Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава LXVI, в которой полковнику читают нотацию, а ньюкомской публике — лекцию

Наутро после семейного обеда, описанного в прошлой главе, полковник Ньюком, сидя за завтраком в кругу домочадцев, строил планы вторжения на вражескую территорию и радовался мысли, что ему наконец представляется случай унизить этого мерзавца Барнса.

— А Клайв совсем не считает его мерзавцем, папочка, — восклицает Рози, выглядывая из-за чайника на спиртовке. — Ты же говорил, Клайв, что, по-твоему, папочка слишком строго его судит. Ведь говорил, нынче утром! Злые взгляды мужа побуждают ее искать защиты у свекра, но глаза старика смотрят сейчас еще злее сыновних. Мстительный огонек вспыхнул под седыми бровями Томаса Ньюкома и метнулся в сторону Клайва. Но тут же лицо его залилось краской, и он уставился в чашку, которую поднимал дрожащей рукой. Отец и сын так любили друг друга, что даже боялись один другого. Война между двумя такими людьми — ужасна. А пригожая и румяная малютка Рози, прелестная в своем утреннем чепчике, украшенном бантиками, со множеством сверкающих перстней на пухлых пальчиках, сидела и улыбалась за серебряным чайником, в котором отражалось ее хорошенькое детское личико. Простодушное дитя! Она и не ведала, как жестоко ранила своими словами эти два благородных сердца.

"Мальчик совсем от меня отошел, — думает бедный Томас Ньюком. — Этот Иуда оскорбил нашу семью, старается разорить наше предприятие, а мой сын даже не чувствует к нему злобы! Ему не дороги наши планы, не дорога фамильная честь. Я доставил ему положение, каким гордился бы любой юноша в Англии, а он принимает все это так, словно оказывает мне милость".

"Жена со всеми делами идет к моему отцу, — думает бедный Клайв, — она советуется с ним, а не со мной. О чем бы ни шла речь — о ленте к чепцу или о чем-то более важном в нашей жизни, она только к нему и идет и делает, как он скажет, а я должен ждать его решения и применяться к нему. Если я в кои веки высказываю несогласие, то обижаю моего милого старика; а если против воли уступаю ему, то не могу скрыть своего неудовольствия и обижаю его еще больше. Так из лучших побуждений он обрек меня на рабскую жизнь!"

— Неужели вас так увлекают газеты! — опять начинает щебетать Рози. — И что вы находите интересного в этой несносной политике!

Оба джентльмена не отрывают глаз от газет, хотя наверняка не различают ни слова на этих блещущих остроумием страницах.

— Клайв, как и ты, Рози, не увлекается политикой, — говорит полковник, откладывая газету в сторону.

— Он увлекается только картинами, папочка! — жалуется миссис Клайв. Вчера не поехал со мной кататься в Парке, а сам сколько часов подряд сидел у себя в мастерской, пока вы, бедненький, трудились в Сити. Все рисовал какого-то противного нищего, одетого монахом. А нынче вскочил ни свет ни заря — едва рассвело — и укатил на все утро; вот только что воротился, как к завтраку собирались звонить.

— Я люблю до завтрака покататься верхом, — говорит Клайв.

— "Покататься верхом", как же! Знаю я, где вы были, сэр! Он что ни утро, папочка, ездит к своему дружку, маленькому мистеру Ридли, а назад возвращается — все руки в этой противной краске! Вот и нынче ездил. Сам ведь знаешь, что ездил, Клайв!

— Я же никого не заставил ждать, Рози, — отвечает Клайв. — Мне приятно утром часок-другой поработать кистью, когда удается выкроить время.

Бедняга действительно, пользуясь летней порой, ездил по утрам к Ридли поучиться живописи, а потом мчался галопом домой, боясь опоздать к семейной трапезе.

— Ну да!.. — восклицает Рози, встряхивая бантиками на чепце. — Встает на заре, а после ужина сразу же засыпает. Куда как вежливо и мило! Правда, папочка?

