Онлайн чтение книги Женитьба Корбаля The Nuptials of Corbal
Глава V

Проснувшись утром, гражданин полномочный представитель не спеша побрился, с аристократической тщательностью уложил волосы, вышел в гостиную и, приоткрыв дверь на лестницу, прокричал, чтобы ему подали шоколад.

Дожидаясь, пока его распоряжение будет выполнено, он стоял у окна, глядел на меланхолично моросивший мартовский дождик и удивлялся тишине, царившей в спальне мадемуазель де Монсорбье. Наконец он решил постучаться к ней. Ему никто не ответил; тогда он дотронулся до двери и, убедившись, что она не заперта, резко распахнул ее. В комнате было пусто, и только слегка примятое покрывало на кровати напоминало о недавнем присутствии девушки здесь.

С потемневшим от гнева лицом он вернулся в гостиную, и его взгляд упал на то место, где он вчера забыл свой портфель. Там тоже было пусто; он торопливо обшарил все углы и, убедившись в отсутствии портфеля, бросился вон из комнаты, сметая все на своем пути. В дверях он столкнулся с несшей ему шоколад горничной, и ее крик и звон разбившейся чашки смешались с его проклятьями.

Он буквально скатился вниз по лестнице и набросился на хозяина с вопросами, обильно подкрепляя их угрозами отправить его на гильотину, если он попытается что-либо утаить.

Насмерть перепуганный хозяин поклялся старорежимным Богом и новоявленной богиней Разума, что ничего не знает об этом и впервые слышит об отсутствии секретаря гражданина полномочного представителя. Оказавшийся поблизости конюх поспешил ему на помощь, и, узнав, что произошло сегодня ночью, Шовиньер смерил беднягу столь свирепым и уничтожающим взглядом, что тот в страхе отшатнулся.

— И ты позволил ему уйти? Просто так? — процедил Шовиньер сквозь зубы и зловеще улыбнулся.

— Откуда я знал, что…

— Конечно, ты ничего не знал, свинья! А разве тебе не пришло в голову, что честный человек не крадется в полночь, как вор, тайком из дома?

На голову конюха обрушился поток непристойных ругательств, и, когда тот, во имя свободы, равенства и братства, попытался протестовать, Шовиньер пригрозил ему гильотиной.

— Ты вздумал повысить на меня голос, скотина? Ты захотел лишиться головы? Пока она еще у тебя на плечах, вспомни-ка лучше, куда он уехал?

Конюх наугад ответил, что юный секретарь ускакал в сторону Невера.

— Седлайте мне лошадь, — приказал Шовиньер, с трудом сумев взять себя в руки. Через десять минут он уже мчался по дороге к Неверу, оставив своего форейтора note 21Форейтор — кучер, сидящий верхом на одной из лошадей, запряженных цугом, то есть гуськом, друг за другом в гостинице и велев ему следовать за ним в карете.

Но не только исчезновение девушки оказалось причиной его ярости; куда больше его выводили из себя воспоминания о вчерашнем вечере, о ее хитроумной игре и о своем идиотском терпении. Как он мог, при его-то уме и проницательности, позволить этой якобы и в мыслях ничего такого не держащей, лживой аристократке обвести себя вокруг пальца? Что ж, когда он найдет ее — а он непременно сделает это, пускай ему придется перетряхнуть всю провинцию, — она узнает, каково играть с чувствами такого человека, как он.

Сегодня утром он действительно чувствовал себя как волк, от которого улизнул ягненок и который хищно облизывался, предвкушая, с каким удовольствием он настигнет свою жертву и насладится ею.

