоту, рычаг сработал, голова падает в корзину… в присутствии дико хохочущей, самой преступной черни!..

Еще раз спросим, какой можно извлечь пример из столь поспешной казни; какой она может вызвать страх?..

К тому же, так как казнь совершается, так сказать, без огласки, в весьма отдаленном месте, весь город ничего не знает об этом кровавом акте, ничто не оповещает общество, что в этот день «убьют человека», в театрах смеются и поют, публика беззаботно и шумно развлекается.

С точки зрения общества, религии, человечности — это событие должно волновать всех, все должны знать, что совершается законное убийство человека во имя интересов всего общества…

Наконец, решительно скажем и всегда будем говорить: вот меч, а где же венец? Наряду с наказанием необходимо показать и вознаграждение… Если наутро после траура и смерти народ, накануне лицезревший кровь заядлого преступника, обагрившую эшафот, увидел бы поощрение и прославление добродетельного человека, то он страшился бы настолько же казни первого, насколько стремился бы следовать примеру второго; страх едва ли помешает преступлению и никогда не вызовет желание следовать добродетели.

Отдают ли люди себе отчет в том, какое впечатление производит казнь на самих преступников?

Они либо издеваются над ней с дерзким цинизмом… Либо принимают ее, лишившись сознания и сил от ужаса… Либо кладут голову на плаху с глубоким и искренним раскаяньем…

Итак, смертная казнь не может сурово наказать тех, кого она не страшит.

Она бесполезна для тех, кто душевно мертв.

Смертная казнь — слишком сильная мера наказания для тех, кто искренне раскаивается.

Повторяем: общество убивает преступника не для того, чтобы он страдал, не для того, чтобы подвергнуть его каре… Общество убивает его, с тем чтобы воздать ему в меру за его злодеяние… Оно убивает его во имя того, чтобы это наказание явилось поучительным примером для будущих убийц.

Мы же утверждаем, что казнь слишком варварский способ наказания, и не так уж она устрашает…

Мы считаем, что при тяжких преступлениях, таких, как отцеубийство, или других дерзких злодеяниях, ослепление и вечное одиночное заключение поставили бы преступника в такие условия, при которых он никогда не смог бы повредить обществу; и наказание было бы для него в тысячу раз страшнее и предоставило бы ему время для полного раскаяния и искупления.

Если кто-либо усомнился бы в нашем утверждении, мы смогли бы привести множество фактов, доказывающих, что закоренелые преступники испытывают неодолимый страх перед одиночным заключением. Разве неизвестно, что некоторые преступники совершали убийства, предпочитая эшафот одиночному заключению? Каким же они были бы охвачены ужасом, если бы… ослепление и одиночная камера лишили бы их навсегда надежды бежать; надежды, которая никогда не покидает преступника и которую он порою осуществляет, находясь в одиночной камере в кандалах.

В этой связи мы полагаем, что отмена смертной казни явится одним из вынужденных следствий одиночного заключения: страх, ужас перед полной изоляцией от преступников, которые находятся в это же время в тюрьмах и на каторгах, так глубок, что большинство самых неисправимых арестантов предпочтут подвергнуться казни, нежели находиться в одиночной камере; в таком случае бесспорно придется отменить эшафот и тем самым лишить их последней страшной альтернативы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прежде чем продолжить наше повествование, скажем несколько слов об отношениях, сложившихся между Поножовщиком и Марсиалем.

Как только Жермен вышел из тюрьмы, Поножовщик легко доказал, что он обворовал самого себя, раскрыл следователю цель этой странной мистификации и был выпущен на свободу, отделавшись лишь вынесенным строгим порицанием.

В то время Родольф не смог разыскать Лилию-Марию и отблагодарить за преданное служение Поножовщика, которому был обязан жизнью, и исполнить все сокровенные желания своего сурового друга. Родольф поместил его в отель на улице Плюме и обещал взять с собой в Германию. Мы уже упоминали о том, что Поножовщик питал к принцу слепую привязанность, верную любовь собаки к своему хозяину. Оставаться под той же крышей, что и принц, иногда встречаться с ним, с нетерпением выжидать случая пожертвовать собой ради его благополучия или благополучия его близких, этим ограничивались сокровенные желания Поножовщика, это было счастьем для него, предпочитавшего такой образ жизни любым деньгам или фермам в Алжире, которые Родольф предлагал ему в качестве вознаграждения.

Но когда принц вновь нашел свою дочь, все переменилось; несмотря на глубокую признательность человеку, который спас ему жизнь, он не мог увезти в Германию этого свидетеля позорного падения, происшедшего в жизни Марии… Однако, твердо решив исполнять все желания Поножовщика, Родольф вызвал его к себе в последний раз и сказал, что, надеясь на его привязанность, просит оказать ему новую услугу. Просиявший было при этих словах Поножовщик сразу же помрачнел, услышав, что не только не поедет с принцем в Германию, но в тот же день должен покинуть отель, где проживал.

Бесполезно говорить о блестящем вознаграждении, которое принц предложил Поножовщику: ранее предназначенная ему сумма, контракт на покупку фермы в Алжире, а если он не захочет, то и больше… все будет предоставлено в его распоряжение.

