Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава LXXV. Торжество в школе Серых Монахов

Рози привезла с собой в дом мужа огорчения и раздоры, а его любимому отцу приговор, обрекавший старика на смерть или изгнание, — то есть как раз то, что все мы, друзья Клайва, предвидели и стремились предотвратить, хотя в нынешних обстоятельствах это было уже невозможно. Домашние дела Клайва составляли предмет постоянного обсуждения в нашем маленьком кружке. Уоринг^ тон и Ф. Б. все знали о его несчастье. Мы трое придер^ живались того мнения, что обе женщины могли бы оставаться в Булони и жить себе там, а он посылал бы им деньги на прожитье в зависимости от своих заработков.

— Они, наверно, уже порядком надоели друг другу, — ворчит Джордж Уорингтон. — Почему бы им и дальше не жить врозь?

— Что за окаянная баба эта миссис Маккензи! — восклицает Ф. Б. Мегера, фурия! А сначала-то была такая улыбчивая да сладкоречивая и собой видная, черт возьми! Нет, этих женщин не разгадаешь! — И Ф. Б., вздыхая, топил остальные свои мысли на дне пивной кружки.

С другой стороны, миссис Лора Пенденнис упрямо отстаивала необходимость возвращения Рози к мужу, подкрепляя свое мнение такими цитатами в стихах и прозе, против которых мы, партия сепаратистов, не могли ничего возразить.

— Разве он женился на ней лишь на то время, что ей улыбалось счастье? спрашивала Лора. — Разве это честно и по-мужски — оставить жену тогда, когда для нее, бедняжки, настали трудные дни? Она ведь так беззащитна — кому же еще позаботиться о ней, как не мужу? Ты, видно, забыл, Артур, — неужели и собственный опыт ничего не подсказывает вам, сэр? — какие торжественные клятвы приносил Клайв перед алтарем? Разве Клайв не обязался всегда быть со своей женой, и только с ней, пока оба они живы, любить ее, почитать и не покидать во здравии и в болезни?

— Ну да — ее, но не ее маменьку, — возражает мистер Пенденнис. — Ты выступаешь за какое-то духовное двоеженство, Лора, а это, право же, безнравственно, мой друг.

В ответ на это Лора только улыбнулась, однако не отступила от своего. Обернувшись к Клайву, который сидел тут же и обсуждал с нами свои прискорбные семейные дела, она взяла его за руку и с искренней горячностью принялась увещевать его, подкрепляя свои слова доводами нравственности и религии. Она согласилась с нами, что Клайву досталась тяжелая доля. Но тем больше чести вынести ее, как велит ему долг. Через несколько месяцев его муки кончатся. Когда младенец родится, миссис Маккензи оставит их. Тогда он будет просто обязан избавиться от нее, а сейчас его долг не перечить жене, покуда она в деликатном положении, и всячески утешать бедняжку — здоровье ее и так подорвано навалившимися на нее невзгодами и семейными распрями. И Клайв со вздохом подчинился, выказав тем, по нашему мнению, великодушную и трогательную самоотверженность.

— Она права, Пен, — сказал он, — твоя жена, по-моему, всегда бывает права. Что ж, Лора, я буду нести свой крест, и да поможет мне бог! Я постараюсь выполнить свой долг и по возможности утешить и успокоить мою бедную маленькую жену. Они усядутся там шить чепчики и другие вещицы и не станут вторгаться ко мне в мастерскую. По вечерам я могу ходить на Клипстоун-стрит в натурный класс, Это лучшая школа для художника, Пен! Так что дома я буду бывать лишь во время еды, когда, естественно, рот мой окажется набит, а посему я лишусь возможности браниться с миссис Мак.

И он пошел домой, ободренный лаской и сочувствием моей милой супруги и полный решимости стойко нести тяжкое бремя, взваленное на него судьбой.

Надо отдать справедливость миссис Маккензи, эта дама весьма решительно подтвердила слова Лоры, высказанные в утешение бедному Клайву, а именно, что теща лишь на время поселилась в его доме.