Всего лишь один раз, в Руже, он остановился, чтобы съесть кусок хлеба и выпить стакан разбавленной виноградной водки, и незадолго до полудня достиг наконец-то цели своего путешествия. Сразу по прибытии в Невер он нанес визит президенту местного революционного комитета, тучному и хромоногому дубильщику по имени Дезарден, и сообщил ему о случившемся. По словам гражданина полномочного представителя, его бумаги прошлой ночью похитил его же секретарь, который находился при нем сравнительно недолго и который, как он теперь догадывался, был девицей — без сомнения, аристократкой, — переодетой в мужское платье. Из Ла-Шарите, места, где это произошло, она направилась, предположительно, в сторону Невера. Ее надо найти и задержать во что бы то ни стало. Дезардену было велено созвать всех агентов комитета безопасности и обязать их немедленно разыскать воровку.

— И пусть они пошевелятся, — напоследок заявил Шовиньер. — Иначе я проучу их, клянусь святой гильотиной!

После этого проголодавшийся депутат направился обедать в гостиницу «Солнце», куда вскоре прибыла и его карета.

В рвении агентов комитета ему, впрочем, не пришлось усомниться. Уже на другое утро, возле Шатильона, была поймана лошадь, на которой уехала мадемуазель де Монсорбье, а чуть позже, в болоте неподалеку от Совиньи, нашли черный дорожный плащ, сапоги и прочие предметы туалета, которые, как подтвердил Шовиньер, принадлежали ей, а также пустой кожаный портфель с металлическим замком, украденный у депутата и опознанный им. Однако сама беглянка бесследно исчезла, и агенты высказали предположение, что она погибла.

— Болваны, женщины не раздеваются, умирая в придорожной канаве! — с презрением отверг их догадки Шовиньер. — Продолжайте поиски. Опросите всех, не появлялись ли в этих краях незнакомцы или незнакомки. Проявите свое усердие.

Агенты нехотя вернулись к исполнению своих обязанностей, недовольно пожимая плечами и называя между собой гражданина полномочного представителя упрямой свиньей, заносчивым грубияном, который ведет себя как аристократ и непременно плохо кончит.

Дни потянулись за днями, складываясь в недели; Шовиньер в бесплодном ожидании просиживал в гостинице, никуда не отлучаясь, словно начисто позабыв о делах, которые привели его в Невер, и вымещал свое настроение на всяком, кто осмеливался потревожить его угрюмое одиночество. Наконец Дезарден решился-таки напомнить гражданину полномочному представителю, что он прибыл в их город не только для этого.

Шовиньер сперва разразился проклятьями, призывая богов, как старых, так и новых, в свидетели того, что нивернезцам надолго запомнится его визит, однако затем пообещал завтра же приступить к исполнению своих обязанностей, а дело мадемуазель де Монсорбье отложить до лучших времен.

И он выполнил свою угрозу. В апреле вся провинция содрогалась при одном упоминании имени своего бывшего земляка, которого в прошлом — чем бы он тогда ни занимался — нельзя было упрекнуть ни в чрезмерной жестокости, ни в кровожадности.

Вместе со всей своей инквизиторской параферналией он передвигался из города в город, кровопролитием безжалостно прокладывая путь учениям золотого века Разума, а поскольку революционный дух в Ниверне всегда отличался умеренностью и терпимостью, то неудивительно, что для человека в его настроении нашлось здесь немало работы.

К концу месяца волна революционного террора докатилась до Пуссино, небольшого городка, расположенного в холмистой местности, и невозможно описать ужас, охвативший его жителей, и без того изрядно напуганных событиями в своей провинции, когда они увидели жуткий кортеж Шовиньера. Военный эскорт сопровождал карету, в которой, лениво развалившись, ехал сам депутат, подпоясанный, в знак своих полномочий, трехцветным поясом. За ним тащилась телега, груженная выкрашенными в ярко-красный цвет деревянными брусьями, из которых предстояло собрать гильотину. На этих деревяшках восседал тучный, подслеповато щуривший маленькие глазки, флегматичный человек, один вид которого заставлял содрогнуться горожан, догадывавшихся о выполняемых им обязанностях. Телегой правила неряшливая нечесаная толстуха, такая же флегматичная и безразличная ко всему окружающему.

