Онлайн чтение книги Многосказочный паша The Pacha of Many Tales
Глава V

Уже несколько ночей кряду паша продолжал свои розыски — и все без успеха. Мустафа, замечая, что терпение его уже истощается, рассудил за благо позаботиться самому о средствах для развлечения Его Высокомочия.

Когда еще Мустафа подвизался на благородном поприще брадобрея, знал он коротко одного французского ренегата, малого с талантом и отличавшегося удивительным присутствием духа, но отъявленного плута, который до возведения Мустафы в звание визиря прогуливался по морю на корсарском судне и занимался морским разбоем.

Теперь он находился в службе у визиря и командовал вооруженной шебекой. Он ходил под турецким флагом, в сущности же, был просто морским разбойником.

На него пал выбор Мустафы. Он позвал его к себе и, чтобы скорей приблизиться к цели, спросил, читал ли тот «Тысячу и одну ночь».

— Как же, — отвечал ренегат, — я читал их еще за несколько лет перед принятием веры Магомета

— А ты не забыл еще путешествий мореходца Синдбада?

— Конечно, нет; он один только равен мне в искусстве лгать.

— Хорошо. Его Благополучие, наш милостивый паша, без ума от подобных историй, и я желал бы, чтобы ты, подобно Синдбаду, рассказал нам историю твоих путешествий.

— А что дадут мне за это?

— Мое благоволение будет тебе за то наградой. Сверх того, паша, смотря по тому, как тебе удастся занять его, не поскупится на хороший подарок.

— Прекрасно! — сказал Селим (это имя получил он при перемене религии). — Всякий, кто только имеет случай добыть золото, найдет всегда средства выменивать его на мелкую монету. Мне легче выдумывать небывальщину, чем паше чеканить цехины. Итак, я к вашим услугам.

— Но, Селим, ты должен стараться, чтобы твоя ложь носила всегда на себе хотя бы тень истины.

Вечером по приказанию Мустафы ренегат находился на углу одной улицы, по которой Мустафа вел переодетого пашу.

Лишь только они поравнялись с ренегатом, как ют воскликнул:

— Аллах, Аллах! Когда придет то блаженное время, которое обещано мне в седьмом путешествии по морю?

— Кто ты и для чего взываешь к небу о счастливейшем времени? — спросил паша.

— Я — Гуккэбак, моряк, — отвечал ренегат, — человек, который, проведя жизнь, богатую опасностями и несчастьями, теперь с нетерпением ожидает исполнения обещания, данного ему свыше.

— Мне нужно завтра поговорить с этим человеком, — сказал паша. — Мустафа, смотри за ним, ты отвечаешь за него головой! — И довольный находкой, паша без дальнейших приключений воротился во дворец.

На следующий день по окончании дивана велено было позвать ренегата. Он повергся перед пашой ниц, потом поднялся, сложил руки крестообразно на груди и молча ожидал приказаний.

— Я велел позвать тебя, Гуккабак, чтобы услышать от тебя объяснение слов, сказанных вчера вечером, и узнать обещание, сделанное тебе в седьмом и последнем твоем путешествии. Но, пожалуйста, нельзя ли начать с первого? Мне желательно было бы услыхать историю всех твоих путешествий.

— Раб Вашего Благополучия живет только для того, чтобы повиноваться вашим мудрым приказаниям. Все, что только случалось со мной в продолжение моей разнообразной жизни, все, если того желает Ваше Высокомочие, подлейший из рабов ваших передаст со всевозможной точностью. Однако, мне кажется, для большей удобопонятности целого не излишне сказать несколько слов о моей юности.

— Аферин! Прекрасно! — воскликнул паша. — Мне все равно, как ни долга твоя история, лишь бы была она хороша.

И Селим, севши по знаку паши, начал.

Гуккабак

Я родился в Марселе и был с малолетства приготовлен к ремеслу моего отца, ремеслу, которое, как я полагаю, образовало более, нежели какое-нибудь другое, многих гениальных, достойных мужей — я говорю о ремесле брадобрея.

— Уаллах таиб! Клянусь Алахом! Умно сказано! — заметил Мустафа.

Паша кивнул головой в знак согласия, и хитрый ренегат продолжал.

