XII. ВЫБОРЫ ПО-КОРСИКАНСКИ

Онлайн чтение книги Набоб The Nabob
XII. ВЫБОРЫ ПО-КОРСИКАНСКИ

Поццонегро, через Сартену.

«Наконец-то, дорогой господин Жуайез, у меня есть возможность написать Вам несколько слов. За те пять дней, что мы на Корсике, мы столько колесили по дорогам, столько ораторствовали, так часто меняли экипажи, столько ездили верхом, то на лошаках, то на ослах или даже на человеческих спинах, чтобы перебраться через горные потоки, столько написали писем, поддержали ходатайств, посетили школ, столько раз давали деньги на церковные облачения и на престольные покровы, на восстановление расшатанных колоколен, столько основали детских приютов, заложили столько зданий и памятников, провозгласили столько тостов, выслушали столько речей, выпили столько таланского вина и съели столько творожного сыра, что у меня не было времени послать сердечный привет маленькому семейному кружку за большим столом, где мое место пустует вот уже две недели. К счастью, мое отсутствие будет теперь уже недолгим, так как мы рассчитываем послезавтра отсюда уехать и прямым путем вернуться в Париж. Что касается выборов, мне кажется, что поездка наша оказалась удачной. Корсика — замечательная страна, где царят лень и бедность, где гордость уживается с нуждой, где дворянские и буржуазные семьи стараются поддержать видимость достатка ценою самых тяжких лишений. Здесь говорят серьезно о «богатстве» Пополаски, этого бедняка депутата, который, умерев, потерял сто тысяч франков, обещанных ему Набобом за отказ от депутатского кресла. Вдобавок все эти люди одержимы страстью к официальным должностям, своего рода административным восторгам, потребностью во что бы то ни стало надеть на себя мундир и плоскую фуражку с чиновничьей кокардой. Если вы предложите корсиканскому крестьянину на выбор богатейшую ферму в плодороднейшей французской области или самую скромную перевязь, присваиваемую сельским стражникам, он, ни минуты не колеблясь, отдаст предпочтение перевязи. При таком положении вещей, как Вы сами понимаете, кандидат, обладающий большими средствами и пользующийся поддержкой правительства, имеет все шансы на успех. Поэтому господин Жансуле добьется избрания, особенно если закончатся благополучно переговоры, которые он сейчас ведет и которые привлекли нас сюда, в единственную гостиницу местечка, именующегося Поццонегро (что значит Черный колодец). Это действительно настоящий колодец, совершенно черный от густой зелени, с пятьюдесятью домишками из красочного камня, которые жмутся друг к другу вокруг высокой колокольни в итальянском стиле, в глубине ложбины, окруженной круты ми холмами и утесами из разноцветного песчаника, покрытыми густыми лиственничными лесами и зарослями можжевельника. Из открытого окна, сидя у которого я пишу, виден лоскут голубого неба, похожий на отверстие черного колодца. Внизу, на маленькой площади, затененной огромным орешником — как будто бы и без него тени здесь недостаточно, — два пастуха в козьих шкурах играют в карты, прислонившись к камню, из которого бежит источник. Игра — болезнь этой родины лени, где для сбора урожая нанимают батраков из Лукки. У бедняков, которых я сейчас лицезрю, нет ни гроша в кармане: один играет на ножик, другой на творожный сыр, обернутый виноградными листьями. Обе эти ставки лежат на скамье рядом с игроками. Невзрачный кюре курит сигару, глядит на картежников и, по-видимому, с интересом следит за игрой.

Больше ничего не видно вокруг. Тишину прерывает лишь вода родника, стекающая в каменный водоем, и восклицания то того, то другого из игроков, которые клянутся «святыми заступниками», да еще из кабачка, расположенного под моей комнатой, доносятся приветливый голос нашего друга и бормотанье великого Паганетти, служившего переводчиком г-ну Жансуле в его беседе с не менее великим Пьедигриджо.