Революционный комитет Пуссино, избранный по указаниям из Невера год назад, но так и не начавший свою деятельность, срочно собрался в небольшой городской ратуше, выходившей на рыночную площадь, где плотники уже начали сколачивать эшафот. Испуганно переговариваясь, члены комитета не менее часа прождали грозного представителя Конвента, который прибыл, чтобы вывести их сонный городок из революционной апатии, но сначала отправился пообедать.

Наконец он появился, надменный и бесцеремонный, и речь, с которой он обратился к ним, была полна нескрываемого презрения. Состояние дел здесь, в Пуссино, поразило его. В то время как вся Франция стонала и содрогалась в революционных судорогах, Пуссино, в самом ее сердце, погрузился в мирную спячку, весьма напоминая своим неторопливым жизненным укладом ненавистные старорежимные времена.

Все это показалось Шовиньеру настолько невероятным, что он не мог удержаться от внутреннего хохота, потешаясь над тем, какое пробуждение ожидает спящего.

Активная деятельность Шовиньера в последний месяц заставила несколько потускнеть образ мадемуазель де Монсорбье в его памяти, и он начал понемногу забывать об огорчениях, которые причинило ему ее поведение. Этому в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что ему было на ком оттачивать свое беспощадное остроумие, и, к счастью для горожан, к тому времени, как он прибыл в Пуссино, ему уже стало надоедать беспрестанное кровопролитие и выискивание новых и новых жертв. К нему начали постепенно возвращаться чувство юмора и философский взгляд на вещи, которым он втайне так гордился. Впрочем, запуганные члены революционного комитета ничуть не догадывались об этом, выслушивая страстную тираду, которую он произнес своим низким, слегка дрожащим, но полным едкого сарказма голосом.

Он начал с того, что сурово отчитал революционный комитет Пуссино, обвиняя его членов в лености и безразличии, и пригрозил им теми же мерами, которые они не спешили применять к своим согражданам.

Прочитав затем проповедь из нового евангелия равенства, которое, как он понял, жители Пуссино недостаточно уяснили себе, и обосновав необходимость уничтожения еретиков, а также всех тех, чье равнодушие представляло собой угрозу для победоносного распространения новой религии, он решил, что пора переходить от общего к частному. Ему уже было известно состояние дел в Пуссино и в его окрестностях, и он предъявил членам комитета внушительный список лиц, подозреваемых в одной из многочисленных форм нового вида преступления, называемого энсивизмом note 22Нелояльность (фр.).

— Сейчас я зачитаю вам этот список, — сказал он, — и я приглашаю вас серьезно взвесить вину каждого, чье имя присутствует в нем. Я надеюсь, вы не считаете, что этот монумент, — он остановился и театральным жестом указал за окно, туда, где на рыночной площади устанавливалась кроваво-красная гильотина, — этот благородный меч свободы, рубивший головы тиранов и их приспешников, воздвигнут здесь только для того, чтобы украсить ваш город?

Кто из трепещущих от страха членов комитета мог предположить, что этот зловещий шутник издевается над ними и втайне делает посмешище из того самого евангелия, проповедовать которое он явился сюда? Временами казалось, что Шовиньер просто испытывает, до какой глубины может пасть запуганный и затерроризированный человек; не раз и не два он приводил в изумление Конвент граничащей с сарказмом напыщенностью своих формулировок, выдержанных, однако, в столь безупречном духе, что никто из его коллег-депутатов не осмелился высказать свои подозрения на этот счет. Вот и сейчас он наслаждался в душе созданной им же самим трагикомедией.