Поножовщик, раненый в самое сердце, отказался и, быть может, впервые в жизни заплакал… Потребовалась исключительная настойчивость Родольфа, чтобы его спаситель согласился принять эти первые проявления благодарности.

На следующий день принц вызвал к себе Волчицу и Марсиаля; не сообщив им, что Лилия-Мария его дочь, он спросил, что может сделать для них; все их желания должны были быть исполнены. Видя их колебания и вспомнив, что говорила Лилия-Мария о примитивных вкусах Волчицы и ее мужа, он предложил этой отважной семье значительную сумму либо половину этих денег и участок возделанной земли, расположенный рядом с фермой, которую он купил для Поножовщика. Сделав такое предложение, принц подумал о тем, что Марсиаль и Поножовщик, оба волевые, энергичные, наделенные добрыми и здоровыми наклонностями, будут жить дружно, тем более что оба мечтали об уединенной жизни, один по причине своего прошлого, другой в силу преступлений своей семьи.

Он не ошибся. Марсиаль и Волчица с восторгом согласились принять дар; когда же они при посредничестве Мэрфа познакомились с Поножовщиком, все трое порадовались тому, что будут жить в Алжире по соседству.

Несмотря на свою глубокую печаль или, вернее, благодаря этой печали, растроганный сердечными излияниями четы Марсиалей, Поножовщик ответил им искренним доброжелательством.

Вскоре настоящая дружба объединила будущих колонистов; люди подобной закалки легко узнают друг друга, сходятся полюбовно… Вот почему супруги Марсиаль, несмотря на горячее усердие, проявленное ими, чтобы избавить своего нового друга от мрачного настроения, в основном надеялись отвлечь его предстоящим путешествием и будущей деятельной жизнью, ибо, прибыв в Алжир, они будут обязаны возделывать предоставленную им землю, так как прежние владельцы согласно условиям продажи будут пользоваться доходами с этой земли еще в течение одного года, с тем чтобы, когда она поступит в полное распоряжение новых владельцев, они бы и в дальнейшем наблюдали за ее эксплуатацией.

Договорившись об этих условиях, узнав о мучительном свидании, на которое должен явиться Марсиаль, чтобы выслушать последнюю волю своей матери, Поножовщик пожелал сопровождать своего друга до ворот Бисетра, где он поджидал его в фиакре, на котором они приехали сюда, а потом возвратились в Париж, после того как Марсиаль, потрясенный приготовлением к казни своей матери и сестры, покинул тюремную камеру.

Лицо Поножовщика совершенно изменилось, прежняя уверенность в себе, свойственная этой мужественной натуре, сменилась угрюмой подавленностью; даже его голос стал менее грубым, неведомая в прошлом душевная боль надломила, подкосила этого энергичного человека.

Он с состраданием смотрел на Марсиаля.

— Не падайте духом, — говорил ему Поножовщик, — вы сделали все возможное, что может сделать такой славный малый… С этим покончено… Подумайте о вашей жене, о детях, о которых вы позаботились, чтобы они не стали нищими, как ваши мать и отец. И, наконец, сегодня вечером мы уедем из Парижа, чтобы больше туда не возвращаться, и вы никогда не услышите разговоров о том, что вас огорчает.

— Все равно, поймите меня… прежде всего ведь это моя мать, моя сестра.

— Но, увы, что ж поделать, все кончено… а когда все кончено… надо смириться, — сказал Поножовщик, подавляя вздох.

После некоторого молчания Марсиаль искренне признался:

— Я ведь тоже должен был бы утешать вас, славный вы человек… все время грустите.

— Все время, Марсиаль.

— Но… я и жена… мы надеемся, что, когда вы уедете из Парижа… вы успокоитесь…

— Да, — подумав, сказал Поножовщик, невольно вздрогнув, — если я уеду из Парижа…

— Так ведь… мы сегодня вечером уезжаем.

— То есть вы… вы уезжаете сегодня вечером…

— А как же вы, вы что, передумали?

— Нет…

— Так что же?

Поножовщик вновь замолчал, затем с усилием продолжил:

— Послушайте, Марсиаль… Вы, конечно, удивитесь… но лучше я скажу вам все… Если со мной что-либо случится, то это докажет, что предчувствие меня не обмануло.

— В чем же дело?

— Когда господин Родольф… спросил нас, согласны ли мы вместе поехать в Алжир и жить там по соседству, я не хотел вас обманывать… ни вас, ни вашу жену. Я вам сказал… кем я был…

— Не будем больше об этом говорить, вы уже были наказаны… вы такой хороший, такой славный, храбрый… Но я понимаю, вы предпочитаете жить вдалеке, как и мы… благодаря нашему благодетелю… чем остаться здесь… какими бы зажиточными и честными мы ни были, все равно нас всегда могут попрекнуть, вас — за совершенное злодеяние, которое вы искупили и, однако, в котором вы до сих пор раскаиваетесь… Меня — за преступления моих родителей… а я за них не могу отвечать. Но и для вас и для нас… прошлое есть прошлое… давнее прошлое… Будьте спокойны… мы рассчитываем на вас, а вы можете полагаться на нас.