Г-н Пьедигриджо (Серая нога) — местная знаменитость! Это высокий семидесятипятилетний старик, еще совершенно прямой, в коротком непромокаемом плане, на который ниспадает его длинная белая борода, го седую голову прикрывает каталонский колпак из коричневой шерсти; на поясе болтаются ножницы, которыми он крошит прямо на ладони большие зеленые листья табака. В общем, у него весьма почтенный вид, и когда он, переходя площадь, обменялся рукопожатием с кюре и с покровительственной улыбкой посмотрел на игроков, я бы никогда не поверил, что это знаменитый бандит Пьедигриджо, который с 1840 по 1860 год грабил в лесах Монте Ротондо и вконец замучил таможенный кордон и жандармов. Получив амнистию за давностью преступлений, он теперь спокойно разгуливает по всей округе, где он с помощью огнестрельного и холодного оружия убил несколько человек, и пользуется значительным влиянием. И вот почему: у Пьедигриджо есть два сына, которые идут по стопам достойного родителя — не выпускают из рук ружья и тоже разбойничают в лесах. Сыновей так же невозможно выследить и поймать, как в течение двадцати лет невозможно было справиться с их отцом. Пастухи предупреждают их о малейшем передвижении жандармов, которым стоит только выйти из какой-нибудь деревушки, чтобы бандиты тотчас же там появились. Старший, Шипионе, в прошлое воскресенье присутствовал на обеде в Поццонегро. Сказать, что их любят, что пожатие кровавой руки этих мерзавцев доставляет кому-нибудь удовольствие, значило бы оклеветать мирных обитателей этой общины, но их боятся, их воля для всех — закон.

И вот, оказывается, семейству Пьедигриджо взбрело на ум оказать поддержку на выборах нашему конкуренту — это мощное покровительство может заставить два кантона голосовать против нас: ведь эти негодяи так же быстро бегают, как и метко стреляют. Жандармы, конечно, за нас, но у бандитов больше силы. Как сказал нам сегодня утром хозяин гостиницы, «жандармы уходят, a banditi всегда тут». Исходя из столь логичного рассуждения, мы решили, что остается одно: договориться с «Серыми ногами», подкупить их. Мэр шепнул пару слов старику, тот посоветовался с сыновьями, и сейчас внизу обсуждаются условия сделки. Из моей комнаты я слышу голос Паганетти: «Брось, дорогой приятель, ты же знаешь: я сам старый корсиканец…» А затем — спокойные, отрывистые ответы бандита, сопровождаемые раздражающим лязганьем ножниц, которыми он крошит свой табак. «Дорогой приятель», по-моему, не очень-то доверяет словам своего собеседника, и, пока золотые монеты не будут выложены на стол, дело, я думаю, не сдвинется с места.

Вся беда в том, что Паганетти хорошо знают на его родине. О том, чего стоят его слова, свидетельствуют площадь Корте, все еще дожидающаяся памятника генералу Паоли, огромные поля, которые он собирался засадить морковью, несмотря на каменистую, как на острове Итака, почву,[35]Остров Итака — родина Одиссея, о которой у Гомера сказано («Одиссея», IX, 27): Почва на ней камениста, но юношей крепких питает… (Перевод В. Вересаева.) тощие, дырявые кошельки всех этих бедных деревенских кюре, мелких буржуа и захудалых аристократов, чьи скудные сбережения он сумел вытянуть, ослепляя владельцев фантастическими combinazione. Для того, чтобы дерзнуть здесь показаться, нужен был весь его изумительный апломб, а также средства, которыми он сейчас располагает: их оказалось достаточно, чтобы зажать всем рты.

Итак, что же мы имеем на деле из всех сказочных предприятий Земельного банка?

Ничего!

