Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава XXXVII, в которой мы возвращаемся к лорду Кью

Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь — шестая из десяти, — что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь — самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme [213]Благородный человек (франц.)..

— Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела, — говорил сей достойный подражания молодой француз. — Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.

Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.

Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.

У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:

— Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.

Любящая мать не позволяла и тени страха или печали отразиться на своем лице, боясь встревожить любимого первенца; но она, конечно, молилась у его постели, как молятся только любящие сердца, чтобы бог простил ему все прегрешения, яко же и он оставлял должникам своим.

— Я знал, что меня подстрелят, Джордж, — сказал Кью брату, когда они остались вдвоем. — Я всегда ждал, что этим кончится. Я жил беспутно и безрассудно, а ты, Джордж, всегда был примерным сыном. Ты больше моего достоин быть лордом Кью, Джордж. Да благословит тебя бог!

Джордж с рыданиями упал на колени перед постелью брата, твердя, что Фрэнк всегда был чудесным малым, прекрасным братом, добрейшей души человеком и преданнейшим из друзей. Так встретились у постели молодого человека Любовь, Молитва и Раскаянье. Беспокойные и смиренные души- самой смиренной и наименее беспокойной была его собственная — ждали исхода ужасной схватки между жизнью и смертью. Мир с его пустыми хлопотами и тщеславной суетой остался за стенами полутемной комнаты, где шел этот страшный спор.

В нашей повести почти не появлялись люди, подобные леди Уолем. Речь у нас шла о делах мирских и о всем таком прочем. Предметы же более возвышенные остаются, по нашему разумению, за пределами ведения романиста. Кто он такой, чтобы брать на себя миссию священника и проповедовать на бумаге, точно с кафедры? В жизни, полной удовольствий и праздности, жизни, мы бы даже сказали, преступной (впрочем, летописцу этого суетного мира надо поосторожнее выбирать слова, повествуя о каждодневных делах молодых светских жуиров) наша кроткая вдова, матушка лорда Кью, могла только стоять в стороне, лить слезы о том, что ее милый повеса вступил на неверный путь, и терпеливо, с трогательной страстью, молиться, подобно всем любящим матерям, о его обращении и раскаянье. Возможно, она была женщина недалекая; возможно, меры предосторожности, принятые ею когда-то в отношении сына, приставленные к нему опекуны и попечители, навязанные ему уроки катехизиса, посты и молитвы наскучили и опротивели юноше и лишь породили протест в его жизнелюбивом сердце. Но попробуйте убедить женщину, совершенно безгрешную в помыслах и поступках, готовую, коли надо, умереть за религию и слепо верящую каждому слову своих духовных наставников, что она и они (со всеми своими проповедями) способны кому-то причинить вред. Мальчик зевает на уроке катехизиса, но, быть может, не господу он наносит обиду, а лишь тщеславию своего разъяренного учителя. Очевидно, в спорах с сыном добрая леди Уолем никак не могла понять его резонов, а также и того, что именно протест против ее догматов привел его на скачки, в игорные дома и за кулисы оперы. Словом, если бы не несчастье, уложившее в постель больного, истекавшего кровью Кью, эти два любящие сердца так и остались бы разъединенными до могилы. Но здесь, у постели бредившего сына, ежечасно наблюдая, как терпеливо и ласково принимает он заботы своей дорогой сиделки, как благодарит помогающих ему слуг, как стойко переносит манипуляции хирурга над раной, вдова с несказанной материнской радостью оценила его душевное благородство. И в те благословенные часы, когда она, борясь с судьбой за жизнь своего любимца, отдавалась в своей комнате молитвам, страхам, надеждам, воспоминаниям — своему пылкому материнскому чувству, эта кроткая женщина, должно быть, поняла, что была неправа по отношению к сыну, и более для себя, нежели для него, молила о прощении.

Некоторое время Джордж Барнс (брат Кью) слал в Баден-Баден бабушке и Ньюкомам только неутешительные и неопределенные вести. Все были сильно взволнованы случившимся. Леди Кью рвала и метала. Можете не сомневаться, что назавтра же после того, как весть о несчастье с Кью долетела до Баден-Бадена, герцогиня Д'Иври поспешила выразить ей сочувствие и явилась к ней с визитом. Старая леди только что узнала другую тревожную новость. Она собиралась из дому и велела лакею передать ее светлости, что для герцогини Д'Иври ее никогда больше не будет дома. То ли слова ее были пересказаны не очень точно, то ли особа, к которой они относились, не пожелала их понять, только едва графиня вышла из дома и заковыляла по аллее, направляясь к дочери, как навстречу ей попалась герцогиня Д'Иври, которая приветствовала ее жеманным реверансом и банальными словами соболезнования. Королева Шотландская гуляла, окруженная главными своими царедворцами, исключая, конечно, господ Кастийона и Понтера, которые отсутствовали по делам службы.