— Для вас, как и для меня… быть может, прошлое забыто, но, как я уже говорил господину Родольфу… понимаете, Марсиаль… есть кто-то там, высоко… а ведь я убил человека…

— Это большое несчастье; но в тот момент вы не осознавали, что делаете… вы впали в безумие, вы были словно сумасшедший, и потом, наконец, вы спасли жизнь другим… и эта заслуга должна быть вам зачтена…

— Послушайте, Марсиаль… я вам рассказываю о своем несчастье… вот почему… Когда-то мне часто снился сон… я видел… сержанта, которого убил… Но вот уже давным-давно… сон не повторяется… а сегодня ночью он мне опять приснился…

— Случайность…

— Нет, этот сон предвещает, что сегодня со мной случится несчастье.

— Вы ошибаетесь, мой друг…

— У меня возникло предчувствие, что из Парижа я не уеду…

— Нет, вы заблуждаетесь… Переживаете разлуку с нашим благодетелем… волновались и сегодня, провожая меня в Бисетр… там было страшно… все это подействовало на вас в эту ночь; поэтому и сон… повторился…

Поножовщик грустно покачал головой.

— Сон приснился мне как раз накануне отъезда господина Родольфа… он уезжает сегодня…

— Сегодня?

— Да… вчера я послал к нему рассыльного в отель… боясь пойти туда сам… он запретил мне являться… Мне сказали, что принц уедет в одиннадцать часов утра… через заставу Шарантон… вот почему, прибыв в Париж… я сразу направлюсь туда… попытаюсь увидеть его… в последний раз… в последний!..

— Он такой добрый, и вполне понятно, что вы любите его.

— Любить его! — с глубоким волнением произнес Поножовщик. — Видите ли, Марсиаль… я готов спать на полу, есть черный хлеб… быть его псом… но быть рядом с ним, я больше ничего не просил… но это слишком… Он не пожелал.

— Господин Родольф был столь великодушен к вам!

— Не за это я так люблю его… а за то, что он во мне признал настоящего человека, честного… Это случилось в то время, когда я вел себя как дикий зверь, презирал себя, как последнюю каналью… а он дал мне понять, что во мне осталось еще что-то хорошее, раз вина искуплена, я раскаялся. Испытывая нужду, я работал вовсю, чтобы честным трудом себя обеспечить… Я никому не делал зла, но все считали меня законченным бандитом, а это не могло меня подбодрить.

— Верно, ведь, чтобы поддержать человека, направить его на истинный путь, достаточно сказать ему лишь несколько добрых слов, это позволит ему воспрять духом.

— Не так ли, Марсиаль? Вот почему, когда господин Родольф сказал мне такие слова, черт побери, поверьте, мое сердце наполнилось гордостью. С тех пор я готов пройти огонь и воду, лишь бы совершить доброе дело… пусть только представится случай… люди убедятся… и благодаря кому все это?.. Благодаря монсеньору Родольфу.

— Раз вы стали настоящим человеком, вы не должны обращать внимание на дурное предчувствие. Ваш сон ничего не означает.

— Потом увидим. Я не желаю несчастья… для меня нет более страшного, чем то, которое уже со мной случилось… Никогда не увижу больше… господина Родольфа! А я надеялся всегда быть при нем… Разумеется, я знал бы свое место; я был бы там, где он, преданный ему душой и телом, всегда готовый… Ну все равно, быть может, он ошибся… Послушайте, Марсиаль, я по сравнению с ним червь земляной… так вот, случается, что самые ничтожные люди оказываются полезными самым великим… Если так случится, я ему никогда не прощу, что он отстранил меня.

— Кто знает, быть может, вы еще встретитесь с ним…

— О нет! Он сказал: «Дорогой мой, ты должен пообещать мне, что не будешь стремиться видеть меня, этим ты окажешь мне большую услугу». Вы понимаете, Марсиаль, я пообещал… и, клянусь, сдержу слово… но это жестоко.

— Как только мы приедем туда, вы успокоитесь. Мы будем работать, будем жить вместе в тиши как добрые фермеры, лишь иной раз обменяемся несколькими выстрелами с арабами… Тем лучше! Нам это подходит, мне и жене; она ведь у меня храбрая, верно?

— Если речь идет о выстрелах, так это мое дело, Марсиаль, — заявил не столь уже удрученный Поножовщик. — Ведь я холостяк, в прошлом — солдат…

— А я — браконьер!

— Но вы… У вас жена и двое детей, которым вы как родной отец… А у меня одна моя шкура… И если она стала непригодной для защиты господина Родольфа, то я ею больше не дорожу. Итак, если придется повоевать, это мое дело.

— Это будет наше общее дело.

— Нет, мое… гром и молния!.. Ко мне, бедуины!