Природа наделила меня остроумием, и для моего воспитания не жалели ни издержек, ни трудов. Отец мой, кроме занятий брадобрея, слыл искусным в выдергивании зубов и пускании крови. На одиннадцатом году я был уже довольно сведущ в стрижке волос, хотя и говорили, что головы, которые побывали под моими ножницами, выглядели, словно выщипанные крысами. Но это была чистая ложь, толки зависти, и мой отец всегда при этом говаривал, что «всему есть начало».

На пятнадцатом году ознакомился я с основными правилами искусства брадобрея, и хотя сначала, брея бороды, иногда вместе с волосами отрезывал и мясо» но вскоре я достиг высшей степени искусства. Впоследствии я был посвящен в тайны выдергивания зубов и пускания крови. Конечно, и тут сначала делал я порядочные промахи: выдергивал здоровые зубы вместо больных, прорезал артерии вместо кровяных жил; но как же без этого обойтись? Впрочем, как мой отец очень умно замечал, «всему есть начало», и так как я мог совершенствоваться в своем звании только в практике над живыми людьми, то и должен был, как говорил мой отец, «один терпеть для блага общего». На двадцатом году я был уже искусным брадобреем.

И между тем, несмотря на столь быстрые успехи на этом поприще, судьба не хотела, чтобы я долго оставался на нем. Подобно пущенному из пушки ядру, которое в своем быстром полете при слабейшем препятствии принимает другое направление, жизнь моя приняла другое направление оттого, что на пути своем я встретил женщину.

Между лучшими клиентами моего отца был один, которого он брил уже несколько лет, часто выдергивал ему зубы и, наконец, в заключение по предписанию одного знаменитого врача ежедневно пускал ему кровь. Я был часто в его доме, но не для того, чтобы открывать ему кровь: отец мой слишком уважал и любил его, чтобы доверить его мне; но я держал тарелку, приносил воду и приготовлял перевязку.

У этого господина была дочь, прелестная девушка, предмет моих сокровенных мыслей и желаний, но между нами было такое неизмеримое расстояние, что я не смел и подумать когда-нибудь высказать ей тайну сердца. Я был тогда прекрасным молодым человеком, хотя время и сделало меня теперь столь же старым и гадким, как оно само. Я понравился молодой даме. Она жаловалась на зубную боль, просила помощи. Я предложил ей свои услуги и готовился выдернуть зуб, но дошли ли до нее слухи о моем искусстве, или не желала она прервать наши свидания, пли, наконец, что всего вероятнее, у нее вовсе не болели зубы, она не согласилась на мое предложение.

Матери лишилась она еще в малолетстве и при жалком положении ее отца была без руководителя, без защиты Природа наделила ее горячим темпераментом, и так как она предалась влечению чувств, то и приближалась своим обхождением со мною к явной погибели. К концу года она была уже не в состоянии скрывать своего несчастного положения.

Теперь я был в большом затруднении. У нее были Два брата на военной службе, которые уведомили ее, что намерены скоро приехать к отцу, и мщения которых я боялся. Хотя я очень любил мою Марию (так звали ее), но жизнь свою любил еще более. Одним вечером собрал я все, что мог назвать своим, а также и принадлежавшее моему достопочтенному батюшке, и сел на генуэзский купеческий корабль, готовый к отплытию. Это было большое судно с двенадцатью пушками и шестьюдесятью человеками экипажа. Купеческие суда этого рода не нуждаются в прикрытии, и каждый неприятельский корабль, встречающийся им на пути, объявляют своей добычей. Местом нашего назначения была Генуя. Груз корабля состоял из свинца, который служил просто балластом.

Скоро из разговоров экипажа я узнал, что мы пойдем в Геную не прямой дорогой. Откровенно сказать Вашему Благополучию, этот корабль был не что иное, как корсарское судно, а экипаж состоял из отборных удальцов. Лишь только на корабле узнали о моем звании, как сделали мне честь быть брадобреем шестидесяти закоренелых злодеев, каких когда-либо освещало солнце, и за труды свои получал я одни только толчки да ругательства.