— А мы как раз толковали о вашем несчастье, — сказала мадам Д'Иври (и это было правдой, хотя исходило из ее уст). — Как нам жаль вас, мадам!

Шуллер, Лодер, Крюшон и Шлангенбад изобразили на своих лицах сочувствие.

Опершись на палку дрожащей рукой, старая графиня устремила на мадам Д'Иври испепеляющий взгляд.

— Прошу вас, сударыня, — проговорила она по-французски, — отныне не обращаться ко мне ни с единым словом. Если бы у меня, как у вас, были наемные убийцы, я бы вас умертвила. Слышите? — И она заковыляла дальше.

В семействе, куда она шла, царило смятение; добрейшая леди Анна была вне себя, бедняжка Этель терзалась страхом и чувствовала себя чуть ли не виновницей случившегося с Кью несчастья, тогда как на самом деле послужила к нему лишь поводом. Вдобавок все это так подействовало на сэра Брайена, что семье пришлось волноваться и за него. Говорили, что последнее время он много хворал и внушал беспокойство своим близким. Он на два месяца задержался в Ахене, так как доктора боялись удара. Мадам Д'Иври все еще фланировала со своей свитой по аллее — мужчины курили, дамы злословили, когда из дверей леди Анны вышел доктор Финк, — вид у него был такой встревоженный, что герцогиня не без волнения спросила:

— Что, есть какие-нибудь новости из Келя?

— Из Келя — никаких. А вот сэра Брайена Ньюкома два часа назад разбил паралич.

— Он очень плох?

— Да нет, не очень, — ответил доктор Финк.

— Ах, мистер Барнс будет просто безутешен! — вздохнула ее светлость, поведя своими тощими плечиками.

Однако на самом деле мистер Барнс сохранял полное присутствие духа и стойко перенес оба случившихся в семье несчастья. А два дня спустя в Баден-Баден прибыл супруг герцогини, и эта примерная жена оказалась, как легко догадаться, слишком занята собственными делами, чтобы совать нос в чужие. С приездом его светлости двор Марии Стюарт был распущен. Ее величество препроводили в Лохливен, где тиран вскоре разжаловал ее последнюю фрейлину — ту доверенную ирландку-письмоводительницу, чей опус возымел такое действие на семейство Ньюкомов.

Случись удар чуть раньше, болезнь, конечно, продержала бы бедного сэра Брайена в Баден-Бадене несколько месяцев; но поскольку он оказался едва ли не последним из курортных пациентов доктора фон Финка и знаменитый эскулап спешил восвояси, то признано было, что нетрудное, короткое путешествие больному не повредит, и его решили перевезти в Мангейм, оттуда водой — в Лондон, а затем в Ньюком.

Мисс Этель ухаживала за отцом с такой заботливостью, вниманием, терпением и ловкостью, как ни одна сестра милосердия. Ей приходилось делать веселое лицо и не выказывать тревоги, когда ослабевший старик вдруг начинал расспрашивать, как там бедный Кью в Бадене; угадывать смысл его слов и соглашаться или хотя бы не возражать, когда он говорил о свадьбах — о двух свадьбах, назначенных на Рождество. Особенно занимала сэра Брайена свадьба дочери, и он, гладя ее руки и улыбаясь своей теперь совсем уже беспомощной стариковской улыбкой, твердил, путаясь в словах, что его Этель будет прелестнейшей графиней во всей Англии. Раз или два юной сиделке, не отлучавшейся от постели больного, приходили письма от Клайва. То были, разумеется, великодушные и благородные послания, исполненные нежности и приязни, и все же они не доставляли девушке особой радости и только усиливали ее боль и сомнения.