— В добрый час, я рад слышать то, что вы говорите сейчас, а не те ваши слова… Послушай, друг… мы будем жить как братья, и вы сможете говорить с нами о ваших горестях, если вы еще не перестанете горевать, ведь я тоже страдаю. Я надолго запомню этот день, поверьте… Невозможно видеть свою мать, свою сестру… так, как видел их я… чтобы постоянно не возвращаться к мыслям о них… Мы с вами во многом похожи, поэтому нам будет хорошо вместе. Мы не струхнем перед опасностью, ни вы, ни я, и станем наполовину фермерами, наполовину солдатами… Там есть на кого охотиться… и поохотимся. Если вы пожелаете жить в одиночестве, будете жить у себя, а мы по соседству… или же — вместе. Мы воспитаем детей честными людьми, а вы станете им как бы дядей… потому что мы станем братьями. Подходит вам такая жизнь? — сказал Марсиаль, протягивая руку Поножовщику.

— Да, она мне по душе, дорогой Марсиаль… в конце концов, как говорится, либо тоска меня убьет, либо я ее убью…

— Она вас не убьет… будем стариться там, в нашей пустыне, и всякий вечер будем говорить: «Брат… спасибо господину Родольфу…» Это будет наша молитва за него.

— Послушайте, Марсиаль… вы проливаете бальзам на мою душу.

— В добрый час… а этот дурацкий сон… надеюсь, вы о нем больше не будете думать?

— Постараюсь.

— Да, вот что!.. Приходите за нами в четыре часа! Дилижанс уходит в пять.

— Договорились… Но вскоре мы прибудем в Париж, я остановлю фиакр, пойду пешком к Шарантонской заставе, там подожду господина Родольфа, посмотрю на него, когда он будет проезжать.

Фиакр остановился, Поножовщик вышел.

— Не забудьте… в четыре… мой дорогой друг, — воскликнул Марсиаль.

— В четыре!..

Поножовщик забыл, что вчера был карнавал; вот почему, когда он проходил по внешней стороне бульвара, чтобы попасть к Шарантонской заставе, он был крайне изумлен, увидев зрелище, странное и отвратительное.

Глава III

ПЕРСТ БОЖИЙ

Люди выходили из предместья Гласьер, скопляясь на подступах к заставе, чтобы попасть затем на бульвар Сен-Жак, где должна была происходить казнь. Поножовщик невольно был унесен в сторону плотной толпой.

Хотя уже наступил день, вдали раздавалась доносившаяся из харчевен музыка оркестра, в которой особенно выделялись броские звуки корнет-а-пистонов.

Только кисть Калло, Рембрандта или Гойи могла бы передать странный, отвратительный, почти фантастический вид этого сборища. Почти все мужчины, женщины и дети были в старых маскарадных костюмах, а те, которые не смогли позволить себе этой роскоши, облачились в яркие лохмотья; некоторые молодые люди напялили на себя разодранные и заляпанные грязью женские платья; лица у всех были изможденные от разврата и пороков или покрыты пятнами от пьянства и сияли дикой радостью от предвкушения того, что после мерзкой ночной оргии увидят казнь двух женщин, для которых уже был сооружен эшафот.[72]Казнь Норбера и Депре была в этом году, на третьей неделе великого поста, на следующий день после четверга.

Грязная и зловонная накипь Парижа, эта огромная толпа состояла из бандитов и проституток, которые добывают свой хлеб насущный преступлениями… и каждый вечер, пресыщенные, возвращаются в свои логова.[73]Как утверждает Фрежье, замечательный историк опасных слоев общества, в Париже существует около 30000 человек, живущих исключительно воровством.

Внешний бульвар в этом месте сильно суживался, поэтому скопившаяся толпа полностью перекрыла движение. Несмотря на свою атлетическую силу, Поножовщик, стиснутый людской массой, был вынужден остановиться. Он покорился судьбе. Ему сообщили, что принц выехал с улицы Плюме в десять часов, значит он проедет Шарантонскую заставу около одиннадцати, а пока еще не было семи.

Поножовщик часто общался с подонками, из которых состояло это сборище, но в данный момент, находясь среди них, он испытывал непреодолимое отвращение. Наконец ватага дотащила его до одной из харчевен, каких множество на бульварах, и сквозь окна, откуда неслись оглушительные звуки духового оркестра, он невольно увидел необыкновенное зрелище.

В огромном зале, часть которого занимали музыканты, подле столов, заваленных объедками, разбитыми тарелками, опрокинутыми бутылками, дюжина пьяных мужчин и женщин в масках с увлечением танцевала бешеный и непристойный танец, называемый «шаю». Некоторые посетители таких заведений обычно начинают танцевать шаю лишь в конце какого-нибудь празднества, когда муниципальные стражи, следящие за порядком, уже уходят.

Среди отвратительных танцоров, участвовавших в этой сатурналии, Поножовщик обратил особое внимание на две пары, которым усердно аплодировали из-за вызывающей непристойности их движений, жестов и выкриков.

