Онлайн чтение книги Предпоследняя правда The Penultimate Truth
Глава 7

Все это время блистательная речь, написанная от руки, лежала в дипломате Джозефа Адамса.

Линдблом остался в кабинете. Он дрожащими руками закурил сигарету, давая понять, что не готов продолжать разговор — по крайней мере, в данный момент.

Ему хватило того, что произошло. Он не ушел лишь потому, что сил уйти не было.

— Знаешь, — заметил Адамс — он уселся за стол, открыл дипломат и вытащил исписанные листки, — ты вполне можешь меня сдать.

— Знаю, — пробормотал Линдблом.

Адамс встал и подошел к двери.

— Это я загоню в вак. Потом загрузим модулятор, запишем пленку и забудем про нее. Теперь то, что мы обозвали «новым проектом», — фальшивые инопланетные артефакты, из-за которых человека посадят за решетку. Человека, который всю жизнь обеспечивал приличным жильем…

— Кстати, нацисты, — перебил его Линдблом, — тоже не записывали приказы, которые касались «окончательного решения» — уничтожения евреев. Все только устно. От начальника — подчиненному, на словах и только с глазу на глаз.

— Как насчет кофе? — предложил Адамс.

Линдблом пожал плечами.

— Черт подери! Они решили, что это Рансибл. Кто мы такие, чтобы с этим спорить? Дай волю фантазии, покажи мне хоть кого-то, кому выгодно нести эту благую весть в убежища?

— С удовольствием, — ответил Адамс. Он видел, что Линдблом не на шутку обескуражен. — Это может быть кто-то из бывших «термитов» — в рансибловских жилкомпах их тысячи. Достаточно, чтобы в бункер вернулся всего один человек. Допустим, его не поймали ни агенты Броуза, ни фоутмены. Из этого убежища информацию передали в другое — ну, и далее по цепочке.

— Ага, — вяло кивнул Линдблом. — Конечно. Почему бы и нет? Только вот кто его пустит обратно? Может быть, он «светится»? Или подцепил эту… как мы ее обозвали? Ах да, «пакетную чумку». Да они прикончили бы его на месте. Потому что они верят всей белиберде, которую мы скармливаем им по ТВ, блин. Семь дней в неделю и еще дважды в месяц в ночь на воскресенье — для профилактики. Поверь, этот человек покажется им живой бомбой. Да, ты еще кое-чего не знаешь. Бывает полезно время от времени подкормить людей Фоута — а взамен вовремя узнавать последние новости. Так вот, «термиты» узнали об истинном положении дел наверху не от кого-то из своих знакомых. Не от человека, который вернулся с поверхности.

— Ладно, допустим. «Термит» не может вернуться в «термитник». Значит…

— По кабелю.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. С секунду Адамс тупо пялился на Линдблома, пытаясь переварить эту информацию.

— Вот именно, — подтвердил макетчик. — По телевизору. Всего минута, и сигнал был очень слабым. Но этого хватило.

— Боже правый! — прошептал Адамс. Их же там миллионы. А если кто-нибудь подключится к главному кабелю — основному, единственному центральному кабелю, соединяющему Эстес-Парк со всеми существующими убежищами? На что это будет похоже? Земля разверзнется, и миллионы людей, которые пятнадцать лет провели в заточении под землей и все это время верили, что у них над головами радиоактивная пустыня, взрывы ракет, бактерии, руины и сражающиеся армии, выйдут на поверхность. Системе владений будет нанесен смертельный удар, и колоссальный парк, над которым он пролетал дважды в день, снова превратится в густонаселенную страну. Конечно, плотность населения не достигнет довоенной, но приблизится к ней. Снова появятся дороги. И города.

И — в конце концов — разразится новая война.

В том-то все и дело. Именно массы подбили своих лидеров на войну — как в Зап-Деме, так и в Нар-Деме. Но, как только массы оказались внизу, в герметичных убежищах, правящая элита Востока и Запада получила возможность заключить сделку. Как ни странно, это вовсе не было их заслугой — ни Броуза, ни генерала Хольта, который в то время был главнокомандующим силами Зап-Дема, ни маршала Харензанного, главнокомандующего советскими Вооруженными силами. Но и Хольт, и Харензанный прекрасно понимали, в какой момент нужно выпустить ракеты — что они и сделали. И прекрасно поняли, что настало время прекратить боевые действия. Не прояви они этого благоразумия, мир был бы невозможен — но за этим сотрудничеством двух высших военачальников стояло кое-что еще. Что-то, представлявшееся Адамсу более чем реальным, хотя и странным — и глубоко трогательным.

Совет Примирения в Мехико, в Амекамеке, организованный «жестяными девами».

Он помог установить мир на планете. И в качестве правящего органа, верховного судьи, он так и не ушел со сцены. Человек создал оружие, наделил его способностью мыслить самостоятельно, и оно воспользовалось этой способностью. Размышление длилось два года — два года отвратительного разрушения, когда гигантские армии «жестяных дев», принадлежащие двум сверх державам, бились друг с другом насмерть. Наконец передовые модели, созданные с дальним прицелом — их предполагалось использовать в качестве аналитиков при планировании как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (это были «типы» X, XI и XII), — пришли к выводу, что оптимальной будет стратегия финикийцев, разработанная еще пять тысяч лет назад. Лучше всего, подумал Адамс, она сформулирована в «Микадо»[12]Комическая опера Гилберта и Салливана. Гилберт, сэр Уильям (1836–1911), — драматург и либреттист, Салливан, сэр Артур (1842–1900), — композитор; написали в соавторстве четырнадцать оперетт, очень популярных в конце XIX — начале XX века. (Прим. ред.). Если для всеобщего удовлетворения достаточно просто сказать, что преступник казнен, то почему не сказать вместо того, чтобы сделать? С точки зрения жестянок-аналитиков проблема действительно решалась просто. Они не были поклонниками Гилберта и Салливана — этих авторов, равно как и текст «Микадо», никто не загружал в их искусственные мозги в качестве руководства к ведению боевых действий. Тем не менее они пришли к общему выводу — и при содействии маршала Харензанного и генерала Хольта начали действовать на его основании.

— Но они не заметили главного, — вслух сказал Адамс.

— Пардон? — пробормотал Линдблом. Его все еще трясло, и он все еще не желал продолжать разговор. Выглядел он прескверно.

— Чего не заметил Прим-Совет, — сказал Адамс, — и до сих пор не замечает, поскольку в их искусственной системе мышления нет такой штуки, как либидо. То, что эта максима — «Зачем казнить преступника, если…»

— Заткнись, а! — простонал Линдблом, повернулся и вышел из кабинета. Джозеф Адамс остался в одиночестве, со своей речью в руке и мыслями в голове. Он чувствовал, что полностью обессилен.

Вряд ли можно винить Линдблома. Поскольку почти все янсмены обладали одной общей чертой. Все они были настоящими эгоистами. Они превратили мир в свои охотничьи угодья за счет миллионов, запертых внизу. Они сознавали, что это неправильно, и даже подсознательно испытывали чувство вины. Правда, не настолько сильное, чтобы сбросить Броуза и выпустить термитов на поверхность. Но его было достаточно, чтобы наполнять каждый вечер агонией одиночества и опустошенности, чтобы делать ночи невыносимыми. И они знали, кто пытается хоть как-то искупить преступление — кражу целой планеты у ее законных владельцев. Это был не кто иной, как Луис Рансибл. Они получали выгоду от того, что «термиты» оставались под землей, а он получал выгоду, выманивая их на поверхность. Янсмены считали Рансибла своим антагонистом, но в глубине души признавали, что с моральной точки зрения прав именно он. Приятного в этом было мало. Во всяком случае, Джо Адамса это не радовало. Он стоял посреди своего кабинета с текстом своей блистательной речи, которой предстояло пройти через вак, потом через имитатор, потом быть записанной на пленку и подвергнуться кастрации в офисе Броуза… Эта речь — она тоже не открывала правды, хотя уже не была винегретом из стандартных клише, вранья, банальностей, эвфемизмов…

И других еще более скверных ингредиентов, которые Адамс нередко замечал в речах, сочиненных его коллегами-янсменами. В конце концов, он был всего лишь одним из целой своры составителей речей.

Прихватив свою новую речь, о которой был весьма высокого мнения — во всяком случае, иного мнения пока никто не высказал, — Адамс вышел из кабинета и на скоростном лифте спустился на другой этаж, где пыхтел «Мегавак-6В». Впрочем, гигантский организм занимал далеко не один этаж. С момента своего создания машина претерпела множество изменений, обзавелась множеством новых блоков и сильно разрослась. Теперь «Мегавак-6В» превратился в настоящее чудовище, зато манекен, в отличие от него, оставался прежним.

Когда он вышел из лифта, два мордоворота в униформе — отобранные лично Броузом, но на удивление вялые и, судя по физиономиям, тупые как пробка — молча смерили его взглядом. Они знали Адамса и понимали, что он приходит на этаж, где программируют «Мегавак-6В», в силу служебной необходимости.

Направляясь к «Мегаваку», Адамс обнаружил, что место уже занято. Какой-то незнакомый янсмен уже барабанил по клавиатуре, как пианист-виртуоз, исполняющий финал рапсодии Ференца Листа с двойными октавами — разве что не молотил по ней кулаком.

Рядом лежала распечатка с речью, и Адамс, не удержавшись от соблазна, подошел поближе, чтобы взглянуть на нее.

Янсмен тут же перестал печатать.

— Прошу прощения, — извинился Адамс.

— Ваш допуск, пожалуйста, — янсмен, смуглый тощий юноша с черными, как у мексиканца, волосами, повелительно протянул руку.

Тяжко вздохнув, Адамс извлек из дипломата мемо от женевского бюро Броуза, которая разрешала загрузить в вак конкретную речь.

На удостоверении был проставлен цифровой код, внесенный в записку. Смуглый янсмен сравнил номера в записке и удостоверении. Похоже, его это удовлетворило, и он вернул оба документа Адамсу.

— Я закончу минут через сорок, — молодой человек снова застучал по клавиатуре. — Так что отойдите и не мешайте, — добавил он спокойно, но довольно неприветливо.

— Пожалуй, мне нравится ваш стиль. — Адамс все-таки успел прочитать пару фраз. Речь была хороша, даже необычно хороша.

Янсмен снова обернулся.

— Вы — Адамс? — он снова протянул руку, на сей раз для рукопожатия. После этого символического жеста напряжение упало до приемлемого уровня. Что поделать: когда встречаются два янсмена — будь то в чьем-то поместье, будь то здесь, в Агентстве, между ними неизбежно проскакивает искра. Подсознательно они чувствуют себя соперниками, а сопернику надо доказать свое превосходство. Это делало пребывание в Агентстве еще более тягостным, но Адамс давно понял, как действовать в подобной ситуации — иначе его давно бы здесь не было.

— У вас тоже есть неплохие тексты. Я видел последние записи, — глубоко посаженные мексиканские глаза молодого янсмена — блестящие, черные — буквально буравили Адамса. — Правда, я слышал, что Женева любит пощипать ваши речи.

— Что поделать, — смиренно ответил Адамс, — Таков наш бизнес. Либо выкинут пару слов из твоей речи, или тебя самого. Третьего, увы, не дано.

— Хотите на спор? — улыбка юноши стала тонкой и проницательной. Адамс понял, что обескуражен.

Осторожно: они борются за один и тот же приз.

— Полагаю, скучную бессодержательную речь можно считать…

— Позвольте я вам кое-что покажу, — смуглый янсмен поднялся и щелкнул тумблером главного процессора, чтобы вак начал обрабатывать загруженный текст. После этого они с Адамсом отправились туда, где помещался имитатор.

Как всегда, он сидел в своем кресле — в гордом одиночестве, за большим дубовым столом, за спиной висел американский флаг. В Москве сидел точно такой же кен, подключенный к точно такому же «Мегаваку», только флаг был советский. В остальном все то же самое: та же одежда, такие же волосы с проседью, то же мужественное лицо умудренного опытом человека, то же выражение отеческой заботы, тот же волевой подбородок — словом, полная идентичность. Оба были одновременно созданы в Германии и оживлены специалистами-янсменами. Обычно вокруг суетились техники, готовые наметанным взглядом обнаружить малейший предвестник неполадки, которая могла вызвать хотя бы секундный сбой — все, что могло нарушить свободу и естественность. Все они, люди Янси, крепко-накрепко завязаны на это чучело, и оно должно во всем соответствовать личности, которую изображает.

Любой сбой, мрачно подумал Адамс, пусть даже на долю секунды, чреват настоящей катастрофой. Как в тот раз, когда его левая рука вытянулась и… На стене вспыхнула красная лампочка, задребезжал звонок. Команда техобслуживания в полной готовности возникла как из-под земли.

Да, это была катастрофа. Простертая левая рука вдруг затряслась, словно манекен поразила болезнь Паркинсона. Этот нейромоторный тремор — если бы запись шла прямо в эфир — можно было бы счесть предвестником неумолимой старости. Да, скорее всего, жители убежищ придумали бы именно такое объяснение. Стареет, послышится шепот в Оргзалах, где они сидят под присмотром своих пол-комов. Смотрите, у него уже руки трясутся. Совсем измучен, бедняга. Помните Рузвельта? Война в конце концов свела его в могилу. А теперь и наш Протектор… И что с нами тогда будет?

Разумеется, это никогда не будет передано по кабелю, и «термиты» никогда не увидят, как у Протектора дрожат руки. Кена вскрыли, тщательно обследовали, протестировали, проверили и удостоверились, что виной всему была крошечная микросхема. И один из рабочих, сидящий за одним из столов в одной из мастерских в одном из жилкомпов Рансибла, был без лишнего шума освобожден от своих обязанностей — а может быть, и от своей жизни… так и не узнав, почему. Возможно, он просто не представлял, какой великой цели служат эти крошечные катушки, диоды и конденсаторы.

Кен зашевелился. Джозеф Адамс зажмурился. Он стоял на прежнем месте, за камерами, рядом с маленьким смуглым янсменом — таким молодым и таким талантливым, автором слов, которые сейчас прозвучат. Сейчас кен свихнется, в отчаянии подумал Адамс, и начнет декламировать порнографические стишки. Или, как старая запиленная грампластинка прошлого века, вдруг начнет повторять одно и то же, повторять одно и то же, повторять одно и то же…

— Дорогие мои соотечественники, — кен говорил своим обычным голосом — твердым, чуть хрипловатым, но полностью контролируемым.

И Джозеф Адамс про себя невольно произнес: да, мистер Янси. Да, сэр.