Рудники, которые не разрабатываются и никогда не будут разрабатываться, потому, что они существуют только на бумаге; каменоломни, которые еще не видели ни кирки, ни пороха; бесплодные песчаные пустыри, на которые Паганетти указывает широким жестом. «Мы начнем отсюда… — говорит он. — А закончим вон там, далеко…» Что касается леса, то весь лесистый склон Мойте Ротондо как будто бы действительно принадлежит нам, но рубка леса там невозможна, если только воздухоплаватели не примут на себя обязанностей дровосеков. Не лучше дело обстоит и с курортами. Из них самый значительный — несчастная деревушка Поццонегро с железистым источником, целебные свойства которого неустанно восхваляет Паганетти. Пароходов нет и в помине, хотя над плотно запертым входом в старую полуразрушенную генуэзскую башню, расположенную на берегу залива Аяччо, и красуется надпись на металлической дощечке с облезшей позолотой: «Агентство Паганетти. Мореходная компания. Справочное бюро». Увы, жирные серые ящерицы да сова заведуют этим агентством! Что же касается железных дорог, то славные корсиканцы, когда я касался этого вопроса, лукаво улыбались, подмигивали и отвечали весьма таинственными намеками. Только сегодня утром я получил курьезное объяснение этих недомолвок.

Среди бумажек, которыми патрон время от времени машет, как веером, перед нашими глазами, чтобы придать убедительность своему краснобайству, я нашел купчую на мраморную каменоломню в местности, называемой Таверна, в двух часах ходьбы от Поццонегро. Пользуясь нашим пребыванием в этой деревне, я сегодня утром, не сказав никому ни слова, взобрался на мула и в сопровождении долговязого пройдохи с длинными, как у оленя, ногами, типичного корсиканского браконьера или контрабандиста, с большой красной трубкой в зубах и с ружьем на перевязи, отправился в Таверну. По трудной дороге, через скалы с глубокими расщелинами, одолевая страшные рытвины и бездонные пропасти, по самым краям которых, словно насмешливо очерчивая их своими копытами, осторожно ступал мой мул, мы добрались по почти отвесному спуску до цели нашего путешествия. Перед нами расстилались совершенно голые, пустынные утесы, побелевшие от помета чаек и других морских птиц. Море было внизу совсем близко, безмолвие нарушалось лишь прибоем и пронзительными криками птичьих стай, круживших в воздухе. Мой проводник, испытывающий священный трепет перед таможенниками и жандармами, остался на вершине утеса, потому что у самого берега моря находился маленький таможенный пост, а я направился к возвышавшемуся в этой уединенной знойной местности большому красному четырехэтажному зданию, с разбитыми стеклами, развалившейся черепичной крышей и огромной вывеской на источенной древоточцем двери: «Земельный банк… мрам… кам… 54». Северный ветер, солнце и дождь стерли остальное.

Несомненно, здесь были начаты разработки; об этом свидетельствовала большая четырехугольная яма, обнажавшая, словно пятна проказы, красные пласты в коричневых прожилках, а в самой глубине, между терновником, огромные глыбы мрамора, носящего в торговле название griotte. Однако мрамор оставался неиспользованным из-за отсутствия хорошей дороги, которая вела бы к каменоломне, или порта, удобного для причала к этому берегу грузовых судов, и прежде всего за неимением значительных денежных средств, необходимых для осуществления первого или второго из этих начинаний. Поэтому каменоломня остается заброшенной в нескольких сотнях метров от берега вследствие своего злосчастного местонахождения, обременительная и бесполезная, как лодка Робинзона. Подробности печального положения нашего единственного заключенного в земле богатства сообщил мне стучавший зубами от лихорадки несчастный надсмотрщик, которого я отыскал в полуподвальном помещении красного дома, где он пытался поджарить себе кусок козлятины на едком дыме чуть тлевшего мастикового кустарника.

Этот человек, являющийся единственным служащим Земельного банка на Корсике, — муж кормилицы Паганетти; в прошлом он был смотрителем маяка, и потому одиночество его не тяготит. Патрон держит его отчасти из милости, отчасти потому, что получаемые время от времени письма с пометкой «Тавернская каменоломня» производят на акционеров впечатление. Мне стоило большого труда добиться кое-каких сведений от этого почти совсем одичавшего субъекта, с недоверием смотревшего на меня из-под козьей шкуры своего реопе. Все же, сам того не желая, он разъяснил мне, что корсиканцы разумеют под словами «железная дорога» и почему, говоря о ней, они принимают такой таинственный вид. Когда я пытался узнать у него, что ему известно о постройке железной дороги в этой стране, старик без лукавой усмешки, появлявшейся в таких случаях на лицах его земляков, своим хриплым голосом, скрипучим, как ржавый замок, которым не часто пользуются, вполне откровенно ответил мне на довольно чистом французском языке:

— О, мусью, нам здесь не нужно железной дороги!