В первой паре танцевал мужчина, замаскированный под медведя. На нем были куртка и штаны из вывороченной черной овчины. Голову медведя, конечно, было бы трудно носить на плечах, поэтому она была заменена чем-то вроде мохнатого капюшона, который целиком закрывал лицо; две прорези на уровне глаз, широкая щель на месте рта позволяли ему видеть, говорить и дышать…

Этот человек в маске, один из заключенных, сбежавших из тюрьмы Форс (среди которых находились также Крючок и двое убийц, арестованных в кабаке у Людоедки в начале нашего рассказа), — Николя Марсиаль, сын и брат двух женщин, эшафот для которых был воздвигнут поблизости… Негодяй поддался уговорам одного из своих товарищей — отпетого бандита, также бежавшего из тюрьмы, и с отчаянной жестокостью, наглым бахвальством появился в маске на карнавале, чтобы насладиться разгулом его последнего дня.

С ним танцевала женщина в костюме маркитантки; на ней была помятая кожаная шляпа неопределенного коричнево-серого цвета, с рваными лентами, нечто вроде старомодного камзола из красного сукна, по-гусарски украшенного тремя радами медных пуговиц, зеленая юбка и панталоны из белого коленкора; ее черные волосы беспорядочно падали на лоб, истощенное и испитое лицо свинцового цвета дышало наглостью и бесстыдством.

Вторая пара танцоров была не менее отвратительна.

Мужчина очень высокого роста в маске Робера Макера до неузнаваемости измазал сажей свое костлявое лицо, его левый глаз закрывала широкая повязка, а белок правого, выделяясь на фоне почти черного лица, делал его еще более безобразным. Нижняя часть лица Скелета (вы, конечно, его узнали) исчезала в высоком галстуке из старой красной шали. Согласно традиции на нем была изношенная серая шляпа, плоская, грязная и без дна, зеленый фрак в лохмотьях и штаны темно-красного цвета, со множеством заплат, завязанные у лодыжек бечевками; этот убийца виртуозно подчеркивал самые гротескные и циничные па непристойного танца, выбрасывая свои длинные ноги, твердые, как железо, направо, налево, вперед, назад, сгибая и разгибая их с такой силой и упругостью, как будто их приводили в движение стальные пружины.

Достойной его партнершей в этом гнусном зрелище была потаскуха высокого роста, с наглым и пьяным лицом, одетая грузчиком — в полицейской шапке набекрень, натянутой на напудренный парик с длинным хвостом; на ней были куртка и штаны из потертого зеленого бархата, стянутые в талии оранжевым шарфом, концы которого болтались за спиной.

Отвратительная мужеподобная старуха, Людоедка из кабака, сидела на скамейке и держала на коленях клетчатые пальто, принадлежавшие плясуньям, которые соперничали друг с другом в прыжках и бесстыдных позах, танцуя со Скелетом и Николя Марсиалем.

Среди других танцоров выделялся мальчишка, наряженный дьяволом: в черном трико, слишком широком и большом для него, и в коротких красных штанах, на лице у него гримасничала отвратительная зеленая маска. Несмотря на свою хромоту, это маленькое чудовище было необыкновенно ловким; его ранняя развращенность не уступала, а может быть, даже превосходила развращенность его мерзких партнеров; он изощрялся в непристойных прыжках перед толстухой в костюме пастушки, которая взрывами смеха поощряла бесстыдство своего танцора.

Так как никакого обвинения Хромуле (вы также его узнали) не было предъявлено и Краснорукий был на время оставлен в тюрьме, мальчишку, по просьбе отца, приютил Мику, скупщик краденого, живший в Пивоваренном проезде, на которого никто из его сообщников пока не донес.

Мы попытаемся обрисовать и второстепенных действующих лиц этой картины, чтобы представить все, что есть самого низкого, самого постыдного, самого чудовищного в этом гульбище праздного, наглого, кровожадного и безбожного сброда, который становится все более и более враждебным социальному порядку и к которому мы, заканчивая этот рассказ, хотим привлечь внимание мыслителей…

Пусть эта последняя кошмарная сцена послужит предупреждением о неминуемой опасности, непрестанно угрожающей обществу.

Да, стоит задуматься о том, что сплоченность и вызывающее тревогу увеличение этой прослойки воров и убийц — своего рода живой протест против порочности наших репрессивных законов и в особенности — против отсутствия предупредительных мер, превентивного законодательства, широкого распространения учреждений, имеющих целью наблюдение и улучшение с детства нравов этого сборища негодяев, покинутых на произвол судьбы или развращенных ужасающими примерами. Повторяем, эти обездоленные существа, созданные богом не хуже и не лучше других людей, развращаются, безнадежно растлеваются в тине нищеты, невежества и грубости, в которую они попадают с самого рождения.

* * *

Еще более возбужденные смехом, аплодисментами толпы, прильнувшей к окнам, действующие лица этой отвратительной оргии, о которой мы рассказываем, потребовали у оркестра сыграть последний галоп.

Музыканты, жаждущие закончить столь утомительный для их легких концерт, уступили всеобщему желанию и энергично сыграли залихватский и стремительный танец.

При громких звуках духового оркестра возбуждение танцующих удвоилось, все пары обнялись, сдвинулись с места и, следуя за Скелетом и его партнершей, завели адский хоровод, испуская дикие вопли.

Густая пыль, поднятая с пола яростным топотом, образовала рыжеватое облако над водоворотом обнявшихся и бешено вертящихся мужчин и женщин.