Никому из близких она до сих пор не сказала о последних словах Кью, которые понимала, как прощание с ней. Но даже расскажи она про это домашним, они, наверно, истолковали бы их иначе и по-прежнему считали бы, что примирение состоялось. Впрочем, пока лорд Кью и ее батюшка были оба прикованы к постели, сраженные каждый своим ударом, все разговоры о любви и свадьбе были на время отложены. Любила ли Этель Кью? Она так жалела его в несчастье, так восхищалась его благородным мужеством, так терзалась укорами совести за легкомыслие свое и жестокость по отношению к человеку столь редкой честности, преданности и доброты, что эти чувства в сумме своей, пожалуй, равнялись любви. Предполагавшийся меж ними союз, как, вероятно, и всякий другой, не требовал большей привязанности. Горячая дружба, взаимное уважение и доверие, — я не хочу сказать, что наша героиня оценивала все это столь прозаическим образом, — являются ценным капиталом, вложенным в надежные брачные акции, каковые из года в год растут и приносят верный доход. Многие проматывают свой капитал страстей в первый же год супружества, и потом им не хватает любви на самые насущные нужды. И вот наступает печальный день, когда банковский счет закрыт, в буфете ни крошки, и фирма "Дамон и Филлида" обанкротилась.

Мисс Ньюком, как мы сказали, отнюдь не рассуждала обо всем этом на такой банковский манер — на Ломбард-стрит в этой семье ходили только мужчины. Но, вероятно, она думала, что если бы здесь можно было довольствоваться уважением, сочувствием и приязнью, она бы с радостью и почти от души отдала бы их лорду Кью; она стыдилась своей резкости, вспоминая его великодушие, а теперь еще и его тяжелое состояние; быть может, она размышляла и о том, что есть на свете человек, коему, будь на то судьба, она подарила бы не только уважение, жалость и приязнь, но и нечто во сто крат более ценное. Нам неведомы секреты этой юной леди, но, коль скоро они у нее имеются, ей есть над чем поразмыслить, чем терзаться, просиживая дни и ночи у постели или кресла отца, который и слышать не хочет о другой сиделке; и вот она, угадывая его желания, безмолвно исполняя его просьбы, отмеривая лекарства и сторожа его сон, все время возвращается мыслью к далекому несчастному Клайву и к опасно раненому Кью. Не удивительно, что щеки ее стали бледны, а глаза покраснели; теперь у нее в жизни есть своя забота, своя ноша, и она, несомненно, чувствует себя одинокой с тех пор, как скрылась из виду коляска бедного Клайва.

Старая леди Кью, навестив внучку, что теперь, после двойного несчастья в семье, случалось не так уж часто, не могла не заметить, как та грустна и подавлена. Болезнь сэра Брайена, как легко догадаться, не произвела большого впечатления на даму, достигшую того возраста, когда события подобного рода уже не слишком волнуют; за свою долгую жизнь она схоронила отца, мужа и сына, и смерть их встречала с полнейшим самообладанием, а потому можно ли было ожидать, что она станет убиваться при мысли о возможной кончине какого-то банкира с Ломбард-стрит, пусть даже он приходился ей зятем. Сам Барнс Ньюком не мог бы ожидать этого события с большим философским спокойствием. Итак, заставши Этель в унынии, леди Кью решила, что прогулка на свежем воздухе пойдет девушке на пользу, и, поскольку сэр Брайен спал, увезла ее в своем ландо.

Они беседовали о лорде Кью, о котором приходили ободряющие вести, — он поправляется, несмотря на опеку своей глупой маменьки с ее снадобьями.

— Как только он станет на ноги, нам надо будет поехать и забрать его, душа моя, не то эта дура сделает из него методиста, — любезно объявила леди Кью. — Он всегда слушается ту женщину, что у него под боком, и я знаю одну, у которой он станет лучшим муженьком во всей Англии.

Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и ее внучка успели обсудить характер Кью, и девушка, разумеется, с восторженным красноречием говорила о его храбрости, доброте и других замечательных качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку и мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие и решимость проявил в момент поединка.

Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью будет лучшим муженьком в Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать, что сила духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она призналась, что все домашние заблуждаются и никакого примирения у них с Фрэнком не было. Наоборот, они расстались и, думается ей, навсегда. Она созналась, что вела себя с кузеном капризно и жестоко и не может рассчитывать на примирение. Леди Кью, которая терпеть не могла чужих болезней и чужих врачей, а пуще ненавидела свою невестку, была весьма раздосадована рассказом Этель, однако сочла дело легко поправимым и, пребывая в уверенности, что нескольких ее слов будет довольно, чтобы все стало на место, решила немедленно ехать в Кель. Она бы взяла с собой и Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и старой графине пришлось принять эту миссию целиком на себя, а ее непривычно сговорчивая внучка осталась дома, открыто признав, что высоко ценит и уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же ее меж тем таилось чувство, которое ей лучше было бы подавить. Она недавно опять получила письмо от некоего друга и ответила на него с ведома маменьки, однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом не обмолвились об этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.