— Как так? Ведь это же превосходно, удобно, это так облегчает передвижение….

— Спору нет, штука хорошая, а только нам вполне хватит жандармов…

— Жандармов?

— Ну, конечно…

Недоразумение длилось по крайней мере пять минут, пока я в конце концов не понял, что тайная полиция здесь именуется «железной дорогой». Так как на материке много корсиканцев служит в тайной полиции, то их родные обозначают низкое ремесло, которым они занимаются, этим безобидным названием. Если вы спросите у них: «Где работает ваш брат Амброзини?» Или: «Чем занимается ваш дядя Барбикалья?» — они вам ответят, слегка при этом подмигивая: «Он служит на железной дороге…» И каждый поймет, что это значит. Люди простые, крестьяне, которые никогда не видели железной дороги и даже не представляют себе, что это такое, твердо убеждены, что секретная служба в императорской полиции не ^имеет другого наименования. Наш представитель в этой стране с трогательным простодушием разделяет общее мнение. Сказанного достаточно, чтобы дать вам понятие о том, как в действительности обстоит дело с железнодорожной линией «Аяччо — Бастиа через Бонифаччо и Порто — Веккьо», о которой говорят записи в бухгалтерских книгах с зеленым корешком торгового дома Паганетти. В сущности, все имущество Земельного банка заключается в нескольких вывесках и двух полуразрушенных домишках, едва ли достойных чести занять место среди пущенных на слом строений на улице св. Фердинанда, о которой каждый вечер, перед тем как заснуть, я вспоминаю, представляя себе, как там скрипят флюгера и хлопают от ветра старые двери.

Но куда же, в таком случае, ушли и продолжают уходить огромные суммы, внесенные г-ном Жансуле за пять месяцев, не считая тех денег, которые поступили от других лиц, привлеченных этим магическим именем? Я полагал, так же как и Вы, что все эти разработки, бурения скважин, покупка земель, отмечаемые каллиграфическим почерком в бухгалтерских книгах, непомерно раздуты. Но можно ли было заподозрить подобную наглость? Вот почему директор банка так неприязненно отнесся к моему участию в предвыборной поездке. Я не хочу разоблачать его немедленно: бедному Набобу и без того достаточно хлопот с выборами. Но как только мы возвратимся в Париж, я представлю ему подробный отчет о моем тщательном расследовании и волей или неволей вытащу его из этого вертепа…

Они покончили там, внизу. Старый Пьедигриджо переходит площадь, зажимая кольцо на своем туго набитом крестьянском кошельке. Сделка, очевидно, состоялась. Спешу закончить письмо, дорогой господин Жуайез. Прошу передать мое почтение Вашим дочерям, а также сохранить мне местечко за рабочим столом.

Поль де Жери».

Предвыборная горячка, охватившая их на Корсике, сопровождала их, подобно сирокко, и в море. Она ворвалась в Париж и вдохнула свое безумие в апартаменты на Вандомскои площади, где с утра до вечера наряду с завсегдатаями толпились все время прибывавшие бородатые человечки с правильными чертами лица, коричневые от загара, как сладкие рожки, одни — шумливые, болтающие с азартом, как Паганетти, другие — молчаливые, сдержанные и педантичные; две разновидности одного и того же племени, порождаемые одинаковыми природными условиями. Все эти голодные островитяне, являвшиеся из захолустных уголков своей родины, встречались за столом Набоба, дом которого превратился в постоялый двор, в гостиницу, в базар. В столовой, где стол целыми днями оставался накрытым, всегда можно было застать только что приехавшего корсиканца, который закусывал с растерянным и жадным выражением деревенского родственника.