Хотя все они были пьяны от вина и от собственных криков, но то было уже не опьянение, а исступление, неистовство; им не хватало места… Скелет, задыхаясь, заорал:

— Посторонитесь!.. К дверям!.. Вываливайте на бульвар…

— Туда… Туда… — закричала толпа, сгрудившаяся у окон, — пройдемся галопом до заставы Сен-Жак!

— Как раз придем вовремя, когда будут укорачивать двух сук!

— Палачу — двойная работа, вот невидаль!

— Под музыку корнет-а-пистонов…

— Мы станцуем кадриль висельников!

— Во главе пойдет женщина без головы! — закричал Хромуля.

— Это развеселит жмуриков.

— Я приглашаю вдову…

— А я — дочку…

— То-то палач порадуется…

— Он попляшет на обрезальной машинке с подручными.

— Смерть стервятникам! Да здравствуют карманники, бандиты! — завизжал Скелет..

Насмешки Скелета, его каннибальские угрозы, сопровождаемые скабрезными песнями, крики, свист, гиканье усилились, когда его шайка создала стремительным натиском широкий проход среди плотной толпы.

Свалка была ужасная, слышны были рев, проклятия, взрывы смеха, и во всем этом не было ничего человеческого.

Внезапно шум достиг апогея благодаря двум обстоятельствам.

Вдалеке, на повороте бульвара, показалась карета с приговоренными в сопровождении кавалерийского эскорта; все сборище кинулось в этом направлении, испуская звериные вопли.

В это время со стороны бульвара Инвалидов к толпе приблизился всадник, галопом скакавший к Шарантонской заставе. На нем была голубая куртка с желтым воротником, обшитая по всем швам двойным серебряным валуном; в знак глубокого траура его штаны и ботфорты были черные, фуражка, также с широкой серебряной полосой, была обвязана черным крепом. На шорах уздечки и хомуте с бубенцами видны были гербы суверенного княжества Герольштейн.

Всадник пустил лошадь шагом, но так как продвигаться ему становилось все труднее, он вынужден был остановиться и оказался в потоке знакомой нам черни. Хотя он кричал «Берегись!» и вел коня с величайшей осторожностью, толпа стала на него кричать, осыпать оскорблениями и угрозами.

— Что он, этот тип, нам на спины, что ли, хочет въехать на своем верблюде?

— Сколько на нем серебра наляпано! — воскликнул из-под зеленой маски Хромуля.

— Если он будет нам мешать, стащим его с седла.

— Давайте спорем галуны с куртки и переплавим их, — кричал Николя.

— А если ты хоть пикнешь, распорем тебе брюхо, холуй ты этакий… — добавил Скелет, обращаясь к гонцу и хватая уздечку лошади; толпа стала такой плотной, что бандит отказался от своего намерения пройтись галопом до заставы.

Всадник, крупный и решительный мужчина, крикнул Скелету, замахнувшись на него рукояткой хлыста:

— Отпусти уздечку, а то дам по роже…

— Ах ты, поганая образина! Ты мне еще угрожаешь?

— Ну и что… я ехал шагом, просил, чтобы посторонились, не задерживали. Прибывает карета его высочества… слышны удары хлыстов… Посторонись…

— А что мне до его высочества! — крикнул Скелет. — Я его укокошу, если захочу, еще ни разу не убивал важных господ… надо попробовать.

— Долой господ! Да здравствует Хартия! — закричал Хромуля, и, напевая стихи из «Парижанки»: «Вперед, пойдем мы против пушек!», внезапно схватил ногу всадника, повис на ней всей своей тяжестью, так что тот покачнулся в седле. Эта дерзость была наказана крепким ударом рукояткой хлыста по голове Хромули. Но чернь сразу же с яростью набросилась на всадника; напрасно он вонзал шпоры в бока лошади, чтобы пробиться вперед и ускользнуть, он не смог этого сделать, не смог даже вытащить свой охотничий нож.

Его выбили из седла, повалили на землю, среди криков и свиста всадника несомненно бы убили, если б не подъехала карета Родольфа и не отвлекла на себя тупую злобу негодяев.

Некоторое время карета принца, запряженная четверкой лошадей, продвигалась только шагом, и один из выездных лакеев, в трауре (по случаю кончины Сары), стоявший на запятках, осторожно спустился, держась за дверцу. Кучера кричали: «Берегись!», и карета осторожно продвигалась вперед.

Родольф и его дочь были в глубоком трауре; он смотрел на нее с любовью и нежностью; небольшой капор из черного крепа еще более подчеркивал ослепительную белизну очаровательного лица Лилии-Марии, блеск ее белокурых волос; казалось, что голубое небо этого южного дня отражалось в ее больших глазах, лазурь которых никогда еще не была такой прозрачной и обворожительной…

Когда отец смотрел на Лилию-Марию, она нежно улыбалась, и лицо ее выражало спокойствие и счастье, но когда он отводил взор, оно становилось задумчивым, с оттенком какой-то затаенной грусти.

— Ты на меня не сердишься, что я рано тебя разбудил… хотел выехать заблаговременно, — проговорил Родольф, улыбаясь.