Мы уже обчистили несколько кораблей, как однажды наткнулись на английский фрегат. На суше я никогда не сходился с англичанами, но могу уверить Ваше Благополучие, что на море это такие нахалы, каких еще никогда не нашивали на себе волны. Им не довольно заниматься самими собой, они ввязываются везде и всегда. Они встретят ваш корабль, и говори им, откуда идешь, куда, что у тебя на борту — говори им все, как будто они уполномоченные досмотрщики целого света.

Нашему капитану не хотелось подвергнуться подобным допросам. Он велел поставить все паруса, направил корабль на маленький остров, находившийся от нас не далее, как в семи милях, и встал под прикрытием батареи на якорь. Австрия, которой принадлежал этот остров, не вела тогда с Англией открытой войны, но держалась так называемого «нейтралитета».

Фрегат следовал за нами, но так как по мелководью он не мог приблизиться к нам, то были спущены лодки для обзора нашего корабля. Их было шесть; на носу каждой по пушке и с порядочным числом людей, а потому наш капитан рассудил за благо встретить незваных гостей по-своему. Чтобы дать им знать, что он презирает их меры, он послал им навстречу гостинец из ядер и картечи; ответом на этот прием были бешеные крики, и англичане устремились на нас еще с большим остервенением.

Мы встретили их со всеми военными почестями, то есть со шпагами, пистолетами и дротиками, но их решимость изумила меня. Лишь только один из них падал, другой тотчас заменял его, и не знаю, как это случилось, только они употребили на взятие нашего корабля менее времени, чем мне потребовалось для рассказа Вашему Благополучию этого происшествия.

Я стоял на задней части корабля; вдруг на меня бросился один английский матрос. Чтобы уклониться от удара, я подался назад и в то же самое время наткнулся на другого головореза с такой силой, что мы оба полетели за борт. Падая, я выпустил из руки свою шпагу, он, напротив, крепко держал свою, и когда мы вынырнули на поверхность воды, англичанин схватил меня за ворот и направил конец шпаги прямо в мою грудь. Казалось, для него было все равно драться на палубе или в воде. К счастью, мне удалось уклониться несколько в сторону, так что его шпага проколола только платье. Тут я вспомнил, что у меня в кармане есть бритва; я незаметно вынул ее, прижался к моему врагу и, прежде чем успел он повторить свою операцию, перерезал ему горло и изо всех сил поплыл к берегу.

Так как я хорошо плаваю, то без больших затруднений достиг земли. Лишь только я вступил на твердую землю и увидел, что английские лодки тащили буксиром наш корабль в море, поспешил я в находившуюся вблизи харчевню, где и провел ночь в веселом обществе за бутылками вина и с трубкой в зубах, ругая на чем свет стоит этих чертей — англичан.

На следующий день поутру одна фелюга встала на якорь против крепостцы для запаса свежей водой, а так как она шла на Тулон, то я попросил принять меня на судно.

Мы отплыли с благоприятным ветром, но вскоре поднялась буря и наделала нам много хлопот; несколько дней носило нас по морю, так что наконец капитан выбился из сил и пустил судно на произвол судьбы. Наконец буря утихла, и на другое утро мы увидели вдали землю. К вечеру ветер нагнал фелюгу на берег, и она разлетелась вдребезги. Мне посчастливилось на обломке мачты достигнуть берега, на который я упал без чувств.

Когда я пришел в себя, была еще ночь; холод пронял меня до костей, однако я собрал последние силы и пустился в дорогу в надежде набрести на какое-нибудь жилье. Я прошел несколько миль, не встречая ни души; все било тихо, только по временам лай деревенских собак нарушал эту мертвую тишину.

Ветер немного приутих, и я лег отдохнуть на землю. Вдруг крики поразили мой слух. Они раздавались на небольшом от меня расстоянии. Полагая, что разбойники напали на кого-нибудь и что они, обобрав несчастного, не замедлят добраться и до меня, я решил дать тягу. Летя опрометью, не слыша ног под собой, я вдруг растянулся во весь рост, споткнувшись о мертвое тело. При слабом свете звезд я рассмотрел, что убитый, должно быть, офицер, потому что он лежал на шинели, какие носят одни военные. Разумеется, я не замедлил вытащить ее из-под него, закутал в шинель свое грешное тело, окоченевшее от холода, и снова пустился в дорогу.