Агенты по выборам, эта хвастливая и шумная порода людей, всюду одинаковы, но островитяне отличались особой горячностью, исключительной пылкостью и безграничной чванливостью индейских петухов. Жалкий письмоводитель, контролер, секретарь мэрии или сельский учитель говорили таким тоном, будто за ними стоит целый кантон и карманы их поношенных сюртуков набиты избирательными бюллетенями. Дело в том, что во всех корсиканских общинах — Жансуле имел возможность в этом убедиться — семьи столь древнего происхождения, они вышли из такой нищеты и так разветвились, что какой-нибудь бедняк, дробящий камни на дорогах, может установить свое родство с самыми именитыми гражданами острова и пользуется поэтому значительным влиянием. Свойственные им национальные черты — надменность, скрытность, мстительность и склонность к интригам — усугубляют трудность положения и заставляют в сложной обстановке резко противоречивых интересов с большой осторожностью ставить ногу, чтобы не попасть в раскинутые повсюду тенета.

Но страшнее всего была зависть, ненависть этих людей друг к другу, ссоры за столом по поводу выборов, когда при малейшем несогласии они обменивались мрачными взглядами, сжимая черенки ножей, когда все говорили разом, громко, кто на генуэзском наречии, звучном и твердом, кто смешно коверкая французский язык, давясь от невысказанных оскорблений, сыпля названиями никому не известных захолустных селений, датами местных событий, внезапно воскрешавшими между двумя сотрапезниками двухвековую семейную вражду. Набоб, боясь, чтобы такие завтраки не привели к трагической развязке, старался своей доброй, примиряющей улыбкой укротить страсти. Но Паганетти успокоил его. По его словам, хотя вендетта еще существует на Корсике, но к кинжалу и ружью корсиканцы прибегают лишь в очень редких случаях, и то только представители низших классов. Их заменяют анонимные письма. И действительно, на Вандомской площади ежедневно получались письма без подписи следующего содержания:

«Господин Жансуле! Вы так великодушны, что я не могу не довести до Вашего сведения, что Борналино (Анджело-Мария) — предатель, перешедший на сторону Ваших врагов. Совсем другой человек — его кузен Борналино (Луиджи-Томазо), глубоко преданный правому делу» и т. д.

Или же:

«Господин Жансуле! Боюсь, что на выборах Вас ожидает провал и все Ваши труды пропадут даром, если Вы и в дальнейшем будете пользоваться услугами некоего Кастирла (Джозуа) из Омесского кантона, тогда как его родственник Лучани именно тот человек, который Вам нужен…»

Хотя несчастный кандидат и перестал читать такого рода послания, все же, измученный сомнениями и страстями, попав в сети интриг, полный страхов, недоверия и тревоги, задерганный, изнервничавшийся, он чувствовал на себе всю справедливость корсиканской пословицы: «Если хочешь зла своему врагу, пожелай ему или кому-нибудь из его близких стать кандидатом на выборах».

Легко себе представить, что эта туча прожорливой саранчи, налетевшая на гостиные «мусью Жансуле», не пощадила его чековой книжки и трех ящиков комода красного дерева. Но до чего потешны были эти надменные островитяне, когда они с вызывающим видом, без всяких предразговоров, производили заем у Набоба!