— Ну конечно, на время! — восклицает миссис Мак, которая изволила навестить миссис Пенденнис и выложить ей, что думает. — А как же иначе, сударыня? Да ничто на свете не заставит меня остаться в этом доме, где со мной, так обошлись! Мало того, что нас с дочерью обобрали до последнего шиллинга, мы еще терпим каждодневные обиды от полковника Ньюкома и его сына. Неужели, сударыня, вы полагаете, я не знаю, что друзья Клайва ненавидят меня, важничают, смотрят на мою девочку свысока и всячески стараются рассорить нас с милочкой Рози!.. А ведь она давно бы уже погибла, умерла бы с голоду, если б ее милая мамочка не пришла ей на выручку. Дня лишнего здесь не пробуду! До того мне здесь тошно! Да я лучше готова милостыню просить, подметать улицы, голодать!.. Впрочем, слава богу, у меня есть моя вдовья пенсия — муж-то мой был на королевской службе, — и мне этих денег на прожитье хватит, их-то полковник Ньюком отнять у меня не сможет! А когда моя голубка не будет больше нуждаться в материнском уходе, я от нее уеду. Отряхну прах от ног своих и покину этот дом. И пусть тогда друзья мистера Ньюкома, коли им охота, насмехаются надо мной и поносят меня и чернят в глазах моей девочки. Так вот: я благодарю вас, миссис Пенденнис, за вашу заботу о семье моей дочери, и за мебель, что вы нам прислали, и за все труды относительно нашего устройства. Только с этой целью я и взяла на себя смелость навестить вас, а теперь — всего наилучшего! — С этими славами полковая дама удалилась, а миссис Пенденнис потом мастерски разыграла перед мужем эту милую сцену — даже присела в чинном реверансе и горделиво вскинула голову, как то сделала на прощанье миссис Маккензи.

А наш милый полковник бежал с поля боя еще до прибытия неприятеля. Он покорно подчинился своей участи и, одинокий, старый и разбитый, побрел своей дорогой, как то подсказывал ему долг. Какое счастье, писал он нам в письме, что в былые, лучшие времена он имел возможность постоянно помогать своей доброй и почтенной родственнице, мисс Ханимен. Посему он может теперь с благодарностью воспользоваться ее гостеприимством и обрести покой и кров в доме своего старого друга. Хозяйка всячески печется об его удобстве. Брайтонский воздух оказал на него благотворное действие; он застал здесь кое-кого из старых товарищей, служивших с ним в Бенгалии, приятно проводит с ними время, и прочее. Но могли ли мы, знавшие его душевную скромность, вполне доверять этим донесениям? Небо даровало нам здоровье, счастье, достаток, любящих детей, супружеское согласие и некоторое признание в обществе. А этому редкостному человеку, чья жизнь была наполнена благодеяниями, а поступки служили только добрым и благородным целям, судьба назначила в удел разочарование, бедность, разлуку с близкими и одинокую старость. И мы склонили голову, посрамленные тем, сколь отлична его доля от нашей, и просили господа избавить нас от гордыни в эту счастливую пору, а в черные дни, коли они наступят, наделить нас таким же смирением, какое выказал этот добрый христианин.

Я забыл упомянуть о том, что все наши попытки улучшить денежные дела Томаса Ньюкома оказались напрасными, полковник продолжал настаивать, чтобы вся его пенсия и офицерское содержание пошли на уплату долгов, сделанных им еще до банкротства.

— Замечательный человек! — восклицает мистер Шеррик со слезами на глазах. — Благороднейший малый, сэр! Он скорее умрет, чем задолжает кому-нибудь фартинг. Голодать будет, сэр, но все отдаст! Эти деньги, сэр, не мои — иначе неужели бы я взял их у бедного старика! Нет, сэр! Ей-богу, я больше уважаю и почитаю его теперь, когда он без гроша, чем в былые дни, когда мы думали — он купается в золоте.