— О нет, отец, сегодня такое прекрасное утро.

— Видишь ли, я решил, что наше путешествие будет более интересным, если мы отправимся пораньше… и ты не так устанешь… Мэрф, мои адъютанты и карета с твоими служанками присоединятся к нам на первой остановке, где ты сможешь отдохнуть.

— Мой добрый отец, это из-за меня… это я всегда доставляю вам столько хлопот…

— О мадемуазель… не упрекайте меня… я не могу думать ни о чем другом… — проговорил принц, улыбаясь; затем с глубоким чувством продолжал: — Я так тебя люблю….. Позволь поцеловать…

Мария наклонилась к отцу, Родольф поцеловал ее очаровательный лоб.

Это произошло в тот момент, когда карета подъехала к толпе и потому стала продвигаться очень медленно. Родольф, удивленный, опустил стекло и по-немецки спросил у шедшего рядом лакея:

— Ну что там, Франц?.. В чем дело? Что за шум?

— Ваше высочество, огромная толпа, лошади не могут проехать.

— А почему собралась толпа?

— Ваше высочество…

— Ну?

— Ваше высочество…

— Говори же!

— Ваше высочество… только что услышал: говорят, там сейчас на площади казнят…

— Это ужасно! — воскликнул Родольф, откидываясь в глубину кареты.

— Что с вами, отец? — с беспокойством спросила Мария.

— Ничего… ничего… моя девочка.

— Но угрожающие крики… Слышите? Они приближаются… Боже мой, что же это такое?

— Франц, прикажи кучерам повернуть и ехать до Шарантона по другой дороге… — сказал Родольф.

— Ваше высочество, слишком поздно… мы уже среди толпы… Лошадей остановили… опасные люди…

Лакей не мог больше говорить. Ватага, готовая на все, подстрекаемая кровожадным бахвальством Скелета и Николя, внезапно с воплями окружила карету. Несмотря на сопротивление и угрозы кучеров, лошадей остановили, и Родольф увидел сквозь дверцы кареты ужасные, беснующиеся, угрожающие лица, среди которых был и Скелет; бандит подошел к дверце.

— Отец, берегитесь! — закричала Мария, обнимая Родольфа.

— Вы-то и будете высочество? — проговорил Скелет, просовывая свою безобразную морду в карету.

Если бы с ним не было дочери, Родольф при такой наглости дал бы волю своему гневу, но сейчас он сдержанно ответил:

— Что вам угодно?.. Почему вы нас останавливаете?

— А вот так, захотел и остановил, — ответил Скелет, положив свои костлявые руки на край дверцы. — Всему свой черед… Вчера ты давил негодяев… сегодня негодяи уничтожат тебя, попробуй только пошевельнуться.

— Отец… мы пропали! — прошептала Мария.

— Успокойся… я понимаю… — сказал принц, — сегодня последний день карнавала… Эти люди пьяны… я от них отделаюсь.

— Надо заставить его выйти… вместе со своей шлюхой, — кричал Николя, — как они смеют давить нас, бедных людей!

— Мне кажется, вы изрядно выпили и хотите повторить, — проговорил Родольф, вытаскивая из кармана кошелек. — Держите… вот вам… не задерживайте больше карету. — И он бросил им кошелек.

Хромуля схватил его на лету.

— Вот как! Ты собрался путешествовать, карманы-то у тебя полные; а ну не скупись, а не то прикончу. Мне терять нечего… Я требую — среди бела дня — жизнь или кошелек… Вот комедия! — орал пьяный Скелет в кровожадном возбуждении.

И он рывком открыл дверцу кареты.

Терпение Родольфа истощилось; беспокоясь за Марию, которую все более охватывал ужас, и думая, что решительные действия испугают пьяного негодяя, он выскочил из кареты, чтобы схватить Скелета за горло… Тот быстро ускользнул, вытащил из кармана кинжал и бросился на Родольфа.

Мария, увидев кинжал бандита, занесенный над ее отцом, пронзительно закричала, вышла из кареты и обхватила руками отца…

И ей и Родольфу пришел бы конец, если бы не Поножовщик, который в начале этой схватки узнал ливрею принца и сумел ценой нечеловеческих усилий пробиться к Скелету.

В тот момент, когда бандит замахнулся на принца ножом, Поножовщик одной рукой удержал его руку, а другой схватил его за шиворот и отбросил назад.

Пораженный неожиданным нападением сзади, Скелет успел обернуться, узнал Поножовщика и воскликнул:

— А, это ты, гад, давно ли из тюрьмы… на этот раз не уйдешь!

Он яростно кинулся на Поножовщика и пронзил его грудь кинжалом… Поножовщик… зашатался, но не упал… поддержали люди.

— Идет стража! Там стража! — раздались несколько испуганных голосов.

Тут вся плотная масса людей — свидетелей убийства Поножовщика, опасаясь быть замешанной в преступлении, рассеялась, как по волшебству, разбежавшись в разные стороны…

Скелет, Николя Марсиаль и Хромуля также исчезли…

Подошел караул в сопровождении курьера — ему удалось улизнуть в тот момент, когда толпа бросила его и окружила карету принца; на арене этой мрачной сцены остались лишь Родольф, его дочь и залитый кровью Поножовщик.