— Я вовсе не хочу сказать, дорогие сограждане, что подобное устройство не заслуживает того, чтобы украшать собой любой самый известный город. Спросите себя сами, друзья мои, какой памятник презренному королю, жестокому тирану или отвратительному слуге деспотизма, какой образ лицемерного святого или так называемого мученика способен сравниться с этим величественным символом освобождения человека и его избавления от пут, которыми короли и попы опутали самую его душу? Взгляните, с каким внушающим трепетное благоговение достоинством возвышается эта эмблема века Разума. Можно ли представить себе иной, более выразительный символ равенства? И ваш священный долг, братья мои, состоит в том, чтобы во славу Республики, единой и неделимой, пролить на этот эшафот, этот алтарь свободы, нечистую кровь аристократов и их приспешников.

Его пылающий взор обежал присутствующих, и они сбились в кучу, словно испуганные овцы.

— Вы молчите, друзья мои. Я понимаю вас. Я знаю, вы разделяете мои чувства и потому не находите слов, чтобы выразить свою огромную благодарность. Очень хорошо. Это означает, что вы не отступитесь от обязанностей, исполнить которые вас призвал глас народа, являющийся волей богов.

Он высоко поднял список, который все время держал в левой руке, произнося вступительное слово, и уже будничным тоном продолжал:

— А теперь давайте перейдем к делу. Позвольте мне зачитать вам имена обвиняемых и список преступлений, в которых они подозреваются.

За этим последовало перечисление лиц, виновных в дружеских отношениях с тиранами, состоявших в близком родстве с эмигрантами или поддерживавших с ними переписку, замышлявших контрреволюционные действия или просто заслуживавших революционного суда в силу одного лишь факта своего происхождения.

Именно в числе последних оказалось имя человека, некоего Рауля Корбиньи де Корбаля, которое вызвало первый сбой доселе гладко проходившего собрания.

— В чем его обвиняют? — неожиданно спросил популярный в местных якобинских note 23Якобинцы — представители низших, революционных слоев буржуазии в период Великой французской революции конца XVIII в. кругах коновал Дусье, президент революционного комитета, страстный республиканец, хотя и чисто кабинетного толка, честный, бесстрашный и опасный оппонент, который, будь он избран в Конвент, мог бы с успехом представлять там свою партию. Как и следовало ожидать, он оказался первым, кто сумел преодолеть нагнетаемый Шовиньером страх и выйти из-под почти гипнотического воздействия, которое произвели на всех слова гражданина полномочного представителя.

— Его обвиняют в энсивизме, — с раздражением ответил захваченный врасплох эмиссар Конвента.

— Да, но в чем конкретно? — настаивал Дусье.

— Конкретно? — нахмурился Шовиньер. Вопрос явно относился к разряду неудобных для него. — В том, что он испытывает контрреволюционные симпатии.

Это было лучшее, что он смог придумать. Но Дусье такой ответ совершенно не удовлетворил. Дусье оказался дотошным малым, и с каждым новым вопросом, ставившим в тупик высокопоставленного чиновника из Парижа, обретал все большую уверенность.

— Какими словами гражданин Корбаль выразил эти симпатии?

— Словами! — Шовиньер чуть не сорвался на крик. — О Боже! Вы что, беретесь защищать его?

— Когда я узнаю, в чем именно его обвиняют, мне, возможно, придется взяться за это.

— О черт! Но я уже сказал вам…

— Гражданин полномочный представитель, комитету Пуссино требуются точные сведения, а не расплывчатые обвинения, в справедливости которых легко усомниться.

Одобрительный гул, последовавший за этим заявлением, дал понять Шовиньеру, что члены комитета последовали примеру своего президента и готовы поднять против него бунт.

— Вы хотите сказать, что я лгу? — ледяным тоном спросил он.

— О нет, гражданин полномочный представитель. Вас, скорее всего, неверно информировали. Мы понимаем, что этот список составлен по чьей-то подсказке, и когда в нем встречается имя всеми уважаемого человека, истинного республиканца в душе…

— Что я слышу? Что за выражения? — не дав ему закончить, взорвался Шовиньер. — Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Поостерегитесь, друзья мои, называть истинным республиканцем бывшего аристократа.

Но Дусье не собирался сдаваться.

— Одно не исключает другого, — невозмутимо возразил он. — То же самое можно сказать и о маркизе де Мирабо note 24Мирабо Оноре Габриэль Рикетти (1749-1791) — видный деятель Великой французской революции, один из руководителей либерального дворянства и крупной буржуазии, столько сделавшем для революции. Гражданин, мы просим вас всецело положиться на нашу осведомленность в местных делах, и у нас складывается мнение, что ваши советники намеренно ввели вас в заблуждение на этот счет. Будьте уверены, гражданин, предъявление легковесных обвинений Корбиньи де Корбалю может иметь весьма нежелательные последствия. В Пуссино все знают его как человека твердых республиканских принципов; он живет скромно и пользуется всеобщей любовью. Ради вашего, гражданин полномочный представитель, и нашего спокойствия вы должны хорошо аргументировать энсивизм Корбаля, прежде чем приказать арестовать и судить его.

Если слова президента революционного комитета и не отвратили Шовиньера от его цели, то вынудили его, хотя бы временно, унять свое рвение.

Он заявил, что нанесет визит Корбалю и лично удостоверится в настроениях этого бывшего виконта.

Затем он продолжил чтение своего списка, завершавшегося перечислением многочисленных имен священников, которые отказались присягнуть конституции, либо, присягнув, отказались ввести конституционную форму богослужения или пренебрегали ей или же, исполняя все предписания республиканского правительства, подозревались в неискренности, поскольку продолжали упорно соблюдать безбрачие. И когда Дусье рискнул высказать предположение, что последний довод слишком зыбок, чтобы служить основанием для подозрений, Шовиньер, отвечая ему, совершил очередной экскурс в свою псевдофилософию:

— Безбрачие является оскорблением природы, — заявил гражданин полномочный представитель, — а тот, кто оскорбляет природу, оскорбляет республиканство, основанное на ее законах.

После чего, воодушевившись своими собственными сентенциями, он вновь набросился с угрозами и бранью на членов революционного комитета, обвиняя их в забвении интересов нации и своего благородного долга, состоявшего, по его словам, в том, чтобы вырвать из священной почвы республиканской Франции последнее семя энсивизма, которое забирало соки, необходимые для питания древа свободы, посаженного рукой Разума и удобренного кровью патриотов. Завершая свою проповедь, он выразил надежду, что ему не придется сообщать властям в Париж о благодушно-реакционных настроениях, царивших среди членов революционного комитета в Пуссино, и, таким образом вновь обретя под ногами потерянную было почву, он театрально удалился при гробовом молчании собравшихся.

Шовиньер вскоре убедился, что сомнения, высказанные комитетом насчет Корбиньи де Корбаля, появились не на пустом месте. Он действительно пользовался всеобщей любовью и уважением горожан, и это почему-то раздражало Шовиньера, усматривавшего в подобном проявлении чувств к бывшему аристократу еще одно свидетельство благодушия, в котором все еще пребывал этот маленький городок в департаменте Ньевр. Всю свою жизнь Шовиньер ненавидел благодушие. Не находя, как и всякий интеллигентный человек, удовлетворения в самом себе, он терпеть не мог проявлений малейших признаков благодушия в других и всегда старался безжалостно уничтожать их. Он решил поступать так же и в Пуссино, а чтобы произвести большее впечатление на его жителей, выбрать для этого самую колоритную местную фигуру, именно, бывшего виконта де Корбаля. Если понятие «лояльность» было настолько широким, что позволяло Корбалю не беспокоиться за свое будущее, значит, ему, Шовиньеру, необходимо сузить это понятие настолько, чтобы Корбаль оказался за его рамками. Но, поскольку Шовиньер не собирался провоцировать контрреволюционный мятеж, он решил действовать осторожно и осмотрительно и начать с визита к самому Корбалю.