Раз или два моя жена, движимая сочувствием, наведывалась на Хауленд-стрит; но миссис Клайв встречала ее до того прохладно, а полковая дама смотрела так зло, без конца изощряясь в разных намеках, насмешках и почти что прямых оскорблениях, что человеколюбие миссис Пенденнис потерпело крах, и она перестала навязывать свою помощь этим неблагодарным людям. Когда Клайв навещал нас, что бывало теперь весьма редко, мы справлялись, как принято, о здоровье его жены и сына и больше не говорили о его семейных делах. С живописью, по его словам, дело шло прилично; он трудился, и хотя заработки его были не бог весть какие, работы всегда хватало. Он был сдержан и необщителен, совсем не похож на прежнего открытого Клайва и явно подавлен всем происходящим. Видя, что он не склонен к откровенности, я не лез к нему в душу и считал необходимым уважать его молчание; к тому же у меня было множество собственных дел — у кого же их нет в Лондоне? Если вы завтра умрете, ваш лучший друг погорюет, поплачет о вас и пойдет по своим делам. Я догадывался, каково "жилось в ту пору бедняге Клайву, но стоит ли описывать эту заурядную нужду, неустроенный дом, безотрадный труд и отсутствие дружеского общения, тяготившие его привязчивую душу, Я радовался, что полковник живет не с ними. Раза два или три полковник писал нам; неужели это было уже три месяца назад? Боже правый, как летит время! Он писал, что счастлив в доме мисс Ханимен, которая окружает его всевозможной заботой.

В ходе этого повествования не однажды упоминалась школа Серых Монахов, где воспитывался и полковник, и мы с Клайвом, — старинное заведение, основанное во времена Иакова I и до сих пор существующее в самом центре Лондона. Цистерцианцы и поныне торжественно отмечают день кончины основателя своей школы. В часовне, куда стекаются воспитанники и восемьдесят стариков, обитающих в богадельне, находится его гробница — громоздкое сооружение, украшенное геральдическими эмблемами и топорными лепными аллегориями. Рядом старинная зала — замечательный образец архитектуры времен короля Иакова, да не зала, а множество старинных зал, лесенок, переходов, комнат, увешанных старинными портретами, гуляя среди которых мы как бы переносились в начало семнадцатого столетия. Может быть, людям посторонним обитель Серых Монахов кажется невеселым местом. Однако прежние питомцы любят возвращаться сюда; даже самые пожилые из нас молодеют душой на час или на два, очутившись там, где протекало их детство.

По обычаю школы каждый год 12 декабря, в день кончины ее основателя, старший из воспитанников произносит речь на латыни, в которой он восхваляет заслуги Fundatoris Nostri [76]Учредители нашего (лат.). и касается других предметов. Множество бывших воспитанников приходит обычно послушать эту речь, затем все мы отправляемся в часовню на проповедь, а потом нам устраивают торжественный обед, на котором встречаются старые друзья, произносятся старые тосты, говорятся речи. Перед тем, как нам покинуть зал, распорядители банкета, по заведенному ритуалу, вооружается жезлами и ведут всю процессию в церковь, где усаживаются на почетных местах. Мальчики уже сидят на своих скамьях, румяные, свежевымытые, в сверкающих белоснежных воротничках; а на других скамьях восседают облаченные в свои черные одеяния старики-пансионеры; часовня ярко освещена, и гробница нашего основателя с ее странными барельефами и геральдическими чудовищами то озаряется огнями, то темнеет в неровном пламени свечей и отбрасывает диковинные тени; а наверху ее лежит изваянный из мрамора Fundator Noster в своем плоеном воротнике и в мантии, дожидаясь Судного дня. Мы, "старички", как бы стары мы ни были, опять становимся мальчишками, глядя на это знакомое старинное надгробие, и размышляем о том, что скамейки теперь стоят совсем иначе, а директор — не этот, нынешний, а тот, наш — сидел обычно вон там и каждый из нас замирал от страха, уловив на себе его грозный взгляд; а сидевший рядом мальчишка непременно лягал тебя в ногу, пока шла служба, за что потом воспитатель, заметивший возню, тебя же потчевал палкой. Вон сидят сорок краснощеких мальчиков, чьи мысли заняты предстоящим отъездом домой и каникулами. А вов там разместились шестьдесят стариков из богадельни, внимающих молитвам и псалмам. Вы слышите, как покашливают в полумраке эти почтенные старцы, облаченные в свое черное форменное платье. Любопытно, жив ли еще Кодд-Аякс? (Цистерцианские воспитанники почему-то звали всех этих стариков Коддами, почему — затрудняюсь сказать.) Так вот, жив ли еще Кодд-Аякс, и Кодд-Служака, и старый добрый Кодд-Джентльмен, или их всех уже поглотила могила? Множество свечей озаряет часовню, этот уголок мира, где сошлись юность и старость и первые жизненные впечатления соседствуют с пышной усыпальницей. Как торжественно звучат знакомые молитвы, снова произносимые здесь, где мы слышали их детьми! Как красив и величав обряд! Как возвышенны древние слова молебствия, которые произносит священник и в ответ на которые новые толпы детей возглашают под этими сводами "Амииь!" вслед за многими своими опочившими уже предшественниками. В этот день служат особую службу и непременно читают: 36-й псалом; и вот мы слышим:

23. "Господам утверждаются стоны такого человека; и Он благоволит к пути его".

24. "Когда он будет падать, не упадет; ибо Господь поддерживает его за руку".

25. "Я был молод, и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба".

Когда мы дошли до этой строфы, я случайно оторвал глаза от своего молитвенника и взглянул на облаченных в черное пансионеров — среди них… среди них сидел Томас Ньюком.

Его милая старческая голова была склонена над молитвенником, но я не мог ошибиться. Он был в черной форменной одежде богадельни Серых Монахов. На груди красовался орден Бани. Он сидел в ряду этих неимущих братьев и произносил положенные ответы на псалом. Вот куда направил господь стопы этого праведника — в приют! Здесь судил бог завершиться этой жизни, исполненной любви, милосердия и благородства! Я не слышал больше ни молитв, ни псалмов, ни того, что говорил проповедник, и думал только о том, как я смею сидеть здесь, на почетном месте, когда он — среди нищих. Прости же меня, благородная душа! Прости, что я принадлежу тому миру, который так жестоко обошелся с тобой — добрейшим, честнейшим и достойнейшим из смертных! Мне казалось, что богослужение никогда не кончится, и органист будет вечно играть, а проповедник читать свои поучения.

Наконец мы стали расходиться под звуки органа, и я задержался в притворе, дожидаясь, пока настанет черед появиться пансионерам. Мой дорогой, мой милый старый друг! Я кинулся к нему, и чувства, охватившие меня при встрече, наверно, легко было прочитать на моем лице и в голосе — до того я был растроган! При виде меня его худое лицо залилось краской; а рука задрожала, когда я к ней прикоснулся.

— Вот я и нашел себе пристанище, Артур, — сказал он. — Помните, перед моим отъездом в Индию мы зашли к Серым Монахам и навестили капитана Скарсдейла в его келейке. Он, как и я теперь, был среди призреваемых, а когда-то участвовал в Испанской войне. Сейчас его уже нет, сэр; он ушел туда, где "злокозненные отвращаются от зла и усталые обретают покой". И я тогда еще, глядя на него, подумал: вот приют для старого солдата, покончившего со всеми делами; можно повесить на стену свой меч, смириться душой и с благодарностью ждать конца, Артур. Мой добрый друг, лорд X., в прошлом цистерцианец, как мы с вами, недавно назначен одним из попечителей обители Серых Монахов, и он тут же распорядился поместить меня сюда. Не огорчайтесь, Артур, мой мальчик, я вполне счастлив. У меня хорошее помещение, хорошая пища, отопление, свечи и добрые сотоварищи — я благодарю господа! Милый мой молодой друг — вы друг моего сына. Вы всегда были к нам добры, сэр, и я высоко ценю ваше расположение и за него тоже благодарю господа, сэр. Право же, сэр, мне здесь прекрасно живется!

Так убеждал он меня, пока мы шли с ним через двор к зданию богадельни. Комнатка его действительно оказалась чистенькой и уютной; в камине весело потрескивал огонь; на маленьком столике, накрытом к чаю, лежала Библия и рядом с ней очки, а над камином висел портрет его внука, нарисованный Клайвом.

— Вы можете навещать меня здесь, когда вам вздумается, сэр, и ваша милая жена и детишки. Передайте ей это с моим поклоном, а сейчас идите. Вам надо спешить на банкет.

Тщетно я уверял его, что мне сейчас не до банкетов. Он взглянул на меня так, будто желал дать мне понять, что хочет побыть один, и мне оставалось только уважить его просьбу и удалиться.

Разумеется, назавтра я пришел к нему опять, хотя и один, без Лоры и детей: они как раз поехали в Розбери, чтобы провести там Рождество, и я должен был присоединиться к ним после школьного торжества. Когда я вторично пришел к Серым Монахам, мой добрый друг рассказал мне более обстоятельно о причинах, побудивших его поступить в Дом призрения; мне нечего было возразить ему, я только восхищался тем благородным смирением и кротостью, пример которых он мне являл.

— Что больше всего удручало и мучило меня в истории с нашим злополучным банком, — говорил он, — так это мысль, что многие знакомые, доверившись моему совету, поместили туда свои скудные сбережения. Взять, к примеру, мисс Ханимен, особа она во всех отношениях почтенная и благорасположенная и ничуть не желает меня обидеть, а ведь все поминает, что деньги ее пропали. И от этих намеков в тягость мне стало ее гостеприимство, сэр, — сказал полковник. — А дома, у бедняжки Клайва, там еще хуже, — продолжал он. Миссис Маккензи последние месяцы так допекала нас обоих своими жалобами да придирками, что бежать от нее куда угодно уже было спасением. Она это тоже не со зла, Пен. Не проклинайте ее, не надо, — остановил он меня с грустной улыбкой, подняв кверху палец. — Она уверена, что я ее обманул, хотя богу известно: я обманывал только себя. Она имеет большое влияние на Рози. Да и мало кто мог бы противиться этой вспыльчивой и упрямой женщине, сэр. Мне тяжелы были ее упреки и сетования моей бедной больной девочки, которая теперь смотрит на все глазами своей матери. И вот однажды с такими горькими мыслями бродил я по брайтонским скалам и повстречал своего школьного товарища, лорда X., всегда по-доброму ко мне относившегося, и он сообщил мне, что с недавних пор назначен попечителем у Серых Монахов. Он пригласил меня назавтра отобедать у них и не желал слушать никаких отговорок. Он, конечно, знал о моем разорении и выказал немалое благородство и щедрость, предложив мне помощь. Доброта его донельзя растрогала меня, Пен, и я выложил его милости свой план; он сперва и слышать не хотел о моем переселении сюда и на правах старого однокашника и товарища по оружию предложил мне такую сумму… такую сумму, что мне хватило бы до конца жизни. Ведь как благородно, не правда ли, Артур? Да благословит его бог! На свете немало хороших людей, сэр, и верных друзей, как я убедился в последнее время. А знаете, сэр, — продолжал он, и его глаза зажглись радостью, — вот эту книжную полочку прибил Фред Бейхем, и еще он принес портрет моего внука и повесил на стену. А скоро и Клайв с мальчиком придут меня навестить.

— Неужели же они еще не были?! — вскричал я.

— Они не знают, что я здесь, сэр, — ответил полковник со своей ласковой усмешкой. — Они думают, я гощу в Шотландии, в семье его милости. Какие же это чудесные люди! Когда мы в тот вечер в столовой побеседовали с моим старым командиром за бутылкой кларета (он ни в какую не желал принимать мой план), мы поднялись к миледи, и та, заметив, что муж чем-то расстроен, осведомилась о причине. Возможно, это добрый кларет развязал мне язык, сэр, только я признался ее милости, что у нас с ее мужем вышел спор, и я прошу ее быть между нами судьей. И тут я рассказал ей всю историю про то, как я расплатился с кредиторами до последней рупии, для чего мне пришлось заложить свою пенсию и офицерское содержание; что теперь я стал обузой для Клайва, а ему, бедняге, и без того приходится много трудиться, чтобы прокормить семью и еще в придачу тещу, разорившуюся по моей неосторожности; что имеется вполне приличное заведение, куда мой друг может устроить меня, и, по-моему, это лучше, чем тянуть деньги из его кошелька. Миледи была очень растрогана, сэр, — она, оказывается, предобрая женщина, хотя в Индии ее считали чванливой гордячкой: — ведь как иной раз превратно мы судим о людях! А лорд X. произнес в своей обычной грубоватой манере: "Если этот старый упрямец Том Ньюком заберет себе что-нибудь в голову, его не отговоришь!" И вот, продолжал полковник с грустной улыбкой, — вышло по-моему. Леди X. была так добра, что назавтра же приехала навестить меня, и знаете, Пен, она предлагала мне поселиться у них до конца моих дней, и все это с таким великодушием и так деликатно! Но я был уверен, что поступаю правильно, и не сдавался. Я слишком стар, чтобы работать, Артур, а здесь мне лучше доживать век, чем где-либо. Поглядите: вся эта мебель из дома ее милости, а гардероб набит присланным ею бельем. Она уже дважды навещала меня здесь, и все служители богадельни до того почтительны со мной, точно я все еще в своем доме, а они у меня в услужении.

Мне вспомнился псалом, которому оба мы внимали накануне, и я обратился к открытой Библии и указал на строку: "Когда он будет падать, же упадет; ибо Господь поддерживает его за руку". Следуя моему приглашению, Томас Ньюком надел очки и с улыбкой склонился над книгой, положив мне на плечо свою дрожащую ласковую руку. Всякий, кто видел его в эту минуту и знал и любил его, как я, невольно смирился бы душой и прославил в молитве божью волю, ниспославшую эти испытания и победы, эти унижения, эту святую скорбь и эту торжествующую любовь.

В тот же вечер мне выпало счастье привести к Томасу Ньюкому его сына и внука; и когда я притворял дверь, покидая келью, я услышал радостный возглас мальчугана, который узнал окликнувшего его деда; а спустя еще несколько часов я отбыл почтовым поездом в Ньюком, где меня дожидалось мое семейство, гостившее у наших друзей.

Конечно, моей духовной руководительнице в Розбери не терпелось узнать все подробности про школьный банкет — кто там был и какие говорились речи; однако она тут же прекратила свои расспросы, когда я сообщил ей, что обнаружил среди пансионеров, призреваемых у Серых Монахов, нашего доброго старого друга. Она очень обрадовалась, узнав, что Клайв с сыном навестили полковника, и почему-то именно мне приписала заслугу в том, что все трое свиделись.

— Ну, пусть не заслуга, Пен, — согласилась моя исповедница, — и все же это была благая мысль, сэр. Я больше всего люблю своего мужа, когда он добрый, и меня нисколько не удивляет, что на банкете, как ты рассказываешь, ты произнес глупейшую речь — ведь голова твоя была занята совсем другим. А псалом этот замечательный, Пен, особенно хороши те строчки, которые ты как раз читал, когда его увидел.

— Однако не кажется ли тебе, что в присутствии восьмидесяти стариков, доживающих свой век почти что на подаяние, пастор мог бы выбрать какой-нибудь другой псалом? — осведомляется мистер Пенденнис.

— Но они ведь и не упали, Артур, — возражает с убежденностью миссис Лора; она, по-видимому, не склонна была обсуждать далее поднятый мною вопрос, а именно, что выбор упомянутого 36-го псалма мог задеть престарелых обитателей богадельни.

— Все псалмы хороши, сэр, — говорит она, — в том числе, конечно, и этот. — Сим и завершился наш спор.

Тут я перешел к описанию своего визита на Хауленд-стрит, где застал беднягу Клайва за работой. Подозрительного вида служанка весьма придирчиво осмотрела меня, когда я справился у нее о моем друге. Я застал его в обществе торговца гравюрами, который торговался с ним над грудой рисунков; а на полу в одном из углов комнаты, уже с карандашом в руках, лежал маленький Томми, и в его золотистых кудрях играло солнце. Ребенок выглядел бледным и вялым, а отец больным и измученным. Когда торговец ушел наконец со своей покупкой, я постарался подготовить Клайва к тому, что имел сказать, и тогда сообщил ему, откуда я прибыл.

Он был уверен, что отец гостит в Шотландии у лорда X., и мое известие потрясло его.

— Я целый месяц не писал ему. Ничего веселого я ему сообщить не могу, Пен, а сочинять что-то не хочется. Беги наверх, Томми, и надень шапочку. (Томми вскакивает на ноги.) Надень шапочку и скажи, чтоб они сняли с тебя передничек, а бабушке передай…

При одном упоминании о бабушке Томми поднимает рев.

— Видал?! — бросает мне Клайв, переходя на французский, но мальчуган прерывает его восклицанием на том же языке: "И я умею по-французски, папа!"

— Хорошо, малыш! Хочешь погулять с папой, так ступай, Бетси тебя оденет. — И, еще не закончив этой фразы, он стаскивает с себя испачканную красками куртку, достает из резного гардероба сюртук, а с полки шляпу, нахлобученную поверх стоящего там шлема. Он уже не тот красивый и блестящий молодой человек, каким мы его знали когда-то. И полно, Клайв ли это — лицо изможденное, кое-как завязанный галстук!

— Я уж забыл, каким франтом я был когда-то, Пен, — говорит он с горькой усмешкой.

Сверху доносится детский плач, и несчастный отец прерывает начатую было фразу.

— Что поделаешь! — вздыхает он. — Бедняжка Рози так больна, что не может ходить за ребенком, и миссис Маккензи заправляет у нас всем домом. Томми, Томми, папа идет!

Снова раздается плач, и Клайв, распахнув двери мастерской, бежит наверх, окликая сына.

Я слышу возню, топанье и громкие возгласы, испуганный визг бедняжки Томми, гневные реплики Клайва и тявканье полковой дамы: "Вот-вот, сударь!.. А в соседней комнате лежит мое истерзанное дитя!.. Вы поступаете со мной по-свински! Не пойдет он гулять!.. И шапки ому не дам!.." — "Нет, дадите!" "Ай-ай!.." Слышится вопль. Это Клайв вырывает из рук полковой дамы детскую шапочку, а затем, красный от гнева, со злополучной шапочкой в руках и с маленьким Томми на плече сбегает вниз по лестнице.

— Вот до чего я дошел, Пен, — говорит он убитым голосом и пытается трясущимися руками завязать шапочку на шейке ребенка. Он никак не может справиться с этими тесемками и только горько усмехается.

— Ой, какой ты глупый, папа! — говорит Томми и тоже смеется.

Тут распахивается дверь, и на пороге возникает раскрасневшаяся полковая дама. Ее разъяренная физиономия вся в пятнах, подхваченные лентой волосы в беспорядке падают на лоб, а украшенный множеством дешевых кружев и грязных бантиков чепец лишь придает ей какой-то дикий вид. Одетая в широкий заношенный капот, она совсем не походит на ту даму, что несколько месяцев назад навещала мою супругу, и еще меньше на улыбчивую миссис Маккензи прежних дней.

— Не пойдет он на улицу в зимнюю пору, сэр! — вопит она. — Так велела сказать его мамочка, которую вы скоро загоните в гроб!.. Ах, мистер Пенденнис!..

При виде меня она вздрагивает; грудь ее бурно вздымается; кажется, она готова ринуться в бой, а пока что поглядывает на меня через плечо.

— Вам и его отцу, конечно, виднее, сударыня, — замечает с поклоном мистер Пенденнис.

— У ребенка хрупкое здоровье, сэр! — восклицает миссис Маккензи. — А зима нынче…

— Ну, будет! — говорит Клайв, топнув ногой, и решительно проходит с Томми на руках мимо свирепой стражницы; мы спускаемся по лестнице и попадаем наконец на улицу — на волю. Может быть, лучше было бы не описывать столь подробно эту часть жизни бедного Клайва?