И все же не они были самым страшным бичом, если забыть о ящиках с сигарами, которыми они так набивали свои карманы, словно каждый из них собирался, вернувшись на родину, открыть табачную лавочку. Подобно тому как в сильную жару краснеют и воспаляются раны, так во время предвыборной горячки пышным цветом расцвело вымогательство, и без того прочно обосновавшееся в этом доме. Огромные средства расходовались на прессу — на статьи Моассара, тюками в двадцать — тридцать тысяч экземпляров отправляемые на Корсику вместе с портретами, биографией кандидата и разными брошюрами, — на создание всей той шумихи в печати, какую только мыслимо поднять вокруг чьего-либо имени. А затем — обычная работа выкачивающих насосов, выстроившихся перед огромным резервуаром миллионов. Тут были и вифлеемские ясли — мощная машина, действующая с промежутками, но полновесными ударами. Земельный банк — превосходный, неутомимый механизм с тройным-четверным насосом в несколько тысяч лошадиных сил, насос Швальбаха, насос Буа-Ландри и столько еще других! Одни были огромные, с нагло громыхающим поршнем, другие действовали осторожно, бесшумно, с шестернями, смазанными маслом, с маленькими предохранительными клапанами, игрушечные насосы, тонкие, как хоботы насекомых, которые, желая утолить свою жажду, сильно жалят и заражают ядом то место, откуда они черпают жизнь. Но все эти насосы работали с полнейшим единодушием и роковым образом должны были если не полностью исчерпать живительную влагу, то привести к значительному понижению ее уровня.

Уже некоторые слухи, пока еще смутные, пробежали на бирже. Были ли тому причиной козни его врага Эмерленга, против которого Жансуле вел ожесточенную войну, стараясь противодействовать всем финансовым операциям толстого банкира и теряя на этом колоссальные суммы, потому ли, что против него была его собственная ярость, хладнокровие его противника и деловая беспомощность Паганетти, служившего ему подставным лицом. Как бы то ни было, золотая звезда потускнела. Поль де Жери знал это через старика Жуайеза, поступившего бухгалтером к биржевому маклеру и хорошо осведомленного обо всех биржевых операциях. Но больше всего пугало молодого человека крайне возбужденное состояние Набоба, его потребность чем-нибудь себя одурманить, пришедшая на смену спокойной уверенности в своих силах и ясности духа, утрата трезвости, свойственной южанину, манера, с какой его принципал опрокидывал перед каждой трапезой большие рюмки арака, громко при этом разговаривая и хохоча, как грубый матрос на корабле. Чувствовалось, что он перенапрягает силы, чтобы заглушить в себе тревогу. Все же иногда под влиянием неотвязной мысли она прорывалась: лицо Набоба вдруг искажалось, или же он начинал лихорадочно перелистывать свою истрепанную записную книжку. Но Жансуле упорно избегал решительного объяснения, того серьезного разговора, которого так добивался Поль. Он проводил ночи в клубе, утра — в постели, и как только он просыпался, спальня его наполнялась людьми, которые говорили с ним, пока он одевался, и которым он отвечал, уткнув нос в таз с водой. Если по счастливой случайности Полю удавалось поймать его на минуту, Набоб пытался бежать, прерывая молодого человека на полуслове:

— Только не сейчас, прошу вас….

В конце концов Полю пришлось прибегнуть к героическим мерам.

Однажды, вернувшись около пяти часов утра из клуба, Жансуле нашел на ночном столике письмо, которое он сначала принял за один из анонимных доносов, получаемых ежедневно. И действительно, это был донос, но только написанный без обиняков, со всей прямотой и серьезностью, свойственной его секретарю, и за его подписью. Де Жери с полной ясностью указывал на все мерзости, на все хищнические махинации, жертвою которых являлся Жансуле. Он называл мошенников по именам. Среди завсегдатаев дома не было ни одного, кто бы не внушал ему подозрения, кто бы не явился сюда, чтобы воровать и обманывать. Во всем доме сверху донизу — грабеж и расхищение. Лошади Буа-Ландри все были с изъяном, картинная галерея Швальбаха — одно надувательство, статьи Мовссара — бесстыдный шантаж. Де Жери составил длинный, подробнейший перечень этих наглых злоупотреблений, подкрепленный документами. Но особенно просил он Жансуле обратить внимание на деятельность Земельного банка, представлявшую собой серьезную опасность. В других случаях Набоб рисковал только деньгами, здесь же на карту была поставлена его честь. Привлеченные именем Набоба, его положением председателя совета, сотни акционеров, искатели золота, пустившиеся по следам счастливого рудокопа, попались в ловушку. Жансуле брал на себя страшную ответственность, в чем он мог убедиться, ознакомившись с отчетностью банка, с этой сплошной ложью и надувательством.