Два выездных лакея принца посадили его на землю и прислонили к дереву.

Все это произошло мгновенно, невдалеке от харчевни, откуда вышли Скелет и его шайка.

Принц, бледный и взволнованный, обнимал потерявшую сознание Марию; кучера приводили в порядок сбрую, порванную во время этой свалки.

— Поторопитесь, — приказал принц слугам, помогавшим Поножовщику, — перенесите его в харчевню… А ты, — обратился он к кучеру, — во весь опор скачи в гостиницу к доктору Давиду; он там будет до одиннадцати часов… ты застанешь его в гостинице.

Минуту спустя лошади понеслись галопом, а двое слуг перенесли Поножовщика в подвал, где происходила оргия и где теперь еще оставались несколько женщин, принимавших в ней участие.

— Бедная моя девочка, — обратился Родольф к дочери, — я устрою тебя в этом доме… там ты меня подождешь… не могу доверять лакеям жизнь смелого человека — моего спасителя.

— Отец! Прошу вас… — испуганно воскликнула Мария, схватив Родольфа за руку, — не оставляйте меня… Я умру от страха… пойду с вами.

— Тебе будет тяжело смотреть!

— Ведь благодаря ему вы будете жить для меня, отец… позвольте хотя бы вместе с вами повидать вашего друга. Облегчить его муки.

Принц колебался: он понял, что Мария панически боится остаться одна в этом вертепе, ему пришлось взять ее с собой в комнату, где находился Поножовщик.

Хозяин харчевни с находившимися здесь женщинами (среди них была и Людоедка из кабака) положили раненого на матрас и пытались остановить кровотечение, обернув рану полотенцем.

Когда Родольф вошел, Поножовщик открыл глаза. Он увидел принца, смертельно бледные черты его лица немного оживились… он страдальчески улыбнулся и слабым голосом произнес:

— Господин Родольф!.. Какое счастье, что я оказался рядом!

— Мой преданный друг, — взволнованно проговорил принц, — ты опять меня спас…

— Я хотел пойти к Шарантонской заставе… чтобы увидеть, как вы уезжаете… к счастью, меня задержали люди… так и должно было случиться… я об этом сказал Марсиалю… у меня было предчувствие…

— Предчувствие!..

— Да, господин Родольф… сон про сержанта… сегодня ночью он мне снился…

— Забудьте об этом… надейтесь… ваша рана не смертельна…

— Вряд ли… Скелет здорово меня пырнул… Все равно, я был прав… когда сказал Марсиалю, что такой земляной червяк, как я, иногда может быть… полезен… такому великому мужу, как вы…

— Я обязан вам жизнью… жизнью…

— Мы в расчете, господин Родольф… вы сказали мне, что я человек храбрый, честный… эти слова для меня… видите ли… задыхаюсь… Ваше высочество… я не смею вам приказывать, но, прошу вас, окажите честь… подайте вашу руку… я чувствую, что умираю…

— Нет, это невозможно, — воскликнул принц, наклонившись к Поножовщику и держа холодную руку умирающего, — нет… вы будете жить… будете жить…

— Господин Родольф, есть что-то в небесах… Я поразил человека мечом… и теперь умираю от удара меча, — сказал он все более слабеющим голосом.

В это мгновение его взгляд остановился на Лилии-Марии, которую он только что заметил. На его лице отразилось удивление, он шевельнулся и прошептал:

— Боже мой!.. Певунья…

— Да… моя дочь… она вас благословляет, вы сохранили ей отца.

— Ваша дочь здесь… это напоминает мне наше знакомство, господин Родольф… можно ударить кулаком до смерти, но и этот удар… тоже смертельный… я получил свое…

Поножовщик тяжело вздохнул и запрокинул голову… Он был мертв.

На улице послышался топот лошадей; карета Родольфа встретила карету Мэрфа с Давидом, которые спешили к принцу.

Давид и Мэрф вошли в дом.

— Давид, — обратился Родольф, вытирая слезы и показывая на Поножовщика, — неужели нет надежды?

— Никакой, ваше высочество, — ответил врач после беглого осмотра.

Именно в это время произошла безмолвная сцена между Лилией-Марией и Людоедкой… которую Родольф не заметил.

Когда Поножовщик произнес имя Певуньи, Людоедка быстро подняла голову и увидела Марию.

Ужасная женщина сразу узнала Родольфа; его величали высочество… он называл Певунью своей дочерью… Подобное превращение ошеломило Людоедку, и она упрямо и тупо смотрела на свою прежнюю жертву…

Мария, бледная и испуганная, казалось, была околдована этим взглядом.

Смерть Поножовщика, неожиданная встреча с Людоедкой еще мучительнее, чем когда-либо, пробудили в ней воспоминание о первом ее падении и показались ей мрачным предзнаменованием.

В этот момент у Лилии-Марии возникло одно из тех предчувствий, которые часто имеют неодолимое влияние на таких людей, как она.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вскоре после столь печальных событий Родольф и его дочь навсегда покинули Париж.