Не пробежав и двадцати шагов, я снова упал: еще двое убитых!.. Судя по их одежде, они, вероятно, были из низкого сословия. Боясь, чтобы не застали меня в этом месте и не сочли за убийцу, я намеревался уже дать тягу, как вдруг услышал крики женщины. Как ни был я всегда осторожен, но женщины с самого рождения имели на меня какое-то чудное влияние; непреодолимая сила влекла меня туда, откуда крики раздавались. Сделав несколько шагов, я увидел карету; лошади во всей своей упряжи лежали мертвые на земле; йодле них лежал мертвый кучер. К задним колесам привязаны были веревками старик и молодая женщина.

— Батюшка, идут на помощь, — сказала она, увидев меня.

Когда же я подошел к ним, она воскликнула:

— Ах! Это он, это наш храбрый защитник, которого мы почитали убитым! Я узнаю его по шинели. Вы ранены? — спросила она меня голосом, в котором выражалось живейшее участие.

Я, как сметливый малый, рассудил, что лучше выдать себя за того, за кого они принимали меня, нежели объявить им, что они ошиблись. И потому с обыкновенным присутствием духа я отвечал:

— Слава Богу, не опасно, сударыня! Оглушенный ударом, я упал на землю, и мошенники оставили меня, считая мертвым. Как счастлив я, что стался в живых, потому что могу быть полезным такой прекрасной особе.

И не медля распутал веревки, которыми были привязаны отец и дочь (что заключил я из их разговоров).

Мошенники раздели их почти догола, и они так окоченели от холода, что, когда я освободил их от веревок, они не могли держаться на ногах, в особенности бедная девушка — она тряслась как в лихорадке.

Я предложил им войти в карету, в которой они могли защититься от пронзительного холодного ветра, и они последовали моему совету.

— Благородный человек! — сказал старик. — Извините, если осмелюсь просить вас довершить начатое: одолжите вашу шинель моей бедной дочери, без этого она умрет от холода.

— С радостью, когда вы войдете в карету, — сказал я в намерении продолжать начатую комедию.

Я помог им войти в карету, захлопнул дверцы, снял с себя шинель и подал ее со словами:

— Я бы предложил ее и прежде, но злодеи во время моего беспамятства поступили со мною так же, как и с вами, и теперь мне нужно отыскать что-нибудь, чем бы прикрыться.

И я быстрыми шагами удалился от кареты и слышал, как молодая дама воскликнула:

— Ах, батюшка, он жертвует собой, чтобы спасти дочь вашу!

Я направил шаги к месту, где лежал несчастный, из-под которого я вытащил шинель и за которого меня, без сомнения, принимали. Я стянул с его остывших членов платье и надел на себя. Оно было мне совершенно впору и, к счастью, не было замарано кровью, так как он получил смертельную рану в голову. После чего стащил труп с дороги, бросил его в овраг и прикрыл высокой травой, чтобы не нашли его.

Между тем уже совсем рассвело. Я бросил взгляд на окрестности и, представьте мое изумление, увидел, что я не далее, как в трех милях от Марселя, моей родины. Это открытие было мне не так-то приятно, потому что я знал, что не должен ждать пощады. Но делать было нечего, я положился на судьбу и воротился к карете. Благодарностям не было конца.

Я сказал, что, раздевая одного из убитых, нашел подле него узел с моим платьем, который разбойники второпях забыли.

Молодая дама молчала, закуталась вся в шинель и прижалась к углу кареты. Я вступил со стариком в разговор. Он рассказал мне, как напали на него разбойники и все подробности до тех пор, когда и подоспел на помощь, чем дал мне возможность собрать необходимые материалы для сказки, которую мне предстояло сочинить. Я узнал от него, что со мной был верховой; старик думал, что мы оба убиты, и полагал, что ближняя станция должна быть от нас не далее, как в пяти милях.

Настало утро, и я увидел, что на мне было платье военного офицера. Мне хотелось увидеть черты лица молодой дамы; любопытство меня мучило; я обратился к ней и спросил, согрелась ли она хоть немного. Она высунула из шинели голову и отвечала мне утвердительно с такой сахарной улыбкой, которая была так очаровательна на ее ангельском личике, что я просто растаял. От удивления я прирос к месту и не мог отвести от нее глаз; она покраснела и снова закуталась. Я встал и сказал им, что пойду посмотреть, нет ли кого поблизости, кто бы подал помощь; мое предложение было принято с благодарностью.