«Вы найдете упомянутый мною перечень, — писал де Жери, заканчивая письмо, — в верхнем ящике моего стола. К нему приложены расписки. Я не оставил его в Вашей спальне, потому что подозреваю Ноэля, как и всех в доме. Сегодня вечером, расставаясь с Вами, я передам Вам ключ от стола. Дело в том, что я покидаю Вас, мой дорогой покровитель и друг, покидаю Вас, преисполненный благодарности за все добро, которое Вы сделали мне, и глубоко опечаленный тем, что из-за Вашего слепого доверия к людям я лишен был возможности хотя бы отчасти Вас отблагодарить. Моя совесть честного человека упрекала бы меня, если бы я, не принося пользы, продолжал оставаться на своем посту. Я вынужден присутствовать при катастрофе, при разграблении волшебного дворца, чему я бессилен помешать, но сердце мое возмущается всем, что я вижу. Я пожимаю руки, прикосновение которых меня бесчестит. Я Ваш друг, а меня могут принять за соучастника этих негодяев. И кто может поручиться, что, живя в такой атмосфере, я не уподоблюсь им?»

Это письмо, которое Набоб медленно, с глубоким вниманием прочел, вникая в каждую букву, даже в пробелы между строками и словами, произвело на него такое сильное впечатление, что, вместо того чтобы лечь в постель, он направился к своему молодому секретарю. Поль занимал за рядом гостиных рабочий кабинет, где ему стелили на диване. Временно устроившись там, он решительно отказался перейти в другую комнату. Весь дом еще спал. Проходя через анфиладу гостиных, предназначенных только для дневных приемов, — в них никогда не задергивали гардин, и сейчас там брезжил свет раннего парижского утра, — Набоб остановился, пораженный печальным видом запустения, который являла его роскошь. В тяжелом воздухе, пропитанном табачным дымом и испарениями пролитого вина, новая мебель, расписные потолки и деревянные панели казались уже утратившими свою свежесть. Пятна на потрепавшейся шелковой обивке, пепел, бесцеремонно сброшенный на чудесные мраморные столики, следы сапог на коврах — все это напоминало огромный вагон первого класса, где на всем лежит печать праздности, нетерпения и скуки, порожденных продолжительным путешествием, где пассажиры, заплатившие за всю эту роскошь, смотрят на нее с презрительным безразличием. Среди этого убранства, в котором еще чувствовался привкус ежедневно разыгрываемой здесь отвратительной комедии, Набоб увидел в двадцати зеркалах, холодных и потускневших, свое изображение, мрачное и вместе с тем комическое, столь не соответствовавшее его щегольскому костюму, свое помятое и пылающее лицо с набухшими веками.

Какое отрезвляющее, полное разочарования пробуждение после безумной жизни, которую он вел!

Он на минуту погрузился в свои мрачные мысли, потом тряхнул плечами привычным для него движением, движением грузчика, словно желая сбросить с себя слишком тяжкие заботы, привести в равновесие свою ношу, которую тащит на себе каждый человек и которая в зависимости от его мужества и силы в большей или меньшей степени сгибает ему спину, и вошел к Полю де Жери. Тот уже поднялся с постели и, стоя перед раскрытым бюро, разбирал бумаги.

— Прежде всего, друг мой, — сказал Жансуле, притворяя за собой двери, чтобы никто не подслушал их беседу, — ответьте мне откровенно: действительно ли вы решили меня покинуть по причинам, указанным в вашем письме? Не придали ли вы веры тем гнусным слухам, которые, как я знаю, распространяются обо мне в Париже? Я убежден, что, как честный человек, вы от меня этого не утаите и дадите мне возможность… оправдаться перед вами.

Поль уверил его, что других причин для ухода у него нет, но что приведенных им вполне достаточно, так как это — дело его совести.