— Я тоже рано встаю, душенька, — замечает полковник (сколько раз он, наверное, слышал, как Клайв утром уходит из дому). — Надобно написать кучу писем, разобраться в разных делах, распорядиться, как нужно. Нередко еще до завтрака я успеваю не один час поработать с мистером Беттсом, который приходит ко мне из Сити; Когда тебе доверено такое крупное финансовое предприятие, необходимо вставать с петухами. Впрочем, все мы, жившие в Индии, встаем вместе с солнцем.

— Миленький, добренький папочка! — лепечет малютка Рози с неподдельным умилением и, протянув пухлую беленькую ручку, унизанную перстнями, гладит смуглую и жилистую руку полковника — ту, что к ней ближе.

— А как там у Рндди продвигается картина, Клайв? — спрашивает полковник, желая выказать итерес к живописцу и его творению.

— Прекрасно. Очень красивая вышла картина; ему дали за нее огромные деньги. На будущий год его непременно сделают академиком, — отвечает Клайв.

— Очень трудолюбивый и достойный молодой человек. Он заслуживает всяческого поощрения, — говорит старый вояка. — Рози, душенька, пора тебе пригласить к нам на обед мистера Ридли и еще мистера Сми и других джентльменов их профессии. Давай сегодня среди дня съездим поглядеть твой портрет.

— Когда у нас в гостях мистер Ридли, Клайв не засыпает сразу после ужина! — восклицает Рози.

— Тогда, видно, мой черед клевать носом, — говорит полковник с добродушным видом. В глазах его больше не было гнева; готовая разразиться баталия была до времени отложена.

— И все же ее не избежать, я знаю, — добавляет бедный Клайв, пересказывая мне эту историю во время нашей с ним прогулки по Парку. — Мы с полковником ходим по минному полю, а моя неразумная женушка то и дело подбрасывает нам петарды. Иногда я даже хочу, Пен, чтобы мина взорвалась и меня не стало. Не думаю, чтоб моя вдова очень горевала. Впрочем, как смею я так говорить, это же бессовестно: бедняжка всячески старается угодить мне. А если это не выходит — виной тому, наверное, мой характер. Беда в том, видишь ли, что они оба меня не понимают. Полковник считает, будто моя приверженность к живописи — унизительна. Старик по сей день покровительственно держится с Ридлит а ведь он — гений, которому вон те часовые должны были бы отдавать честь, сэр, когда он проходит. И что же — с ним снисходительно обращается старый служака из индийских драгун и какая-то Рози, да еще друг-приятель, недостойный даже смешивать ему краски! Иногда мне хочется просить у Джей Джея прощения, когда полковник этак покровительственно беседует с ним или несет всякий вздор об искусстве, а Рози, приехав со свекром, порхает по мастерской и изображает восхищение. "Ах, как мило! Как прелестно!" — восклицает она, повторяя убийственные выражения своей маменьки, от которых меня просто передергивает. Если бы у моего бедного родителя тоже имелся свой наперсник и он мог, вот как я сейчас, подцепить его под руку и докучать ему разными семейными обидами, без сомнения, он тоже рассказал бы очень невеселую историю. Я терпеть не могу банкирские дела и банкиров, этот Бунделкунд, индиго, хлопок и все прочее. Я хожу на эти проклятые заседания и ни слова не слышу из того, о чем идет речь. Я сижу там, потому что этого хочет мой отец. Ужели ты думаешь, он не видит, что душе моей чужды деловые интересы и я охотней сидел бы дома, у себя в мастерской? Мы не понимаем друг друга, хотя каждый чутьем догадывается, что у другого на сердце. Каждый думает по-своему и все же знает мысли другого. Разве ты не видишь, что между нами идет безмолвная война? Наши мысли, пусть не высказанные, ощутимы для обоих — мы их читаем по глазам, угадываем; и они сшибаются в схватке, разят и ранят.

Конечно, наперсник Клайва видел, как страдает душой его бедный друг, и сочувствовал ему в его естественных и неизбежных горестях. Кто не знает, что трудней всего переносить мелкие житейские неприятности. К примеру, вам предложили бы сто тысяч годового дохода, славу, признание соотечественников, самую прелестную и любимую женщину, словом, все, чего может пожелать душа, на одном лишь условии: что в ботинке вашем будет несколько острых камешков или — два гвоздика. И вот счастье и слава мигом исчезли бы в вашем ботинке, и все заботы вселенной свелись бы к этим гвоздям. Я попытался утишить его боль и гнев теми же философскими доводами, к каким обычно прибегают в подобных случаях, однако, мне думается, маленькие гвоздики по-прежнему терзали этого мученика.

Клайв продолжал свою грустную исповедь в течение всей нашей прогулки, пока мы не подошли к скромно обставленному домику, который мы с женой снимали тогда в Пимлико. Случилось так, что полковник с невесткой тоже посетили нас в этот день и застали виновного в гостиной моей супруги, куда проследовали, высадившись из роскошного ландо, в котором вы уже лицезрели миссис Клайв.

— Он не бывал у нас несколько месяцев! И вы тоже, Рози, и вы, полковник! Но мы проглотили обиду и ездили к вам обедать и еще сколько раз вас навещали, — пеняет им Лора.

Полковник сослался на занятость; Рози — на всякие светские обязанности, бесконечные визиты, и вообще у нее столько дел с той поры, как она стала бывать в обществе. Давеча она заехала за папочкой к Бэю, а тамошний швейцар сказал ему, что мистер Клайв с мистером Пенденнисом недавно вместе ушли из клуба.

— Клайв редко когда со мной катается, — жаловалась Рози, — все больше папочка ездит.

— У Рози такой роскошный выезд, мне просто как-то неловко, отговаривается Клайв.

— Не понимаю я нынешнюю молодежь. Ну отчего тебе должно быть неловко, Клайв, прокатиться с женою в коляске по Кругу? — замечает полковник.

— Да что это вы, папочка! — восклицает Рози. — Круг — это у вас в Калькутте, а мы здесь катаемся по Парку.

— В Барракпуре у нас тоже есть парк, душенька, — не сдается полковник.

— А грумов он называет саисами, Лора! Давеча говорит: надо, мол, одного саиса прогнать, пьяница он, а я никак в толк не возьму, про кого речь!

— Вот что, мистер Ньюком, отправляйтесь-ка теперь вы с Рози кататься по Кругу, а полковник пусть останется и поболтает со мной: мы с ним целую вечность не виделись.

Клайв тут же торжественно отбыл с супругой, а Лора представила глазам полковника когда-то подаренную им чудесную белую кашемировую шаль, в которую теперь была завернута преемница того маленького крепыша, чей крик и топот явственно доносился сверху.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы сопутствовали нам в нашей предвыборной поездке, Артур.

— В той, о которой вчера шла речь? Так вы от нее не отказались?

— Нет, я твердо решился ехать.

Тут Лоре послышался плач малютки, и она вышла из комнаты, метнув многозначительный взгляд на мужа, который уже успел обсудить с ней этот предмет и придерживался ее мнения.

Раз уж полковник коснулся этого вопроса, я рискнул осторожно высказать ему свои возражения. Мстительность, говорил я, недостойна такого благородного, искреннего, великодушного и честного всегда и во всем человека, как Томас Ньюком. Право же, у его племянника и без того дома скорбь и унижение. Не разумнее ли наказание Барнса предоставить времени, совести и высшему Судие правых и неправых? Ему лучше ведомы все причины и побуждения виновного, и он судит его своим судом. Ведь даже самые достойные из нас и себя-то не понимают, когда бывают во гневе, а тем более неспособны судить врага, возбудившего наше негодование. Собственную мелкую мстительность мы порой принимаем за возмущенную добродетель и справедливый протест против зла. Но полковник не внял тем призывам к снисхождению, которое мне поручила внушить ему одна добрая христианка.

— Предоставить наказание его совести?! — вскричал он со смехом. — Да она заговорит в этом подлеце, только если его привяжут к задку повозки и отстегают кнутом. Времени? Что вы! Этого мерзавца надо покарать — иначе он год от году будет становиться все хуже. Сдается мне, сэр, — и он глянул на меня из-под насупленных бровей, — что и вас испортило это общение со светом, где царят пороки, бездушие и суетность. Вы хотите жить в мире и с нами и с нашими врагами, Пенденнис. Это невозможно. Кто не с нами — тот наш противник. Я сильно опасаюсь, сэр, что вас настроили женщины, вы понимаете, кого я имею в виду! Не будем больше говорить об этом, ибо я не хочу, чтобы между моим сыном и другом его юности произошла ссора.

Лицо его горело; голос дрожал от волнения, а в его всегда добрых глазах читалось столько злобы, что мне стало больно; не потому, что его гнев и подозрения обрушились на меня, а потому, что мне, непредубежденному зрителю этой семейной распри, нет, скорее даже стороннику Томаса Ньюкома, его другу, было тяжело видеть, как потеряла себя эта добрая душа, как уступил злу этот хороший человек. И, дождавшись от собеседника не больше благодарности, чем выпадает на долю всякого, кто встревает в ссору между родными, неудачливый ходатай прекратил свои увещания.

Разумеется, у полковника и его сына имелись другие советчики, пекшиеся не о мире. Одним из них был Джордж Уорингтон; он стоял за смертельную битву с Барнсом Ньюкомом — нечего миндальничать с этим негодяем! Бичевать и травить Барнса было для него истинным наслаждением.

— Барнса надо наказать за несчастную судьбу его бедной жены, — говорил Джордж. — Это ею бесчеловечная жестокость, себялюбие и злобный нрав довели ее до беды и позора. — И мистер Уорингтон отправился в Ньюком и присутствовал на лекции, о которой шла речь в предыдущей главе. Боюсь, что он вел себя на лекции весьма неприлично, — смеялся в чувствительных местах и насмешливо комментировал возвышенные рассуждения уважаемого депутата от города Ньюкома. А два дня спустя в "Ньюком индепендент" появилась его критическая статья, проникнутая столь тонкой иронией, что половина читателей этой газеты приняла его сарказмы за дань уважения, а издевки за похвалы.

Клайв с отцом и их верный адъютант, Фредерик Бейхем, тоже присутствовали на публичной лекции сэра Барнса в Ньюкоме, Сперва по городу прошел слух, что полковник прибыл навестить своего милого друга и пенсионерку — старенькую миссис Мейсон, которой недолго осталось пользоваться его щедротами: она так стара, что с трудом узнает своего благодетеля. Только после сна или согретая солнышком и рюмкой доброго вина из посылок полковника, славная старушка признавала своего любимца. Правда, она временами путала отца с сыном. Одна особа, часто навещавшая ее теперь, поначалу решила, что бедняжка бредит, когда та стала рассказывать ей о приезде своего мальчика; но служанка Кассия подтвердила, что у них взаправду вчера были Клайв с отцом и сидели вот тут, как раз, где она.

— Барышня чуть было в обморок не упала, ажио вся помертвела, — доложила полковнику Ньюкому служанка и посредница миссис Мейсон, когда этот джентльмен вскоре по уходе Этель явился проведать свою старенькую няню. Ах вот как?! Что ж, очень жаль! И служанка засыпала его рассказами о доброте мисс Ньюком и ее благотворительных делах, о том, как эта барышня ходит по бедным и неустанно помогает престарелым, малым и недужным. И как же ей не повезло в любви: жених у нее был — маркиз молодой, еще богаче нашего принца де Монконтур из Розбери; да только все у них расстроилось из-за того несчастья в имении.

— Значит, много помогает бедным? Часто навещает друга своего дедушки? Так ведь это только ее долг, — отвечал рассказчице полковник Ньюком. Впрочем, он не почел нужным сообщить ей, что пять минут назад но пути к дому миссис Мейсон повстречал свою племянницу Этель.

Бедняжка, стараясь казаться спокойной (только что услышанная новость, конечно, взволновала ее), беседовала с лекарем мистером Хэррисом об одеялах, арроуруте, вине и лекарствах для неимущих и тут увидала своего дядюшку. Она сделала ему навстречу несколько шагов, назвала по имени, протянула руку, но полковник сурово глянул ей в лицо, снял шляпу, поклонился и проследовал дальше. Он не почел нужным упомянуть об этой встрече даже своему сыну Клайву; зато лекарь мистер Хэррис, разумеется, в тот же вечер рассказал об этом случае в клубе, где собралась после лекции целая толпа джентльменов: по обыкновению своему, коротая время за сигарой и выпивкой, они обсуждали выступление сэра Барнса Ньюкома.

Согласно обычаю, нашего почтенного депутата принял в комнате для заседаний попечительский совет ньюкомского Атенеума и во главе с председателем и вице-председателем препроводил на эстраду лекционного зала, перед которой по сему торжественному случаю собрались отцы города и видные горожане. Баронет явился во всем блеске: он прикатил из имения в карете четверней в сопровождении своей достойной матушки и красавицы сестры, мисс Этель, бывшей сейчас в его доме за хозяйку. С ними прибыла и его пятилетняя дочурка; почти все время, что шла лекция, она мирно дремала на коленях у тетки. При появлении Ньюкомов в зале, разумеется, поднялся шепот, не смолкавший, пока они не взошли на эстраду и не заняли своих мест в цветнике местных дам, которых сам баронет и его родственницы приветствовали сейчас с особливой любезностью. Приближались новые выборы в парламент, а в такой ответственный момент обитатели Ньюком-парка не жалели улыбок для своих сограждан. Итак, Барнс Ньюком поднялся на кафедру, раскланялся перед собравшимися в ответ на рукоплескания и приветствия, вытер лилейно-белым платком свои тонкие губы и пустился витийствовать о миссис Хименс и поэзии домашнего очага. Он, как все знают, негоциант и общественный деятель, и тем не менее сердце его принадлежит семье и нет для него большей радости, чем любовь его близких. Присутствие нынче в этом зале столь многочисленной публики — видных промышленников, просвещенных представителей "среднего класса, а также гордости и опоры нации — ремесленников города Ньюкома в окружении их жен и детей (грациозный поклон направо, в сторону шляпок) свидетельствует о том, что сердца их тоже доступны нежности и исполнены заботы о доме и что они, в свою очередь, умеют ценить женскую любовь, детскую непосредственность и сладость песни! Затем лектор подчеркнул различие между дамской и мужской поэзией и решительно высказался в пользу первой. Разве не первейший долг поэта, не священная его обязанность христианина — воспевать нежные чувства, украшать семейную обитель, увивать розами домашний очаг?! Примером тому служит биография миссис Хименс, которая родилась там-то и там-то, и, побуждаемая тем-то, впервые взялась за перо, и прочее, прочее. Действительно ли так говорил сэр Барнс Ньюком или нет, не знаю. Меня там не было, и я не читал газетных отчетов. Вполне возможно, что все вышеизложенное навеяно воспоминанием о пародийной лекции Уорингтона, прочитанной перед нами еще до публичного выступления баронета.

Проговоривши минут пять, баронет внезапно остановился и с явным смущением уткнулся в свои записи; затем он прибег к помощи спасительного стакана воды и лишь после этого возобновил чтение и долго еще что-то уныло и невнятно бубнил. Это замешательство, несомненно, наступило в ту самую минуту, когда сэр Барнс узрел среди публики Уорингтона и Фреда Бейхема, а рядом с их враждебными и насмешливыми физиономиями — бледное лицо Клайва Ньюкома.

Клайв не смотрел на Варнса. Взгляд его был устремлен на ту, что сидела неподалеку от лектора, — на Этель; она обнимала рукой свою маленькую племянницу, и черные локоны ниспадали на ее лицо, еще более бледное, чем у Клайва.

Она, разумеется, знала, что Клайв здесь. Она почувствовала, что он здесь, едва вошла в зал; она увидела его сразу же и, наверно, продолжала видеть лишь его одного, хотя глаза ее были опущены долу и она лишь по временам поднимала их на мать, а потом опять склонялась над своей златокудрой племянницей. Прошлое с его милыми воспоминаньями, юность с ее надеждами и порывами, все, что вечно звучит в сердце и живет в памяти, встало, должно быть, перед глазами бедного Клайва, когда он через пропасть времен, печалей и расставаний увидел женщину, которую любил много лет. Вот она сидит перед ним — та же, но совсем другая; далекая — точно умершая: ведь она и вправду ушла в иной, недоступный мир. И коль скоро в этом сердце нет любви — разве оно не хладный труп? Так осыпь же его цветами своей юности. Омой горькими слезами. Обвей пеленами своей былой привязанности. Тоскуй и плачь душа! Припади к ее гробу, лобзай мертвые уста, возьми ее руку! Но рука эта вновь безжизненно упадет на охладевшую грудь. Прекрасным устам уже не розоветь, не разомкнуться в улыбке. Опусти же крышку гроба, предай его земле, а потом, дружище, сними со шляпы траурную ленту и вернись к своим повседневным делам. Или ты полагаешь, что тебе одному пришлось совершить подобное погребение? Иные мужчины уже назавтра будут смеяться и трудиться, как прежде. Кое-кто нет-нет да заглянет еще на кладбище, чтобы прочесть там краткую молитву и сказать: "Мир праху твоему!" А иные, осиротев, скоро водворят в своем сердце новую госпожу, и та начнет рыться в ящиках, шарить по углам, копаться в шкапах и однажды в каком-нибудь потайном месте найдет маленький портрет или запыленную связку пожелтевших писем; и тогда она скажет: "Неужели он любил эту женщину? Даже при том, что художник, вероятно, польстил ей, право, ничего в ней нет, и глаза косят. Ну, а письма?.. Да неужто это им он так умилялся?.. Меж тем я в жизни не читала ничего банальней, ей-богу! А вот эта строчка совсем расплылась. О, здесь, верно, она проливала слезы — пустые, дешевые слезы!.."

Слышите, это голос Барнса Ньюкома журчит, как вода, бегущая из водоема, а наши мысли витают где-то далеко-далеко от этого зала, почти в тех же краях, что и мысли Клайва. Но тут как раз фонтан иссякает; уста, из которых лился сей холодный и бесцветный поток, перестают улыбаться. Лектор кланяется и покидает кафедру. В зале возникает какое-то жужжание, поднимается гомон, суета; тут и там кивают друг другу шляпки, колышутся перья, шелестят шелковые юбки.

На эстраде, среди избранных, раздается: "Ах, спасибо! Так прелестно!", "Я чуть не плакала!", "Да, прекрасно!", "Вы нам доставили такое наслаждение!". Ну, а в зале другое: "Уморил, ей-богу!..", "Укутай-ка получше горло, Мэри Джейн, не ровен час, схватишь простуду. Да не толкайтесь вы, сэр!..", "Гарри, пошли, пропустим по кружечке!..".

Эти и подобные фразы долетают — а может быть, и нет — до слуха Клайва Ньюкома, пока он стоит у заднего крыльца Атенеума, перед которым дожидается экипаж сэра Барнса с зажженными фонарями и лакеями в парадных ливреях. Еще один ливрейный выходит из дверей с девочкой на руках и бережно укладывает ее на сидение. Вот появляется сэр Барнс, леди Анна и мэр города Ньюкома. За ними следует Этель, и, когда она проходит под фонарями, взгляд ее выхватывает из темноты лицо Клайва, такое же бледное и печальное, как у нее самой.

А не продолжить ли нам свой путь до ворот Ньюком-парка, где на резных завитушках играют отблески луны? Но большое ли удовольствие шагать вдоль бесконечной замшелой изгороди и сомкнутого строя пихт? Что надеешься ты увидеть за этой стеной, глупец? Куда занесли тебя ноги, безумный путник? Разве тебе под силу порвать оковы, которые накинула на тебя судьба? И разве там, у твоего причала не ждет тебя бедная малютка Рози Маккензи? Ступайте же домой, сэр, а то, смотрите, схватите простуду!

И вот мистер Клайв возвращается в "Королевский Герб", поднимается в свою спальню и по дороге слышит зычный голос мистера Фреда Бейхема, держащего речь в распивочной перед "веселыми бриттами", ее завсегдатаями.