Я вышел из кареты и пошел к убитым. На одном из них была такая же ливрея, как и на кучере, который лежал подле лошадей; на другом было платье жокея, и я решил, что это должен быть мой человек. Я обшарил его карманы, думая найти в них точнейшие о себе сведения, и нашел несколько писем, которые, идя по дороге, и прочитал.

Из них я узнал, что я родом из Экса. Из бумаг, которые нашел в своих карманах, увидел, кто я, как зовут моего отца и в каком служу полку; также я узнал, что нахожусь в отпуску, что у меня есть брат, нежное письмо которого я прочитал со вниманием.

К немалому удивлению я нашел довольно туго набитый кошелек и принялся было пересчитывать находившиеся в нем деньги, как заметил поселянина, который вел свою лошадь с плугом на близлежащее поле. Я рассказал ему в коротких словах о случившемся и обещал хорошую награду, если он вернется к себе и приведет помощь.

Он был не глуп и побежал в деревню, а я вернулся к карете; мне хотелось еще раз увидеть лицо, которое так меня очаровало. Я сообщил моим новым знакомцам о счастливой встрече и сказал, что надеюсь скоро вывести их из столь неприятного положения.

Старик любопытствовал знать имя и звание особы, которой он и дочь его столь многим обязаны. Так как плести небывальщину мне было уже не учиться, я выдал им околесицу о моем отце, графе Рулье, о полке, в котором служу, и мало ли еще о чем. Удовлетворив его любопытство, я просил его удостоить меня такой же доверенности.

Он был, по его словам, маркиз Тонсека; молодая дама была дочь его; они ехали в свой замок, лежащий в семи милях отсюда. Он просил меня сопутствовать им и дать ему этим возможность изъявить мне свою благодарность.

Я отнекивался, говорил о моих обязанностях по службе — все это вовсе не для того, чтобы отвергнуть его предложение, напротив, оно очень нравилось мне; но мне хотелось, чтобы к просьбам старика молодая дама присоединила свои. Я не ошибся в предположении: очаровательное личико снова выглянуло из шинели, и серебряный голосок, которому, вероятно, нет подобного на земле, присоединился к просьбам отца.

Я покраснел и пробормотал согласие. Довольная своей победой, она улыбнулась и снова закуталась в шинель, которую в досаде я готов был разорвать за ее проклятую непроницаемость.

Наконец явилась и ожидаемая помощь. Толпа людей, впереди которых важно выступал чиновник из суда, хотевший сделать розыск на месте, приблизилась к нам; почтовые лошади не были забыты.

Показания маркиза и мои были внесены в протокол. К показаниям мы приложили руки; тела убрали, лошадей впрягли в карету; я занял, по просьбе маркиза, место между ним и его дочерью, и мы отправились в дорогу.

После двухчасовой езды приблизились мы к великолепному зданию, которое показывало богат сию и высокую породу владельца. Несказанное счастие ожидало меня при самом выходе из кареты— мне пришлось нести на руках милую девушку по большой лестнице, ведущей к главному входу. Я положил ее на софу, предоставил попечениям горничных и очень неохотно вышел из комнаты.

Маркиз отправился на свою половину, чтобы привести в поря ток расстроенный туалет, и я остался один с самим собой.

«Чем все это кончится? — думал я, — Или не будет конца моим переодеваниям, моим превращениям? И при всем том, кто более тому виною — я сам или обстоятельства?»

После долгих размышлений решился я дать свободу делу идти своим ходом, самому следовать во всем движениям сердца и положиться на свое счастье.

Я чувствовал, что был уже не в силах расстаться с этим небесным существом. Красота ее глубоко врезалась в моем сердце; она разожгла кровь, распалила мозг, и я поклялся, что не посмотрю ни на какие препятствия, лишь бы снискать любовь ее.

Через час мы собрались за завтраком. Я забывался более и более; я горел, я…

— Но не обременяю ли я Вашего Благополучия подробностями о таком предмете?

— И очень. Прошу тебя, яга биби, друг мой, нельзя ли обойтись без них, — сказал паша, зевая. — Твоя история и без того суха. Отложим в сторону стан пальмы, глаза газели и лицо полной луны. Мы, мусульмане, не любим много толковать о женщинах, но ты был тогда франком и притом молод, так и быть не могло иначе. Ты говоришь о женщинах, как о существах, в которых есть душа!

Ренегат за благо рассудил согласиться с мнением паши и словами пророка.

— По крайней мере, нельзя утверждать, — сказал он, — чтобы я поступал с ними, как с имеющими душу. И часто, часто глупая совесть мучила меня за мои безжалостные, бесчувственные поступки с Марией Но все прошло, и я турок.

Ренегат провел рукой по глазам. Казалось, воспоминание длинной вереницы пороков, которым он, отрекшись от своего Искупителя, новыми законами придал вид добродетелей, расшевелило в душе чувство совести, столь давно заснувшее в груди его. Помолчав немного, он продолжал.

Прошла уже неделя, как я находился в обществе маркиза и его милой дочери и с каждым днем более и более приобретал расположение обоих. Перед дочерью я не высказывал еще чувств души моей; какая-то непреодолимая сила удерживала меня, хотя я очень хорошо знал, что ко мне неравнодушны. Кружок наш увеличился с приездом тулузского епископа, брата маркиза.

Он приехал поздравить маркиза со счастливым спасением. Меня представили ему как дворянина, способствовавшего их избавлению. Епископ глядел на меня с изумлением.

— Странно, — сказал он, — в овраге близ места, где произошел грабеж, найдено тело, в котором был узнан молодой офицер, которого вы представляете мне. Как же это?

Маркиз и его дочь казались крайне удивленными. Меня совсем поставили в тупик, но я не долго думал.

— Что вы говорите! — воскликнул я дрожащим голосом. — Тело сына графа Рулье? Несчастный брат мой, милый Виктор! Так тебя уже нет на свете!.. О, как несправедлив был я к тебе!.. — Я бросился в кресло и с видом глубокой горести закрыл лицо платком, а сам между тем придумывал, что бы сказать далее.

— Ваш брат! — воскликнул изумленный маркиз.

— Увы, маркиз, мой брат! Теперь вы должны услышать обстоятельства, о которых я, по некоторым причинам, умолчал в моем рассказе. Во время нападения на вас мошенников он был со мной. Когда я бросился к вам на помощь, он следовал за мной; мы ехали вдвоем в Марсель. О нем, если припомните, я уже имел случай говорить вам. При первых выстрелах он был подле меня; не видя его после, я думал, что он из малодушия оставил меня. Одна мысль о таком недостойном поступке одного из членов нашей фамилии была для меня убийственна, вот почему я не старался ничего разведывать о нем. Мне и не приходило в голову, что в то самое время, когда я упрекал его в трусости, сердце его уже не билось; что он пролил кровь, защищая своего брата. Виктор, милый Виктор! — продолжал я. — Как несправедлив был я к тебе, и кто теперь вознаградит мне потерю такого брата? — Ив горести бросился я на софу.

— Гуккабак, — сказал паша, — мне кажется, что в молодости ты был большой плут.

— Сознаюсь в том, — отвечал ренегат. — Но Ваше Благополучие в мое оправдание должны вспомнить, что тогда я был еще христианином.

— Клянусь бородой пророка, это сказано умно, а притом совершенная правда, — сказал паша.

Маркиз и брат его принимали живейшее участие в моей горести. Они всячески старались утешить меня, но видя, что все бесполезно, удалились, оставив меня с самим собой. Цериза — так звали дочь — осталась тут, приблизилась, положила свою ручку мне на плечо и начала своим ангельским голоском:

— Утешься, милый Феликс! Я не отвечал.

— Как я несчастна! — сказала она. — Для защиты меня он пожертвовал своей жизнью, и вашей храбрости обязана я ею. Его уже нет, и вы несчастны! Неужели ничто не в силах заменить вам брата? Феликс, скажи, ничто?

Я встал; глаза ее были полны слез и любви. Я снова сел на софу и тихо привлек ее к себе. Она не противилась. Воспламененный страстью, я забыл все. Руки мои обвились вокруг ее прекрасного стана.

— Цериза, — сказал я голосом, дрожащим от душевного волнения. — Цериза, я нашел его, мое утешение!

Небесная улыбка озарила ее прелестное личико, яркий румянец выступил на щеках, она освободилась из рук моих и встала, чтобы удалиться. Я умолял ее воротиться, и она возвратилась. Я запечатлел пламенный поцелуй на прекрасном челе, она тихо пожала мне руку и скрылась из комнаты.

— Судя по твоим словам, она была очень хороша, — прервал его паша — Сколько в вашей земле платят за такую девушку?

— Для нее не было цены, — отвечал ренегат рассеянно. Мысли его носились в прошедшем. — Любовь купить нельзя. Мослем покупает невольницу, но слепая покорность не в состоянии зажечь любовь в сердце.

— Нет, он покупает ее уже готовой, — возразил паша — Думаю, что ты сделал бы гораздо лучше, поступив подобным образом, потому что от этих бесполезных любезничаний твой рассказ что-то медленно подвигается вперед. Далее!

Прошла еще неделя, все шло как нельзя лучше. Но судьба, кажется, нарочно щадила меня, чтобы потом вдруг нанести удар; она дала мне отведать из чаши счастья для того, чтобы потом оторвать ее от моих губ и сделать тем утрату для меня еще чувствительнее. В один день во время обеда маркизу подали письмо от моею нареченного батюшки, графа Рулье, в котором он писал, что до него дошли столь разноречивые слухи, что он сам не знает, что и думать. От одних слышал он, что старший сын его жив и находится в замке у маркиза, от других, что он убит; иные поздравляли его с тем, что одному из его сыновей удалось бежать. Он просил маркиза уведомить его о точном состоянии дела и дат» знать через подателя письма, точно ли находится старший сын у него, или смерть постигла несчастного, как о том носятся слухи. Но так как младший сын его ужо несколько месяцев дома, а молва идет о двух, то он думает, не скрывается ли тут какого-нибудь обмана.

Следя за лицом маркиза при чтении этого письма, я видел что-то неладное, и был уже некоторым образом приготовлен, когда он важно передал письмо епископу, а тот, по прочтении, подал его мне и, выразительно взглянув на меня, сказал:

— Это относится к вам, милостивый государь!

Я прочитал письмо со спокойным видом и, возвращая его маркизу, сказал со вздохом:

— Такое известие довольно неприятно и тем сильнейший удар нанесет оно моему дряхлому отцу. Вы знаете, маркиз, как я уже сказал вам или, если не ошибаюсь, вашей дочери, что вот уже два года, как отец мой лишился зрения. Вероятно, побоялись сказать ему правду и уверяли старика, что Виктор дома. Вы должны знать, что милый брат мой тайно уехал из родительского дома, чтобы сопровождать меня. Кляну час, в который я согласился на его просьбу! Но я вижу, что мне необходимо поспешить к моему родителю. Для утешения его горести он должен удостовериться в том, что я жив. И потому, с вашего позволения, я напишу несколько слов, чтобы, отдать посланному, и завтра с рассветом должен я, к сожалению, оставить ваше приятное общество.

Спокойствие и твердость, с какими я отвечал им, устранили всякое сомнение. Написав несколько строк к графу, я запечатал с позволения маркиза его печатью письмо и отдал его слуге для передачи посланному, который тот же час и отправился.

— Ах, — воскликнул я, увидев из окна, что он уже отъехал на порядочное расстояние, — это Петр' Жаль, что не знал я этого прежде, мне нужно бы было спросить его кое о чем.

Это восклицание произвело желаемое действие. Мы сели снова за стол; маркиз и брат его старались предупреждать мои малейшие желания, думая тем загладить свое минутное подозрение на мой счет. Но мне было не до них, и я внутренне радовался, что успел выпутаться из беды.

Вечером я был с Церизой наедине. Мы уже клялись друг другу в вечной любви. Да, я любил ее, любил до безумия, люблю еще и теперь, хотя с тех пор прошло уже много лет, и она сама уже давно в могиле. Да, Цериза! Если ты с высоты небесной, где витает твоя чистая, непорочная душа, когда-нибудь обратишь взор свой на недостойного грешника — о, не отвращай с ужасом от него твоего светлого взора, но взгляни с состраданием на того, кто любил тебя так искренно, кто пожертвовал бы всем дорогим его сердцу за одну небесную улыбку твою, идол души моей!

— Гуккабак! — воскликнул гневно паша. — Продолжай свою историю! Ты говоришь с мертвой женщиной вместо того, чтобы говорить с живым пашой.

— Прошу Ваше Благополучие извинить меня, — отвечал ренегат, — я рассказываю происшествия, о которых уже давно не думал, и не могу удержаться от чувств, которые порождают они в душе моей. Обещаю вперед быть осмотрительнее.

Цериза при одной мысли о моем отъезде залилась слезами. Я осушал ее слезы поцелуями. Вечер прошел для нас слишком скоро. Я уговорил ее еще на одно свидание, мне многое еще нужно было сказать.

— Хорошо, хорошо! Все это подразумевается само собой, — прервал его нетерпеливый паша. — Продолжай свою историю. Ведь ты хотел с рассветом отправиться в дорогу.

— Точно так, Ваше Благополучие, — отвечал с досадой ренегат; его раздражали эти перерывы, потому что мешали придумывать.

Я уехал из замка. Маркиз дал мне из своей конюшни лошадь, и я поехал в Тулон так скоро, как только мог. Я решился снова испытать свое счастье на море, потому что боялся, чтобы меня не догнали. Я закупил на деньги, которые были в кошельке, товаров, обменял свой мундир на куртку, брюки — на шаровары, сел на корабль, готовый сняться с якоря, и отправился в Сен-Доминго.

Вот история и происшествия первого моего странствования.

— Хорошо, — сказал паша, вставая. — Но тут слишком много любви и, напротив, очень мало моря. Думаю, что если бы ты выпустил свое первое путешествие, то твоя история была бы гораздо короче. Мустафа, дай ему пять золотых. Завтра мы слушаем твое второе путешествие.

Паша удалился. Ренегат ворчал себе в бороду:

— Если хотят, чтобы я рассказывал далее, то прошу не прерывать меня и не указывать, что рассказывать, что нет. Я бы еще целый час проговорил о моей связи с Церизой, если бы не мешали. Но наступили просто на горло, и поневоле сократишь рассказ.

— Но, Селим, — сказал Мустафа, — паша не терпит подобных россказней; ему нужно что-нибудь сверхъестественное. Не можешь ли ты немного приукрашивать свои истории?

— Что вы хотите этим сказать?

— Святой пророк, что? Приправляй твои рассказы какими-нибудь вымыслами, сплети их незаметно с былью.

— С былью, визирь? Но откуда взять ее? До сих пор, по милости Аллаха, пока не было ни одной.

— Как так? Разве ничего из рассказанного тобой не было на самом деле?

— Решительно ничего.

— Бисмиллах! Как! Поэтому Мария, маркиз, Цериза — все это одна выдумка?

— Все ложь от начала до конца.

— И ты никогда не был брадобреем?

— Никогда во всю мою жизнь.

— Если это так, то зачем же ты делал беспрестанные отступления, обращался к умершей Церизе, между тем как видел, что паша час от часу терял терпение?

— Потому что я не знал, что говорить, и, желая выиграть время, придумывал между тем, что говорить дальше.

— Селим! — сказал Мустафа. — Ты обладаешь большим талантом, но постарайся, чтобы твое второе путешествие было почуднее; думаю, что это не составит для тебя никакой разницы.

— Разумеется. Однако у паши странны вкус. Но, пожалуйста, выдайте мне поскорее пять золотых и отпустите меня: я задыхаюсь от жажды и освежусь не прежде, чем осушу по крайней мере четыре кружки вина.

— Святой пророк, что за турок! — воскликнул визирь, подняв руки. — Вот твои деньги, кафир; не забудь — завтра мы ждем тебя.

— Положитесь, визирь, во всем на меня; раб ваш живет только тем, чтобы повиноваться вам, как говорим мы, турки.

— Мы, турки! — ворчал визирь, глядя на уходящего ренегата.

— Видывал я каналий, но такой… — ворчал ренегат, когда был уже довольно далеко и не мог быть услышан.

Предоставляем читателям отгадать, кого подразумевал каждый в своих словах, потому что осторожность не позволила ни которому из них поверить словам свои дальнейшие мысли.