— В таком случае выслушайте меня, мой юный друг, и я не сомневаюсь, что мне удастся вас удержать. Из вашего письма, убедительного своей прямотой и искренностью, я не узнал ничего нового: все это было мне известно уже целых три месяца. Да, дорогой Поль, вы оказались правы. Париж сложнее, чем я полагал. По приезде сюда я не нашел честного и бескорыстного чичероне, который предостерег бы меня от излишней доверчивости к людям и делам. Вокруг меня оказались одни корыстолюбцы. Все, что было порочного в городе, все парижские мошенники оставили следы своих грязных сапог на моих коврах… Я сейчас смотрел на мои бедные гостиные. Из них надо вымести весь сор, и, клянусь вам, это будет сделано, черт возьми, и притом твердой рукой! Но для этого я должен стать депутатом. Я пользуюсь услугами этих подлецов, чтобы попасть в парламент, а депутатское кресло мне нужно, чтобы предотвратить малейшую возможность… Обрисую вам в двух словах мое положение. Бей не только не желает вернуть мне деньги, одолженные ему месяц тому назад, но на мое требование, поданное в суд, ответил встречным иском в восемьдесят миллионов — сумма, в которую он оценивает то, что я будто бы выманил у его брата. Но это грабеж среди бела дня, это наглая клевета! Состояние приобретено мною совершенно законно. Я нажил его своими комиссионными операциями. Я пользовался благоволением Ахмеда; он сам предоставил мне возможность разбогатеть… Не отрицаю, что иногда я слишком круто завинчивал гайку, это случалось. Но нельзя смотреть на это глазами европейца. На Востоке огромные барыши левантинцев не возбраняются и никого не поражают. Это дань дикарей за их приобщение к благам западной цивилизации. Негодяй Эмерленг, натравивший на меня бея, не то еще делал. Но что об этом толковать?.. Я попал сейчас волку в пасть. Еще до представления мною объяснений суду — а мне хорошо известно восточное правосудие — бей наложил арест на все мое имущество, на мои корабли, на мои дворцы и все, что в них находится. Дело проведено с соблюдением всех формальностей, на основании постановления Высшего совета. Во всем этом чувствуется рука Эмерленга-сына. Если я стану депутатом, все пойдет насмарку. Совет отменят свое постановление, мне вернут мое имущество и еще принесут извинения. В противном случае я потеряю все, шестьдесят, восемьдесят миллионов, даже самую возможность восстановить состояние, мне грозят разорение, бесчестие и гибель… Неужели же, милый мой мальчик, вы решитесь покинуть меня в такой критический момент? Подумайте: ведь, кроме вас, у меня нет никого на свете — Жена? Вы ее видели и знаете, какой поддержки, какого совета я могу ждать от нее! Дети? Но их у меня словно и нет. Я их никогда не вижу, и они с трудом узнали бы меня, встретив на улице. Проклятая роскошь помешала мне приобрести друзей, я окружен бесстыдными корыстолюбцами. Любит меня только мать, но она далеко, да еще вы, которого она же ко мне послала. Нет, вы не оставите меня в одиночестве, когда вокруг меня кишит клевета! Как это страшно, если бы вы только знали! В клубе, в театре, всюду, где я бываю, я вижу змеиную головку баронессы Эмерленг, слышу отзвук шипения этой гадюки, чувствую ее ядовитое жало. Везде меня встречают насмешливые взгляды, притворные улыбки или благосклонность с примесью жалости; при моем появлении разговоры замолкают. А затем это отступничество, когда люди от меня шарахаются, словно следом за мной идет беда. Вот хотя бы Фелиция Рюис: она уже совсем закончила мой бюст, а потом, только чтобы не посылать его на выставку, придумала, будто он пострадал от какого-то несчастного случая. Я промолчал, сделал вид, что поверил, но понял, что и тут какая-то каверза… И это было для меня большим разочарованием. В тяжелых обстоятельствах, в каких я нахожусь, каждая мелочь имеет значение. Появление на выставке моего бюста, вылепленного знаменитым мастером, могло бы принести мне большую пользу в Париже. Но нет, все рушится вокруг меня, все уплывает из рук… Вы сами видите, что не можете меня покинуть.


Читать далее

XII. ВЫБОРЫ ПО-КОРСИКАНСКИ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть