Нестер М. Медленная смерть

Онлайн чтение книги Обещание The Pledge: Requiem for the Detective Novel
Нестер М. Медленная смерть

Все события и действующие лица в

этом романе вымышлены.

ВТОРНИК

Прямое освещение показалось мне слишком ярким, потому я направил йодно–кварцевую лампу в потолок. Только бы не сработала противопожарная сигнализация, зарегистрировав температурный скачок.

Не надо резких теней, свет в кабинете должен быть рассеянным, мягким — потребовал шеф пресс–службы. Я бы вообще ограничился одной включенной настольной лампой, за столом — Бальмер, свежеиспеченный глава концерна; позади него за окном — силуэты заводских цехов на фоне вечерних сумерек. Замысел примерно таков: вот тот, кто сам принимает ответственные решения. Но доктору Фешу хотелось показать своего нового босса в непринужденной, как бы доверительно–интимной атмосфере, чтобы с самого начала обеспечить ему более выигрышный, чем у предшественника, имидж. Да, с Кольбом, прежним боссом, подобный трюк и впрямь не прошел бы, такого пьяницу и бонвивана трудно было выдавать за эдакого добропорядочного отца многочисленного семейства рабочих и служащих концерна. Тут оставалось следить лишь за тем, чтобы на официальных портретах хотя бы не слишком обращали на себя внимание мешки под глазами. Вообще–то сперва я даже предложил доктору Фешу сфотографировать Бальмера в кругу близких, скажем — за семейным ужином. Однако Феш счел, что это, пожалуй, чересчур.

Обычно съемки такого рода делал Рико. То ли потому, что он был лучшим в Базеле фотопортретистом (а это, признаю без всякой зависти, так оно и есть), то ли потому, что столь деликатное поручение, как фотографирование босса, не хотели давать мелкой сошке вроде меня, то есть обычному штатному фотографу, не посвященному в дела руководства. Но Рико уже полмесяца как находился в отпуске, поэтому доктор Феш смилостивился надо мной, предоставив мне, так сказать, шанс, который многое мог решить. Так я оказался лицом к лицу (точнее, между нашими лицами находился еще и мой фотоаппарат) со своим самым высоким начальством — вот какой, прямо–таки юбилейный, подарок заслужил я своим усердным пятилетним трудом в одном из самых крупных химических концернов нашей страны! Поручение имело одну оговорку: съемку надлежало производить во внеурочное время, так как в течение рабочего дня у Бальмера не было возможности отвлекаться на подобные пустяки. У меня даже спросили, согласен ли я на такое условие. Ах, если бы я знал, чем кончится тот февральский вечер, я сломя голову бросился бы вон из директорского кабинета…

Второй светильник (с рассеятелем) я направил на письменный стол, чтобы усилить свет стоящей там лампы с красным плоским абажурчиком и одновременно пустить блики по корешкам книг на стеллаже позади стола. Почему это менеджеры так любят сниматься на фоне книжных полок? Может, они думают, что иначе никто не поверит в их начитанность? Вот и Феша мне никак не удалось отговорить от этого фона.

Я вкрутил в свой «Никон» объектив «Зоом», чтобы снять несколько разных планов, не бегая туда–сюда по комнате со штативом, что могло бы вызвать у Бальмера раздражение. А впрочем, пусть себе раздражается. На сей случай у него есть таблетки «рестенала», они успокаивают; ведь благодаря именно этому снадобью концерн «Вольф–Хеми АГ» и обрел свое величие, а Бальмер получил под начало тысячи верноподданных…

— Вы готовы?

Доктор Феш просунул свой лысеющий аристократический череп в щель приоткрытой двери с роскошной обивкой.

Я кивнул.

— Так подойдет?

Не заходя в кабинет, Феш обвел его взглядом. Робел он, что ли, боясь ступать в это святилище?

Он с сомнением огляделся еще раз.

— Даже не знаю…

— Лучше смотреть отсюда.

— Вы так считаете?

Феш резво подскочил ко мне, встал у штатива с фотоаппаратом. Чувствовалось, что ему тут как–то не по себе.

— Гм.

Я отошел в сторону, чтобы дать ему возможность заглянуть в видоискатель. Что–то было в этом Феше такое, что вызывало сочувствие, если не сказать сострадание, — какая–то неуверенность, беспомощность. А может, он нарочно держал себя так и расчетливо пользовался этой уловкой на пресс–конференциях и перед телекамерами, чтобы избежать особенно неприятных вопросов. Ведь наш химический гигант частенько оказывался за последние годы под огнем критики со стороны средств массовой информации, и Фешу, отвечавшему за «связи с общественностью», приходилось проявлять немалую изобретательность, чтобы отбивать нападки этой самой общественности.

Задев пару раз за видоискатель, Феш наконец догадался поднять на свой высокий лоб мешавшие ему очки в тонкой металлической оправе.

— Может, мне сесть в кресло? — спросил я его.

Он недоуменно взглянул на меня.

— Тогда вам лучше будет видно, как я поставил свет, — объяснил я.

— Э… гм… — Он принялся протирать стекла очков. — Нет–нет, не стоит. Думаю, вы все сделали правильно.

Жаль, я бы не прочь посидеть на троне, где ворочают двенадцатью миллиардами франков оборота за год. Сам–то я получаю в месяц не больше трех тысяч… Интересно, сколько огребает Феш? Ведь он как–никак вице–директор…

— Добрый вечер.

Энергично распахнув дверь, Бальмер шагнул к Фешу, который поспешно кинулся ему навстречу, едва не опрокинув штатив.

— Рад приветствовать вас, господин доктор Феш! — сияя улыбкой, Бальмер пожал неловко протянутую руку вице–директора. — Очень мило, что вы меня дождались. — Затем он обернулся ко мне со все той же улыбкой. — Если не ошибаюсь, господин Фогель?

Я все–таки слегка удивился тому, что он знал мою фамилию, хотя прекрасно понимал — в приемной ее шепнула директору секретарша, как это, собственно, и подобает секретарше, помнящей свои обязанности и не забывающей о карьере. Пожалуй, Бальмера можно было бы назвать даже симпатичным, его улыбка казалась радушной и искренней. Лицо у него было округлое, глаза — теплые, карие, взгляд — быстрый, некрупный нос, рот едва ли не мягок. Его уши с тяжелыми мочками раскраснелись: должно быть, он только что с улицы, с холода. Он был приземист, почти на полголовы ниже Феша. Неброский серый костюм сидел на нем хорошо, впрочем, брюки были явно длинноваты. Стало быть, этот скромный приветливый коротыш и есть самый что ни на есть the Big Boss, the man at the top, [Большой начальник, человек наверху (англ.).] хотя выглядит он скорее как среднепреуспевающий, но довольный жизнью почтенный банковский клерк. Президент правления — таково было официальное наименование занимаемого им поста. Даже не знаю, как его сейчас величают. Вряд ли «доктором» ведь он всего лишь бывший бернский адвокат; «господина генерального директора» в нашем концерне не существовало, несмотря на всю многоступенчатость административной иерархии…

Я решил почтительно пробормотать что–то вроде «господин директор»…

— Вы позволите?

Вопрос был, разумеется, чисто риторическим, ибо Бальмер тут же заглянул в видоискатель — всерьез просить своего подчиненного о разрешении было бы, конечно, чересчур, при всей скромности президента правления.

— Видите ли, я и сам любитель. В основном снимаю животных. Один мой знакомый сконструировал для фотографирования птиц световое реле, чтобы автоматически включалась электронная вспышка. Кстати, сам я работаю аппаратурой «Мекаблиц — две тысячи». А вы чем?

Тут я немножко растерялся, хотя накануне твердо решил не поддаваться на подобные штучки.

— В ателье у нас студийная установка «Бронколор», для уличных съемок я беру «Браун», но и «Мекаблиц» — тоже хорошая вещь, а ведущее число даже выше.

— Да, тридцать шесть при чувствительности двадцать один ДИН. Впрочем, вы–то, наверно, считаете в единицах Эй–Эс–Эй?

Черт возьми, он действительно кое–что смыслил в нашем деле, а не просто хотел поддержать разговор.

— По–моему, камеру надо навести пониже. Кажется, вы переоценили мой рост… — Он со смехом направился к своему столу.

Камеру пришлось и впрямь чуток опустить.

— Итак, какая вам нужна поза? — Этот вопрос был обращен к Фешу, который тут же посмотрел на меня, прося взглядом о помощи.

— Может, снять с телефоном? — нерешительно предложил тот.

О боже, только не это! Если бы они только знали, сколько клерков, с телефонной трубкой в руке изображающих ужасную занятость, пришлось мне запечатлеть для газеты нашего концерна!

Бальмер наморщил лоб, провел пальцем по своей пухлой (чуть было не сказал — чувственно–пухлой) нижней губе.

— С телефоном? Нет, это не годится. Слишком банально.

Сказал, будто подслушал мои мысли. Поэтому я решился деликатно поинтересоваться:

— Простите, вы часто так делаете?

Коснувшись большим пальцем губы, я повторил его жест, напомнивший мне Хэмфри Богарта. Президент нашей фирмы остановил на мне удивленный взгляд, но через миг добродушно рассмеялся:

— Вот так?

Он опять царапнул большим пальцем пухлую нижнюю губу.

Я кивнул и вопросительно обернулся к Фешу.

— Пожалуй, пожалуй. Почему бы, собственно, и нет? — поспешил согласиться Феш. — С вашего позволения, вид у вас при этом весьма задумчивый.

Бальмер ухмыльнулся.

— А это нам не помешает. Верно?

Я нажал на спуск, его улыбка мне понравилась.

— Только письменный стол выглядит пустовато, — проговорил Феш и едва ли не на цыпочках (похоже, он и впрямь не решался ходить тут нормально) направился к двери. — Фройляйн Доменико, принесите нам пару папок с бумагами.

Крокодил в юбке, стороживший приемную шефа, казалось, только и ждал этого распоряжения, во всяком случае, папки с бумагами были мгновенно поданы.

Бальмер нехотя полистал бумаги — возможно, он и впрямь предпочел бы, чтобы его сфотографировали за обеденным столом. Кроме шелеста бумаги и щелчков аппарата было слышно лишь тихое гудение кондиционера. Щелчки фотоаппарата звучали громче обычного в просторном помещении с весьма скудной обстановкой. Видно, новый президент еще не успел как следует обжиться здесь: стены кабинета были свежевыкрашены, однако еще чувствовалось отсутствие картин, висевших у предшественника. Единственным украшением этих стен служило огромное панно с изображением промышленного комплекса, каким он видится с противоположного берега Рейна; эта поблекшая, бестолковая по цвету и свету мазня, висевшая над столом совещаний, была творением некогда нашумевшего, а сейчас справедливо забытого базельского художника, который, подобно большинству своих бездарных коллег, кончил свои дни преподавателем в училище прикладных искусств. Но раз он получил в этой стране признание, то соответственно ему полагалась и государственная пенсия…

Одним из последних распоряжений прежнего президента был циркуляр в виде личного, весьма категоричного обращения ко всем начальникам подразделений, занимавших гигантский общий зал, решительно воспрепятствовать любым попыткам подчиненных создать так называемую индивидуальную атмосферу на рабочем месте. Тем самым предписывалось незамедлительно убрать все плакаты — от изображений Травольты до столь излюбленных секретаршами скачущих лошадей, — открытки с Мальорки, Гштада или из Бангкока, календари с карнавальными картинками или роскошными снимками с птичьего полета, рекламировавшими авиакомпанию «Свисс–эр»; все это исчезло со стен, которые превращали огромные залы в запутанный лабиринт, поделенный на небольшие, но открытые для всех взоров отсеки. Кто–то подкинул мне копию такого циркуляра, зачеркнув, разумеется, фамилию адресата хотя и это требовало известной смелости среди насаждавшихся в концерне взаимной подозрительности, интриганства и доносительства. Теперь сия эпистола висела над моим «столом совещаний» в качестве постоянного напоминания о том, какими глобальными проблемами занимается наше высшее руководство.

Интересно, неужели Бальмер тоже опустится до такой ерунды?

Президент правления сунул руку в карман и достал пачку сигарет. Феш с беспокойством взглянул на меня: снимать главу фармацевтического концерна для официального фотопортрета с сигаретой в зубах никак не годилось. Достаточно того, что его предшественник, иконоборец новой формации Кольб, пил безо всякой меры и люди знали это.

Я кашлянул, чтобы обратить внимание Бальмера на его оплошность — тем более что пепельницы на полированной столешнице из красного дерева все равно не было, — и тут с улицы донесся глухой взрыв, за ним последовали еще три удара, уже потише. Оконные стекла задребезжали в алюминиевых рамах.

Наморщив лоб, Бальмер поднял глаза и замер с незажженной сигаретой в руке.

— Что это было?

Я щелкнул последний раз, на что прежде добродушный президент правления недовольно цыкнул. Оказывается, он может взглянуть и весьма строго, даже очень.

— Господин доктор Феш, вы тоже это слышали?

Исполненный служебного рвения шеф пресс–службы поспешил к огромному окну (причем на этот раз, наконец–то, вполне нормальной походкой) и вперился в заводской комплекс, освещаемый последними лучами закатного солнца, — величественная картина, особенно если смотреть отсюда, с двадцать первого, и последнего, этажа административного здания.

Сняв аппарат со штатива, я присоединился к Фешу, тем более что президента в данный момент, очевидно, не интересовала дальнейшая съемка, хотя бы и призванная содействовать улучшению его имиджа.

Под нами, насколько хватало взгляда, простирались цеха, склады, лаборатории, конторские помещения — златоносные земли, плантации высоких прибылей, прорезаемые по диагонали городской магистралью, которую концерн «Вольф–Хеми АГ» еще не сумел включить в свою территорию, как он сделал это со всем прочим районом, где раньше размещались целые кварталы уютных односемейных домиков. Более того, концерн даже пожертвовал некоторое количество квадратных метров собственной территории для того, чтобы расширить магистраль, которую строили, разумеется, за счет налогоплательщиков, зато концерн получил тем самым прямой выезд на автобан. Впрочем, если учесть, сколь значительные средства поступали в государственную казну от таких гигантов, как «Циба–Гайги», «Хоффман–Ля Рош», «Шебаг», «Сандос» и «Вольф», то понятно, что и эти концерны вправе надеяться на учет их интересов при развитии городской инфраструктуры…

Большинство зданий лежали в сумерках как огромные детские кубики; собственно, закатное солнце освещало уже лишь верхушки отдельных труб. Кое–где в окнах горело электричество; голубовато мерцали неоновые лампы, желтый свет шел от обычных лампочек накаливания. Наверно, там еще работали, а может, это уже орудовали уборщицы. Бальмер выдохнул сигаретный дым мне в затылок; он тоже пытался разглядеть сквозь сгущающиеся над его империей сумерки эдакий лопнувший фурункул.

Однако ничего мы так и не узрели, Нерон — Бальмер не высмотрел языков пламени, которые пожирали бы его Рим, а уж тем более взлетающих до небес снопов искр, блеска трескучих молний, рушащихся бетонных стен; перед нашими пристальными взглядами спокойно простирался индустриальный пейзаж, освещаемый обычным бледноватым светом уличных фонарей. Президент отвернулся от окна.

— Похоже, эр–франсовский «Конкорд» пробил звуковой барьер, а?

И тут завыли сирены.

Даже сейчас, несмотря на всю срочность моего поручения, охранник у главного входа на восточную часть территории, где находились все производственные цеха, не пропускал меня, пока я не заполнил учетный листок, который он просунул мне в узкую щель окошечка с пуленепробиваемым стеклом.

— Да ты знаешь, кто меня сюда послал? — рявкнул я. — Сам президент, лично!

Мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления, он только пожал плечами. Этого охранника перевели сюда в наказание, и потому теперь он строго следил за выполнением всех предписаний. Прежде Жан возглавлял охрану всех административных помещений, пока злую шутку с ним не сыграла судьба в лице старушки заблудившейся на первом этаже высотного здания центрального управления, а искала она, как выйти к автобусной остановке, чтобы доехать до кладбища на городской окраине. Кстати, расследование так и не смогло установить, каким образом эта бабуля сумела проникнуть на территорию строго охраняемого объекта без постоянного удостоверения или хотя бы разового пропуска, и уж тем более она никому не угрожала оружием. А в результате Жана разжаловали.

Я послушно заполнил все графы — «имя», «фамилия», «цех», «время посещения». Хорошо еще, он не потребовал у меня служебное удостоверение, хотя мог, а точнее, был обязан сделать это. Но мы давно знали друг друга и уже года три, как были с ним на «ты».

— Где рвануло?

Его ответ прозвучал из искажающего нормальный голос переговорного устройства.

— На объекте номер семьдесят один.

Жан махнул рукой на огромную схему у себя за спиной, где мигала красная лампочка. Пожарная тревога.

Объект номер 71 находился в южной части территории, в самом конце. На бегу я мысленно прокрутил назад пленку с улыбающимся Бальмером. Когда я уходил от него, всю его веселость как рукой сняло. Поскольку он уже и слышать не хотел о фотографировании, то Феш решил: раз уж я оказался под рукой, то почему бы не послать меня заснять, что там такое случилось. Уж лучше все это будет запечатлено своим фотографом (снимки можно будет тщательно отобрать), чем журналистами, которые любят драматизировать события. Бальмер только согласно кивнул; похоже, он не до конца еще представлял себе реальные размеры катастроф, которыми чревато химическое производство; собственно, до нынешнего назначения он возглавлял лишь одну из крупнейших страховых компаний нашей страны, а там о подобных взрывах знают, так сказать, только из вторых рук. Хорошо бы, чтоб дело обошлось без пострадавших! В прошлом году в одной из лабораторий взорвалась экспериментальная установка; ученик–лаборант с криком выскочил в коридор, утыканный осколками стекла. Он так и ослеп, а всему виной одно–единственное ошибочное движение руки.

Вот и сейчас в лучах прожекторов под моими ногами блестели и хрустели осколки. Все окна из объекта номер 71 вылетели на асфальт. Из черных оконных проемов вился легкий светлый дымок. Пламени нигде видно не было — трое мужчин из заводской охраны, одетые в асбестовые костюмы, озирались вокруг, не зная, что делать, и лишь водили по изуродованному фасаду прожектором, смонтированным на их джипе.

Заводские пожарники с их большими машинами еще не прибыли.

Во всем здании не горел свет, однако на первом этаже время от времени вспыхивали карманные фонарики.

Зарядив фотоаппарат высокочувствительной черно–белой пленкой, я поставил штатив за джипом так, чтобы его черный силуэт контрастировал с освещенной прожектором бетонной стеной. При таком освещении нужна двухсекундная выдержка, даже с открытой диафрагмой.

Одна из серебристых фигур подошла ко мне.

— Быстро вы сегодня подоспели.

Охранник поднял щиток своего шлема, и я взглянул в незнакомое мне лицо. Мне часто было неловко: поскольку я работал штатным фотографом концерна, многие знали меня хотя бы в лицо, — я был для людей чем–то вроде придворного шута, нанятого администрацией, только вместо шутовского колпака я таскал сумку с фотоаппаратом, — мне же было трудно запомнить даже те лица, которые я фотографировал по долгу службы.

— Что там внутри?

— Ребята стараются наладить аварийное освещение.

— Пострадавшие есть?

— Не известно. Темно ведь, как у черта в ступе.

— А войти можно?

У меня была с собой еще и портативная камера со вспышкой, я рассчитывал щелкнуть пару снимков, хотя вряд ли получится что–нибудь интересное.

Астронавт из заводской охраны сделал категорически отрицательный жест.

— Нет, опасно. Вдруг еще рванет…

— Но ваши товарищи там работают.

— Такова уж наша профессия.

Казалось, он гордился своей профессией, но одновременно не очень печалился от того, что судьба — в данном случае непосредственный начальник — не послала его в эту чертову ступу.

— А каска у вас найдется?

Я сам потянул дверку джипа и увидел за сиденьем водителя две строительные каски, которые хотя и выглядели менее устрашающе, чем шлем моего собеседника, а главное, явно не были способны защитить, скажем, от слезоточивого газа, который применяется против забастовщиков или демонстрантов, но тем не менее меня бы вполне устроили. Надеюсь, потолочные перекрытия на меня не рухнут. И к тому же прошло минут пять после того, как рвануло, так что теперь вряд ли стоит опасаться новых взрывов. А уж если суждено… то, может, всепожирающее пламя и есть единственный способ вырваться из этой золоченой клетки с ее трудовым соглашением, пенсионным обеспечением и т. д. …

Стекло во входной двери оказалось целехоньким; потянув на себя алюминиевую раму, я без труда открыл дверь. Ход направо вел к лифту, слева находились туалеты и раздевалка. В ярком луче прожектора моя тень качнулась ко внутренней двери.

— Эй!

Мне никто не ответил. В коридоре стоял какой–то едкий запах, затруднявший дыхание. Я открыл металлическую дверь и тут же захлопнул ее: в лицо мне ударил удушливый дым, я едва не задохнулся. Я поперхнулся, закашлялся; рот, глотка и горло моментально пересохли. В вихре воздуха вокруг меня плясали пылинки. Прижав к губам платок, я заковылял к туалетам. Воды! Я хотел спастись водой от этой душащей сухости во рту. У меня заслезились глаза. Дверь туалета, не освещенная прожектором, едва угадывалась в расплывающейся черноте. Наконец я нащупал ручку. Дверь сперва приоткрылась, потом ее заклинило. Что–то мешало. Может, обвалился потолок? Я налег плечом, дверь поддалась. Только бы действовал водопровод. Я вынул из кармана зажигалку и поднял ее над головой — эдакая ревущая, кашляющая статуя Свободы. Нет, внутри все было в порядке, в мерцающем свете белела раковина. Я бросился к ней вода текла, я набирал ее пригоршнями, пил, полоскал рот, захлебывался, отплевывался — как хорошо! Я промыл горящие глаза — и тут в здании зажегся свет, засветилась аварийная лампочка над зеркалом, слабый желтый огонек, защищенный решетчатой корзиночкой.

Из зеркала на меня смотрело помятое лицо с воспаленными глазами и упавшими на лоб космами волос. Я откинул волосы назад, при этом в воздухе повисло легкое облачко пыли. Да и моя синяя куртка была запорошена ею. Я нагнулся, чтобы отряхнуть с плеч эту пыль, — и тут увидел в зеркале его. Я закрыл глаза. Мой желудок свело, будто судорогой. Вода плескала в раковину неестественно громко. У меня не было сил обернуться. Руки, обхватившие раковину, неожиданно заледенели, и я никак не мог отцепить их от края. Опустив голову, я открыл глаза и уставился на тускло поблескивавший кран, в котором отражалась желтая аварийная лампочка.

Потом я медленно поднял глаза.

Он все еще лежал в углу у двери. Его тело в белом халате как–то странно скорчилось, руками он обхватил живот, ноги поджал. Одну его ногу я отодвинул, открывая дверь. Голова его была сильно запрокинута назад, на обсыпанный чем–то серым пол. Рот широко разинут, на губах кровавая пена. Слава богу, глаза его были закрыты.

Неожиданно страх мой куда–то исчез. Я глядел в зеркало, словно в видоискатель. А пока мой глаз не отрывался от видоискателя, я мог хладнокровно взирать на что угодно, будь то операция на открытом сердце, трепанация черепа или пересадка сетчатки…

Но надо было что–то предпринять, нельзя же просто глазеть в зеркало. А может, он еще жив? Что делал в таких случаях санитар вспомогательной службы из учебного кинофильма швейцарской армии? Искусственное дыхание? Двенадцать раз в минуту или четырнадцать? Но этот рот в кровавой пене…

Я шагнул к скрюченному телу и опустился на колени. Сумка, соскользнув с плеча, ударилась о колено лежащего. Я невольно вздрогнул: он шевельнулся или мне только показалось?

Он обхватил руками живот, поэтому прощупать пульс на них не получится. Можно попробовать найти пульс на шее… Ну же, трус, соберись с духом! Даже в оранжевом свете аварийной лампочки я разглядел, что лицо у лежащего посинело. Его окровавленные губы казались почти черными. Я коснулся указательным пальцем его подбородка — кожа была еще теплой. Его шейные мышцы закаменели, и я никак не мог отыскать пульсирующую артерию. Кончиками пальцев я осторожно водил по затвердевшей шее. Вот. Легкое биение! Нет, это был мой собственный пульс, отдававшийся в кончиках пальцев.

Я выпрямился и достал из сумки портативную «Агфу» со вспышкой.

Зажав пальцами нос, я с головой погрузился в воду. Ах, до чего же здорово лежать вот так в горячей ванне. Я снова высунул голову и сел, плеснув водой через край.

Ужасно хотелось спать. Хорошо бы, чтоб горячая ванна не разогнала сон, тем более что сейчас уже половина одиннадцатого, а завтра надо встать пораньше, чтобы успеть проявить пленки до редакционной летучки.

Правда, доктор Феш робко попросил сделать это еще вечером, чтобы утром пленки были готовы. Неужели он думал, что я, весь провонявший и запыленный, потащусь в лабораторию возиться с проявлением? Еще чего! Словом, на мое счастье, мне удалось отговориться, хотя он и без того был зол на меня. Сначала на меня наорал начальник нашей пожарной команды, едва я выскочил на улицу из пострадавшего объекта номер 71, а потом с такой же бранью на меня накинулся и Феш — дескать, я веду себя безответственно, своевольничаю. Он твердил, что я не имел права заходить на объект, ведь охранник запретил мне это делать, а в экстремальных случаях, да, в этих случаях особенно, следует неукоснительно выполнять все распоряжения. Надо было тут же сказать ему, что он сам послал меня фотографировать всю эту чертовщину. Жаль, хорошая мысль всегда приходит слишком поздно. К тому же у меня никак не шел из головы тот мертвец, поэтому соображал я туго. Минуты через две после того как я сообщил о своей находке (пожарник все еще отчитывал меня), охранники положили покойника на носилки и отнесли в санитарную машину. Он был на вид примерно моим ровесником, то есть лет тридцати. Сухой, жилистый парень, волосы курчавые, черные. Усики. Без очков.

Черт возьми, никак не могу забыть гримасу на его лице, закрытые глаза и окровавленный рот.

Придется выпить на ночь либо пару таблеток «рестенала», либо бутылку красного. А ведь я твердо решил не пить больше столько вина. Но меня мучила жажда, в горле першило; это началось уже по дороге домой и не прошло даже после того, как я выпил целый литр молока. Казалось, я бы вылакал и целую ванну.

Хлеба в доме, конечно, не осталось, если не считать одного черствого куска. Все необходимые покупки я собирался сделать вечером, но пришлось пойти на жертвы ради концерна «Вольф–Хеми АГ» и своей карьеры. Когда Бальмер задерживается на работе, то, вернувшись домой, он наверняка может прямо сесть за уже заботливо накрытый стол в своей уютной двенадцатикомнатной вилле. А я? Пора бы Иде заканчивать университетские подготовительные курсы во Фрибуре и переселяться ко мне.

Мне ее ужасно не хватало; особенно сейчас было о чем с ней поговорить. Однако в католический девичий интернат после девяти вечера уже не дозвонишься, там отключают телефон. Зато берут там за жилье по–божески, ведь на стипендию квартиру не снимешь. Кстати, если мы поженимся, то государственного вспомоществования она, вероятно, лишится, так что придется мне зарабатывать и на жизнь для нас обоих, и на ее учебу. Значит, надо будет переходить работать на полную рабочую неделю, как это делают все приличные люди. Значит, прощай, вольное художество, вроде съемок для книги Георга об архитектуре Палладио, [Палладио, Андpea (1508 — 1580) — итальянский архитектор позднего Возрождения.] прощайте, свободные понедельники, когда можно поблаженствовать, посидеть на солнышке у бассейна в парке, в то время как другие заперты в конторских душегубках и тоскливо поглядывают из окошек на погожий летний денек.

Вытерев полотенцем голову насухо, я заглянул в холодильник, нет ли там чего поесть. В отделении для овощей нашлась только скрюченная половинка красного перца, уже не понадобившаяся Иде для ее любимого блюда суп–гуляш, да еще несколько завядших листиков салата. Можно было бы поджарить яичницу с салом, но не хотелось, чтобы шкварками пропахли мои только что вымытые волосы — на сегодняшний вечер вони с меня довольно. Всю снятую одежду я повесил на балкон, пусть проветрится.

Словом, пришлось изобразить эдакую вегетарианскую трапезу для полуночников — сухие хлебцы, масло, земляничный джем. Что–то вроде преждевременного завтрака. Я густо намазал тонкий, усеянный кунжутными зернышками хлебец, потом отложил его и достал из сумки свой «Никон», чтобы перемотать пленку. После того как Феш наорал на меня, я почти ничего не снимал: во–первых, пропала всякая охота, во–вторых, охрана установила кордон вокруг объекта номер 71, а в–третьих, даже с высокочувствительной пленкой понадобилась бы приличная выдержка, хотя в тот момент вокруг уже горело столько прожекторов, что было светло как днем.

Надо бы почистить сумку, в складках кожи еще оставалась белая пыль, а кое–где по черноребристой поверхности растекались белесые ручейки. Но голова у меня не совсем еще высохла, поэтому выходить на балкон не хотелось. Тем более что когда я вылез из своего «опеля», припарковав его у дома, то почувствовал прохладу — весна еще толком не наступила, многообещающее солнце за день не прогревает ни улицы, ни стены домов. Лишь через какое–то время в короткие обеденные перерывы станет возможно выходить с бутылкой кефира на берег Рейна, чтобы не давиться в столовке.

Телефонный звонок! Кто же это, ведь уже четверть двенадцатого?

Ида? Может, она решила позвонить с улицы, из автомата напротив своего монастыря? Неужели с ее месячными все–таки порядок?

Потуже затянув пояс на махровом халате, я пошел в спальню, где стоял аппарат.

— Фогель у телефона.

Но это была не Ида, в трубке молчание.

— Алло!

Тихо, никто не отвечал.

— Алло!

Я говорил не зло. Вероятно, кто–то из подвыпивших друзей развлекался таким образом.

В трубке по–прежнему ни звука — ни голоса, ни шороха, ничего такого, что обычно слышишь, когда кто–нибудь прикрывает трубку рукой. Ничего, только иногда что–то вроде легкого потрескивания. Дурацкие шутки. Я положил трубку.

Затем я вновь поднял трубку. Теперь должен был бы раздаться гудок, но линия не работала. Полная тишина. Я несколько раз нетерпеливо нажал на рычажок, потом еще, но уже помедленнее. Безрезультатно. Я покрутил диск, попробовал набрать какой–то номер. Вновь неудача. И не похоже на то, что мне кто–то звонил по междугородному. Я набрал «112» — номер ремонтной службы.

Все без толку, как и прежде. Линия не работала. Я подергал штекер, провод, снова набрал номер, потом еще и еще раз, выдергивая и засовывая при этом штекер правой рукой.

А я хотел, чтобы телефонный автоматический будильник поднял меня утром на полчаса раньше, ведь надо проявить пленки для Феша. Я опять поднял трубку — не может линия отключиться так надолго.

Значит, может.

Я заколотил пальцем по рычажку, но и это ничего не дало, no reply. [Нет ответа (англ.).] Вспомнилась старая битловская песня: «I called you at the phone, they said, you weren't at home, that's a lie–a–a–ai». [«Я позвал тебя к телефону. Мне сказали: ее нету дома. Это ложь» (англ.).]

Нет ответа. Может, Ида плохо повесила трубку? Может, она и впрямь позвонила, чтобы успокоить меня…

СРЕДА

Виктор лишь бросил на меня короткий сердитый взгляд, когда я с обычным пятиминутным опозданием явился на редакционную летучку в комнату № 423.

— Пришлось проявить пленку для Феша, там снимки со вчерашней аварии, — объяснил я.

Ханс–Петер, главный редактор газеты нашего концерна, заинтересованно подался вперед и оскалил свои беличьи зубы.

— А ты что, был там?

Я плюхнулся в кресло, рассчитанное, вероятно, на анатомические особенности задов, расплывшихся от долгих заседаний.

— Был до половины девятого.

Пусть Виктор знает, сколько с меня требуют сверхурочной работы, а то он каждый раз сомневается и не хочет подписывать табельный листок. Вернер и Бальц тоже с любопытством уставились на меня, и только Бет зевнула, накручивая на палец свои каштановые локоны. Наверно, молва о взрыве уже разнеслась среди сотрудников — для распространения таких новостей не нужно никакого отдела «внутренней коммуникации». Таким стало новое название группы доктора Виктора Нанцера в связи с реорганизацией, произошедшей два года тому назад; раньше она называлась отделом «производственной информации»; однако решено было подчеркнуть двусторонний, диалогический характер общения — мол, сотрудники концерна имеют право не просто высказаться, но и принимать подлинное участие в принятии решения. Словом, корми вола гуще, пахать будет лучше…

В ходе реорганизации группа, которую возглавлял Эдди (его «видеостудия» представляла собою жалкие остатки некогда крупного подотдела аудиовизуальных средств профессиональной подготовки, созданного в пору этого модного поветрия), попала под начало Виктора, что увеличило его административный вес, а заодно и объем моей работы.

— А правда, что есть погибший?

Вернер, приземистый редактор с бульдожьим лицом, задавая этот вопрос, одновременно выбил трубку о трапециевидную стеклянную пепельницу, причем так громко, что сам вопрос можно было разобрать лишь с трудом. Он делал это частенько — то ли бессознательно, то ли с расчетом, но в любом случае к его словам приходилось прислушиваться.

— Точно не знаю. Может, его отходили.

— Нет, — Виктор снова взял разговор в свои руки. — Я уже переговорил с доктором Фешем по телефону. Это был химик, приглядывавший за установкой. Он умер. Ему проломило череп. Вероятно, железной балкой.

— Проломило череп? — с удивлением переспросил я. Я не особенно разбираюсь в медицине или в признаках, по которым определяют, какую первую помощь следует оказать, но мне запомнилось, что когда я искал пульс у пострадавшего, то не заметил повреждений на голове.

— Да, проломило. Вскрытие трупа произвели еще ночью. Однако не будем задерживаться на этой теме, в десять у меня еще одно совещание. Кстати, доктор Феш был весьма недоволен тобой, Мартин. Ты не должен был заходить в опасную зону!

— Но ведь он меня сам послал и…

Виктор прервал меня нетерпеливым жестом:

— Довольно, поговорим об этом после. Ханс–Петер, состав очередного номера готов?

Интересно, что происходит с Виктором? В последнее время он стал довольно раздражителен, особенно по отношению ко мне. Брюзжит, что я медленно работаю. Мол, надо кончать с этим идиотским стремлением к совершенству. Его интересуют только сроки, а качество ему безразлично.

Проломлен череп! Где–то я читал, что в подобных случаях бывает кровотечение изо рта и из носа. Точно, и когда мы делали съемки для армейских учебных фильмов, то препарировали «пострадавших» именно так. А у того парня, которого я нашел в туалете, посинело лицо и на губах была пена, кровавая пена. Может, я не заметил раны, может, черные курчавые волосы скрыли ее? Я откинулся в кресле; Ханс–Петер тем временем рассказывал об очередном выпуске нашей газеты «Вольф–ньюс». Дурацкое название. К чему эта иностранщина? Да и как–то невыразительно. Впрочем, в газете нашего концерна вряд ли что–либо заслуживало особого внимания; сообщения внутреннего характера, интервью с представителями руководства, репортажи об экскурсиях для учеников, отчеты о спортивных мероприятиях и о праздниках в отделах или цехах, призывы экономить электроэнергию и топливо, соблюдать технику безопасности, почти неприкрытая реклама построенного концерном жилого квартала, где пустовали квартиры, ибо он находился неподалеку от планируемой АЭС «Кайзераугуст», ежемесячный конкурс читательских фотоснимков (среди них мне, как члену жюри, нередко попадались отличные работы), консультации по юридическим вопросам повседневной жизни (примечательно, что тут никогда не затрагивались производственные или трудовые конфликты), рубрика объявлений: «Читатель ищет — читатель предлагает» (объявления о найме квартир не принимались, чтобы не создавать конкуренции все тому же жилому кварталу вблизи АЭС) и, наконец, фотопортреты юбиляров, а также тех, кто уходил на пенсию, или умерших пенсионеров (в том случае, если Бет удавалось отыскать их фото в архиве). Всех их я фотографировал при одинаковом освещении, на одинаковом сером фоне — мужчин и женщин, блондинок и брюнетов, простую упаковщицу и директора. Здесь я добился высокой степени рационализации и упразднил всякую иерархию.

Ханс–Петер и Вернер заспорили, где лучше поместить заметку о рекультивационном озеленении района под Лионом, зараженного отходами дочернего предприятия концерна «Вольф–Хеми АГ». Вернер, не скрывавший своих левых взглядов, когда это не отражалось на его зарплате, настаивал, чтобы заметка была помещена в правом углу третьей страницы — там она будет по крайней мере бросаться в глаза, раз уж ничего нельзя поделать с текстом, приукрашавшим реальное положение дел; Ханс–Петер, который как главный редактор газеты отвечал за ее материалы, предпочел бы запрятать эту заметку куда–нибудь подальше, пусть даже за колонку для любителей шахмат. «Венизьёнский скандал», получивший свое название по пригороду Лиона, где произошел выброс вредных веществ, наделал в свое время много шума и нанес такой моральный ущерб, что даже через три года после аварии (произошла она по недосмотру технологов) одно лишь упоминание Венизьё бесило руководство. Говорят, что водителя автобуса, работавшего на одном из предприятий общественного транспорта Базеля, перевели чуть ли не в моечный цех, наказав за то, что он выкрикнул «Венизьё», объявляя остановку перед заводом нашего концерна. Его вообще уволили бы, не будь он работником государственного предприятия.

Бальц резко возразил против переноса заметки на другое место, так как из–за этого летел весь макет:

— Не могу же я дать отчет об общем годовом собрании спорт–клуба на третью страницу.

Наконец Виктор нашел аргумент, который позволял закончить спор. Уж если руководство концерна (а заметка спущена сверху, точнее, ее написал сам доктор Феш как шеф пресс–службы) считает целесообразным ознакомить через «Вольф–ньюс» всех сотрудников с успехами, которые достигнуты с рекультивационным озеленением Венизьё, то оно не будет и возражать против такого места, где заметка бросится в глаза.

— Именно эта откровенность и показывает, насколько наш концерн заинтересован в том, чтобы честно и объективно информировать даже о неприятных вещах, — заключил он.

Когда Виктор выдает подобные сентенции, трудно понять, говорит он всерьез или шутит; Виктор предпочитал скрывать собственное мнение. Он всегда держался нейтрально, никогда не подставлялся. Собственно, карьеру так и делают.

Даже Бет, которая вот уже полгода как любовница нашего шефа, и та не может его раскусить. Кстати, работает она у нас около года и за это время переспала чуть ли не со всеми мужчинами из нашей группы — во всяком случае, с Виктором и со мной, обоими холостяками, а также с Эдди и Хансом–Петером, у которого уже двое или даже трое детей. Бальц, график, стал работать с нами всего четыре месяца назад, а кроме того, он был молодоженом, так что ему еще рановато помышлять о супружеских изменах; Вернер же до того обожал свою давнюю подругу (испанскую художницу, которая хоть и была старше его лет на десять, зато действительно оказалась очень симпатичной женщиной), что ничего подобного ему и в голову бы не пришло. Наша маленькая Бет, вечно впадавшая то в восторженность, то в меланхолию, не захотела после гимназии учиться дальше, а устроилась на работу к нам; странным образом ее интрижки не только не перессорили нас, а, наоборот, даже как–то сплотили.

Жаль, что Виктор неизвестно почему окрысился на меня в последнее время.

Вот и сейчас он опять начал меня пилить:

— Мартин, портреты доктора Бальмера готовы?

— Я сделал их вчера в конце дня.

— Можно взглянуть?

— Я их снял только вчера в шесть часов вечера. Как же я их сейчас тебе покажу?

— Когда же они будут готовы?

— Пленку я сегодня проявил. Так что, пожалуй, завтра.

— Когда тебе нужны эти снимки? — обратился Виктор к Хансу–Петеру.

Тот был как всегда великодушен.

— О, можно и послезавтра.

Виктор недовольно покачал своей упрямой валлисской башкой, продолговатой и узкой, как и вся его фигура.

— Вы когда–нибудь научитесь соблюдать сетевой график? — проворчал он, с упреком взглянув на нас через толстые стекла очков…

— Эй, на «Титанике», давай без паники, — сказала Бет своим писклявым голоском. — Ведь номер почти готов. Между прочим, на следующей неделе меня не будет. Ухожу в отпуск.

Шеф холодно поглядел на нее.

— Заявление написала?

— Лежит у тебя на столе.

Мы были одним из немногих подотделов в управленческом аппарате концерна, где все сотрудники тыкали друг другу. Если бы Виктор знал, что станет начальником подотдела с правом подписи финансовых документов, он, вероятно, вел бы себя в свое время поофициальнее. Впрочем, и говоря «ты», можно соблюдать достаточную дистанцию.

— Поздновато ставишь меня в известность. А кто же, собственно, останется здесь на будущей неделе?

В следующий понедельник в Базеле начинался карнавал, который, правда, здесь так не называли. Понедельник и среда официально считаются праздничными днями, а в остальные дни тоже почти никто не работает — одни уезжают куда–нибудь, взяв отпуск, другие мучаются от похмелья.

Ханс–Петер отправлялся с детьми и женой кататься на лыжах. Вернер давно уже отпросился: он исполнял вместе с Эдди сатирические куплеты. В прошлый год швейцарское телевидение даже показало их в сводной программе, правда всего пару куплетов. Бальц предпочитал оставаться на работе — он надеялся, что у него будет спокойная неделька, когда мы все разъедемся.

— А ты, Мартин?

— Еще не знаю, зависит от погоды…

— Мне надо знать сейчас!

Что делать? Мне причиталась довольно приличная компенсация за сверхурочные, только не любил я эту карнавальную суету, а брать отпуск не стоило. Хотя в Ницце сейчас, наверно, хорошо, расцвели первые мимозы! Однако Ида занята, ведь карнавал сейчас празднуют только в нашем кантоне, а одному мне делать в Ницце нечего. Да и дорогой получится такая поездочка.

— Уйду с понедельника по среду, в счет компенсации.

Пожалуй, надо навестить друзей — можно съездить к Буки и Рени в Цюрих или к Клаудио в Берн, а заодно сбежать от здешней суматохи, которую устраивают ревнители местных традиций и которая так же похожа на настоящее карнавальное веселье, как похоронный марш на венский вальс.

Виктор повернулся к раскинувшейся в кресле Бет:

— Опроси группу Эдди и группу Шлоссера, мне надо знать, кто тут останется на следующей неделе. С завтрашнего дня не подпишу ни одного заявления. Есть еще какие–нибудь вопросы?

Я вынул из сушильного шкафа обе пленки. Бальмер у меня получился неплохо, среди этих кадров наверняка отыщутся такие, которые понравятся и Фешу и президенту. Снимки же аварийного объекта оказались, как я и опасался, невыразительными. Жаль, что не удалось зайти в цех, надо было достать герметичный защитный шлем и попробовать. Пленку из портативного аппарата, да и сам аппарат, я забыл дома; впрочем, на ней всего два кадра с тем беднягой. Лучше вообще никому не говорить об этой пленке, а то если принести ее только завтра, Виктор опять начнет брюзжать насчет моей забывчивости. Будем считать, что тех двух кадров просто нет, и делу конец, а Фешу хватит отснятого материала.

Я позвонил Роже, хозяину фотоателье с лабораторией для черно–белой съемки. Я отдавал ему на увеличение черно–белые пленки, а порой и кое–какие работы, которые не успевал сделать сам. Конечно, все это я согласовывал с Хансом–Петером, а тот в свою очередь с Виктором. Порядок есть порядок, говорили мне, и никому нельзя превышать своих полномочий. Поэтому иногда мы по целому часу сидели вчетвером (Эдди привлекался в качестве консультанта) и спорили из–за сотни франков, которые приходилось истратить на то, чтобы Роже продублировал какой–нибудь неудачный оттиск. («Это твоя вина, Мартин! Ты обязан давать качественный материал и точнее контролировать исполнение!») С тех пор как произошла реорганизация, каждый начальник старался экономить на всем — и тут Виктору не было равных, как и в беге на длинные дистанции… Того, что Роже подчас выполнял мои личные заказы за счет фирмы, пока никто из начальников не заметил. Эдди не выдавал меня из–за Рико, модного фотомастера, с которым он предпочитал работать. Словом, с годами находятся средства провести самого косного бюрократа и обмануть самый строгий контроль.

Поднявшая трубку новая лаборантка Роже пообещала еще до обеда прислать ученика, чтобы он забрал пленки.

— А до вечера напечатаете?

— Конечно. В каком формате?

— Я напишу на бланке заказа, печатайте все размером восемнадцать на двадцать четыре. Для высокочувствительной пленки хорошо бы бумагу поконтрастней.

— О'кей! Отпечатки сами заберете?

— Нет. Сегодня вечером мне надо пополнить мои съестные припасы.

— Хорошо, вам все занесут.

Мы еще немножко поболтали, я попросил передать Роже привет и повесил трубку. Кстати, утром мой телефон снова заработал нормально — а я уж было подумал, что его отключили, так как я забыл внести абонентную плату. Надо бы позвонить Иде, вот уже шесть дней, как я жду известия, все ли у нее в порядке. Скорей бы уж кончалась эта чертова пауза для противозачаточных таблеток!

Кажется, в комнату зашел Вернер: правда, свой рабочий стол я поставил так, чтобы сидеть лицом к окну и поглядывать на деревья, то есть дверь была у меня за спиной, но я учуял запах трубочного табака «Мак–Барен», который я терпеть не могу. Однажды я даже подарил Вернеру довольно дорогую жестянку «Данхилла» с вполне прозрачным намеком, однако привить ему более тонкий вкус так и не удалось.

— Где два снимка с обеденным столом?

— Каким обеденным столом?

— Который сколотил нам умелец в мастерской для столяров–любителей.

Теперь и я вспомнил этот стол — симпатичная штуковина: столешница из палисандрового дерева, раздвижная, доску–вкладыш можно использовать как клубный столик. Словом, неплохо придумано. Каркас у стола был прост, конструктивен, на него пошли черные стальные четырехугольники, и все это было совсем не похоже на ту пошлятину, которую обычно видишь в тесных трехкомнатных квартирах сослуживцев, независимо от их чинов и должностей. Различалась лишь обивка — натуральная кожа или заменитель. Однажды я должен был снять фоторепортаж об уже заселенных квартирах нашего жилого квартала вблизи АЭС, так меня прямо–таки ужас охватил. Хотя квартиры там были попросторней, чем здесь, в городе (и это обстоятельство было главным козырем всей рекламной кампании), однако эти несколько лишних квадратных метров ушли на широченные ложа с электроавтоматическими регуляторами наклона изголовий (рукоятки торчали из–под бархатных покрывал, словно переключатель скоростей у «кадиллака»), на неуклюжие псевдодеревенские кресла и громоздкие тиковые стенки, где в стеллажах сиротливо прижималась к «Атласу мира» пара женских романов или же боевики Зиммеля и Конзалика.

— Эти фотографии уже у Бальца.

— Нужно написать к ним текст.

— «Как сделать из одного стола два», так, что ли?

Вернер рассмеялся.

— Во всяком случае, хорошо бы обыграть какую–нибудь народную мудрость. Вроде «Каждый сам кузнец своего счастья».

— Тогда уж лучше: «Если в доме есть топор, то не нужен плотник». [Ставшая поговоркой реплика из «Вильгельма Телля» Ф. Шиллера.]

— Да, если бы Шиллер был сегодня жив, он сочинял бы рекламные тексты.

— Это ты сам придумал?

— К сожалению, не я, а Роберт Нойман.

Сам Вернер сочинял афоризмы, он даже мечтал издать сборник с иллюстрациями своей Инес. Его злило, что я опередил его с моей книгой, точнее, с фотографиями для альбома Георга, где рассказывается о виллах Палладио. Этот альбом вызвал к себе некоторый интерес. Да и Эдди, который, кончив Мюнхенскую художественную академию, все собирался, но так и не собрался снять фильм, завидовал моему скромному успеху и положительной рецензии, появившейся в газете «Нойе цюрхер цайтунг»: «здесь следует особо отметить прочувственные и самобытные работы базельского фотографа Мартина Фогеля, которому удалось снять архитектурные памятники не в качестве кулис, а как живые жилища»; кроме того, альбом отметила телевизионная передача «Культура и наука», цветной разворот посвятил ему субботний выпуск газеты «Тагес–анцайгер».

Денег мне этот альбом принес немного, но делал я его с большим интересом.

Вернер сел прямо на мой стол и выдохнул мне в лицо облако дыма:

— Пойдешь в столовую или сыграем в шахматы?

С некоторых пор мне разонравилась в нашей столовой то ли еда, то ли обстановка, поэтому я частенько туда вообще не ходил, а разводил водой пакетик «Мивана», плод трудов дочернего предприятия концерна «Вольф», — эта бурда жутко отдавала ванилью, но отяжеляла желудок и «утоляла голод», что и обещалось рекламной этикеткой на пакетике. Обычно Вернер пользовался обеденным перерывом и соблазнял меня сыграть в шахматы, чтобы разгромить в пух и прах. Еще год назад наши шахматные силы были примерно равны, но потом он начал участвовать в первенстве концерна, упорно изучал дебюты и эндшпили, поэтому теперь у меня почти не было шансов. Если я очень напрягался, то хотя бы защищался настолько, что ему было не совсем скучно. Так Вернер брал у меня реванш за недостаточное общественное признание.

Сегодняшнее меню никак меня не привлекало, но, во–первых, я был голоден, потому что встал на полчаса раньше обычного, а во–вторых, мне совсем не хотелось защищаться от нового варианта ферзевого гамбита, тем более что все равно это было бесполезно.

Я решил немножко помучить Вернера неизвестностью.

— А чего там у нас на обед?

Сам–то я уже прекрасно это знал.

Вернер обернулся и крикнул через открытую дверь в секретарскую комнату:

— Бет, чем сегодня кормят?

— Погоди минутку! — Наша молодая машинистка и делопроизводительница пищала, даже когда кричала. На ее письменном столе всегда был жуткий кавардак, но тексты она обычно сдавала в срок.

— Так, свинина… Нет, это завтра. Сегодня вареная телятина и жареная печенка, а еще — брр! — селедка! — Она так произнесла последнее слово, будто уже подавилась косточкой.

— Вы идете?

Вернер посмотрел на меня с радостным ожиданием; он знал, что такое меню мне не подойдет.

Дым от трубки опять пополз мне в лицо, у меня запершило в горле.

— Ты не мог бы прикрыть свой дымоход?

— Можно подумать, будто твои «Голуаз» лучше.

— А ты не заметил, что я не выкурил сегодня ни одной сигареты?

Нет, такого внимания к другим от Вернера требовать невозможно.

— Бросаешь курить?

— Просто сегодня как–то не хочется, и в горле что–то мешает.

Но Вернеру эта тема была не интересна.

— Сыграем партийку?

Ответить ему я уже не сумел, в носу так засвербело, что я изо всех сил чихнул — раз, другой, третий.

— Будь здоров! — крикнула Бет. — Да перестань же.

Я вытащил платок, но не удержался и чихнул опять.

Бет со смехом появилась в дверях.

— Вот это чих!

У меня заслезились глаза, я хотел вытереть их и тут увидел на платке алые пятна. На верхнюю губу стекла теплая капля.

— Мартин, у тебя кровь пошла!

Подбежав, Бет запрокинула мне голову назад.

В конце концов мы всем гуртом отправились в столовую, куда стояла жуткая очередь, начинавшаяся уже на лестнице. Когда было построено высотное административное здание, которое Виктор называл Дворцом бюрократии, сюда перевели все отделы, рассредоточенные раньше по всему городу в самых разных местах; с этих пор начались сложности с кормежкой беловоротничковой рабочей силы. С таким массовым наплывом едоков не справлялись ни кухня, ни порционщики, которые отвешивали на каждую тарелку положенный кусок мяса — картошка, рис и вермишель отпускались без ограничений. Все было будто в армии, не хватало только фельдфебеля, который бы раздавал солдатскую почту. Сбои в этой современной системе организованного питания возникали из–за нашей недисциплинированности, потому что никто не соблюдал график, установленный для разных отделов с без четверти одиннадцати до четверти второго.

Бет решила, что мне после столь значительной потери крови (по правде говоря, кровотечение быстро прекратилось, но я с удовольствием дал ей поухаживать за мной, что она и делала, меняя холодные компрессы) необходим горячий обед, а Вернер, видимо, посчитал, что нечестно вызывать на шахматный поединок ослабленного соперника, да и мат, поставленный без борьбы, не доставил бы ему полного удовольствия.

Урси, наша ветеранша, отдавшая секретарской работе в концерне «Вольф» двадцать три года своей жизни, а в последние месяцы безуспешно пытавшаяся привить Бет привычку к порядку, тоже присоединилась к нам, а с нею и Ханс–Петер, который даже по истечении шести лет существования здешней столовой все еще находил превосходной ее удешевленную кормежку, приготовляемую по рецептам, где строго учитывается необходимое количество витаминов и протеинов, калорий или джоулей. Бальц, как обычно по средам, пошел в бассейн, который находится под северной столовой, Виктор обедал в директорском ресторане с каким–то визитером, а Эдди всегда проводил обеденный перерыв в какой–либо ближайшей забегаловке.

Наступая друг другу на пятки, мы потихоньку поднимались по гранитной лестнице к своей кормушке — нам опять не повезло, мы встали в очередь, которая еле двигалась. Начались обычные предобеденные разговоры, собственно, даже не разговоры, а так — обмен ничего не значащими фразами.

— Господин Фогель, вас просят в приемную! Господин Фогель, пройдите в приемную!

Голос вахтера, именовавшего «приемной» свой пост у входа в дирекцию, раздался из громкоговорителей, установленных высоко под потолком, и сразу заглушил гул разговоров, тихое позвякивание столовых приборов, что мне в этом огромном зале, разделенном кадками с тропической зеленью на эдакие резерваты, всегда напоминает вокзальный буфет.

За нашим столом, занятым благодаря энергичному рывку Урси (найти свободный восьмиместный стол всегда проблема, ибо швейцарец не любит есть рядом с чужим человеком и потому защищает отвоеванную для еды территорию, отгоняя незваных пришельцев и гневным взглядом, и яростным бурчанием, отчего половина стульев у столов неизменно пустует), так вот за нашим столом, занятым благодаря тому, что Урси решительно опередила какую–то шестерку из другого отдела, которая теперь беспомощно топталась на месте с подносами в руках и рыскала глазами по залу, — сразу стало тихо. Даже Вернер, который рассказывал каждому, независимо от того, хотел тот слушать или нет, о том, как он с наступлением весны собирается перепланировать свой садовый участок, даже Вернер опустил вилку на тарелку и замолчал. Урси смущенно хихикнула. Еще никого из нас начальство не вызывало по громкоговорителю в дирекцию, даже Виктора. Всякий раз, когда из репродуктора раздавался голос пришепетывающего вахтера, все с неким почтением прислушивались, ибо высокопоставленное лицо не станет вызывать к себе сотрудника по пустякам, а это значит, что дело весьма важное.

Бет толкнула меня локотком в бок.

— Ну как, жаль тебе этих изысканных блюд?

Ханс–Петер кивнул мне со вполне серьезным сочувствием.

— Вот беда, даже поесть не дают…

Утопая почти по щиколотку в мягком светло–бежевом ковре, я прошествовал по длинному ангарообразному коридору, где разливался молочный рассеянный свет, исходивший от высоких окон. Вся левая стена была выкрашена в нежный цвет яичной скорлупы, отчего возникало чувство, будто ты шагаешь среди облаков. Я действительно находился на нашем Олимпе, хотя и всего двухэтажном, а внешне так и вообще довольно скромном («новый функциональный стиль» начала тридцатых годов) здании Генеральной дирекции, упиравшемся торцом в высотный административный улей. Лишь резиденция самого Бальмера оказалась на верхнем, двадцать первом этаже, ибо его предшественник однажды спьяну решил, что президенту правления надлежит обозревать свою империю сверху. Остальные же директора, члены Генеральной дирекции, обитали здесь, за почти герметически плотно закрывающимися дверями из дорогого темно–коричневого дерева; они находились справа от меня, над каждой виднелась лишь небольшая латунная табличка.

Разумеется, дверь из коридора вела не прямо в кабинет Феша, а сначала в приемную, где секретарша разделяла с директором привилегию в спокойную минуту насладиться видом на ленивое течение швейцарской Янцзы, то бишь батюшки Рейна, который ниже Базеля превращался в клоаку вонючих химических стоков. Что касается меня, то секретарша отказала мне в удовольствии полюбоваться красотами природы.

— Господин Фогель? Господин доктор Феш ожидает вас.

Это прозвучало почти упреком, хотя я явился минуты на три раньше назначенного срока. «Прошу зайти ко мне в 13.30», — говорилось в записке, которую вручил мне вахтер у входа в дирекцию с таким видом, будто вручает премию Оскара за лучшую кинооператорскую работу года.

Секретарши из Генеральной дирекции любят почваниться. Блондинка, сидевшая у Феша (ее фигура напоминала букву «S», у меня прямо руки чесались вытянуть ее по нижней выпуклости, чтоб не зазнавалась), не была исключением. Причем зарабатывали эти директорские леди совсем немного. Но, видно, сама честь служить у престола крупного капитала в лице королей аптекарских снадобий и химических средств борьбы со всякой нечистью не позволяла этим жрицам помышлять о таких низменных предметах, как повышение зарплаты.

Не оторвавшись от стула, секретарша лишь сделала движение головой, причем не особенно резкое, дабы не растрепать белокурые локоны, указывая на обитую кожей дверь в кабинет:

— Можете войти!

Даже в собственном кабинете Феш казался каким–то неуместным; великовато было для него это скромно–солидное помещение, обшитое панелями из мореного дуба. Феш выглядел одним из семи гномиков на коленях у злой феи.

Второй человек тоже имел несколько потерянный вид; он сидел в кресле для посетителей («барселонское кресло» Миса ван дер Роэ) перед огромным строгим столом, из–за которого при моем появлении шеф пресс–службы встал, но как–то не мог решить, то ли пойти мне навстречу, то ли протянуть мне руку через полированную столешницу.

— Господин Фогель, здравствуйте.

Он все–таки обошел стол и, конечно же, задел за угол.

— Мне очень жаль, что я помешал вашему обеду, однако господину Гуэру… Знакомьтесь: господин Гуэр, господин Фогель! — (Человек, сидевший в кожаном кресле, кивнул, смерив меня изучающим взглядом.) — …Необходимо срочно побеседовать с вами.

Я пожал тонкую, всегда влажно–холодную руку Феша, которая тотчас же вновь вяло повисла. Если бы поблизости было полотенце, он наверняка сразу бы вытер ладонь. Потом я пожал руку незнакомцу, который крепко стиснул мою ладонь, глядя мне при этом прямо в глаза.

— Вы ведь здешний фотограф? — У господина Гуэра был явный цюрихский выговор.

— Господин Гуэр прислан прокуратурой для расследования вчерашнего… гм… несчастного случая, — поспешил с объяснением Феш.

Стало быть, ищейка, подумал я, наверняка с университетским дипломом юридического или психологического факультета, мелкую сошку к нашим алхимикам не пошлют.

Сей выходец из Цюриха выглядел довольно безобидно: приземистый, полноватый шатен с короткими курчавыми волосами. Лет сорок. Под до сих пор не снятым бежевым плащом, отдаленно напоминавшим макинтош Сэма Спейда или Филипа Марлоу, виднелся слишком пестрый пиджак, немодный и неподходящий для полного человека. Господин Гуэр — а не Феш — пригласил меня сесть во второе кресло у стола. Нерешительно постояв рядом, Феш вернулся за свой письменный стол, вероятно казавшийся ему надежным бастионом.

— Господин Фогель, вы, как мне известно, вчера… — Гуэр достал из внутреннего кармана своего детективного плаща маленькую замусоленную книжицу со множеством вложенных записочек, поплевал на пальцы и, листая книжицу, продолжил, — вечером… собственно, в какое это было время?

— Что именно?

— Когда вы прибыли на место происшествия?

— Минут через десять после того, как послышался взрыв. Может, и раньше.

— Точнее не помните?

— Точнее? Но ведь я не на часы смотрел, а в видоискатель… Впрочем, погодите, у ворот я заполнял учетный листок, там проставляется время. Это было в северном секторе, от ворот северного сектора до объекта номер 71 не больше трех минут ходу. Правда, я бежал.

На Феша мое показное усердие не произвело никакого впечатления; он переводил безучастный взгляд с меня на Гуэра, затем смотрел на голые, слабо покачивающиеся ветви плакучей ивы в окне, которые мешали ему глядеть дальше — на мутные воды Рейна.

— Значит, вы не первый подоспели к этому… — Пальцы вновь перелистнули несколько страничек замусоленной книжицы. — Объекту номер 71?

— Заводская охрана была уже там, а пожарные еще не приехали.

Гуэр удовлетворенно кивнул, словно получил некое важное подтверждение. Зачем ему такие подробности? Год тому назад здорово рвануло на объекте номер 15, так меня вообще не допрашивали.

— Где находились охранники?

— Трое у джипа, остальные, вероятно, внутри здания.

— Вы их там видели?

— Нет, видел только свет фонариков.

— Тока не было во всем здании?

К чему эти расспросы, если он и так все знает? Я решил отвечать покороче:

— Похоже.

— Не заметили ли вы… — На этот раз вопрос последовал без промедления и без предварительного перелистывания книжицы. — …чего–либо необычного вблизи от объекта?

Я недоуменно уставился на него.

— Я имею в виду наружные повреждения, странный запах и тому подобное…

Этот тип начинал действовать мне на нервы. В два часа я договорился снимать обезьян в нашей научно–исследовательской лаборатории, возглавляемой доктором Ляйбундгутом; там меня ждали макаки и павианы, а этот орангутанг в макинтоше задает мне вопросы на своем дремучем цюрихском диалекте и не дает мне уйти, хотя заранее знает все ответы.

— Вот что, господин Гуэр, все выглядело так, как это обычно бывает при взрывах. Сегодня вечером будут готовы мои фотографии, тогда вы сами сможете во всем убедиться. Вы впервые занимаетесь таким расследованием?

Уголками глаз я заметил, как Феш вздрогнул в своем шикарном вращающемся кресле и уставился на меня через очки в металлической оправе. Гуэр беззлобно рассмеялся, откинув бычий затылок, и хитро прищурился, словно бегемот на солнышке.

— А вас, господин Фогель, похоже, впервые допрашивают?

Я невольно улыбнулся.

— Понимаете, у меня на два часа назначено одно дело. Нельзя ли побыстрее меня допросить, так чтобы сразу о самом существенном?

Феш уже отверз свой тонкогубый рот, но детектив опередил его:

— Позвольте уж мне судить, что для меня существенно, а что нет. Итак, ничего необычного вблизи объекта вы не заметили?

— Нет.

— Ни запаха, ничего другого?

— Воняло немножко, но…

— Так–так, — Гуэр с интересом подался ко мне.

— Меня, собственно, то и удивило, что ничего особенного я не заметил. Ни огня, ни дыма, только из окна вились какие–то тонкие струйки. Но это была скорее пыль, чем дым.

— Значит, огня не было?

— Огня не было.

— Гм! — Он полистал своими пухлыми пальцами в книжице. — Потом вы взяли из джипа каску. И, несмотря на предостережения господина… э–э… господина Фурнье, зашли в поврежденное здание?

Теперь по крайней мере и сам вопрос звучал риторически.

— Что вы делали внутри?

— Хотел поснимать в цехе, но, когда я открыл дверь, оттуда вырвался такой едкий дым, что пройти было невозможно.

— Едкий? — Гуэр вопросительно поднял кустистые брови.

— Да, у меня сразу заслезились глаза, я ужасно раскашлялся. Дверь я тут же захлопнул и бросился в туалет.

Гуэр первый раз взялся за карандаш с полустертым ластиком на конце и что–то чиркнул в свою книжку.

— Там вы и увидели пострадавшего инженера?

— Не сразу, сначала было темно.

— Так! — В его голосе послышалось требование продолжать рассказ.

— Я заметил его, когда зажегся свет, аварийное освещение. Заметил в зеркале.

— Он был мертв?

Теперь и доктор Феш не сводил с меня своих водянисто–голубых глаз.

— По–моему, да.

— Что значит: по–моему?

— Господи, я же не врач! Я попробовал нащупать его пульс, но у меня ничего не получилось. Вероятно, он был уже мертв, откуда мне знать.

— То есть он с вами не разговаривал?

— Разговаривал? Ну нет, говорить–то он уже точно не мог.

— Откуда такая уверенность?

— У него на губах была кровавая пена, и он не шевелился. Вот откуда!

Гуэр хладнокровно сделал в книжице новую пометку.

— Но господин доктор Кавизель был еще жив. Он умер по пути в госпиталь. Это подтверждает врач из машины «скорой помощи».

Вот оно что! Значит, тот человек в белом халате и с окровавленным ртом еще не был мертв. Может, я мог бы его спасти искусственным дыханием или массажем сердца? А у меня сдали нервы!

— Постарайтесь поточнее описать состояние пострадавшего.

Я постарался, но запомнилось мне мало, только неестественно вывернутая нога, руки, судорожно обхватившие живот…

— А у вас нет фотографии этого Кавизеля?

— Наверняка есть в архиве, у фройляйн…

— Я не то имел в виду. Вчера вы его не снимали?

Кадры в портативном аппарате! Что будет, если я скажу, что снимал мертвого, точнее, умирающего инженера? Ведь я забыл утром проявить эту пленку. Виктор разъярился из–за того, что я не выполнил задание Феша вовремя. Феш подумает, будто я хотел что–то скрыть от него…

— Нет.

— Тот охранник… — Гуэр опять заглянул в книжицу. — Фурнье, господин Фурнье показал, что ему дважды померещилась какая–то вспышка в коридоре у входа объекта номер 71, похожая на вспышку фотоаппарата.

Я пожал плечами. Эти два кадра он не получит. Я их просто уничтожу. Не стану же я сам давать Виктору повод для новых упреков. Нету этих двух кадров, и все тут.

— Господин Гуэр, я не так хладнокровен, как вы. Вид мертвого человека — а я считал Кавизеля мертвым — весьма меня потряс. Тут уж не до фотографирования.

По–моему, и доктор Феш был доволен моим ответом, поэтому я тут же для верности добавил:

— Сегодня вечером будут готовы фотографии, которые я там наснимал, тогда все сами увидите. Боюсь вас разочаровать, потому что в цех я не проник. Кстати, господин Феш, когда мне подготовить фотодокументы для страховщиков?

В мои обязанности входило при несчастных случаях, авариях или отказах оборудования делать снимки, которые служили документами для предоставления страховым агентам. Эта часть моих обязанностей предусматривала столь вдохновенно–творческие работы, как нудные научно достоверные и юридически безупречные фотосъемки сгоревших холодильников, неисправных насосов и дефектных упаковочных автоматов с капсулой «рестенала», застрявшей в роботовой глотке. Иногда в сопровождении охранника (обычно это был начальник охраны Флюри) я ходил на место аварии, чтобы сфотографировать повреждение или дефект.

Сняв очки в металлической оправе, доктор Феш потер глаза и стал играть очками.

— Ах, господин Фогель, — он вновь надвинул очки на нос, и в уголках его глаз мягко блеснула влага, — поскольку вам надо управиться до карнавала с вашими делами… Ведь вы идете в отпуск, как мне сказал ваш начальник. Мы поручили эту работу внештатному фотографу, господин Флюри поможет ему, так что к вечеру съемка будет закончена. Кстати, и вашу встречу с доктором Ляйбундгутом мы перенесли на завтра.

Опять мы поругались. А ведь разговор начался с радостного для меня известия Иды о том, что у нее все в порядке. Наверно, я слишком уж радовался. А что бы я стал делать, если бы она действительно забеременела? Мне даже не пришлось искать аргументы, чтобы отговаривать ее. Она сразу как отрезала: ты что, думаешь пошла бы на аборт?

Конечно, во мне говорил мужской эгоизм, а для нее это вещь мучительная, не говоря уж об унижениях перед психиатром, который дает свое заключение, да еще и за немалый гонорар; я с ужасом вспоминаю позорную историю с Гизелой четыре года назад, когда эта чертова реактивная бумажка стала красной: реакция положительная. Положительная! Чего уж тут положительного? Да и нужен ли был ребенок гримерше городского театра и штатному фотографу концерна «Вольф», которые познакомились жарким июльским днем в видеостудии Эдди и которым наскучило в своих постелях проводить одинокие теплые летние ночи? Не скажу, что мы любили друг друга, но мы были неплохой парой, пока дело не дошло до той самой «положительной реакции». Я недавно видел Гизелу, когда ходил с Идой в кино. Она и сейчас прекрасно выглядит — длинные рыжие волосы, которые ей не надо подкрашивать, очень стройная фигура с едва ли не намеком на грудь. Что стало бы с нами, если бы она тогда заявила: «Ты думаешь, я пойду на аборт?» Гизела взяла на себя и физические, и душевные муки, а я лишь снял с банковского счета две тысячи, из них пять сотен для психиатра — примерно во столько же обходится средний ремонт «опеля», не дороже. Конечно, после этого наши отношения испортились.

Значит, Ида не хочет аборта. Видно, дело не только в ее дурацком католическом воспитании (обычно она принимала противозачаточные таблетки), а в искреннем желании родить от меня ребенка. Разве можно осуждать ее за это, кричать на нее, что я только что и сделал, разговаривая с ней по телефону? Но как она представляла себе наше будущее, нашу семью? Не для того же она учится на университетских подготовительных курсах во Фрибуре, чтобы потом все бросить из–за ребенка. Осенью этого года Ида собиралась поступать на психологический факультет, а в способностях ей не откажешь.

У меня с университетом ничего не получилось, я даже до аттестата зрелости не доучился четырех месяцев, о чем жалею до сих пор. А Ида станет отличным психологом, у нее еще в нашем концерне, где она работала курьером, проявились эти задатки, и она ухитрялась быть эдакой утешительницей, разнося письма — кстати, курьерская работа была совсем не по ее способностям, но Ида, будучи эмигранткой, радовалась и такой. Я познакомился с ней в ее служебной комнате, обратив внимание на венгерское издание Марселя Пруста «А la recherche du temps perdu», которое лежало на столе вместо обычного чтива вроде дешевых романов издательства «Бастай», журналов «Браво» и «Бунте» или — при некоторой образованности — книжек Конзалика. Знает ли она, что она, собственно, читает, спросил я ее с подковыркой — сам–то я никогда бы не засел за «В поисках утраченного времени», будь то оригинал или даже немецкий перевод. На следующий день я принес Иде сборничек Тухольского, выпущенный издательством «Реклам», чтобы она могла совершенствовать свой немецкий. Это был, так сказать, мой первый букет роз.

А теперь? Чем больше мы сближались, тем хуже понимали друг друга. Сегодня я не скучал по Иде и даже был рад, что могу в спокойном одиночестве посидеть за кухонным столом, развернув газету прямо над колбасной кожурой и яичной скорлупой — никто за тобой не следит, хоть в носу ковыряй.

В страничке местной хроники сообщалось о вчерашнем взрыве, единственная газета нашего города возникла в свое время от слияния двух враждующих газет — леволиберальной «Базлер анцайгер» и праволиберальной «Базлер тагблатт», поэтому теперь она совершенно запуталась в своей политической ориентации, потеряла лицо, а отсутствие конкуренции позволяло ей выходить довольно рано, уже в пять вечера — вероятно, к этому времени материала, чтобы дать его на первую страницу, еще не хватало. А может, издатели решили не подымать из–за аварии большого шума — ведь в правлении издательства сидели как–никак два химических магната. Поэтому сообщение почти целиком повторяло официальное пресс–коммюнике Феша, распространенное сегодня в концерне. «Небольшая вспышка…», «значительный материальный ущерб», «…что привело к трагической смерти одного сотрудника…», «…сама по себе технология вполне безопасна…», «…причиной, по всей вероятности, послужила халатность…». Значит, этого беднягу, которого я видел валявшимся в туалете, посмертно еще и привлекают к ответственности. Или он впрямь нажал не ту кнопку, не уследил за температурой, слишком рано отвернул какой–нибудь вентиль? Может, он хотел ускорить процесс, чтобы успеть с работой до начала карнавала? Или на него давили, как на нас давит Виктор, будто весь мир перевернется оттого, что сотрудники концерна получат в свои работающие на увеличение дивидендов руки газету «Вольф–ньюс» на день–другой позже срока? Ничего этого в холодно–деловом сообщении «Нойе базлер цайтунг» не вычитаешь. А покойник, который опасался осенней аттестации и того, что ему не дадут трехпроцентной надбавки, уже не мог постоять за себя. Говорят, такова жестокая реальность! Только ради нее жертвуют всегда людьми, а не имуществом.

ЧЕТВЕРГ

— Всем привет!

Урси не ответила на мое приветствие; когда она сидит за пишущей машинкой с наушником от диктофона на правом ухе, то левое ухо она как бы отключает и ни на что вокруг не реагирует. При телефонных звонках она снимала трубку, лишь допечатав фразу до конца.

Бет говорила по телефону, улыбнулась мне, а я привычным жестом бросил папку на ближайшее кресло склонился над корзиночкой, куда складывалась поступающая почта. Надо взглянуть, что за новости меня поджидают: внутренняя информация, задание на фотоработы, подписанные Виктором отчеты о сверхурочных, рекламные проспекты новой фотоаппаратуры. Сегодня там находились два новых препарата, выпущенных концерном «Вольф». Обе наши секретарши казались весьма занятыми — Бет гримасничала и шевелила губами, изображая своего собеседника, сердитый голос которого доносился из трубки даже до меня, — поэтому я тихонько направился к двери.

— Мартин, погоди! — Бет прикрыла рукой трубку. — Тебя искал Виктор. — Затем она снова обратилась к своему собеседнику, успокаивая его: — Да–да, я слушаю.

Значит, меня искал Виктор. С какой стати? Я начинал работать в половине девятого и не собирался из–за Виктора менять свое трудовое соглашение, отказываться от своей маленькой привычки приходить немного позднее, от остатков иллюзии о свободе. Ну а к тому, что я еще на пяток минут задерживался, он давно мог бы привыкнуть. На моем столе лежала записка, поспешно набросанная толстым фломастером: «27.2. Мартин, срочно принеси фотографии д–ру Фешу. Виктор».

Фотографии! Я действительно забыл захватить их у главного входа. А ведь дама с милым личиком и пышным бюстом, дежурившая там сегодня, так приветливо кивала мне. Когда она сидела за окошком своей привратницкой, она казалась ослепительной красавицей, однако стоило ей выйти в вестибюль, как короткие толстые ноги и широкие бедра сразу разрушали облик очаровательной Белоснежки. Она всегда была очень мила со мной, поэтому я относился к ней неплохо. Вот и теперь она приветливо засмеялась, услышав мой голос по телефону.

— Фройляйн Шпиндлер, у вас должен быть для меня пакет.

Откинувшись в кресле, я закурил свою первую сигарету. С этого ритуала начался мой рабочий день.

— Пакет? Наверно, я не заметила.

Было слышно, как она положила трубку на мраморный стол и отодвинула стул. В этот час в вестибюле было совсем тихо.

— Очень жаль, но я ничего не могу найти.

— Там должен быть пакет из фотоателье «Кристен», его принесли вчера вечером.

— Очень жаль, но для вас действительно ничего нет.

Странно, Роже никогда меня не подводил. Если поручение выполнить не удавалось, он по крайней мере звонил или сообщал как–то иначе.

— А вы уверены, что ничего нет?

— Абсолютно уверена, господин Фогель.

Голосок коротконогой Белоснежки звучал с искренним сожалением. Я набрал номер фотоателье, но тут за моей спиной послышался писклявый голос Бет.

— Мартин, ты видел записку от Виктора?

— Видел, видел.

— Ты себя лучше чувствуешь?

— В каком смысле?

Бет оторвалась от дверного косяка и тряхнула каштановыми локонами.

— Ну, кровь из носа не идет?

Я хотел было ответить, что кровотечение прекратилось, но продолжает першить в горле, однако в трубке раздался голос помощницы Роже. Я довольно резко спросил, где заказанные отпечатки. Девушка растерялась — ученик отнес их вчера и сдал дежурному у входа.

— У какого входа?

— Не знаю, но парень сказал, что знает, где оставить пакет.

— Можете позвать его к телефону? Только побыстрее.

Бет внимательно прислушивалась к разговору, она даже присела на стул.

— Проблемы? — поинтересовалась она.

— Да, фотографии Бальмера и аварийного объекта пропали.

— Вот черт, а Виктор уже дважды спрашивал про них. По–моему, они срочно нужны Фешу.

Ученик из лаборатории Роже, запыхавшись, проговорил:

— Господин Фогель? Фотографии я вчера принес.

— Куда?

— Дежурному у входа в высотное здание, как обычно.

— Отпечатки и негативы?

— Да, примерно тридцать отпечатков, все размером восемнадцать на двадцать четыре.

— Когда вы их отдали?

— В шесть с минутами.

— Кто их принял?

— Пожилой человек с сединой, на нижней губе бородавка.

Значит, это был да Силва. Он часто дежурит в проходной высотного здания, хотя из охранников он самый глупый. Зато, наверно, дзюдоист с черным поясом, а этого достаточно для того, чтобы служить во внутренней охране. К сожалению, да Силва, как сообщила мне дежурная с нескладной фигурой, придет только в полдень: он выходит во вторую смену. Она еще раз поискала пакет, но так ничего и не нашла.

Оставалась еще надежда, что пакет по ошибке попал во внутреннюю почту и теперь лежал либо в экспедиции, либо у кого–нибудь из курьеров.

Наш отдел занимал небольшую виллу. Она строилась в начале двадцатых годов и тогда была, наверно, роскошным домом для одной семьи. Виктору удалось спасти нас от переселения в высотное административное здание; теперь мы находились на южном конце территориального комплекса, и почта нас не особенно баловала своим вниманием: разноска доходила до нас лишь дважды в день — утром и вечером. Впрочем, никто из нас не считал это серьезным недостатком, ведь чем дальше от начальства, тем спокойней. А от переселения нас спасли магнитофоны, видеоаппаратура, киномонтажные столы из хозяйства Эдди. Разумеется, все это мешало бы другим сотрудникам, работавшим в больших залах. В этих залах ранним утром и вечером, когда были заняты не все рабочие места, поддерживался искусственный уровень шума, в котором не расслышишь, например, как падает на стол ручка, причем эта шумовая нагрузка учитывалась психологами–производственниками с точностью до фона или децибела. Вероятно, такие вот специалисты открыли, что надой молока увеличивается, если развлекать коров музыкой… В этой стране существует целое гражданское движение против массового содержания животных, например против бесчеловечных условий на огромных птицефермах, причем подписи под протестами собирают люди, которые сами работают просто в зверских условиях.

Я заглянул в свою записную книжку: в десять часов мне вновь предстоял визит к обезьянам, в опытно–исследовательскую лабораторию доктора Ляйбундгута, в половине двенадцатого надо вернуться сюда — придет начальник финансового отдела для портретной съемки по случаю двадцатипятилетнего юбилея его работы в концерне «Вольф». Между двумя и тремя пойду в актовый зал снимать собрание Швейцарского общества химиков–косметологов, а затем отправлюсь на объект номер 19 фотографировать контейнер для утилизованной стеклотары, ибо в нем, по утверждению позвонившего нам возмущенного мусоросборщика, находилось все что угодно, только не утилизованная стеклотара. Мне бы такие заботы! Ханс–Петер пообещал этому чудаку в ближайшем выпуске «Вольф–ньюс» опубликовать фотографию контейнера как обличительный материал. А кроме того, нужно еще снять два новых образца продукции нашего концерна. Ну и денек, творческая работенка, ничего не скажешь!

Прежде чем позвонить Фешу, чтобы признаться, что фотографий еще нет, мне нужно было подкрепиться. Я вышел в секретарскую комнату и приготовил себе растворимый кофе. Теперь на машинке стучала Бет, а Урси сидела на телефоне. Пока я искал пакетик со сливками в шкафчике под книжной полкой, мне удалось подслушать часть телефонного разговора, хотя Урси говорила непривычно тихо и лаконично. Нет, господину Боппу это неудобно, говорила она, нельзя ли зайти потом, например в четверг после карнавала. Да, через десять дней. Нет, отлет намечен на девятнадцатое марта.

Интересно, кто и куда улетает?

— Минуточку, господин доктор Пфлюги, — сказала Урси.

Пфлюги был одним из двух наших штатных врачей.

Урси нажала на кнопку переговорного устройства.

— Эдди?

В репродукторе раздался нетерпеливый голос Эдди:

— Да, в чем дело?

— У меня на проводе доктор Пфлюги. Ты не мог бы переключить разговор на себя?

— А поздней нельзя перезвонить?

— Нет, дело срочное… — Урси осеклась, робко взглянув на меня. Я подсел к столику посреди комнаты и изображая полнейшее безразличие, принялся помешивать кофе. — …Речь идет о прививках.

Эдди — прививки — отлет, если добавить сюда неуклюжую, а потому тем более привлекшую мое внимание попытку Урси скрыть от меня что–то, то получается следующее: Эдди отправляется в путешествие, для путешествия нужны прививки, значит, отправляется он куда–нибудь в тропики. Ах вот оно что — киносъемки в тропиках!

Урси тут же надела наушник и сделала вид, будто напряженно внимает диктофону, поэтому она, конечно, не расслышала мой невиннейшим тоном заданный вопрос, какая именно прививка понадобилась Эдди.

— Урси! — Я решил не отставать от нее. — Какая прививка понадобилась Эдди?

— Прививка от оспы. Отстань, мне нужно допечатать отчет!

Бет оттолкнулась в своем вертящемся стуле от стола:

— А еще от желтой лихорадки, тифа, столбняка, малярии и т. д. и т. п. Он улетает девятнадцатого в Верхнюю Вольту. Ты ведь это хотел узнать?

Еще как! Стало быть, фильм об исследованиях нашего концерна в области тропической медицины решено снимать там. Когда полгода тому назад разговоры об этом только начинались, я попросил и Эдди, и Виктора, чтобы меня назначили оператором съемочной группы и дали бы мне наконец возможность заняться тем, что официально считалось одной из моих обязанностей: «участие в киносъемках, производящихся за границей».

— Кто еще входит в группу?

— Меркер, оператором взяли Хорвата.

Меркер был одним из здешних кинопродюсеров, который по большей части процветал за счет заказов базельской химической промышленности, а Бенни Хорват считался одним из лучших швейцарских кинооператоров, и вообще он был хороший парень. Мы учились с ним на факультете кинематографии в цюрихской школе художественных ремесел, потом он работал помощником оператора на съемках рекламных фильмов; я же, пронищенствовав, как и он, два года, сбежал на штатную работу в концерн, где и тринадцатая зарплата, и выслуга лет. Теперь вот, благодаря своему бесспорному мастерству, Бенни добился успеха, стал модным профессионалом, несмотря на то, что был он человеком скромным, непритязательным. И заработает он на этих съемках в тропиках неплохо, я же буду по–прежнему снимать обезьян и финансистов.

В комнату пружинистым шагом вошел Виктор, он заглянул в свою корзиночку для почты и положил перед Урси две диктофонные пленки.

— Оба эти письма нужно отправить еще сегодня, Урси!

Затем он с упреком взглянул на меня — он не раз возражал против того, чтобы мы пили кофе в секретариате, правда, успеха его замечания не имели.

— Мартин, ты отнес фотографии доктору Фешу?

Я осторожно поставил пластмассовую чашку, вытер губы и только потом ответил:

— Нет.

Стрекот пишущей машинки Бет неожиданно оборвался. Виктор поглядел на меня сквозь толстенные стекла очков скорее удивленно, чем зло. Ей–богу, иногда он был ужасно похож на жабу.

— А почему?

Его не так–то просто было вывести из себя, он умел обуздывать свой валлисский темперамент; во всяком случае, я никогда еще не видел его разъяренным.

Правда, Бет однажды рассказала мне в порыве откровенности, что в постели он очень несдержан — рычит, стонет, вскрикивает, даже плачет. Хотя Виктору и было уже под сорок, но выглядел он атлетом, и, вероятно, он был неплохим любовником. Я поинтересовался у Бет насчет его физических кондиций, но она сочла мой вопрос пошлым.

— Фотографии оставили вчера вечером на входе у дежурного, но сегодня их там не оказалось.

— А куда же они подевались?

— Я бы и сам не прочь узнать это, Виктор. Может, в экспедиции.

— Что значит «может»? Ты проверил?

— Не могу же я потратить все утро на поиски.

— Зато, чтобы спокойно выпить кофе, время у тебя нашлось.

Он заставил меня все–таки оправдываться, а ведь это я собирался атаковать его из–за киносъемок в тропиках. Я попробовал укрепить свои позиции шуткой:

— После того, что я сейчас услышал, мне бы стоило выпить виски, а не кофе.

Но, похоже, шефа совершенно не интересовало, почему это мне захотелось выпить, он с недовольной миной двинулся к двери.

— Разыщи фотографии, Мартин, и поживей.

Я вскочил со стула.

— Слушай, Виктор! Плевал я на эти фотографии! Плевал я на обезьян, на финансиста, на помойку и на косметологов разом. Думаешь, мне нравится снимать эту ерунду, зная, что Эдди берет оператора со стороны, чтобы лететь в Африку и снимать там какого–нибудь подкупленного концерном коновала?

Виктор холодно посмотрел на меня — вероятно, я слишком уж «расплевался».

— Как же поручить тебе такую работу, если ты даже не можешь подготовить в срок простейших снимков?

— Если бы знать, что с ними…

Доктор Ляйбундгут, мужчина средних лет, со слегка желтоватой эспаньолкой, покачал продолговатой головой, снимая толстые кожаные перчатки, оберегавшие руки от обезьяньих укусов. Сегодня перчатки были не нужны, обезьяны лежали в клетках апатичные, не обращая внимания ни на меня, ни на мой аппарат.

— Ничего не понимаю. Обычно они прыгают как сумасшедшие, проявляют любопытство, увидев новые лица.

— Для меня–то это хорошо, а то скакали бы тут по клеткам.

По крайней мере можно было бы не сокращать выдержку. Однако врач оставался недоволен. Он сказал, что на читателей произведет неблагоприятное впечатление, если они увидят животных такими вялыми. Ну, читатели–то «Вольф–ньюс» все равно рассиропятся, когда увидят хорошенькую макаку с большими, вопрошающими глазами и двумя проводками, торчащими из черепушки. Долой ложную сентиментальность! Опыты на животных неизбежны, должны же мы на ком–то опробовать наши новые транквилизаторы, ибо, если до истечения срока патента на «рестенал» мы не выбросим на рынок такую же бомбу, пардон! — лекарство, то всем нам придется отправляться на городскую биржу труда. Мы ведь живем лишь за счет того, что мучимые стрессами горожане пичкают себя нашими успокоительными снадобьями, справляясь с тяготами своей повседневной профессиональной жизни, чтобы дотянуть до пенсии. Именно поэтому мы приветствуем планируемое концерном расширение психофармацевтического рынка в странах «третьего мира». Что толку в протестах отдела рекламной графики против новых рекламных проспектов «рестенала» («for those who can't соре»), которые рассылаются врачам на восток? Ведь надо же чем–то успокаивать вьетнамских или кампучийских беженцев, когда они возмущаются тем, что в лагерях жрать нечего. «Для тех, кто не хочет отставать!» — пусть это не самый удачный рекламный текст, пусть и оформление подкачало… Не все ли равно? Ведь если наши специалисты по маркетингу и торговые представители не смогут продавать «рестенал» в других странах, то все эти графики и художники из отдела рекламы первыми вылетят на улицу. Так что в следующий раз, ребята, хорошенько пошевелите мозгами, прежде чем выступать с протестами.

Конечно, специалисту вроде доктора Ляйбундгута опасаться нечего; химическим гигантам нужны научные работники, пока те двигают науку так, что она оборачивается звонкой монетой. Когда–то этот человек был известным нейрохирургом, после какой–то интриги он ушел из клиники и вот теперь вживляет электроды в черепушки здешним обезьянам; он попрощался со мной, крепко пожав руку.

— Прежде, чем опубликовать фотографии, обязательно покажите их мне.

Я успокоил его: подготовленную статью и фотоматериал обязательно пришлют ему на одобрение. А есть ли у него какие–либо предположения, отчего животные сегодня такие вялые?

— Может, их напугал позавчерашний взрыв?

Ляйбундгут рассмеялся.

— Нет–нет, этого не может быть. У обезьян испуг не продолжается так долго. Да и вчера они вели себя вполне нормально.

Я перекинул через плечо свою сумку и толкнул стеклянную дверь.

— Вам еще повезло, что стекла остались целы.

— О да! О да! — Ляйбундгут придержал ногой дверь своей лаборатории. Он поглядел через мое плечо на объект номер 71, который теперь был огорожен двойными бело–красными решетками. — А вы знаете, господин Фогель, что там производится?

— В пресс–коммюнике шла речь о синтетизации какого–то нового соединения для пестицидов.

— Ах да, верно. Надеюсь, это происшествие убедит директоров в необходимости дать нам подходящее помещение. Здесь, среди технологических комплексов, нам не место. Может, вам удастся как–либо намекнуть на это в статье?

— Это уж дело ваше и вашего редактора, Амбюля. Я тут бессилен.

Ляйбундгут поджал нижнюю губу, отчего его козлиная бородка встала торчком.

— Ну да, ну да… Что с вами, господин Фогель?

У меня начался приступ жуткого кашля; скорчившись, я выхватил из кармана платок и прижал его к губам. Мою грудь пронзало болью — я не курил целый час среди обезьяньих клеток, и вот теперь, едва… Воздуху! Мне не хватало воздуху!

— Господин Фогель! — Врач осторожно продел ладонь под мой прижатый локоть и высвободил ремень соскользнувшей с плеча сумки. — Вам нехорошо?

Нехорошо? Да я подыхаю, у меня сейчас лопнут легкие, я не выдержу этого. Убери же свои лапы! Господи, никогда в жизни не дотронусь больше до сигареты. Я вытер платком губы, и он вновь окрасился кровью. Никогда больше! Ни одной затяжки!

— Не хочу делать вам наставлений, господин Фогель, да я и не практикующий врач, — он неловко вытер мне пот со лба, — но раз у вас не в порядке легкие, курить нужно поменьше.

Я зло растоптал каблуком едва закуренную у двери сигарету. Слава богу, дыхание понемногу восстанавливалось.

— Большое спасибо, господин Ляйбундгут. Я… ничего, все пройдет.

«Посторонним вход на объект воспрещен!» Посторонний я или нет? Протискиваясь через загородку, я чувствовал себя нарушителем.

В противоположном здании стекольщики как раз вставляли стекла — один из рабочих с любопытством разглядывал мое неуклюжее выступление на своеобразном гимнастическом снаряде.

Весь фасад объекта номер 71 был огорожен забором в человеческий рост с одним лишь проемом в виде деревянной дверцы. Над ней висела надпись: «Берегись обвала!»

Дверь была заперта. Я попробовал заглянуть в щелки, но внутри было темно, и я ничего не смог разглядеть. Время от времени там раздавалось какое–то шипение — значит, в цехе кто–то работал. Что же там происходило? Я несколько раз дернул дверь, она не поддавалась, только загородка слегка вздрагивала. Из трещинки рядом со мной вывалился на землю дохлый паук.

Я медленно прошел вдоль белой бетонной стены до угла. Двор, еще вчера усеянный бесчисленными осколками стекла, был чисто выметен. Словно вылизан. Похожий на желтую толстую змею шланг растянулся на мокром асфальте от загородки до стены объекта. Шланг исчезал под боковой дверцей, которая поддалась нажиму плеча. Войду! Затаив дыхание, я остановился в сырой полутьме. Железными перилами слабо поблескивала лестничная клетка. Шланг провис. Я задел за какой–то мешок, он почти не промялся — до того туго был набит. Теперь я расслышал в глубине помещения постукивание мотора. Что это — насос? Выкачивают воду из подвала? Откуда тут столько воды и что ею тушили, если ничего не горело?

Я осторожно шагнул на ступеньку; в тусклом свете из небольшого окошка над лестничной площадкой на ступеньках лоснились невысохшие лужицы.

Стальная дверь над верхней площадкой оказалась не запертой, а лишь прикрытой; она тихонько визгнула, когда я потянул ее и заглянул внутрь цеха. Тут не было стабильного промежуточного пола–перекрытия. На уровне каждого этажа наподобие галерей выступали бетонные плиты, а между ними лежали железные решетки, служившие переходными мостками. Посередине — переплетение труб, несущих конструкций, с их помощью огромные стеклянные колбы соединялись с металлическими котлами, порой трубы уходили в плотно закрытые шарообразные емкости, кругом разнообразная аппаратура, контрольные и измерительные приборы — словом, своего рода видения Пиранези, ставшие реальностью двадцатого века. Наверно, так же выглядело машинное отделение «Титаника», когда на раскаленные котлы корабельных двигателей хлынули потоки ледяной воды. Разрушения, причиненные цеху аварией, на первый взгляд не особенно бросались в глаза — для человека непосвященного там царил хаос, даже когда было все в порядке. Правда, в правой задней части цеха последствия позавчерашнего взрыва были очевидны: там разорванные трубы свисали в пустоту, стальные балки уныло покосились, железные решетки переходов, странно деформированные, прилепились к погнутым траверсам. На задней стене переходы первого и второго этажа рухнули, в этом десятиметровом провале грудились бетонные блоки с оголившейся арматурой. Впечатление запустения и разрухи усиливалось тусклым зимним светом, проникавшим сквозь пустые оконные пролеты; этот свет отличался от почти синего света аварийных ламп, наспех укрепленных на стенах.

— Что вы здесь делаете? Кто вы такой?

Я резко обернулся, передо мной стояла фигура будто из научно–фантастического фильма. Человек был весь в белом — от резиновых сапог до перчаток, одна из которых угрожающе целилась в меня. Кроме того, голову человека закрывал шлем, от нижней части которого гибкий шланг опускался к какому–то прибору, укрепленному на поясе. Его голос из–под этих рыцарских доспехов звучал глухо — настроен человек был явно недружелюбно. В полумраке было трудно разглядеть глаза за стеклом защитной маски.

— Почему у вас фотокамера? — он шагнул ко мне с таким видом, будто решил сорвать «Никон» с моей шеи.

Я невольно отшатнулся, натолкнувшись задом на перила.

— Погодите, я… здешний фотограф.

Чтобы достать удостоверение из портмоне в заднем кармане, мне пришлось оттолкнуться от перил и немного двинуться навстречу человеку, похожему на робота. Выглядел он в этом обличье действительно устрашающе. Черт, до чего скверно, что он застиг меня здесь. Теперь жди серьезных неприятностей! Робот указал на дверь.

— Посмотрим, кто вы такой. Пройдемте.

Он пропустил меня вперед и даже осветил фонариком ступеньки. Вероятно, ему не хотелось, чтобы я свернул себе шею, прежде чем меня повесят. Ведь он наверняка составит обо мне рапорт…

У меня даже дрогнули коленки, пришлось ухватиться за перила. «Посторонним вход воспрещен!» Надо придумать какую–то отговорку.

На нижнем этаже робот грубовато подтолкнул меня к двери, я споткнулся о шланг.

— Эй, повежливее…

— Ну, где ваше удостоверение?

Даже здесь, на улице, он не снял своего шлема. Я протянул ему зацеллофанированную карточку с моей цветной фотографией и отперфорированным для компьютера личным номером. Он молча взглянул на нее, после чего потянул молнию на кармане своего комбинезона, напоминавшего скафандры из фильмов о «звездных войнах». Ничего не найдя в первом нагрудном кармане, он расстегнул второй и достал ручку.

— Лист бумаги найдется?

Мне хотелось сказать «нет», но тогда он начнет рыться в моей сумке и сам найдет записную книжку. Зато, когда я дал ему листок, голос у него стал поприветливее.

— К сожалению, я буду вынужден сообщить о случившемся, господин Фогель. Никто не имеет права заходить в это здание без сопровождения уполномоченного лица.

— Я всего лишь хотел сделать несколько снимков для «Вольф–ньюс».

— У вас есть официальное задание?

Врать бессмысленно, ведь все можно перепроверить у Виктора или Феша, и тогда мое дело совсем дрянь. Черт, будь я трижды проклят, так бы и надавал себе сам по морде. А все любопытство, вот идиот.

— Пожалуйста, отдайте пленку!

— Я ничего не успел снять. Ведь я только вошел, как вы…

— Мне нужна пленка, господин Фогель!

— Поверьте мне, господин… — Я даже не знал, как его зовут. — На пленке только обезьяны, одни обезьяны, я снимал их у Ляйбундгута, у господина доктора Ляйбундгу–та, вот там, спросите у него сами.

— Не устраивайте цирка… — Его голос вновь посуровел. — У меня нет времени.

Он даже прикрикнул на меня, отчего в сердитом голосе из–под шлема еще отчетливей прозвучал цюрихский говор. Поспешно разматывая пленку, я чувствовал затылком взгляды стекольщиков, работавших в соседнем здании.

Мы шли гуськом к столовой, и я чувствовал, что еще не совсем оправился от испуга.

На обратном пути в отдел я, как мне и предписывалось сегодняшней рабочей программой, сфотографировал на объекте 19 упомянутый в жалобе контейнер для битой стеклянной тары, где действительно было куда больше пластмассовых стаканчиков одноразового пользования или пустых папок, чем стекла. Я дважды забыл перевести пленку на следующий кадр — такой ошибки я не допускал уже многие годы, настолько въелась в меня привычка автоматически взводить затвор. Я был обескуражен, чувствовал себя побитым, запуганным, нервничал. Когда неподалеку остановился автокар, ехавший от цеха минеральных удобрений, и его водитель, опершись на руль, с любопытством уставился на мою возню, я чуть было не швырнул свой «Никон» в кучу мусора и не убежал прочь. К счастью, водитель не задавал дурацких вопросов. Хватит, не надо интровертировать внешние проблемы, уговаривал я себя, пользуясь профессиональным жаргоном, почерпнутым из психологических журналов, которые читала Ида. Ничего страшного. Ну, не подчинился запрету на ограде вокруг объекта, вот и все. Разве ж за это повесят? Впрочем, на нашей фирме накидывают удавки и не из–за таких пустяков.

Меня не обрадовало даже сообщение Бет о том, что потерянные фотографии нашлись, они поступили с внутренней служебной почтой и сразу были переданы доктору Фешу, или, как она его называла, Воробышку. А не обрадовался я еще и потому, что одновременно она рассказала мне о звонке Феша — шеф пресс–службы, позвонив перед самым обедом, велел мне явиться к нему в пятнадцать часов. Сердце у меня снова ушло в пятки. Бет, конечно, связывала этот вызов только с фотографиями, поскольку я ничего не рассказал в отделе о том, что со мной приключилось на злополучном объекте номер 71. Теперь же она мечтательно болтала о предстоящем недельном отпуске, который собиралась провести у знакомого учителя (разумеется, женатого) в Клостерсе, чтобы покататься на лыжах.

— Только бы прекратился этот проклятый фён, — воскликнула она, когда мы переходили дорогу, ведущую к западному сектору, и порыв ветра растрепал ее каштановые волосы, — ведь снеговая граница поднялась уже до тысячи восьмисот метров.

Ах, глупышка, неужели она думает, будто меня сейчас волнуют неподходящие условия для горнолыжного спорта? Как мне хотелось рассказать ей, единственному человеку, которому я тут мог довериться, о своем испуге и о встрече с белым роботом. Но не стоило обременять Бет моими заботами, тем более что сейчас ее не мучает обычная хандра, наоборот — настроение у нее прекрасное, и беспокойство насчет погоды лишний раз свидетельствует о том, как она радуется предстоящему отпуску.

Эрнст, электромеханик из крохотной видеостудии Эдди, тут же заинтересовался отпускными планами Бет, быстро пересек полосатую «зебру» для пешеходов, чтобы нагнать Бет и пришвартоваться к ней с левой стороны.

— Ты тоже едешь кататься на лыжах, Бет? Мы тут сняли дом в Ленке. Не хочешь с нами?

— Спасибо, я уже договорилась с другими.

Она ответила без особой резкости, но холодно и решительно. Бедняга Эрнст. Она его то и дело отшивала, а он каждый раз делал новую попытку. Лип к ней, словно муха к стенке коньячной рюмки.

Урси шла впереди, прокладывая путь нашему каравану среди встречного потока людей, уже поглотивших свои обеды. На сей раз наш караван насчитывал семь человек: впереди Урси, следом Виктор, за ним Ханс–Петер, который вообще любил плестись за кем–нибудь. Вернер, которому вновь не удалось найти партнера для шахматной партии, шел между нашим главным редактором и мной, подходя поближе то к одному, то к другому, чтобы растолковать нам какой–то новый вариант ферзевого гамбита; Бет, Эрнст и я замыкали это семиголовое шествие.

Неподалеку от столовой нас встретили распространители листовок из ШАП, Швейцарской автономной партии. Примерно раз в два месяца эти горячие поборники за лучшее социалистическое будущее для Швейцарии выстраивались перед нашей кормушкой и совали нам свою духоподъемную революционную пищу в виде левого листка под названием «ШАП–Хеми». Каждый раз при появлении этих политпроповедников руководство концерна предусмотрительно распоряжалось выставлять вместительные урны у входа в административное здание. Вовсе запретить распространение пропагандистских материалов было нельзя, так как эти провозвестники марксизма стояли на государственной земле, даже на тех немногих квадратных метрах, которые концерн «Вольф» уступил государству ради строительства четырехрядного шоссе, облегчившего для концерна проблему грузового и пассажирского транспорта. Против этого строительства члены ШАП провели в свое время референдум.

Среди участников пропагандистской акции, как всегда, оказался и Хайнц, которого я знал еще с давних времен, когда его подружка решила изменить ему со мной — она считала себя женщиной эмансипированной, что и захотела доказать на деле. Мы поздоровались с ним вошедшей у нас в привычку заговорщицкой улыбочкой. Вероятно, он вспоминал, как и я, при каждой встрече те долгие ночи в старом городе, на квартире у Лизы, когда мы до утра спорили о современной семье, собственническом отношении к человеку, ролевом поведении, фрустрации и толерантности, а имели в виду вечные темы, вроде власти, зависти или ревности. С тех пор мы оба давно сменили своих приятельниц, теперь мы встречались как бывшие знакомцы–соперники; о политике мы с ним никогда не заговаривали. Хайнц почти стыдливо протянул мне свою листовку — вероятно, она вновь пестрела грамматическими ошибками, обычными в левоальтернативной печати, словно борьба против буржуазии начинается с борьбы против правописания. А может, этой смущенной улыбкой Хайнц скрывал свое презрение — ведь я в его глазах был, пожалуй, рабом правописания по Дудену и правил приличия по барону фон Книгге. Урси и Виктор просто отмахнулись от протянутых листовок. Ханс–Петер тут же бросил ее в зеленую урну. Вернер задумчиво сунул листовку в карман замшевой куртки, поскольку все его мысли были целиком поглощены передвижениями пешек, слонов и коней по воображаемой шахматной доске.

Меня же чуть не сшиб с ног заголовок: Базель отравлен концерном «Вольф». Внизу шел более мелкий шрифт: Утечка высокотоксичного вещества при недавней аварии на заводах концерна «Вольф»?

Пока шестеро моих коллег тянули шеи из–за спин других сослуживцев, выглядывая в витрине тарелки с образчиками сегодняшнего меню, я продолжал пялиться на специальный выпуск «ШАП–Хеми». Эрнст похлопал меня по плечу, так как я уже слишком долго заслонял от него яства, предлагаемые нашей столовой.

По сообщению совершенно надежного источника из концерна «Вольф», взрыв, произошедший вчера вечером на объекте № 71, привел к смерти одного из служащих (примечательно, что даже левые различают «белые» и «синие» воротнички), это произошло в ходе эксперимента, следствием которого могла стать утечка высокотоксичного вещества. Поскольку, вероятно, причиной аварии послужил перегрев опытной установки, то чрезвычайно вредоносные химические соединения могли попасть в атмосферу, то есть в воздух нашего города.

Утечка! Я отошел в сторону, уступая Эрнсту место за Бет в очереди к раздатчикам.

Значит, те странные предчувствия, охватившие меня еще в кабинете Бальмера, когда я услышал взрыв, — это не просто самовнушение, какое бывает на химических предприятиях. Яд! Кровотечение, донимавший меня кашель, скорчившийся в туалете покойник, тщательная промывка аварийного объекта, странная пропажа столь усиленно разыскиваемых Фешем фотографий — все это означало, что в материалах ШАП была по крайней мере доля истины.

— Вам хватит или еще? — Раздатчица нетерпеливо глядела на меня, подняв половник с новой порцией. В густой светло–коричневой подливке плавали кусочки мяса — вероятно, телятина. Я взял у следующей раздатчицы блюдо из комплексного обеда №2 — шницель по–охотничьи, который она смачно шлепнула в мою тарелку. Однако аппетит у меня уже пропал.

Бет позвала меня за собой, энергично мотнув головой. Эрнст стоял в конце зала, являя как бы связующее звено между нами и Урси, сидевшей за отспоренным у кого–то столом. Сегодня я бы с удовольствием расстался со своими дорогими сотрудниками и подсел к незнакомым людям, чтобы спокойно перечитать листовку. Откуда у ШАП эта информация? Можно ли ей верить, нет ли тут какой–то ошибки? С тех пор, как произошла авария в Венизьё, левым в каждом дымке мерещатся ядовитые выбросы; чуть чем пахнёт, они сразу кричат об отравлении окружающей среды. Да, Базель провонял, это правда, но зато благодаря именно химическим заводам он не стал в экономическом отношении провинциальным захолустьем, как уже становится в отношении культурном.

— Что с тобой? — спросила Бет, когда я, ставя поднос на стол, расплескал апельсиновый сок. — Ты сегодня неуклюж как медведь.

Мне необходимо было узнать больше. За обедом довольно много говорилось о листовке ШАП. Вернер демонстративно вставил ее в держатель для недельного меню и, прихлебывая суп, цитировал самые разоблачительные фразы. К тому же он приправлял все это собственными суждениями, столь критическими по отношению к промышленникам, что Урси, робко взглянув на Виктора, посоветовала Вернеру не слишком громко расхваливать своих единомышленников, а то с соседних столов люди уже тянут шеи в нашу сторону.

Я отделился от нашей группки сразу же после обеда, проглоченного безо всякого аппетита, и не пошел вместе со всеми пить кофе. Вместо этого я разыскал в пресс–коммюнике, составленном Фешем, фамилию погибшего. Правда, в листовке была напечатана его фотография, но какая–то нерезкая (интересно, где эти ребята из ШАП вообще достали ее), а кроме того, и подпись под ней была невразумительной — Джан К., 36 лет, женат, отец двоих детей (9 и 6 лет). Стал ли он жертвой катастрофы, повлекшей за собой выброс отравляющих веществ?

Наукообразный отчет Феша о причинах аварии оказался не более содержательным, а фамилия пострадавшего там и вовсе отсутствовала. Но у меня был еще один шанс. Ведь авария произошла два дня назад, Джан К. умер в ту же ночь. Если он был жителем нашего города, то сегодняшняя газета должна опубликовать сообщение о его смерти.

Как бы не так. В свежем выпуске «Нойе базлер цайтунг», который я нашел еще не читанным в секретариате, о смерти Джана К. ничего не говорилось. Оставался внутренний телефонный справочник. Правда, имена в нем не указывались, во всяком случае, судя по имени, этот Джан был швейцарцем. Где–то я слышал уже это имя? Может, его упоминал Виктор на редакционной летучке? И научное звание, кажется, тоже называлось.

Все точно, вот он: доктор Дж. Кавизель, подотдел прикладных научных исследований, объект номер 71, комната номер 26. В тот же миг, когда я обнаружил эту фамилию, я сразу же вспомнил, где слышал ее — на допросе в кабинете доктора Феша шла речь о докторе Кавизеле. Против его фамилии значились два телефонных номера. Вероятно, это были номера телефонов в лаборатории и рабочей комнате. Может, позвонить? А что спросить? И вообще, кто подойдет к телефону?

38–98 — я набрал первый из двух номеров. В горле у меня застрял какой–то ком; вероятно, шницель по–охотничьи не пошел мне впрок…

— Центральная, Рюгг, с кем вас соединить? — раздался в трубке знакомый голос одной из наших телефонисток. Я выронил карандаш, который вертел в пальцах, и левой рукой нажал на рычаг, потом, не отпуская рычажка, медленно положил на него трубку. У меня аж волосы стали дыбом.

Ну и кретин! Ведь в центральной загорается на табло номер абонента. Телефонистка могла засечь того, кто сейчас позвонил, или по крайней мере номер аппарата, по которому звонили Кавизелю. Но это же и был мой аппарат. Вот идиот! Обед продолжал давить на желудок и стоять поперек горла.

Я достал из шкафа бутылку яблочной водки — новогодний подарок одной бернской рекламной фирмы — и от души плеснул в маленький пластмассовый стаканчик. У меня возникло какое–то ощущение хлипкости собственного положения. Какого черта я чего–то вынюхиваю? Через полтора часа мне велено явиться к шефу (не забыть бы почистить зубы, чтобы не пахло водкой!) для уже второй головомойки всего за два дня. Столько внимания моей персоне не уделялось целых пять лет. Я же, дурак, вдобавок начинаю копаться в происшествии, которое объявлено листовкой ШАП «катастрофой, повлекшей за собой выброс отравляющих веществ». Но, может, у меня есть на это особое право? Не наглотался ли я сам этой дряни, о которой говорится в листовке, когда снимал аварийный объект?

Мы настоятельно требуем от наших властей со всей решительностью и безо всякой оглядки на интересы крупного капитала провести расследование этого дела. Общественность, население Базеля, которое и при «нормальных условиях» страдает от воздействия химического производства, имеет полное право на информацию о подозрительных событиях, имевших место на предприятии концерна ,,Вольф»… Верно! Меня второй день мучают кашель и кровотечения (последний раз у меня шла из носа кровь только в детстве), значит, я тем более мог требовать объяснений. Последний глоток водки придал мне храбрости.

Я положил записку на письменный стол Бет (она и остальные все еще пили кофе), в которой просил достать мне материалы по структуре подотдела прикладных научных исследований. Зеленая подложка на ее столе была, как всегда, завалена блокнотами, записками, фотографиями, прозрачными папками, диктофонными пленками и обертками от жевательной резинки, поэтому можно было опасаться, что Бет не сразу заметит мою записку, зато Виктору она вряд ли вообще попадется на глаза. За обедом он несколько раз поглядывал на меня через толстые стекла своих очков, а когда я перехватывал его взгляды, он тут же отворачивался. Может, он следил за моей реакцией на листовку и тирады Вернера? Сообщил ли ему уже Феш о моем нарушении запрета? Черт, а ведь, с другой стороны, именно он мог оказаться тем «источником», на который ссылается листовка. Ведь Виктор никогда не выдает, что у него на уме, ни единым словом, ни взглядом, ни жестом.

Фотографии химиков–косметологов получились у меня такими же пресными и скучными, как и их доклады на конгрессе, состоявшемся в большой аудитории. Речь в выступлениях шла отнюдь не о макияже или химической завивке, да и на экране доклады сопровождались не симпатичными головками манекенщиц с экстравагантными прическами, а таблицами и формулами. Трудно было поверить, что эти порой чопорные, а порой добродушные, в основном пожилые господа посвятили себя служению женской красоте. Я попытался поймать телеобъективом отблески диапозитивов на лысинах участников конгресса, однако в затемненном зале мне не хватало света. В конце концов я отказался от формалистических изысков и просто снял общий план, тем более что Ханс–Петер все равно выбрал бы для «Вольф–ньюс» самую незатейливую фотографию.

В обшитом мореным дубом кабинете Феша меня вновь ожидала встреча с дубоголовым цюрихцем, представлявшим прокуратуру. Он сидел в том же самом кресле, что и вчера, однако сегодня он даже не приподнялся, а только снисходительно кивнул. «Гуэр…» — Феш счел нужным вновь представить нас друг другу, пробормотав наши фамилии и взмахнув вялой рукой, будто уставший дирижер; Гуэр не стал тянуть, а сразу взял быка за рога.

— Господин Фогель, сегодня в десять часов пятнадцать минут утра, — чтобы уточнить время, он полистал своими толстыми пальцами потрепанную записную книжку, — вас задержали при недозволенном заходе на объект номер 71.

— Что значит «задержали»? Можно подумать, будто я совершил преступление.

Гуэр оскалил свои желтые зубы.

— Пусть не преступление, но нарушение установленного порядка. Доступ на объект для посторонних запрещен. Вы не пожелали соблюсти запрет. Не станете же вы утверждать, будто не заметили табличку.

Поскольку он ожидал услышать от меня смиренное «нет», я промолчал.

— Так в чем же дело? — Гуэр не отставал от меня, желая с самого начала сломить всякое сопротивление.

— Я не считал себя посторонним. Мне и раньше приходилось снимать на аварийных объектах, в том числе за ограждениями. Снимки во вторник вечером получились неудачными, поэтому я решил поправить дело.

План защиты я продумал во время конгресса косметологов. Главное, не выпалить все доводы и отговорки сразу, сказал я себе, и простодушно взглянул на Гуэра. Лучше всего сыграть роль эдакого сверхусердного исполнителя своих обязанностей.

— Откуда вы узнали, что снимки не получились? Вот господин доктор Феш сказал мне, что фотографии долго не удавалось найти, и ваша секретарша передала их сюда только сегодня утром, не успев показать вам.

Он утер свой широкий лоб мятым платком. Либо последняя реплика стоила ему немалых усилий, либо ему становилось жарко, так как он и на сей раз не снял своего макинтоша.

— Мотивы были слишком невыразительны, ведь в опытный цех мне зайти не удалось. А кроме того, у меня не было с собой вспышки.

— Ага. Зато сегодня вы вооружились ею, чтобы поснимать внутри объекта.

У меня и сегодня утром не было вспышки, так как обезьян Ляйбундгута нельзя было снимать с искусственным освещением, но я не собирался давать показаний Гуэру против себя самого.

— Господин Фогель, вы признаете, что вам нечего было делать на объекте номер 71? Объект закрыт, поскольку там полным ходом идет расследование, проводимое прокуратурой и технической службой вашего концерна. Необходимо отыскать и изучить все оставшиеся следы. Ваше вторжение могло бы, я повторяю: могло бы, помешать нашей работе. Вам это ясно?

Вот теперь мне показалось уместным изобразить кающегося грешника, и я пробормотал виноватое «да». Этот раунд я выдержал. Но тут Гуэр нанес мне удар ниже пояса. Как бы между прочим он сказал:

— Однако меня удивляет. Сегодня утром, когда на объекте номер 71 вы так любезно выдрали мне листок бумаги из блокнота, я не заметил вспышки в вашей сумке…

Мне показалось, что мис–ван–дер–роэвское кресло покачнулось подо мной. Значит, тот белый робот, который так грубо выпер меня с подозрительного объекта, был сам Гуэр. Ну конечно — я же помню его цюрихский говор.

Я даже не пытался скрыть своего удивления:

— Так это были вы?

Даже самодовольная ухмылка не промелькнула на его губах, он продолжал вопросительно глядеть на меня. Надеюсь, по моему голосу не было заметно, что шницель по–охотничьи и яблочная водка вновь подступили мне к горлу. Я попытался ответить с небрежностью специалиста.

— Жаль, что вы не углядели вспышку. Впрочем, знаете ли, господин Гуэр, нынешняя фототехника уже не так громоздка, как еще несколько лет назад. Дилетант может вполне не обратить внимания на компакт–блиц.

Ну, как, Гуэр? По–моему, я неплохо ушел от этого удара? Тут очков не наберешь.

— Возможно, вы правы, господин Фогель. Но вы все еще не дали убедительных объяснений тому, зачем вы проникли в здание, нарушив запрет. Хотелось бы выяснить и еще один вопрос, который беспокоит вашего начальника.

Хотя Фешу было явно неприятно включаться в подобную беседу, однако он откашлялся и продолжил тему, затронутую Гуэром:

— Гм, господин Фогель, не знаю, видели ли вы уже эту бумаженцию.

Двумя пальцами он протянул листовку ШАП.

Я наклонился к ней и утвердительно кивнул.

— Да, сегодня в обед их раздавали у входа в административное здание.

— Вот именно. — Он брезгливо помахал листовкой, словно держал в своей тонкой руке грязные подштанники. — Вы читали?

— Да.

— Гм. И что вы на это скажете?

Теперь вид у Феша стал решительным и целеустремленным. Но у меня не было ни малейшего желания ступать на хрупкий лед политических дискуссий с либерал–демократом, то есть ни либералом, ни демократом, членом кантонального парламента, доктором философии и права Филиппом–Августом Фешем, вице–директором концерна «Вольф–Хеми АГ», начальником отдела информации, а также ответственным за работу с общественностью.

— А что вы имеете в виду, господин доктор Феш?

Он сделал нетерпеливый жест.

— Я хочу услышать ваше мнение. Можете быть абсолютно откровенны.

Как бы не так!

— По–моему, это обычные нападки со стороны Швейцарской автономной прогрессивной партии. Стиль хромает, полно ошибок, опечаток.

— А содержание? — Феш так далеко откинулся назад и так глубоко ушел в свое роскошное кресло, что его хрупкая фигура совсем потерялась среди кожаной массы.

— Домыслы завистников, потуги на сенсацию.

— Здесь утверждается, будто сведения получены от сотрудника концерна, — теперь он говорил отрывисто и четко, словно выступал на пресс–конференции. — Вы считаете это возможным?

— Что?

— То, что эту клевету пустил в ход наш сотрудник.

Я рискнул взглянуть на Гуэра, который потел в своем кресле и, казалось, дремал.

— Да, пожалуй.

— Гм, а я так уверен. Когда вы передали этим людям фотографию доктора Кавизеля?

— Но, господин доктор Феш!

Мне даже не пришлось разыгрывать своего удивления.

— Это, — Феш ткнул пальцем в снимок со скандальной подписью, — взято из фотоархива нашей фирмы, а фотоархив находится в вашем ведении.

Ну это уж слишком! Значит, это я снабжал левых фотографиями и сведениями о технологических процессах, в которых ни черта не понимал? Я вскочил со своего стильного кресла.

— Хотите, я вам кое–что покажу?

Он враждебно уставился на меня через свои очки в тонкой металлической оправе.

— Хочу.

Я подошел к его письменному столу, за которым вольготно могла бы пировать дюжина феодалов, но где сейчас лежала только листовка.

— Господин доктор Феш, вы более или менее знакомы с полиграфической техникой? Посмотрите внимательно на печать. — Поскольку столешница из мореного дуба насчитывала в ширину метра полтора, я пододвинул к Фешу лежавшую посередине листовку. — Листовка отпечатана офсетным способом на простейшем оборудовании. На снимке отчетливо виден муар на растре, убедитесь сами.

Феш подался вперед и прищурил глаза.

— Знаете, отчего получается муар? Оттого, что растровую форму для печати делают с уже растрированного снимка. Так было и тут. То есть использовался не фотооригинал, а снимок из какой–нибудь газеты или журнала. Может, портрет доктора Кавизеля уже появлялся в «Вольф–ньюс»?

Феш хмуро поглядел на меня и отодвинул листовку на середину гигантской столешницы.

— Возможно. Только об этом я у вас должен спросить.

Я опять опустился в кресло.

— Я могу это выяснить. Если фотография использовалась для публикации, то на обороте делается пометка.

Гуэр сопя выпрямился и порылся во внутреннем кармане своего клетчатого пиджака.

— Вот она, — проворчал он, достал замусоленную записную книжку и без особых поисков вынул фотографию.

— Фройляйн Брённиман разыскала ее нам, — пояснил Феш.

— 25.9.80. Вероятно, это дата выпуска? — Гуэр, кряхтя, приподнялся и выложил фотографию на стол.

Феш наклонился к переговорному устройству и попросил свою секретаршу, фигуристую блондинку, принести номер нашей газеты за это число.

Комок в горле у меня пропал, но зато я почувствовал, что вспотел. Заподозрен безо всякой вины, а от страха чуть не умер!

Секретарша не удостоила меня даже взглядом; узкая юбка — здешние девушки не носили джинсы — чуть не треснула по шву, когда она протянула шефу уже раскрытую подшивку таким жестом, каким заведующий винным погребом в шикарном ресторане вручает карту дорогих вин.

— Спасибо.

Едва приметный кивок, и секретарша исчезла. Феш закрыл подшивку, поправил своим тонким пальцем очки и, обменявшись взглядом с Гуэром, обратился ко мне:

— Вы нам очень помогли.

Судя по всему, допрос — а теперь уж скорее просто беседа — был закончен. Поскольку у меня сложилось впечатление, что я покидаю поле боя непобежденным, то мне захотелось взять маленький трофей.

— Могу я попросить вернуть мне пленку, которую господин Гуэр отобрал у меня сегодня утром? Нам срочно нужны снимки обезьян.

— Разумеется. Но снимки, сделанные в четверг вечером, останутся пока у меня.

— Все?

— Да. Снимки с места аварии еще понадобятся, а фотографии господина Бальмера я отберу с ним сам.

О'кей, босс, можешь оставить их себе. Зато про пленку в моем портативном фотоаппарате вы ничего не знаете, а вот ее–то я и проявлю сегодня же вечером.

Конечно же, поблизости от дома места для парковки не оказалось, поэтому я поставил свой «опель» на берегу Рейна, минутах в пяти ходьбы. Год тому назад у меня здесь однажды выкачали весь бензин, поэтому я не очень любил оставлять машину на этой плохо освещенной набережной. А может, я стал слишком опаслив, с тех пор, как у меня из закрытой машины украли всю аппаратуру и пленки, когда я приехал на Хокенхаймский ипподром снимать тренировочные скачки на Большой германский приз. По счастью, воры не заметили уже проявленных пленок, которые я сунул вместе с продуктами в сумку–холодильник, поэтому рывок Регаццони на вираже не был потерянным для потомства.

Я взял портативную камеру «Агфа» из ящичка для перчаток. Я мог бы успеть отвезти эту пленку в лабораторию Роже, но после допроса у Феша у меня пропала всякая охота работать, поэтому я снял только два новых образчика продукции нашего концерна — средства от тли. А главное — не должна же пленка с мертвым Кавизелем вновь исчезнуть таинственным образом.

В почтовом ящике торчали два счета (пора платить за квартиру), открытка с Сейшельских островов, где чудаковатая лаборантка из нашего концерна проводила две недели своего трехнедельного отпуска, выложив за это две месячных зарплаты, а еще в ящике лежал конверт с информационным листком противников использования атомной энергии. Примерно раз в три недели мне приходил такой конверт из экологически безопасной бумаги; вот только не помню, платил ли я какой–либо из многочисленных рассорившихся организаций годовой членский взнос. В подвале моего дома, где кроме запасов вина было немного дров для кухонного очага (Ида навела тут порядок и отдала мусорщикам все, что сочла ненужным), я захватил бутылку алжирского красного и пошел пешком на пятый этаж. Кашель у меня поутих, но я сильно запыхался, когда открывал дверь квартиры.

Газовая печь в коридоре более–менее поддерживала тепло в двухкомнатной квартире (хотя Ида всегда считала ее неуютной и холодной), она потихоньку потрескивала, поставленная еще утром на третье деление. Теплая армейская куртка, которую я иногда надевал по утрам, если мне все–таки было холодно, висела на своем крючке в прихожей рядом с меховой шапкой и бежевым дождевиком.

Не знаю, что показалось мне необычным, однако у меня появилось какое–то странное чувство. Что–то было не так. Может, в квартире ощущался чужой, незнакомый запах?

Я прошел в комнату, которая служила мне кабинетом, включил верхний свет и принюхался. Ничего, только чуть сладковатый запах от газовой печи и вонь холодного сигаретного дыма. На некогда модном металлическом стеллаже рядком стояли книги, прочитанные еще в юности. На письменном столе обычный беспорядок, даже похуже, чем у Бет на работе: неоплаченные счета, картонные спички, оставшиеся без ответа новогодние открытки, рекламные проспекты мебельных фирм, английский словарь, копии объявлений о поиске дешевой трехкомнатной квартиры, остатки ластиков, приклеившиеся к круговым следам от рюмок и бокалов, — если кто–то тут шпионил, то ему пришлось бы восстанавливать весь этот беспорядок. Но даже этот вроде бы нетронутый беспорядок не успокоил меня; я сел в режиссерское кресло и выдвинул верхний ящик стола. Здесь у меня был порядок, таким он и остался. Конверты авиапочты, конверт с банковскими формулярами, папка с документами, резная деревянная шкатулка, давным–давно подаренная бабушкой, три пластиковых паспарту с западногерманскими марками, франками и лирами — все аккуратно сложено. Деньги на месте, в том числе и шесть еврочеков, которые лежали в бумажнике из крокодиловой кожи, подаренном мне по случаю конфирмации, — он был слишком шикарен, поэтому я никогда не носил его с собой.

И тут я заметил, что косой свет от настольной лампы хорошо высвечивал тонкий слой пыли на стеллаже, где стояли книги. В некоторых местах этот слой был чуточку стерт, будто кто–то слегка выдвигал книжку, а потом задвигал ее обратно. А я уже две недели не трогал этих книг, так как взял почитать роман Патриции Хайсмит у Буки, когда он последний раз навещал меня.

Значит, кто–то здесь все–таки был и что–то искал. Причем проверяли книжные полки, а между книг можно спрятать только что–либо тонкое. Фотографии? Может, пытались найти те два снимка с покойником? Ну и ну! Неужели прокуратура прибегает к подобным методам? Или это ты, Феш, подослал пару своих подручных? Нет, маэстро, негативы в надежном месте.

Я вытащил средний ящик письменного стола, где хранились самые ценные негативы. Туго скрученные рулончики пленок были вроде в сохранности. Однако еще дальше сзади, в самой глубине (чтобы туда не дотянулась Ида), за тремя кассетами диапозитивов лежали порнографические журналы, привезенные когда–то из Кёльна, куда в лучшие времена меня посылали в командировку на выставку–ярмарку «Фотокина».

Я уложил эти журналы по понятным причинам и на всякий случай обложками вниз, а теперь белокурая шведка с обложки журнала «Флеш» номер 5 глядела прямо на меня.

Значит, кто–то действительно побывал сегодня в моей квартире, чтобы что–то отыскать. Мой дверной замок открыть нетрудно, так как до сих пор не удалось уговорить домовладельцев поставить надежные замки. Я даже не испугался, а скорее успокоился, потому что теперь у меня было доказательство, что визит посторонних не был просто плодом моего воображения.

Феш струхнул, сегодняшний допрос подтвердил это. Он опасается, что в концерне были люди, знавшие об аварии на объекте номер 71 больше, чем написано в его коммюнике для прессы. Феш подозревал, что информацию для ШАП передал именно я. Не случайно пленка, отснятая в тот вечер, проделала столь загадочный путь и затем попала прямо к нему. Феш боялся, это ясно. Понятно и то, что кто–то действительно проинформировал ШАП. Но, стало быть, в тот вечер произошла вовсе не безобидная утечка, как уверял общественность Феш. Кто–то из сотрудников концерна знал об этом и не захотел молчать. Меня же подозревали потому, что почти стал свидетелем аварии.

Я задвинул ящик и поспешил в кухню — мне был просто необходим глоток вина. Накинув пиджак на спинку стула, я подсел к столу, смахнул с него крошки, потом достал штопор и взял бутылку алжирского красного. Сделав изрядный глоток прямо из горлышка, что ужасно возмущало Иду, я открыл папку и пробежал глазами структурный план группы С–НИ/ПТ–2, который мне достала Бет.

Этот индекс расшифровывался так: сельхозпродукты–научные исследования/промышленная технология–2. Бет расстаралась и разыскала мне структуру всего подотдела научных исследований и разработки промышленной технологии химикатов, использующихся в сельском хозяйстве; к двум отксерокопированным листочкам она из чистого любопытства пришпилила записочку с вопросом: «Зачем тебе эта мура?». Подотделом руководил профессор, вероятно, свежеиспеченный и экстраординарный, так как согласно установленной в концерне «Вольф» иерархии ординарные профессора назначались не меньше чем начальниками отделов, хотя совершенно не годились для такой должности. Подотдел состоял из шести групп, одну из которых возглавлял доктор Джан Кавизель. Ему подчинялись два ассистента (один из них тоже был доктором), пять лаборантов, две секретарши и четыре техника. Значит, группа Кавизеля имела примерно такую же численность, как и наша группа «внутренней коммуникации» под началом Виктора. Лишь одна фамилия показалась мне знакомой — Габор Месарош. Он был ассистентом (тем, кто не имел научной степени). На каком–то банкете профсоюза служащих, который похож скорее на клуб, чем на настоящий профессиональный союз, Ида познакомила меня с венгром, у которого была похожая фамилия; кажется, в то время он руководил группой контроля за промышленными стоками. Во всяком случае, звали его Габор, это точно. Потом Ида пригласила его на прощальную вечеринку по поводу ее отъезда. Тот ли это Габор, что упомянут в структурном плане?

Я отложил листки в сторону, чтобы освободить место для холостяцкого ужина — две копченых колбаски и свежие булочки, которые прихватил по дороге домой. Хоть мне и не терпелось проявить пленку из портативной камеры, но голод пересилил любопытство. Однако ел я торопливо и, управившись с половиной колбаски, тут же поднялся и достал пленку из кармана пиджака. Я прошел в ванную, закрыл дверь и вытащил бачок для проявки из ящика под раковиной. Зарядив пленку, я снова зажег свет и аккуратно насыпал проявитель в бачок. Слава богу, пленка в портативной камере была черно–белой, цветную я не смог бы проявить сам.

Звонок! Я вздрогнул. Звонили снизу, у двери подъезда.

Неужели они вернулись? Не найдя того, что искали тайком, они решили взять это открыто. А я как раз держал улику в руках, покачивал бачок, чтобы проявитель распределился равномерно. Ничего не скажешь, застали с поличным.

Снова звонки, пронзительные, настойчивые.

Черт, что делать? На лестничной клетке горит свет, это видно через рифленое стекло входной двери. Значит, нельзя обмануть, будто меня нет дома. И дверь подъезда в это время еще не закрыта.

Я судорожно сжимал бачок и едва не забыл время от времени переворачивать его.

Обычно я любил этот момент неизвестности: вот слышно, как внизу открывается дверь, потом проходит с полминуты (чуть меньше, если гость очень спортивен), пока визитер поднимается ко мне. А ты гадаешь — кто же это? Может, сама удача? Например, в лице редактора еженедельника «Штерн», который оказался тут проездом на вернисаж в Милане, он знает твои фотографии и заодно решил поинтересоваться, не согласишься ли ты сотрудничать с его журналом. Он рассчитывает на десять — двенадцать работ в год, говорит он, пригубляя граппу, по полторы тысячи за разворот, гарантированный минимум — три тысячи; словом, в обиде не будешь. Само собой, мы перешли на «ты», едва лишь он скинул свою турецкую дубленку. А может, это манекенщица с обложки недавнего выпуска «Фотографи хойте» стоит за дверью? Она широко распахивает свои кодахромо–васильковые глаза и смущенно накручивая на пальчик длинный светлый локон спрашивает на ломаном немецком, не здесь ли проживает кинооператор Мартин. Она, дескать, получила мой адрес от одного знакомого из Лос–Анджелеса. И она счастлива, когда ты приглашаешь ее выпить бокал вина (it's cold outside), и находит твой школьный английский блестящим, или по крайней мере милым; ты ставишь пластинку Томми Дорси, а она, пробормотав извинения, стаскивает сапоги и уютно устраивается, поджав под себя ноги, в мягком кожаном кресле… Короче, каждый раз одни и те же глупые туманные грезы, которые не дают тебе оставить трубку лежать на телефоне, если раздается звонок.

Правда, на сей раз я дрожал отнюдь не от радостного ожидания.

Выключив в ванной свет, я осторожно приоткрыл дверь. Звукоизоляция в доме неважная, поэтому с лестницы до меня доносился звук шагов по деревянным ступеням — походка энергичная, решительная, но легкая. Они приближались чертовски быстро. Я, замерев, глядел на входную дверь. За рифленым стеклом показался огромный силуэт головы, потом он стал поменьше, контуры полегче. Это был кто–то в большой шапке.

Еще раз звякнул дверной звонок. В стекло негромко постучали.

— Эй, Мартин!

Мартин? Неужели ищейки Феша стали бы звать меня по имени? Или это трюк, чтобы я открыл дверь?

Я неподвижно продолжал стоять в ванной. Голос был мне незнаком. Человек сделал шаг назад и, кажется, принялся рыться в карманах — точнее нельзя было разглядеть. Я вновь перевернул бачок, если не делать этого периодически, то можно испортить пленку.

Да убирайся же ты отсюда! Стрелка на часах — я завел звонок на время окончания проявления — приближалась к нулю. Вот–вот раздастся звонок. Я тихонько прикрыл дверь, зажег свет и накрыл часы полотенцем. Потом открыл оба крана и померил градусником температуру воды в смесителе. Так аккуратно я не проявлял пленку со времен моего ученичества.

«Старая мельница» была еще не так переполнена, как это бывает позже, но, войдя, я аж задохнулся от спертого воздуха и дыма, от которого вновь закашлялся. На улице похолодало, воздух казался сырым. Неужели действительно пойдет снег, как предсказывал прогноз погоды?

С тех пор как этот ресторанчик сделался прибежищем леваков–альтернативщиков, экологисток и эмансиписток, народ сюда вечерами набивался битком. Владельцы пивнушки, а она принадлежала партии автономистов, могли быть довольны. Причем дохода от мятного чая тут было едва ли не больше, чем от пива. Впрочем, пили, конечно, и тут, хотя прежние завсегдатаи, коренные базельцы, бродяги, постаревшие, растолстевшие и почти бросившие работу проститутки, в основном перебрались в другие пивнушки. Последних из могикан этого бывшего «злачного места» баловали и посетители, и обслуживающий персонал, чтобы продемонстрировать «близость к народу», что должно было соответствовать духу этой альтернативистской забегаловки. Первым, кого я тут увидел, когда вытер с глаз слезы, выступившие от кашля, был Сэми, прежде маляр, а теперь пенсионер, напоминавший своими белыми бакенбардами Орсона Уэллса. Он восседал на обычном месте за овальным столиком. Но я искал Х. — Р. Неужели он меня не дождался? Правда, прошло уже больше часа, после того как он прикнопил к моей двери записку: «Буду в «Старой мельнице». Может, зайдешь на минутку? Х. — Р.» Вообще–то его звали Хансом–Рудольфом, он был журналистом и работал репортером в отделе местной хроники газеты «Нойе базлер цайтунг», однако все называли его почему–то на английский манер_Эйч–Ар. Он–то и оказался тем загадочным визитером, который переполошил меня, когда я проявлял пленку.

Мне пришлось сначала зафиксировать негативы, затем дождаться, пока они высохнут, потому что мне не хотелось оставлять их дома, когда я уйду в пивнушку. Зная, что завтра ни свет ни заря приедут мусорщики, я собрал весь мусор в большой бумажный пакет и выставил его за дверью.

Эйч–Ар сидел за одним из задних столиков, он приятельски махнул мне оттуда рукой, после того как я довольно долго озирался у входа под обстрелом любопытных взглядов.

— Эй, привет. Пришел все–таки!

Я взял от соседнего стола стул, на котором висела чья–то траченная молью куртка с меховой подстежкой. Эйч–Ар выглядел каким–то изможденным. Хотя он уже изрядно выпил, он все же постарался привлечь к себе внимание официантки.

— Пить что будешь? Ты где там прятался? Во всех окнах свет… Я все таращился на твой пятый этаж… Так–то ты экономишь электричество?

Выпив, он становился болтлив, чем напоминал мне Виктора, с той разницей, что Виктор болтал трезвым. Кроме того, Эйч–Ар обладал способностью двумя–тремя фразами настроить против себя окружающих — возможно, происходило это потому, что его природное ехидство не находило выхода на страницах псевдолиберальной газеты, на которую он работал. Сегодня он либо еще не успел разозлить соседей, либо разозлил их давно, потому они уж остыли и не обращали на него никакого внимания.

— Вероятно, я был в нашей подвальной прачечной, стирал.

— Так–так, the liberated man, [Здесь: эмансипированный мужчина (англ.).] сам устраивает постирушки. Все еще живешь с этой чешкой?

— С венгеркой, если ты имеешь в виду Иду.

Эйч–Ар с завистью и скепсисом смотрел на устойчивые пары, а объяснялось это тем, что своей невольной агрессивностью он отпугивал всех знакомых девушек. Он предпочел сменить тему.

— Слушай, Мартин, ты до сих пор работаешь в концерне «Вольф»?

— Да, так же как и ты в «Нойе базлер цайтунг». Ведь так?

Он нетерпеливо отмахнулся; вероятно, ему было неприятно, что здесь, в этом заповеднике сверхсоциалистов, приходится признаваться, что работаешь на капиталистическую газету.

— Ну, верно. — Он доверительно наклонился ко мне, и по его дыханию я почувствовал, что свой кофе он разбавлял изрядной дозой шнапса. — Ты читал сегодняшнюю листовку, которую выпустила ШАП?

Я кивнул.

— И что ты на это скажешь?

Странно, похожий вопрос мне уже задавал сегодня мой шеф. Чего хотел Эйч–Ар? Может, искал «жареных фактов»?

— А ты что думаешь?

Мне наконец удалось подозвать к столу полногрудую официантку и заказать вина.

— Мы обсуждали эту листовку на сегодняшней редакционной летучке. Может, в ней действительно что–то есть?

— Хочешь собрать материал?

Эйч–Ар заговорщицки ухмыльнулся.

— А хотя бы и так.

Эх знать бы, насколько ему можно доверять. Наверняка он стремился разнюхать побольше об аварии на фирме, которая давала мне средства к существованию; у меня же в кармане была пленка, способная уличить официальную версию фирмы во лжи…

— А почему ты спрашиваешь именно меня?

— Ну, мы уже довольно давно знакомы, ты служишь там и по работе бываешь в разных отделах… Может, ты знаешь больше того, что написано в коммюнике?

— А ты это потом опубликуешь?

Мы говорили понизив голос и походили на двух заговорщиков, склонившихся над столешницей из струганых досок.

Эйч–Ар замялся.

— Ну, не сразу же публиковать… Сначала нужно изучить обстоятельства.

— Да, нужно. Спасибо, — это я сказал уже официантке, которая принесла вино.

— А мне еще кофе, — крикнул Эйч–Ар, вожделенно поглядывая на пышные формы, обтянутые пуловером. — М–да, — его взгляд, еще подернутый мечтательностью, вновь обратился ко мне. — У вас эта листовка наверняка тоже обсуждалась.

— Конечно.

— И что говорят у вас?

— Думаешь, нам говорят больше, чем посторонним?

— Официально, конечно, нет. Но ведь я, например, могу рассказать о своей газете не только то, что в ней печатают.

— Верно, только химический концерн не газета.

— Значит, тебе ничего не известно?

— Слушай, у меня из–за этой чертовой аварии и так куча неприятностей. С меня довольно.

— Неприятности? И какие же такие у тебя неприятности?

Вот дьявол. Может, приоткрыться ему? Сумеет ли он воспользоваться моей информацией? Но что, собственно, приоткрывать? У меня ведь только догадки, подозрения. А если сказать и отдать ему оба снимка мертвого Кавизеля, тогда я сам пропал. Феш сразу сообразит, откуда они взялись.

Я медленно покачал головой.

— Могу сказать тебе лишь одно, но упаси тебя бог на меня сослаться. Если судить по реакции кое–кого из наших, то в этой листовке действительно что–то есть. На твоем месте я бы продолжал копать.

— Вот видишь, так я и думал. Потому и торчу тут, хотя жратва здесь неважная. Если автономисты выпустили такую листовку, значит, они чем–то располагают. Пусть не прямыми доказательствами, но все–таки какими–то сведениями. А эти сведения от кого–то получены. Мне надо знать, сколько им известно.

— Надеешься здесь разнюхать?

— Попал в самую точку. — Эйч–Ар посмотрел на меня с таким торжествующим видом, как будто наконец–то по достоинству оценили методы его работы. — Они тут все собираются, а я кое с кем знаком еще со студенческих лет.

Пока что в пивнушке сидели рядовые члены прогрессивной партии, руководства не было видно. Интересно, неужели все интеллектуалы и революционеры близоруки? У всех очки в никелевой оправе, очки в роговой оправе, брехтовские очки, летные очки — все сплошь очкарики, включая эмансиписток, которые устроили за своими столиками что–то вроде викторианского дамского чаепития.

— На кого же ты нацелился?

— Ну, может, на Тео, или на Клауса, или на Индербицин…

Ого, партийная верхушка.

— Да, эти должны знать, что к чему. Но пока из центрального комитета никого нет.

— Наверняка кто–нибудь придет. Эй, Марта!

Официантка принесла Эйч–Ару кофе со шнапсом.

— Еще вина? — спросила она у меня.

Конечно, я взял еще — сначала вина, потом, присоединившись к Эйч–Ару, кофе со шнапсом. Когда все темы для разговора у нас кончились, мы еще с полчаса молча следили за шахматной партией между сидевшими за нашим столиком лысым типом примерно моих лет и высохшим чудаковатым стариканом, одним из последних завсегдатаев этой пивнушки. Вернера бы эта игра захватила, даже Эйч–Ар не решился мешать игрокам своими замечаниями. Лысый парень в полосатых брюках почти развалил сицилианскую защиту соперника, однако тот сделал хитроумную пешечную жертву на ферзевом фланге и заманил белого слона в коварную ловушку с вилкой. Тут вошел Тео.

Пожалуй, мы не подняли бы глаз от шахматной доски, если бы не перемены в гомоне вокруг. Не то чтобы разговоры утихли или, наоборот, вошедшего начали приветствовать особенно громко, однако какие–то перемены почувствовались, что и заставило нас поднять головы. Это был член кантонального парламента от прогрессивной партии Тео Мецгер, заседавший в том же самом псевдоготическом зале, что и мой главный шеф Феш.

Выслушав приветствия распространителей листовок и сборщиков подписей, пожав протянутые руки или ответив с дружеской улыбкой вскинутым сжатым кулаком на вскинутые сжатые кулаки, официальный представитель бывшей внепарламентской оппозиции остановился в нерешительности, не зная, куда сесть. Особенно привлекательных дам (решающий аргумент для молодого политика) тут сейчас не было, поэтому Эйч–Ару, который, едва завидев Тео, вскочил с места, удалось залучить его к нашему столу. Шахматист в фермерских штанах недовольно заворчал, когда ему пришлось потесниться, чтобы признанный государством профессиональный революционер смог усесться рядом с журналистом на свободный стул, которых к этому времени почти не осталось. Впрочем, для Тео много места не понадобилось, он едва ли не превосходил худобою моего соседа, углубившегося в контратаку старика, который всех донимал воспоминаниями из жизни иностранного легионера, если ему не удавалось отловить очередную жертву для шахматных побед.

Эйч–Ар, который еще не был окончательно пьян только потому, что в этой кооперативной забегаловке водки в кофе лили меньше, чем в пивнушках у частников, не стал ходить вокруг да около, а сразу взял Тео в оборот.

— Слушай, Тео, кто это написал? — Он с трудом извлек листовку из внутреннего кармана черной кожаной куртки, накинутой на спинку стула. — Расскажи подробности.

Тео рассмеялся.

— Ого. Эйч–Ар, значит, и ты иногда читаешь дельные вещи. Мартин, привет! Как поживаешь? Какие же тебе еще подробности, Эйч–Ар? Ведь тут все написано. Черт, обслуживают тут или нет? Мне нужно чем–нибудь согреться.

Он только теперь снял свою медвежью шапку, привезенную с какого–то молодежного фестиваля за «железным занавесом». Он давно уже не носил че–геваровского берета, которым шокировал чопорных кантональных собеседников в начале своей политической карьеры. И вообще Тео совсем не походил на этакого р–р–революционера, скорее на перестарка–студента из Музыкальной академии.

— Не томи, Тео. Скажи прямо: у вас были факты для этой листовки или ваши обвинения основаны лишь на подозрениях?

— Ведь всем известно, что на химических предприятиях нашего города есть опасные технологии. Помнишь историю с загрязнением грунтовых вод хлористым углеводородом? Конечно же, концерн «Хебаг» оспаривал все наши разоблачительные материалы. А на самом деле? Когда же служба водного надзора взялась наконец расследовать скандал, то сразу же выяснилось, что вся эта дрянь вытекает из поврежденного трубопровода на предприятии «Хебаг». Ну? А разве в концерне «Вольф» не могло такое произойти? Вспомни хотя бы Венизьё! Твое здоровье, Мартин! Давайте выпьем за базельскую химию!

— ¡Venceremos! [Мы победим! (исп.)]

Марта принесла Тео чай с ромом, и мы чокнулись. Тео мне нравился, он вовсе не был ограниченным и при всей своей ангажированности относился к политике спокойно, трезво, как и я к своей работе. Он мог поговорить и о чем–нибудь другом, а главное, не считал, что обязан обратить в свою веру каждого из девяноста четырех процентов избирателей, которые не голосуют за ШАП.

Поскольку Эйч–Ар пришел в эту левую забегаловку из профессиональных интересов, то он и не думал отступаться от своего.

— Все верно, Тео. Конечно, такое может случиться, но случилось ли… Вот в чем вопрос.

— А почему это тебя вдруг так заинтересовала охрана окружающей среды? Помнится, когда был тот скандал с загрязнением грунтовых вод, ваша газета перепечатала лишь куцее сообщение телеграфного агентства. А трехстраничный материал, присланный нами, так и не появился в газете, пришлось опубликовывать самим.

— Меня за это упрекать нельзя, не я же решаю, что публиковать, а что нет.

— Ясное дело. Но на что же ты тогда рассчитываешь в истории с концерном «Вольф»? Ведь она у вас тоже пойдет в мусорную корзину.

Эйч–Ар задумчиво помешал ложечкой кофе.

— Видишь ли, в редакции местной хроники меня оттерли на третьестепенные роли. Хорошо еще, что вообще не выкинули на улицу после слияния с «Базлер тагблатт». Вот мне и хочется дать сенсационный материал.

Никогда еще Эйч–Ар при мне так не откровенничал. Пожалуй, на Тео это тоже произвело впечатление.

— А тут есть покойник, — продолжал Эйч–Ар. — Это уже похлеще, чем просто загрязнение грунтовых вод. Поэтому я и хочу собрать побольше данных.

Тео не успел ничего рассказать незадачливому хроникеру, так как неподалеку от нас выстроилось латиноамериканское музыкальное трио. Эти ребята только что вошли сюда в обычной одежде, на минутку скрылись со своими черными футлярами для инструментов за дверью, выходящей на задний двор, к туалету, и вот теперь стояли перед нами — два боливийца, перуанца или чилийца и их швейцарский покровитель. Все трое теперь накинули пончо, которые, похоже, были куплены скорее в универмаге Вулворта, а не на рынке в Андах.

Маленький индеец задернул за собой портьеру и поднял маленькую гитару–укулеле — концерт начался.

Швейцарский любитель фольклора, стоя чуть позади, обрабатывал большую гитару, второй индеец с обычным меланхолическим темпераментом дул во флейту, а первый — щипал струны своего мини–инструмента. Это трио, видимо, появилось в городе недавно, все прежние латиноамериканские группы (состоявшие исключительно из швейцарцев) имели здоровенный барабан, который позволял даже лишенным слуха посетителям пивнушек пристукивать ногами в такт. Барабанный бой заглушал это постукивание.

Некоторые гости начали хлопать в ладоши, самые смелые улюлюкали, что было бы уместнее под мексиканский мотив; так или иначе солидарность с угнетенными народами Южной Америки выражалась весьма шумно. Впрочем, никто не отказывался и от материальной помощи для pobres de la tierra; [Для «бедняков земли» (исп.).] нет, тут уж все дружно вытаскивали из джинсов и вышитые народными умельцами бисерные кошельки, и кожаные портмоне. А раз сосед дает деньги, то и тебе отставать не годится. Социалистическое вспомоществование действовало безотказно, призыв к почитателям Альенде и Кастро не остался без ответа со стороны тех, кто в каникулы покорял Мачу–Пикчу, а теперь был взволнован этими ностальгическими воспоминаниями. Конечно, и я не пожалел франка, заработанного службой концерну «Вольф», ибо не хотел оставаться в стороне.

Тео ничего не дал; он мог себе позволить это, будучи признанным поборником перманентной революции в альпийской республике.

— Тео, у вас есть доказательства тому, что говорится в листовке? — вновь спросил Эйч–Ар, едва трое музыкантов сменили свое облачение. Взгляд у него уже немного остекленел.

Меня также весьма интересовал ответ Тео, но я знал, что он не любил открывать всех карт своим партнерам по дискуссиям, поэтому приставания Эйч–Ара уже начали действовать мне на нервы. Я опасался, что Тео отделается от Эйч–Ара какими–нибудь отговорками, а потом и вовсе сменит тему.

Однако Тео опроверг мои опасения.

— Знаешь, Эйч–Ар, я был бы рад, если бы ты сумел добиться того, чтобы твоя газета действительно напечатала материалы о подоплеке аварии в концерне «Вольф», а не только сообщение телеграфного агентства или коммюнике Феша. Мы и впрямь уверены, что на объекте номер 71 произошло нечто более серьезное, чем признает концерн. Наши подозрения небеспочвенны. Нам позвонил сотрудник концерна и сказал…

— Кто именно? — перебил его я.

— Этого я не могу тебе сказать, Мартин. Я не сказал бы тебе, даже если бы знал его фамилию, сам понимаешь. Да ведь и ты, Эйч–Ар, не выдал бы, как журналист, фамилию своего информатора, не так ли? Но я действительно не знаю его. Вчера днем он позвонил Вере и рассказал все то, что мы потом напечатали. По его словам, при чрезмерно ускоренном синтезе нового химического средства для борьбы с вредителями произошел взрыв, резкое повышение температуры привело к выбросу в атмосферу какого–то количества дибензофурана. концентрация была ему, конечно, неизвестна. Вере показалось все это убедительным, человек знал, о чем говорит. Она врач и вполне может судить о степени достоверности таких сведений.

— А она не сказала, как действует этот яд, этот…?

— ДБФ — дибензофуран.

— …Этот дибензофуран на человеческий организм?

— Поражает слизистую оболочку. При высокой концентрации парализует органы дыхания, что может привести и к смертельному исходу.

Я вспомнил мертвого доктора Кавизеля с кровавой пеной у рта, который умер якобы от того, что у него был проломлен череп. А першение в горле у меня?..

— В чем дело, Марти? Тебе плохо? — Карие глаза Тео с беспокойством глядели на меня.

— С чего ты взял?

— Ты так побледнел.

— Ах, ничего страшного, обычная февральская простуда. Тео, скажи, а Вера не упоминала, как говорил тот человек?

— Что значит «как»?

— Ну на каком диалекте? Был ли акцент?

Карие глаза Тео удивленно расширились, потом прищурились.

— Мартин, тебе что–то известно?

— Мне? Почему ты так считаешь?

— По произношению тот человек не был похож на швейцарца. Он говорил с восточноевропейским акцентом.

ПЯТНИЦА

Я плохо спал этой ночью.

Хотя в комнате было холодно и газовая печь топилась плохо, я несколько раз просыпался в поту. Когда я испуганно открывал глаза и пялился на будильник, то оказывалось, что стрелка сдвинулась на четверть часа. Чертов кофе! Было бы в нем побольше шнапса, я бы тогда легче заснул. Теперь же кофеин не давал спать, а алкоголь путал мысли. Больше всего меня беспокоила мысль о мешке с мусором. Я поставил его перед дверью, когда пошел в «Старую мельницу». А вот когда мы вместе с Эйч–Аром, пошатываясь, подошли к моему дому (Эйч–Ар настоял на том, чтобы проводить меня, хотя сам был гораздо пьянее), он исчез. Не Эйч–Ар, а мешок! Это был здоровенный серый мешок, поэтому я сразу заметил его отсутствие. Все остальные мешки, выставленные соседями, стояли рядком перед зарешеченным подвальным окном. Только моего не было!

Во сне Гуэр высыпал мешок на меня; его содержимое падало мне на лицо, грозя задушить; колбасная кожура, бутылки из–под кьянти, засаленные бумажные салфетки, пакеты из–под кефира с засохшими остатками, заплесневелые хлебные корки, черствые, каменные, или, наоборот, крошащиеся. Воздуху! Мне не хватало воздуху, мусор давил мне на горло, душил меня. Или это был Гуэр? Эйч–Ар и Тео бродили рядом по колено в отбросах, они копались в них, словно дети в песочнице; потом вдруг появился Вернер, который вынул из грязи огромную, размером с младенца, черно–блестящую пешку, а Ида, вцепившись в меня сзади, кричала: «Это же мой ребенок, наш ребенок!».

Задыхаясь, я откинул одеяло и включил свет. Половина пятого.

Через два с половиной часа я собирался встать и позвонить Габору. В бюро ШАП информацию дал человек с иностранным акцентом, а Габор был ассистентом Кавизеля. Я словно увидел его стоящим передо мной: полноватого, темпераментного, пылкого венгра, изрядно уже полысевшего; на нашей вечеринке в концерне он вдруг кинулся к оркестрику — секстету — и после бурной дискуссии с его руководителем подошел к нам с улыбкой, от которой расплылись его толстые щеки, и пригласил Иду на чардаш. («Ты ведь не возражаешь, Мартин?») И действительно оркестрик заиграл «Без женщин жить нельзя на свете, нет…» из «Сильвы».

Я убрал от изголовья кровати будильник, который, казалось, тикал ужасно громко в ночной тишине, и поставил его на пол, где его тиканье немного заглушалось ковром.

Габор! Неужели именно он был тем информатором, которого с таким рвением разыскивал Феш? И неужели он знал, что действительно стряслось в тот вечер на объекте номер 71?

Надо с ним связаться. Примерно через два часа я позвоню ему и договорюсь о встрече. А пока засни же наконец, Мартин. Завтра тебе надо быть в форме. Кто знает, какие еще сюрпризы приготовили тебе Феш и Гуэр…

Затрезвонивший будильник вытащил меня из черного бездонного провала. Значит, я все–таки заснул, причем довольно крепко.

Усталость, облепившая меня, словно вязкий мед, не давала мне поднять руку и выключить назойливый звонок.

Маленький ночничок у изголовья кровати горел, я видел его свет красным пятном сквозь сомкнутые веки.

Габор! Надо позвонить Габору!

Наверно, он начинал работу в восемь часов, то есть как и все нормальные люди, однако жил он за городом, поэтому я поставил будильник на семь утра.

— Фери Месарош! — откликнулся в телефонной трубке детский голосок.

Черт, неужели я разбудил детей?

Я почувствовал себя виноватым. Мне и без того стоило немалых усилий набрать этот номер. Ведь у меня не было уверенности, что Габор и есть тот человек, которого я ищу. И что он скажет на беспардонный телефонный звонок в такую рань? А вдруг его или мой телефон прослушивается…

Я откашлялся, потому что горло у меня заложило и язык стал будто ватный.

— Это говорит Мартин Фогель. Твой папа дома?

У Габора было двое детей. Трубку взял, вероятно, старший сын. Голос у него оказался ни капельки не заспанным, когда он позвал отца к телефону. Габор откликнулся сочным добродушным баритоном. В тот первый вечер он долго спорил с Идой по–венгерски, как потом выяснилось, о пустяках. Она упрекала его, что он не проявляет должной дипломатичности, руководя отделом надзора за сточными водами. Он мне тогда не очень понравился, даже показался каким–то фанатиком, но на вечеринке по случаю отъезда Иды мы вместе выпили, разговорились и перешли на «ты». Помнит ли он меня?

— Габор? Это Мартин, Мартин Фогель.

Мне было немного неловко напоминать о нашей последней встрече, ведь прошло уже больше полгода.

— Ну, конечно, я отлично помню тебя, Мартин. Ты же друг Иды, Идашки. — По его сочному голосу чувствовалось, что он искренне рад моему звонку. — Почему вы так долго не объявлялись, скверные люди?

Несмотря на такую рань, когда на улице было еще темно, говорил он энергично и бодро.

— Как поживает Ида? Учится?

— Пока только на подготовительных курсах во Фрибуре.

— Ах да, конечно, — прогудел он в трубку. — А ты все еще у нас, на «Вольфе»?

— Да, все еще штатный фотограф.

— Как же, помню. И предпочитаешь танцевать танго или рок–н–ролл. Верно?

Он закончил фразу раскатистым смехом. Любой швейцарец уже давно бы сердито спросил, чего мне понадобилось ни свет ни заря, а этот венгр отнесся ко мне с такой сердечностью да еще развоспоминался о мимолетной встрече.

— Слушай, Габор, не могли бы мы встретиться, и по возможности не откладывая?

Не знаю, действительно он удивился или мне только показалось.

— Ясное дело, — он чуточку помедлил. — А когда?

— Может, пообедаем вместе? Во сколько у вас перерыв?

— Без четверти двенадцать. Только я не хожу обедать, я в это время всегда плаваю.

— В нашем бассейне?

— Да, сбрасываю лишний вес.

В бассейне? А почему бы нет? Где–нибудь под душем или на водной дорожке можно будет перекинуться парой слов, не опасаясь, что нас подслушают. Да и для моего животика не вредно помахать руками.

— О'кей. Если я тебе не помешаю, то готов составить компанию. Давай прямо сегодня.

Он опять на мгновение замялся.

— Сегодня? Хорошо. Увидимся без десяти двенадцать у входа.

— Отлично, Габор. Спасибо.

Я бы с удовольствием передал привет его жене–швейцарке, хотя я ее ни разу не видел, но я никак не мог вспомнить, как ее зовут. Поэтому и попрощался как–то неуклюже.

Повесив трубку, я облегченно вздохнул, но одновременно был очень недоволен собой. Зачем я ввязываюсь в эту историю?

В это утро я, к удивлению Виктора, без опоздания явился на совещание, назначенное на половину девятого. И это несмотря на шедший ночью снег, из–за которого я решил оставить «опель» на набережной Рейна и доехать до работы на автобусе, что заняло больше времени на дорогу, чем обычно. Правда, снегу выпало не так уж много, но я ненавижу скользкие улицы. Эдди и Вернер оживленно переговаривались об этом прямо–таки катастрофическом для них отголоске зимы; они опасались, что снег помешает карнавалу. А ведь они выступали со своими куплетами преимущественно в пивнушках, поэтому я никак не мог понять их страхов за костюмы, маски и парики, которые якобы отсыреют.

Наш художник Бальц предложил новый макет для «Вольф–ньюс». Этого следовало ожидать; каждый из быстро сменяющихся апостолов Гутенберга считал работу своего предшественника никуда не годной и, преодолев робость первых месяцев, которые уходили на то, чтобы освоиться, непременно предлагал радикально изменить внешний вид нашей газеты. Года два назад мы сменили даже фирменный знак концерна. Раньше в нем фигурировала стилизованная волчья голова, заимствованная из фамильного герба Вольфов; волчий профиль украшал упаковки лекарств, красок, шампуней, витаминных драже и средств для борьбы с насекомыми, он красовался также на фирменных бланках, папках, на бортах грузовиков и, разумеется, на нашей газете, которая тогда называлась скромнее.

Ряд скандалов, произошедших через почти равные промежутки времени, настолько подорвали репутацию концерна, что высшее руководство решило сменить на фирменном знаке злого волка, каковой ассоциировался с отрицательным персонажем из фильмов о Микки Маусе, а главное, символизировал хищничество, незаметно подкрадывающуюся смерть; вместо волка для фирменного знака выбрали безобидную химическую молекулу — четыре шара по концам трапеции, верхние шары белые, нижние черные, — которая и печаталась теперь над заголовком газеты «Вольф–ньюс».

Как я и предполагал, Бальц действовал весьма осмотрительно. Он предложил перейти с пяти на четыре колонки и немного уменьшить формат, но не тронул типографской стороны дела. Поскольку тем самым достигалась экономия расходов на бумагу и печать, Виктор тотчас загорелся этой идеей. Никакие соображения Эдди об ухудшении макета с эстетической точки зрения не могли перевесить ожидаемый выигрыш от экономии финансовых средств.

Вернер, интенсивно дымя своей трубкой, высказал несколько расплывчатых мыслей, чтобы обратить на себя внимание и распалить довольно вялых оппонентов, однако голова его была уже целиком занята предстоящими карнавальными выступлениями, поэтому говорил он не особенно энергично и никого распалить не сумел. Когда же он вовсе предложил заменить газету на специальную телевизионную программу, которая передавалась бы по внутренней кабельной сети дважды в месяц, Виктор спустил его с небес на землю едкой подковыркой насчет недопустимого отставания в выпуске хроникально–документальных и рекламных фильмов по сравнению с сетевым графиком, а также непозволительного перерасхода смет. Я вообще удивлялся, зачем наш расчетливый шеф позвал всех нас на это совещание — ведь уже через десять минут стало ясно, что он поддержит предложение Бальца, а значит, всякие дискуссии бессмысленны. Но такой уж был у Виктора стиль руководства: когда речь шла о делах второстепенных, тем более уже решенных, он любил собирать общие совещания, чтобы создать впечатление будто каждый может принять участие в выработке решений. Даже Бет присутствовала на совещании — у телефона дежурила Урси, — хотя секретарши никогда не признавались полноценными сотрудниками. Коровы, пережевывающие зубами своих пишущих машинок нашу жвачку, тоже получили на сегодня право рискнуть что–либо промычать.

Правда, Бет абсолютно не интересовалась тем, как будет выглядеть наша газета, лишь бы не увеличивался ее объем, ведь это увеличило бы и объем машинописных работ.

— Нагрузка на секретариат не возрастет? — спросил ее Виктор.

Бет лишь отрицательно мотнула своими каштановыми локонами и что–то чиркнула в блокнотик.

— А что скажешь ты, Мартин?

Поскольку я все это время не проронил ни слова, то мне пришлось сначала откашляться. Для фотографий четырехколоночный набор был даже удобней, проще было размещать снимки, да и размером они были бы побольше. Я уже говорил об этом Бальцу, когда он исподволь знакомил меня со своим проектом.

— Нет возражений.

Вероятно, голос мой прозвучал как–то странно, ибо все удивленно поглядели на меня. Я и сам испугался оттого, что два слова дались мне с таким трудом. В горле стоял ком.

— Расходы на изготовление клише не возрастут?

— Наоборот. Особенно если будем делать двухполосные фотографии.

Я почти хрипел.

— Что с тобой, Мартин? Ты не простыл? — забеспокоилась Бет.

— Не знаю, — отрывистым шепотом ответил я, — утром ничего такого не было.

Что–то сдавило мне горло. По ходу совещания у меня уже возникало чувство, будто мне не хватает воздуха, но я думал, что все дело в вернеровской трубке. А вот теперь я почти не мог говорить. В горле у меня было сухо, как в перегоревшей лампочке. Когда я сглатывал слюну, было так больно, будто я глотал репей.

Эдди озабоченно посмотрел на меня.

— Уж не собираешься ли ты слечь за три дня до карнавала?

— Я всегда говорил, что воздух у нас в помещении слишком сухой, — сказал Вернер, опять–таки лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание.

Виктор внимательно глянул на меня из–под толстых стекол очков и нетерпеливо подался к столу. Он так тщательно подготовил совещание — и вдруг помехи.

— Мартин, если ты себя плохо чувствуешь, то оставаться тебе тут вовсе не обязательно.

Давненько не проявлял он подобной чуткости.

— Пойду загляну к доктору Пфлюги.

Если бы наш врач дал мне освобождение, то можно было бы прихватить пару отгулов на карнавальную неделю, не трогая отпуска. Правда, тогда придется лежать дома в постели — и это посреди карнавального гвалта, который никому не даст покоя. Виктор прервал мои размышления:

— Мартин, только не забудь срочно отпечатать портрет доктора Бальмера.

— Ладно. А разве Феш уже отобрал что–нибудь?

Каждое слово царапало мне глотку.

Виктор коротко кивнул.

— Негативы я положил в твою корзинку.

Вот оно что — значит, наш сверхэкономный шеф уже побывал с утра у доктора Феша. Интересно, что это за неотложные дела свели их в такую рань?

Пастилки от кашля, которыми меня снабдила Урси, немного смягчили сухость в глотке, однако боль еще не совсем утихла. Бет одолжила мне шелковый шейный платок, я завязал его, и теперь узел выпирал у меня из–под высокого ворота свитера, словно огромный кадык.

Все это мало помогло; и когда мне позвонил техник из строительного отдела, чтобы узнать мое мнение о недавно появившейся в продаже японской зеркальной камере с объективом «Зоом» — он собирался купить ее для поездки в Кению на сафари, — то он почти ничего не понял из моего шепота и под конец разговора сердечно посоветовал пойти к врачу и взять освобождение. Я спросил его, известно ли ему, когда начнется ремонт объекта номер 71, после того отсоветовал покупать камеру с несменяемым объективом. Он ответил, что ничего не знает, но что пока не созвана даже экспертная комиссия для оценки ущерба.

Я как раз заполнял недельную рапортичку — сколько часов в такой–то день ушло на выполнение таких–то заданий; этот введенный Виктором учет рабочего времени мы считали едва ли не издевательством, — когда сладковатое дымное облако возвестило мне о присутствии Вернера. Разозленный, я обернулся; неужели даже сегодня, видя, что я почти не могу говорить, он не в силах отказаться от своей вонючей трубки, которая так душила меня. Когда Вернер увидел мой злой взгляд, глуповато–счастливое выражение сошло с его лица.

— Проваливай отсюда со своим дымоходом, — яростно прошипел я.

Громкой моя угроза не была, тем не менее она подействовала. Вернер скрылся за дверью, а через минуту появился вновь, но уже без трубки.

— Извини, я только хотел прочитать тебе новый куплет.

Слава богу, сегодня он приставал не с интересным вариантом шахматного дебюта, а с куплетами. Я жестом пригласил Вернера сесть. Неожиданно мне пришло в голову, что отсутствие голоса — не обязательно недостаток, иногда это может быть преимуществом.

Я благосклонно кивнул Вернеру.

— Знаешь, я подумал, что злободневный куплет о взрыве на нашей фирме понравится людям, — сказал Вернер.

Порывшись в кармане узких брюк, он вытащил сложенную бумажку. Глаза его загорелись, словно при особенно удачной шахматной комбинации. Хороший игрок в покер из него никогда бы не получился, а вот при игре в шахматы его мимика мне плохо помогала, так как я редко угадывал его ходы. То, что он собирался прочесть мне подготовленный к карнавалу сатирический куплет, надлежало расценивать как акт расположения и доверия, ибо до сих пор ни Вернер, ни Эдди никому не показывали своих куплетов.

А куплет оказался действительно забавным. Вернер нашел оригинальную рифму к слову «Афганистан», провел параллель между бессилием Запада перед лицом возможного экспансионизма русских и ощущением базельцев, что они могут стать жертвами махинаций химических концернов. Это было, пожалуй, единственным, что я любил в карнавалах — злые, остроумные песенки, которые сочинялись самодеятельными авторами.

Моя ухмылка явно обрадовала Вернера, равно как и мой одобрительный кивок.

— А как дела с твоей книгой? — с трудом выговорил я.

Полгода назад Вернер передал одному цюрихскому издателю свой сборник афоризмов с иллюстрациями Инес. С тех пор он ловко уклонялся от расспросов о судьбе книжки. Вот и теперь он лишь небрежно махнул рукой.

— Лежит в Дюссельдорфе. Ею заинтересовался один немец. Да это не важно, мне больше нравится сочинять куплеты.

Ага, он исподволь готовил меня к возможному неуспеху. Впрочем, это его дело. Пока моя книжка с фотографиями вилл Палладио продавалась неплохо, ему можно было не опасаться моей зависти.

— Что делаешь сегодня в обед? Может, сыграем?

Заполняя желтую недельную рапортичку, я не сразу ответил на вопрос Вернера.

— Ну, так что? — не отставал Вернер. — Ведь на следующей неделе нам поиграть не удастся.

Подумаешь, испугал! Неужели я должен подставлять себя под удары на шахматном поле, когда и без того чувствую себя жертвенным агнцем?

— Извини, Вернер, на сегодня у меня уже запланировано одно дело. Пойду поплаваю.

— Плавать? — он с недоумением уставился на меня. — С твоим–то горлом?

Пожалуй, Габор еще прибавил в весе со времени вечеринки по случаю отъезда Иды, во всяком случае, его серо–бежевым твидовым пиджаком был обтянут весьма внушительный «поцикам». «Поцикам», то есть «пузичко», — именно так называла меня Ида, когда ей казалось, что я слишком уж увлекаюсь тем, что предлагает наша столовая. Габор ждал меня у стойки вахтерки, где выдавались ключи от раздевалки бассейна. За стойкой восседал тот же самый дежурный, который два дня назад вызывал меня по громкоговорителю — маленький, жилистый блондин, который почему–то с трудом выговаривал слово «вахтерка». Дежурный сразу узнал меня. С тех пор как он вручил мне послание Феша, я, должно быть, ужасно вырос в его глазах, ибо он вручил мне ключ от шкафчика раздевалки с подобострастной вежливостью и принял оставляемое в залог служебное удостоверение, будто величайшую драгоценность. Однако я не успел заметить, записал ли он мой шестизначный личный номер и точное время в лежащий перед ним список, с помощью которого контролировалось, не превысил ли кто–нибудь отведенные на обед сорок пять минут, — мне помешал Габор, встретивший меня с прежней сердечностью и сразу же потащивший меня в раздевалку.

— Ты здорово сделал, что позвонил мне, Мартин, ведь мы уже давненько не виделись.

Боль в горле немного поутихла, да и голос уже не звучал так, будто я выпил пол–литра уксусной кислоты.

— Да, пожалуй, с той вечеринки, когда провожали Иду, мы и не виделись, то есть с прошлого сентября.

— Верно, столько времени прошло, стыд и срам! — гудел Габор в душной раздевалке. — Ну, как поживаешь? Похоже, простудился где–то, а?

Его звучный баритон отражался от бетонных стен и стальных шкафчиков. Наши шкафчики оказались в разных проходах, поэтому пришлось разговаривать, не видя друг друга, что мне совсем не нравилось. Несколько человек, пребывавших в разных стадиях раздетости, уже при нашем появлении с любопытством закрутили головами. Здесь было не принято говорить так громко.

Избавляясь от многочисленных зимних одежек, я попробовал односложными ответами притормозить разговорчивого Габора. Одновременно я вспомнил летние каникулы в деревушке на западном берегу Корсики. Натянешь в гостиничном номере плавки, накинешь рубашку, чтобы не обгореть — Ида стала уже красная, как вареный рак, — сунешь ноги в кожаные сандалии, чтобы не обжечься о раскаленный песок, и ты уже готов для нового чудесного отпускного дня. Почему жизнь не может быть всегда такой простой? Мне приходится вкалывать здесь по четыре дня в неделю, чтобы скопить денег на двухнедельный отпуск, на те две недели в году, когда я, собственно, и живу настоящей жизнью…

Габор уже стоял под душем и намыливался, энергично двигая руками. Он был довольно толст и потому не особенно привлекателен как мужчина, что нередко бывает с толстяками. Да и я весь съежился под струями холодной воды, бьющей из душа. Меня не подогревало даже воспоминание о страстных вечерах в номере корсиканской гостиницы со скрипучей кроватью, неисправным душем и роскошным видом на маленькую гавань.

Душ в административном высотном здании гигантского швейцарского концерна «Вольф–Хеми АГ», выпускающего химическую и фармакологическую продукцию, также функционировал далеко не лучшим образом. Правда, напор был достаточно сильным, зато вода била лишь узкой струей, да и сверхсовременный смеситель работал плохо, не позволяя добиться желательной температуры.

Габор натянул слишком узкие и яркие плавки, которые сильно врезались в тело под выпирающим животом. На свой почти совсем облысевший череп он напялил синюю купальную шапочку — их полагалось обязательно надевать. Смотритель в белых шортах и белой майке приветствовал его как старого знакомого, меня же он лишь молча принял к сведению.

Купавшихся было немного; хотя здесь и не чувствовалась слякотная зимняя погода, однако любителей купания она все же отпугнула от бассейна. Было как–то странно плескаться в этой нехолодной воде, глядя сквозь стеклянные стены бассейна на снег, опушивший хвою деревьев небольшого парка перед административным зданием.

Габор оказался отличным пловцом. Целеустремленным кролем рассекал он сильно хлорированную воду, от которой у меня сразу же началась резь в глазах. Я плыл за ним следом, фыркая и отплевываясь; не успел я одолеть двух третей дорожки, как Габор уже повернул мне навстречу.

Я так и не успел сказать ему ни одного слова по существу, не задал ни одного вопроса из тех, что вертелись у меня на языке. Неужели я пришел сюда лишь затем, чтобы еще больше повредить своему и без того больному горлу в этом олимпийских размеров бассейне, построенном для увеселения сотрудников концерна на их же собственные взносы в пенсионную кассу?

Трижды проплыв всю длину водной дорожки, я вновь услышал позади себя энергичный плеск Габора. Он обогнал меня перед самым бортиком, да еще плеснул мне в лицо брызгами, разлетевшимися от мерных ударов его коротких сильных ног. Он уже хотел было исполнить поворот, но тут я ухватил его за ногу. Не для того же я пришел сюда, чтобы плавать с ним наперегонки.

Габор, сбитый с ритма, глотнул изрядное количество воды и теперь отфыркивался, держась за металлический поручень гранитного бортика.

— Мартин, ты что это? — спросил он наконец, когда его дыхание успокоилось.

Я тоже ухватился за поручень и подтянулся поближе. Момент был удачным, остальные пловцы находились в противоположном конце бассейна, а смотритель стоял сзади у входа в женскую раздевалку.

— Габор, — я наклонился к нему и сказал очень тихо, — это ты проинформировал ШАП?

В ту же секунду Габор покрылся смертельной бледностью и стал едва ли не белее кафеля, которым был облицован бассейн. Его добродушная, толстощекая физиономия как–то странно съежилась. Капли воды стекали с купальной шапочки в широко открытые глаза, а он даже не моргал. Костяшки сильной короткопалой руки, сжимавшей поручень, сделались похожими на белую гальку.

Потом в его глазах появилось грустное, почти печальное выражение, он глотнул и спросил непривычно тихим голосом:

— Кто тебя подослал?

Значит, правда! Стало быть, это он и был тем неизвестным с венгерским акцентом, который передал базельскому отделению Швейцарской автономной прогрессивной партии сведения о том, что стряслось на объекте номер 71. Я угадал верно. Габор Месарош, ассистент доктора Кавизеля, человек, которого руководство концерна уже невзлюбило за стремление наладить эффективную очистку сточных вод, и был тем информатором. Он не может не знать, что производилось на объекте номер 71 и что ушло после взрыва в атмосферу три дня тому назад.

Однако это открытие вовсе не обрадовало меня. Габор, симпатичный, чуткий человек, химик, сознающий свою ответственность, смотрел на меня так, будто я объявил ему смертный приговор.

— Никто меня не подсылал, Габор. Я сам обо всем догадался.

Эти слова вряд ли утешили его, однако он немного пришел в себя.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — спросил он с легким оттенком упрямства. В его темно–карих собачьих глазах блеснули искорки воинственности.

— Хочу поговорить с тобой, Габор. — Я перешел почти на шепот, так как к нам приближалась пловчиха в очках–консервах, пожилая сотрудница из юридического отдела, которая ужасно кичилась своей спортивностью. Она плавала так же тупо и упорно, как и делала свою карьеру (она была одной из немногих женщин в концерне, кому удалось продвинуться по службе). — Пойдем отсюда, Габор. Здесь нам не дадут спокойно поговорить.

Он последовал за мной, как послушная собака, которая прекрасно понимала, что ей нельзя грызть домашние туфли. Под душем и в раздевалке мы почти не разговаривали друг с другом.

Перед входом в административное здание Габор впервые снова обратился ко мне:

— Куда теперь?

Прозвучало это так, будто он спрашивал, куда его ведут на расстрел. Казалось, он хотел сказать: не тяни, кончай поскорее, все равно я тебе ничего не выдам.

Снег начал таять; с бетонных карнизов окон на посыпанную солью дорожку шлепались крупные капли. Я предложил Габору прогуляться до ближайшего ресторанчика.

— О'кей, — сказал он безо всякой охоты.

Когда мы оставили позади встречный поток людей, идущих к административному зданию, я попытался успокоить своего упрямо молчавшего спутника.

— Габор, ты меня не так понял. Я же не против тебя.

— Вот как? — В его голосе слышалась скептическая нотка.

— Слушай, кончай разыгрывать оскорбленное благородство. Я сам пострадал во время той аварии.

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Дело в том, что я одним из первых оказался на месте аварии, — объяснил я. — Меня послал доктор Феш сделать там несколько снимков. Ты ведь знаешь его?

Габор кивнул.

— Министр пропаганды.

Я рассмеялся, но тут же осекся. А можно ли доверять Габору? Пока что он мне ничего не сообщил, только побледнел там, в бассейне, но, может, это было от переутомления. Я крепко взял его за рукав дубленки и замедлил шаг.

— Габор, ты мне все еще не ответил. Это ты проинформировал ШАП?

— Выключи свой магнитофон, тогда поговорим. О, черт!

Поскользнувшись в своих полуботинках на обледеневшем снегу, Габор едва не грохнулся, но в последний миг уцепился за воротник моей куртки. Мы чуть не свалились оба. Запыхавшись, мы стали вплотную друг к другу — и вдруг невольно расхохотались.

Я рассказал ему о пропаже фотографий, о допросах в кабинете Феша, о подозрении, что мою квартиру обыскивали, о кровотечении из носа, о распухшем горле — тут он меня остановил. Тем временем мы дошли до автобусной остановки «Эрмитаж» под мостом шестирядной автострады. Остановка называлась так из–за бывшей загородной виллы одной патрицианской базельской семьи; эта вилла располагалась в глубине роскошного парка, теперь в ней был ресторан. Хотя парк и ресторан принадлежали концерну, однако здесь не стали строить административных зданий, так как господин Вольф–старший распорядился в своем завещании предоставить парк и ресторан в общественное пользование, после чего государство уже не беспокоило его по поводу налоговой задолженности и даже ежегодно давало кругленькую сумму на уход за парком и поддержание убыточного ресторана. Правда, зато пришлось срубить часть деревьев, чтобы оборудовать развязку автострады.

Шум проносившихся машин заглушал наши голоса. Габору пришлось прокричать мне в самое ухо:

— А ты был у врача?

Я отрицательно мотнул головой.

Он озабоченно посмотрел на меня.

— Ты сильно надышался этой дряни?

— Какой дряни?

Наконец на противоположной стороне загорелся зеленый свет; в парке можно было говорить уже нормальным голосом.

— При взрыве образовалось и ушло в атмосферу еще не установленное количество ДБФ–4, производное дибензофурана. Вот этот–то факт и замалчивается концерном.

— Почему? Разве дибензофуран опасен?

Габор горько усмехнулся.

— Опасен? Разве ты не читал листовку «ШАП–Хеми»? Даже небольшая концентрация дибензофурана вызывает паралич дыхательной системы с возможным смертельным исходом. Даже совсем малая — серьезное поражение слизистых оболочек, а самое скверное — это вещество почти не выводится из организма и, кроме того, опыты на животных однозначно указывают на его канцерогенность.

Канцерогенность! То есть дибензофуран способствует развитию раковых опухолей. Я остановился и взглянул на мыски ботинок, на которые налип снег. Холодной ладонью погладил затылок. Мы стояли на слегка извилистой, обрамленной металлическими планочками дорожке. Со злым карканьем с дерева снялась ворона, ветки осыпали мокрый снег.

— Чего же мне теперь ждать, Габор?

— Ну–ну, я не хотел пугать тебя. Пойдем обсудим все это в тепле.

Габор потащил меня к «Эрмитажу».

Мы нашли угловой столик, за которым можно было спокойно поговорить. Летом этот ресторан, по крайней мере его филиал на открытом воздухе, переполнялся беглецами из нашей столовой, и обслуживание становилось скверным. А теперь лишь несколько человек сидели поодиночке за столами в безобразном ресторанном зале, пристроенном к вилле, выдержанной в классическом стиле. Обтянутые красной искусственной кожей и украшенные латунными кнопками стулья, как и асимметрично округлые абажуры с лампами «миньон», — все это также относилось к тому периоду, когда были в моде низенькие столики, бамбуковые стоечки для газет, к тому времени, когда только появилась самоклеящаяся пленка.

Габор заговорил, понизив голос, да и вообще казался сдержанней, чем обычно, но я видел, что он уже вполне взял себя в руки. Говорил он энергично, но осторожно. Сначала он постарался развеять мои страхи, которые нагнал на меня, сказав о канцерогенности.

— Ты долго держал дверь открытой?

— Всего секунду–другую, вонь была очень уж едкой.

— Отлично. А потом ты бросился в туалет?

— «Бросился» — это преувеличение. Быстро двигаться я не мог, ведь была ужасная темень.

— Ах да, конечно.

Он довольным кивком отметил мои слова о том, что я сразу же промыл глаза и сполоснул рот.

— Ну, значит, ты не успел сильно наглотаться этой дряни.

— Габор, может, ты все–таки объяснишь, что производилось на этом объекте?

Он откинулся назад, отпил глоток пива, только что поставленного на стол развязным официантом. Я выпил свое пиво единым махом; у меня было такое чувство, что необходимо промыть горло от какой–то гадости.

— Там изготовлялся довольно простой инсектицид Д–911, особенно эффективный в борьбе против саранчи, термитов и прочих прямокрылых. Главное преимущество этого средства состоит в новом механизме его воздействия: он нарушает обмен веществ у насекомых, как бы подтачивает их изнутри. Вероятность того, что у насекомых разовьется значительная сопротивляемость этому препарату, невелика. Важна и его небольшая токсичность, то есть вредность для человека. Этот инсектицид легко смывается с растений. Обработка посевов инсектицидом Д–911 безопаснее, чем другими аналогичными препаратами.

— Звучит многообещающе, — сказал я и откусил второй кусок чуть теплого шницеля, который в меню значился как «beefy mexicaine». Не удивительно, что столовая в административном здании процветала, а «Эрмитаж» терпел убытки…

— Точно, — согласился жующий Габор, — научному отделу действительно удалась стоящая вещь. Но вся проблема в том, что и конкуренты работают над инсектицидом с исходным базисом и, кажется, там работа весьма продвинулась вперед. Приходится спешить и нам, забыв обо всякой осторожности. Вот и результат. Сам видишь, — Габор вытер салфеткой толстые губы, а потом и лысину, — Д–911 в экологическом отношении сравнительно безобидный яд, если такое вообще возможно. Однако при его производстве, точнее, при синтезе, есть критический момент. Из–за комбинации аминокислот группы гамма–3 с ферментами… Впрочем, это для тебя слишком сложно. Во всяком случае, на одной из стадий процесса в качестве побочного продукта, особенно если реакция выходит из–под контроля, возникает дибензофуран. До сих пор мы экспериментировали с небольшими количествами чистого вещества, всего с несколькими граммами. Для промышленно–опытной установки нужны уже большие количества. Из–за нехватки времени, так как конкуренты нас подгоняли, Джан, то есть доктор Кавизель, пренебрег контролем за увеличивающейся концентрацией раствора и сразу решил проводить эксперимент на опытно–промышленной установке объекта номер 71. Теоретически мы все вроде бы рассчитали, особенных сомнений у нас не было. И вот что произошло.

Темно–карие глаза Габора казались несчастными, почти молящими о прощении.

— А кто еще знал о проведении этих работ? О возможном риске?

— Джан, Фриц…

— Фриц?

— Да, доктор Форстер, вероятно, он станет преемником Джана. А кроме того, конечно же, господа из научно–исследовательского отдела, подотдела агрохимии. Я подал Джану докладную записку, где указывал на рискованность наших работ на промышленной стадии. Отправил ли он ее куда–нибудь дальше, не знаю.

— Почему ты проинформировал ШАП?

— Видишь ли, Мартин, — Габор перестал орудовать зубочисткой. — Утром после несчастного случая я попытался поговорить с Форстером, он не желал меня даже слушать. Тогда я позвонил начальнику подотдела агрохимии доктору Шюллеру. Он сделал вид, будто проблемы синтеза его вообще не касаются, за это, дескать, отвечал Джан. О моей служебной записке он якобы и знать ничего не знал. Я еще держал в руках телефонную трубку, когда секретарша положила мне на стол пресс–коммюнике Феша. Вот тут–то я и понял, что происходит. Всю ответственность за аварию пытались свалить на Джана, а об утечке ДБФ вообще не было речи. Все это напомнило мне об истории с порошком–красителем. Я жутко разозлился на то, что концерн вновь пытается скрыть опасную аварию, поэтому и позвонил представителям ШАП.

Мы оба замолчали.

Из комнаты в конце ресторанного зала доносился возбужденный голос телекомментатора, который вел репортаж с соревнований мужчин по гигантскому слалому; при появлении каждого швейцарского слаломиста телекомментатор буквально орал.

Итак, Габор совершил мужественный поступок. Он послушался своей совести вопреки интересам концерна. Нельзя сказать, чтобы он гордился этим; Габор задумчиво подпер рукой свою круглую лысеющую голову. А я? Заподозрили меня по ошибке? Из чистого любопытства я сунул нос в эту помойную яму, а потом попытался разными способами уберечься от неприятностей.

— А теперь? Что будет дальше? Может, руководство концерна подозревает уже и тебя?

Он все так же задумчиво покрутил в руках пустой пивной бокал.

— Надеюсь, что нет. Иначе мне конец… — Его зычный голос понизился до едва слышного шепота. — Как, собственно, ты меня вычислил?

— Я изучал вчера ваше штатное расписание. Потом вспомнил чардаш на вечере служащих концерна и прощальную вечеринку перед отъездом Иды.

— Ну да, конечно, — устало улыбнулся Габор.

— А вечером я был в «Старой мельнице». Там случайно встретил Тео Мецгера из ШАП и немножко расспросил его. Он сказал нам, что звонил человек с восточным акцентом.

— Нам?

— Да, там был еще мой знакомый, репортер из «Нойе базлер цайтунг».

Габор застонал.

— Кстати, Габор, почему бы тебе не передать ему все материалы? Его зовут Эйч–Ар, он бы так раздраконил концерн.

— Ах, Мартин, забудь о нем. Солидная газета! — Он выплюнул эти слова, будто горькую миндальную косточку. — Неужели ты веришь, что такая газета, как «Нойе базлер цайтунг», вскроет истинную подоплеку аварии? Ведь наши химические магнаты заседают в совете издательства! — Он грустно усмехнулся. — Я уже обжегся на скандале с порошковым красителем. Я тогда сообщил газетам о преступной безответственности, которая допускается при производстве красителя. Нигде не появилось ни слова, даже в социалистической газете «Абендблатт». Но если твой знакомый репортер неглуп и если он вроде тебя внимательно сопоставит факты, то вскоре мое имя…

— Да он был так пьян, что вряд ли чего сообразил. — Мне хотелось ободрить Габора. — Будешь еще кофе?

Он устало кивнул, а мне удалось, щелкнув пальцами (жест, конечно, не вполне светский), привлечь внимание официанта, который, прислонившись к кассе, заглядывал в заднюю комнату на экран телевизора — показывали лыжные соревнования.

— Габор, у меня есть кое–что, о чем пока не знает ни одна живая душа. Из–за этой вещи, наверно, и обыскивали мою квартиру.

И опять в его темно–карих глазах зажглась искорка интереса.

— В тот вечер, когда произошла авария, я дважды снял своей портативной камерой доктора Кавизеля. Тогда я действовал, поддавшись какому–то инстинкту, если хочешь — из профессионального рвения. Позднее, когда меня настойчиво выспрашивали, не делал ли я на объекте фотосъемки, я сообразил, что эти две фотографии очень важны. Вчера я проявил ту пленку дома.

— Ну и что?

— Снимки получились неплохие. И резкость и экспозиция — все в порядке.

— А что на снимках–то?

Шаркающей походкой подошел официант, он принес нам кофе как раз в тот момент, когда в задней комнате телевизионный комментатор сказал, что у швейцарского слаломиста самое лучшее время — бедняга упустил самую кульминацию соревнований. Недовольно замотав головой, он заспешил к своему наблюдательному пункту у стойки. В отличие от шницеля кофе оказался таким горячим, что, глотнув, я обжег себе губы.

Габор не притронулся к своей чашке, он нетерпеливо смотрел на меня.

— Ну?

— На снимках Кавизель. Я плохо разбираюсь в медицине, но, по–моему, он совсем не похож на человека, которого убило стальной балкой. На губах у него кровавая пена, лицо у него посинело — правда, на черно–белой пленке это не заметно. Однако никаких внешних повреждений не видно.

Габор чуть не опрокинул свою чашку, так стремительно наклонился он над столом.

— Мартин, могу я увидеть фото?

— Я еще их не отпечатал.

— Тогда сделай это как можно скорей! Срочно!

Взгляд у него сделался требовательным, его голос обрел прежнюю силу.

— Ты понимаешь, что это значит? — выпалил он. — У нас же в руках бомба.

Я помешал сахар в кофе.

— Возможно, Габор. Но не слишком ли короток запал, чтобы взрывать ее? Я–то уже обжегся.

На три часа я был назначен на прием к доктору Пфлюги, нашему врачу. Медицинский пункт находился в северной части территории, за высотным административным зданием из стекла и бетона с его огромными помещениями. Мне все равно нужно было зайти туда, чтобы передать в рекламный отдел фотографии упаковок с новыми транквилизаторами. Поскольку срок патента на пользующийся широким спросом в мире «рестенал» через два года истекал, концерн «Вольф» быстро выбрасывал на фармацевтический рынок одну за другой почти не отличающиеся разновидности чудодейственного «рестенала», каждая из которых якобы легче усваивалась, либо имела меньше побочных отрицательных эффектов, либо не вызывала привыкания у пациента по сравнению с предыдущей модификацией. Завышенные цены на этот препарат, заменявший врача–психиатра, удалось удержать во многих странах благодаря весьма дорогостоящим тяжбам, но вот теперь на мрачнеющем горизонте грозным призраком замаячили более дешевые препараты, разрабатываемые конкурентами.

На улице началась мерзкая изморось, то ли дождь, то ли снег, с ветвей деревьев небольшого парка, по которому я проходил, капало, и я поспешил укрыться в продолговатом здании дирекции. Отсюда, из нижнего этажа, шел длинный, пологий, со многими ответвлениями, подземный переход, ведший к стоящему на противоположной стороне автострады высотному административному зданию, построенному на прибыли от «рестенала»; из этого подземного перехода можно было попасть в первые три подземных этажа высотного здания. Вся территория концерна была изрыта такими кротовыми ходами.

С легким шорохом автоматически открылась, точнее, отъехала в сторону дверь из безосколочного стекла; передо мной был подземный переход под дорогой. У меня появилось такое чувство, будто, пока я шел по коридору, в спину мне целился неподвижный глазок телекамеры, установленной над стеклянной дверью. Как ребенок, робеющий в темноте, я попробовал насвистывать, но тут же осекся — слишком уж громким было эхо среди голых стен. Над моей головой на открытых решетчатых консолях лежали трубы и кабели. Интересно, какая отрава течет по этим трубопроводам?

Неподалеку впереди, там, где штольня ответвлялась к объекту номер 71, скрипнув шинами, вынырнул из–за угла паренек–курьер на маленьком электрокаре. Он пронесся мимо, кивнув мне на ходу. Вот бы устроить подземные гонки на приз концерна «Вольф».

Альберт, чудаковатый, непонятного возраста главный художник фирмы, про которого ходили слухи, будто он «голубой», хотя у него было двое детей, и который каждый год устраивал вернисаж своих тонких акварелей (средиземноморские ландшафты) и рисунков тушью (нежные наброски с разных растений), принял три фотографии, озарив меня покровительственной улыбкой.

— Очень мило, что вы снова заглянули к нам, господин Фогель.

Элегантным движением головы он откинул спадавшую на глаза светлую гриву кажущихся чуточку засаленными волос.

Он разглядывал мои фотографии, держа их в вытянутой руке.

— Хорошо, очень хорошо.

В огромном пятиэтажном здании лишь окна в том углу, который занимал отдел графики, не были золотисто–коричневатого оттенка. Хотя снаружи это и нарушало архитектурное единство здания, но руководству концерна пришлось тут уступить художникам, тем паче что в противном случае они не могли бы правильно воспринимать различные цвета. Выпавшая им привилегия занять в огромном административном здании размером с футбольное поле отсеки у окон не примирила художников с утратой их «башни из слоновой кости», флигеля, пристроенного к нашей вилле. Они жаловались, что переезд в стандартно–бетонную громадину разрушил прежнюю творческую атмосферу. Не могли их утешить ни ультрамодерновые чертежные столы, ни современная по дизайну мебель. Альберт руками и ногами отбивался от изгнания из прежнего «югендстильного рая», однако ему не хватало тактической хитрости, которой отличался Виктор. Интересно, в противоположность Вернеру или Эдди Альберт никогда не говорил, что служит концерну лишь ради хлеба насущного, а на самом деле чувствует в себе более высокое призвание, однако именно ему удалось добиться заметных успехов на творческом поприще.

Несмотря на взаимную приязнь (а я не раз чувствовал расположение Альберта ко мне), мы остались друг с другом при корректном обращении на «вы». Сегодня Альберт был явно не в духе, поэтому я поспешил откланяться. Он расписывал бумажные фонарики для карнавала, похоже, метеорологические прогнозы, предвещавшие плохую погоду, испортили ему настроение.

Мне пришлось пересечь все огромное здание, чтобы добраться до выхода. Не удивительно, что люди были здесь такими нервными! Стенки высотою в человеческий рост разделяли гигантскую палубу этой каторжной галеры на бесчисленные отсеки и каюты. Стоило сделать лишь несколько шагов в глубь зала, и любой здесь работавший уже не имел свободного обзора; вверху его взгляд упирался в затейливые узоры висячих потолков, человеку постоянно казалось, что за ним наблюдают, ибо достаточно было просто распрямиться и, не вытягивая шеи и не подымаясь на цыпочки, заглянуть через перегородки в другие отсеки. Да, ковырять в носу тут не станешь. Два месяца тому назад все неоновые светильники были заменены на лампы с более теплым оттенком, так как даже начальство жаловалось на резь в глазах и головные боли. Интересно, предстала ли им теперь эта пыточная камера в новом свете?

Алюминиевые узоры на потолке, разноцветные висячие шарики должны были служить опорными пространственными ориентирами в этой огромной клетке для подопытных человеческих особей; тем не менее я по ошибке попал в бюро переводов, где три особи мужского пола переругивались, хотя и тихо, зато весьма энергично жестикулируя. Идеальные условия для моделирования стрессовых ситуаций, от которых спасали новые транквилизаторы. По рецепту их можно было купить в здешней же аптечке, да еще со скидкой.

— Высуньте–ка язык!

— А–а–ааа. — Тут я закашлялся, потому что деревянная лопаточка задела язычок.

Доктор Пфлюги, у которого из–за косины глаз взгляд всегда казался каким–то рассеянным, откинулся на своем вращающемся стуле, терпеливо пережидая, когда кончится мой приступ кашля.

— Да, горло красное. Может, у вас температура?

Я пожал плечами.

— Не знаю, не мерял.

Врач с тихим кряхтением поднялся и, слегка шаркая ногами и горбясь, подошел к шкафчику. Доктору Пфлюги было всего лет пятьдесят, но из–за седых волос, медлительности движений он выглядел гораздо старше; казалось, будто его высокая узкая фигура за долгие годы работы врачом в концерне «Вольф» как–то съежилась. Вид у него был такой, что хотелось взять утюг и разгладить доктора Пфлюги.

Он наклеил мне на лоб узкую полоску бумаги.

— Новинка из нашего диагностического отдела, — сказал он без особого энтузиазма. — Знаете, наверно? Такие бумажки для измерения температуры уже есть в продаже. Температура определяется с точностью до двух–трех десятых градуса.

— Интересно, — пробормотал я. — Такого мне еще фотографировать не давали.

— Естественно, пока идет опробование. Когда начало болеть горло?

— Вчера, а сегодня с утра я почти не мог говорить.

— Вероятно, обычная простуда. Сейчас выпишу рецепт.

— На что?

Пфлюги взглянул на меня так, будто никогда не слышал более идиотского вопроса.

— На «сумакрин»!

Разумеется. Конечно же, «сумакрин». Кто не слышал об этом чудодейственном лекарстве концерна «Вольф», замечательном средстве против любых бактерий? Выписывать «сумакрин» при насморке — это все равно что стрелять из пушки по воробьям. Те врачи, что чувствовали свою ответственность, выписывали «сумакрин» осторожно, приберегая его для действительно тяжелых случаев, чтобы у возбудителей болезни не развивалась устойчивость. Но благодаря пропаганде нашего отдела рекламы, для которого я снял несколько упаковок, появившихся потом в глянцевом рекламном проспекте, «сумакрин» стал, пожалуй, самым распространенным средством при простудах, охотно выписываемым теми врачами, которые не любят особенно ломать себе голову. Габор предсказал мне все, что сделает Пфлюги, и вообще не советовал ходить к нему. Он настойчиво уговаривал меня не упоминать об аварии в связи с моими жалобами, но меня так и подмывало, поэтому я решил все–таки пощупать сего медика на зуб.

— Позавчера у меня сильно шла кровь из носа.

— Да? — вяло откликнулся врач и отлепил с моего лба бумажку. Он недовольно поглядел на нее, пренебрежительно скривил губы, скомкал и выбросил комочек. — Не доработана еще эта штука. Если ей верить, то у вас пониженная температура — чуть выше тридцати шести градусов. Чепуха какая–то. У вас это часто бывает?

— Пониженная температура?

— Нет, кровотечение из носа.

— В том–то и дело, что нет. — Теперь надо было тщательнее следить за своими словами. — Видите ли, господин доктор Пфлюги, когда случилась авария на объекте номер 71, я вскоре после этого был там, делал фотографии. Вот я и думаю, нет ли тут какой–то связи между аварией, кашлем и кровотечением?

Он перебил меня, устало улыбнувшись:

— Ну–ну, господин Фогель! Неужели вы испугались слухов, которые распространяются этими ультрареволюционными листовками? Совершенно напрасно. Утечка, произошедшая во вторник, не убила бы даже мухи. Нет–нет, господин Фогель, не поддавайтесь этим паникерам. Типичная поделка записных анархистов. Пусть эти тунеядцы, торчащие в университетах на деньги налогоплательщиков и снедаемые ненавистью к экономическому процветанию, убираются в свою чистенькую Совдепию. Это они источают тот яд, что несет гибель нашему обществу, а не мы!

Такого я за ним не замечал. Значит, все–таки стоило его прощупать. Либо архиконсервативный доктор Пфлюги действительно ничего не знал и не ведал о подоплеке аварии, либо на все закрывал глаза, поскольку до двадцатилетнего юбилея работы в концерне ему оставалось совсем немного. Не надо, мол, трогать спящих собак… Вот пропишет «сумакрин» — и все снова будет в полном порядке.

Пфлюги подошел к своему письменному столу и что–то чиркнул в блокноте с бланками рецептов.

— Это обычная простуда. Ничего страшного. Но и относиться к ней легкомысленно также не следует. Полежите–ка в выходные дни в постели, попейте таблетки, а пожалуй, побудьте дома и еще два–три дня. Укутывайте шею теплым шарфом, хорош и горячий грог или молоко с медом, тут уж дело вкуса. Но выздороветь вам надо побыстрее. Полчаса назад мне позвонила ваша секретарша и сказала, что вы будете сопровождать господина Боппа в Африку, поэтому вам понадобятся кое–какие прививки. Но это можно сделать, когда вы будете полностью здоровы. А времени, по–моему, осталось немного.

Съемки в Африке! Я лечу с Эдди! Что это, неужели скверная шутка?

На минуту мне показалось, что медицинский кабинет стал светлей, под потолком закрутился тяжелый вентилятор, а на окнах мне почудились противомоскитные сетки.

Я лечу с Эдди и с Бенни в Верхнюю Вольту! Неужели это правда? Надо срочно переговорить с Виктором.

Ну и денек выдался сегодня!

Я поспешил в наш филиал, и едва открыл входную дверь, как навстречу мне из секретариата донесся пронзительный голосок Урси:

— Это ты, Мартин?

Не успел я даже стряхнуть зонтик, как она, сияя от радости, уже выбежала ко мне. Вслед ей Бет громко прокричала «ура–а–а!». Не обращая внимания на мою мокрую куртку, Урси обняла меня, а Бет поцеловала в щеку. Обе они, казалось, сошли с ума от радости, так искренне радовались моему везению. Бенни, кинооператор, которого первоначально выбрали для съемок, отказался, так как его неожиданно пригласили в качестве помощника кинооператора для работы над американским фильмом, снимавшимся в Цюрихе и Санкт–Морице; тогда Виктор, посоветовавшись с Фешем, решил послать в Африку меня и Эдди. Сам он еще не вернулся с совещания у руководства, которое созывалось по пятницам, поэтому с ним пока нельзя было переговорить.

Урси побледнела от волнения. Нужно срочно привезти паспорт, чтобы получить необходимые визы, торопила она меня. Заявки на визы Урси собиралась отправить по почте еще сегодня. Она уже позвонила в два посольства и попросила ускорить дело.

И началась суматоха.

В автобусе, разбрасывающем из–под колес слякоть, я поехал домой, там единым духом взлетел на свой этаж, достал в спальне из верхнего ящика комода паспорт и помчался, шлепая по лужам и оскальзываясь на обледеневших плитах тротуара, в переполненный, как всегда по пятницам, универмаг, где вперился в объектив фотоавтомата (причем сначала я по ошибке повернулся к объективу затылком) и потом, вспотев от нетерпения, ждал, пока из щели не вылезут скручивающиеся от сушки четыре фотографии с такой физиономией, что хоть сейчас отдавай их в уголовный розыск; затем с этими еще сырыми снимками я вновь бросился к автобусной остановке.

Как я ни спешил, все равно вернулся на работу лишь незадолго до шести. В нашей маленькой вилле было освещено только одно окно: уборщицы уже ушли, и добрая Урси сидела в секретариате одна, уже в пальто — она задержалась после работы на три четверти часа, и это в пятницу, да еще накануне карнавала! За это время она заполнила все необходимые формуляры, причем на всякий случай в нескольких экземплярах. Обычно она доводила меня до белого каления своей дотошной предусмотрительностью, но на сей раз такая предусмотрительность оказалась весьма кстати.

Конечно, времени на обычные пятничные покупки уже не хватало. Когда Ида приезжала сюда из Фрибура на выходные, мы старались поесть хорошенько, она — потому что ей надоело питаться кефиром, бутербродами и хрустящей картошкой из пакетиков (на другое в католическом женском интернате денег не хватало), а я — потому что мне обрыдла одна и та же жратва в столовой концерна «Вольф». Да и приготовить что–нибудь у меня времени все равно не было, поскольку в восемь ко мне хотел зайти Габор, чтобы взглянуть на фотографии Кавизеля. Я уже пожалел, что рассказал Габору об этих снимках, однако теперь, хочешь не хочешь, нужно было их отпечатать. Поскольку увеличить снимки пришлось довольно сильно, заметно мешала зернистость, но тем не менее я сделал два отпечатка размером восемнадцать на двадцать четыре сантиметра.

Всего же я сделал шесть отпечатков, по три с различной выдержкой; едва я положил их в ванночки для промывки, как заверещал дверной звонок. Я взглянул на часы: чуть больше семи, так что не Габор. Может, Ида забыла свои ключи во Фрибуре? Но на нее это не похоже, она никогда ничего не забывает. Нажав на дверную ручку, я распахнул дверь и напряженно прислушался к тишине в лестничных пролетах между пятью этажами. Может, ко мне идут ищейки Феша? Или Эйч–Ар надеется получить дополнительную информацию? Я кинулся обратно в ванную, чтобы выключить воду. Мертвый химик, доктор Кавизель, покачивался в зеленоватой воде.

Потом я притворил входную дверь, вытащил ключ и бросился на кухню, чтобы хоть как–нибудь прибраться на столе. Ида всегда ужасно ругалась из–за беспорядка, который возникал у меня за пять дней ее отсутствия. Обычно я узнавал ее по манере дергать за дверную ручку. Потом всякий раз следовал почти один и тот же ритуал: с усталым вздохом Ида опускала на пол красный чемоданчик и вешала свое пальто, говоря при этом с почти вопросительной интонацией: «Привет?»

Входная дверь рывком распахнулась.

На пороге возникли не Ида, не Габор и даже не некий детектив.

Широким пружинистым шагом в кухню вошел Андре.

— Здорово, старик. Как дела?

Мы познакомились с ним в гимназии, которую я бросил незадолго до экзаменов на аттестат зрелости; он был на три года младше меня, но, как говорится, из молодых да ранних — этот шестиклассник отбил у меня девушку. С тех пор он называл меня «стариком».

Ну, перед ним–то можно не стесняться беспорядка на столе и остатков поспешно импровизированного ужина. Бумажные обертки, еще блестящая от масла салатница, банка с плававшими в мутном рассоле оливками (как ни облизывай вилку, это все равно не поможет), небрежно смятый тюбик горчицы (Ида никак не может научиться аккуратно выдавливать тюбики), яичная скорлупа, вчерашний номер газеты «Тагес–анцайгер» с объявлениями о поисках или предложении работы, хлебные крошки, сахарница без крышки, почта последних трех дней, канцелярские скрепки, кассеты…

Черт возьми, как это другие ухитряются всегда поддерживать у себя дома порядок?

К счастью, Андре был не из тех, кого мог бы смутить подобный хаос; он и сам жил в маленькой однокомнатной квартире, по которой раз в три месяца, не чаще, проходился позаимствованным у кого–то пылесосом. Прежде чем сесть у него на софу, скорее всего подобранную на свалке, я, чтобы не напороться на пружину, аккуратно ощупывал сиденье ладонью, опасаясь при этом хлопать, иначе подымешь облако пыли. Андре всегда ютился в таких закутках, ему вообще было бы довольно охапки сена. Он был единственным моим знакомым, кто имел всего две пары брюк.

Пока я составлял посуду в мойку и пытался расчистить на столе хоть немного свободного места, он сел на неудобный дешевый стул, вытянул свои длинные ноги и принялся листать газету. Движениями гибкого и мускулистого тела он напоминал тигра, отправившегося на поиски добычи. Совсем не удивительно, что моя школьная подружка отдала ему предпочтение…

— А ведь газета–то вчерашняя, — недовольно проворчал Андре.

Я кивнул и пустил струю горячей воды на грязную посуду. Газовая горелка над мойкой пыхнула, будто сопло реактивного авиалайнера.

К грубоватым и довольно эгоистичным выходкам Андре я давно уже привык. Он не раз заваливался ко мне нежданно–негаданно вечером, когда я, уютно усевшись перед телевизором, потягивал бургундское; он брал стакан вина, пробовал его и, причмокнув губами, брюзжал: «Переохладил»! На него не угодишь даже «Помаром» 1969 года, бутылку которого я приберегал для себя, чтобы выпить одному. Ида в вине не разбиралась, поэтому хорошее вино я припасал для себя. Вообще–то Андре не ждал, что я буду угощать его вином, но, когда я это делал, он считал необходимым высказать свое мнение напрямик. Он говорил, что в жизни ему ничего не доставалось даром, поэтому он никому ничем не обязан. Если же его приглашали, например, в гости, то он видел в этом лишь нормальное проявление то ли небесной, то ли социалистической справедливости.

— Что будешь пить?

Предложи я ему минеральной воды или «Вдову Клико», он в любом случае ответил бы лишь: «Ну ладно, давай стаканчик…»

Андре прищурил глаза, разглядывая, что у меня было выпить. Вероятно, он вновь вставил контактные линзы, к которым тщетно пытался привыкнуть вот уже два года.

— А пиво у тебя есть?

Я мотнул головой назад.

— Вон там на буфете.

В коробке оставалось еще три бутылки пива.

Андре с сомнением поглядел на них.

— Почему ты не ставишь пиво в холодильник?

— Не люблю холодное пиво. Оно плохо действует на мочевой пузырь.

— Да? — Он отодвинул стул и выпрямился. — А где открывалка?

Похоже, сегодня он был в особенно скверном расположении духа. Да и у меня после дневной суеты настроение было не лучше, потому я ничего не ответил — пусть поищет открывалку сам — и домыл стаканы. Теперь хоть посуда чистая. Впрочем, когда Ида приедет, она все равно отчитает меня за то, что квартира не убрана. На балконе стояла целая корзина грязного белья. Всякий раз в выходные дни — одно и то же, половину времени, когда мы могли бы побыть вдвоем, — мы проводили либо в прачечной, либо с пылесосом.

Я вытер распухшие от горячей воды руки и подсел к столу с еще влажным стаканом.

— Открой и мне бутылку, — сказал я Андре.

— Что это с тобой?

Он перестал скручивать сигарету–самокрутку и удивленно уставился на меня своими покрасневшими глазами.

— А что?

— Ты с кем–нибудь подрался?

— С чего ты взял?

— А ты погляди на себя.

В кухне не было зеркала, поэтому я взял только что вымытый нож и поднес его к лицу. Теперь все стало ясно. Под одной ноздрей краснела узкая полоска, в усах запеклась кровь. Я потер их указательным и большим пальцем; запекшаяся кровь на ощупь была похожа на клей, которым я приклеивал фотографии.

— Кровь опять пошла.

Весь вечер я чувствовал себя неважно, кожа казалась мне сухой, горячей, как будто она была мала мне по размеру. Вероятно, у меня поднялась температура. И вот снова это проклятое кровотечение.

Андре испытующе смотрел на меня, словно ждал объяснений.

Тут зазвонил телефон.

— Привет, милый!

Ида.

— Слушай, ты где пропадаешь?

— Я? — Ида помедлила. — Я осталась во Фрибуре.

— Что? Почему? Что случилось? Опоздала на поезд?

Опять маленькая, почти незаметная пауза.

— Знаешь, я не приеду на эти выходные в Базель.

Голос у нее был серьезен.

— Но почему? И почему ты говоришь об этом только теперь?

С тех пор как Ида записалась на курсы, где она готовилась к поступлению на факультет психологии, поскольку ее венгерский аттестат зрелости не признавался в Швейцарии (можно подумать, будто подлинное образование дают только на родине Песталоцци с ее двадцатью шестью различными школьными системами — по одной на кантон и полукантон), она на протяжении всех четырех месяцев приезжала ко мне каждую неделю, не считая единственного раза, когда она праздновала рождество со своей группой, но тогда Ида сообщила мне об этом за несколько недель и почти попросила разрешения.

Я догадался, что она готовит мне неприятный сюрприз, и прикинулся бестолковым:

— Надо готовиться к экзаменам?

— Да, но дело не только в этом. — Ида не любила уверток и отговорок. — Мне не хочется тебя сейчас видеть. Может, нам вообще лучше некоторое время не встречаться.

Ну вот, сказано вполне откровенно, теперь не было смысла разыгрывать из себя простака.

— Это из–за позавчерашнего разговора?

Мы поссорились по телефону из–за ребенка, которого я не хотел. Ребенок! У меня мурашки бежали по коже от одной лишь мысли о том, что через месяцев восемь я мог бы стать отцом маленького крикуна — Тибора или Золтана, которого мне пришлось бы кормить последующие двадцать лет.

— Ида, сейчас мы не можем позволить себе ребенка. В октябре ты начнешь учиться. А если мы поженимся, тебе откажут в стипендии. Значит, надо раскошеливаться мне.

— Ты всегда думаешь только о самом себе и о деньгах.

— Конечно, ведь мне же их зарабатывать!

— Я живу не на твои деньги, — гневно отрезала она.

— Пока нет, слава богу! Но будет ребенок — понадобится квартира побольше, тебя снимут со стипендии. Как ты все это себе представляешь? Тогда мне придется идти на полную ставку, просиживать в этой чертовой конторе все пять дней в неделю.

Андре тактично прикрыл кухонную дверь, чтобы не слышать нашей размолвки. Мне бы хоть немного его суровости, с какой он относился к своим многочисленным и быстро сменяющимся приятельницам.

— У нас на курсах учатся несколько человек с детьми.

— Женщины?

— Нет, мужчины.

— То–то и оно. Жена у него сидит дома с ребенком, а потом полдня работает. Но ты ведь этого не хочешь. А?

— Не кричи на меня, Мартин. — Голос у нее был грустный, но решительный. — У меня кончаются монетки, я не могу больше разговаривать. Пока.

— Может, я позвоню?

— Нет, не стоит. Szia. [Пока, привет (венг.).]

— Но нам же надо…

В трубке послышался щелчок, потом наступила тишина. Положив трубку, я сел на краешек кровати. Szia — так прощаются по–венгерски. О чем еще говорить? Ей хочется ребенка, и ей хочется учиться. Пожалуйста, только без меня! Упрямо вскинув подбородок, я распахнул кухонную дверь и рухнул на стул.

Андре уставился на меня с едкой усмешечкой, а я взял бутылку пива, поднес ее ко рту и сделал добрый глоток.

— Нечего скалиться, — рявкнул я.

— Не переживай, Мартин. Все пройдет.

Ему были противны любые сильные эмоции, так что эти несколько утешительных слов можно было и впрямь принять за искреннее сочувствие. Словно бы решив, что он сказал лишнее, Андре раздавил в пепельнице свою сигарету–самокрутку (он однажды расчетами на бумажке показал мне, что такие сигареты обходятся ему в три раза дешевле) и легко поднялся.

— Пока, старик, мне пора.

— Ночная смена?

Андре добывал себе деньги на учебу, работая ночным портье во второразрядном отеле. Мне хотелось поговорить с ним, рассказать об аварии на объекте, посоветоваться насчет Иды. При всей его замкнутости он был хорошим парнем, на которого можно положиться.

Он кивнул.

— В восемь часов сменяю напарника в «Метрополе». У тебя есть что–нибудь почитать?

В апреле он перешел с юридического факультета на филологический и теперь использовал долгие ночные дежурства для расширения своего кругозора. Я предложил ему новый роман Патриции Хайсмит, который сам проглотил за прошлые выходные. Мой школьный товарищ и в прошлом соперник мотнул головой.

— В университете ее не проходят, старик.

Ему лучше знать.

— А у тебя нет чего–нибудь серьезного, из признанной литературы?

— Возьми Тухольского, — посоветовал я ему.

О Тухольском мне предстояло писать работу для выпускных экзаменов в гимназии, если бы за месяц до них я не уехал в Испанию…

Едва Андре закрыл за собою дверь, как что–то на меня нашло. Я сел на кухонный стол и разрыдался. Наверно, все это было чересчур. Я прямо–таки содрогался от рыданий. Если сейчас заявится этот венгр, политактивист и радетель за экологию, и увидит меня плачущим — плевать. Мне теперь на все плевать. Взрыв, столкновение с белым гигантом на объекте номер 71, допросы, боль в горле, кровотечение, отрава, которой я надышался, неожиданные перемены настроений у Виктора, который вдруг послал меня в Африку, упреки Иды — нет, столько мне уже не вынести. Я уткнул лицо в горячие ладони и плакал, не сдерживая слез. Неужели это конец? Конец нашей любви, которая началась так романтически и казалась такой нерушимой. Сегодня Ида не приедет, а может, и вообще никогда не приедет.

То, что прежде представлялось монолитной скалой, постепенно раскололось, раскрошилось, рассыпалось на мелкие кусочки. А началось это незаметно, мы сами старались не замечать трещин, замазывали их, не обращали внимания на отлетевшие куски, пытались сгладить любые шероховатости и неровности. И вот теперь перед нами руины, которых нельзя не заметить. О них спотыкаешься на каждом шагу. Каждый осторожно старается выйти на твердую землю, не поддерживая другого, если тот оступится или поскользнется. Может, так всегда кончается любовь? В памяти остается лишь эта куча обломков, которая постепенно разравнивается, пока ты однажды не спросишь себя: кажется, здесь что–то было прежде? Вот здесь, эдакий бугорок из мусора и обломков? Верно. Как ее звали — Ида, Агнес, Лисбет, Эвелин? Какая милая была девушка… Почему же все так получилось?

Я думал о том, что буду вспоминать о нашей любви и тогда, когда от нее ничего не останется. Я уже не думал о нашем общем «завтрашнем дне», я оглядывался назад. Итак, один. Снова один? Один после двух с половиной лет? «Szia!» Что же действительно останется, когда забудется это последнее прикосновение?

Габор трезвонил, не отнимая пальца от кнопки.

Как объяснить ему, почему Ида не приехала?

Я сполоснул над ванной опухшие глаза и смыл запекшуюся на усах кровь. Мне не хотелось показываться Габору в таком жалком виде. Возьми себя в руки, приказал я себе. Габору пришлось в жизни и потруднее, чем тебе. В 1956 году он с несколькими однокашниками бежал на Запад и очутился в люцернском сборном лагере «Каритас», затем выучил немецкий, работал лаборантом, потом учился дальше и стал швейцарским дипломированным химиком, а кроме того, он добился руки и сердца чистокровной швейцарки Френи из Листаля, произвел с ней на свет маленького Ференца и маленькую Мартели, построил для семьи на тяжким трудом заработанные деньги собственный дом в лесу, протестовал против загрязнения водоемов отходами от производства красителей, сумел доказать свою правоту, однако не вылетел с работы, так как руководство не могло себе позволить лишиться такого специалиста.

Габор был едва ли не бледнее, чем днем в бассейне; даже его круглые, как у хомяка, щеки казались впалыми. Еще у двери он резким движением скинул дубленку со своих широченных плеч.

— Привет, Мартин! Меня уволили!

— Что?

— Меня уволили, без предупреждения.

Он прорычал мне это так, будто я был в чем–то виноват.

Я повесил на крючок его бесформенную хламиду.

— Тебя выгнали с работы?

— Да, без предупреждения, сразу. Вот смотри.

Он грубо отодвинул меня и полез во внутренний карман дубленки. Затем он сунул мне в лицо конверт с четырьмя молекулами нового фирменного знака концерна «Вольф» и наклейкой «заказное». Извещение об увольнении.

Он заставил меня вынуть из конверта листок и внимательно прочитать его. Речь шла о «безответственных действиях, которые нанесли урон репутации фирмы» и «преднамеренном распространении порочащих измышлений», а также о том, что фирма оставляет за собой право принять юридические меры против «автора бездоказательных обвинений» и «потребовать возмещения морального ущерба».

— Мартин! — Габор глядел на меня почти умоляющими глазами. — Ты имеешь к этому отношение?

— Иди–ка сюда, Габор!

Я подвел его к ванной, открыл дверь, зажег свет и показал на шесть фотографий, плавающих в воде.

— Неужели я стал бы печатать эти фотографии, если бы был так предан фирме?

Габор посмотрел сначала на меня, потом на снимки в ванне, засучил рукава и нагнулся, чтобы выловить фотографию.

— Джан! — сказал он, разглядывая скрюченную фигуру на снимке. Осторожно, почти нежным движением он смахнул воду со снимка. — Джан! Что они с тобою сделали? — Он рывком выпрямился. — Это те самые снимки, которые ты сделал сразу после аварии?

Я кивнул.

— Этот человек умер не оттого, что ему проломило череп.

Я снова кивнул.

— Он наглотался ядовитых паров, потому и погиб.

— Вероятно, так.

— Вот оно — доказательство! — Габор бросил снимок к пяти остальным. — Но какой для меня в этом прок, если я уволен да еще буду привлечен к суду за нанесенный ущерб?

— Тебе надо опротестовать увольнение, Габор. У них нет против тебя никаких улик.

Понурившись, он присел на край ванны и уставился в воду. Потом беспомощно пожал своими широченными плечами.

— А может, и есть. Вероятно, они подслушивают мой телефон.

Меня пронзило ужасом. Ведь я же сам звонил Габору. А пару дней назад — когда же именно это было? — у меня неожиданно отключился телефон; точно, сначала был странный звонок, никто не отозвался, когда я поднял трубку, а потом телефон отключился. Я постарался ничем не выдать своего испуга.

— Главное не сдаваться, Габор! Пойдем выпьем по глотку и все обсудим.

— Верно! — Габор шлепнул ладонью по воде и решительно встал. — Им меня не сломать, только не им.

Я провел его в комнату, где, если не считать беспорядка на письменном столе, было поубраннее, чем в кухне; там я достал из ящика комода, служившего мне одновременно и хранилищем диапозитивов и баром, бутылку без этикетки.

— Ну–ка попробуй. Это прислала мать Иды. Тебе наверняка понравится.

Он с наслаждением принюхался.

— М–м–м! Szilvapálinka, finom! [Сливовица, вкусно! (венг.)] Слушай, а где же Ида?

Вот черт, придется выкручиваться.

— Ида? Она просила извинения и велела передать привет. Ей пришлось остаться во Фрибуре, надо к экзаменам готовиться.

— Жаль!

Было видно, что он слишком занят сейчас своими проблемами и отсутствие Иды не очень его огорчает.

— Что ж, тогда выпьем вдвоем. Твое здоровье, Мартин!

— Egészségedre! [Твое здоровье! (венг.)]

— Ты учишь венгерский?

А что толку? Неизвестно, пригодятся ли мне теперь те несколько венгерских слов, которые я знаю.

— Да не очень, Габор. За два с половиной года можно было бы выучить и больше.

— Как, вы уже столько времени вместе? Поздравляю!

Он осушил рюмку, в которую я налил сливовицы. Зря я снова заговорил об Иде. Но мысль о ней преследовала меня.

— Ты на машине? — спросил я, вновь наполняя рюмки.

— Точно. Ах, ты это имеешь в виду, — Габор усмехнулся и показал на рюмку. — Не беспокойся, пить я умею.

Это он действительно подтвердил на вечеринке, когда мы провожали Иду. Тогда он один выдул полбутылки «Барака».

— Точно, — теперь и я повторил его любимое словцо, — но сегодня пятница, всюду полицейские посты, а кроме того, по радио объявили, что на дорогах гололедица.

— Ничего, Мартин, я слежу за собой. К тому же, что бы со мной ни случилось, мои записи в надежном месте.

Я с недоумением уставился на него.

— Видишь ли, тебе это может показаться странным. Но ты бы меня понял, если бы тоже пережил пятьдесят шестой год в Будапеште, когда человек вдруг исчезал и о нем ни слуху ни духу. Не обязательно он сбегал, он просто исчезал. Вот тогда–то я и стал недоверчивым, осторожным.

— Ты — осторожным?

— Ну, может, я не так выразился. Во всяком случае, записи обо всем, что произошло на объекте номер 71, я переслал вчера своему адвокату. Точно так же я поступил, когда разыгрался скандал из–за красителей. Ведь никогда не знаешь, что тебя поджидает, а?

Он смущенно улыбнулся, словно извиняясь за свои опасения.

— А что было у Пфлюги? — поинтересовался он.

Я рассказал, что Пфлюги ограничился беглым осмотром, и Габор развеселился оттого, что Пфлюги оправдал его предсказание, прописав мне «сумакрин». Но когда я рассказал ему и о предстоящей командировке, улыбка слетела с его лица. Теперь Габор почти с отчаянием глядел на меня. По его мнению, совпадение было не случайным: едва я напал на след крупного скандала, как фирма сразу же посылает меня за ее счет в самые дебри Африки. Я попробовал возразить, что руководству не известно, сколько я знаю об аварии, и что киносъемки — это вовсе не туристическая прогулка, а кроме того, они запланированы давно, и что я принимал участие в проекте фильма вместе с Эдди, но был отстранен от дела — в наказание; однако все мои старания доказать Габору да и себе самому, что Виктор изменил свое решение из чисто практических соображений, не смогли рассеять сомнений Габора.

— Они хотят от тебя избавиться, Мартин, а такая поездка дает идеальную возможность обезвредить тебя по крайней мере на несколько недель.

Пожалуй, его подозрения были небезосновательны.

— А может, тебя в джунглях укусит какая–нибудь змеюка, — добавил он, но тут же спохватился. — Извини, глупая шутка! Ладно, не стану тебе портить удовольствие от поездки. Давай лучше еще выпьем. Это отличное дезинфицирующее средство. На всякий случай.

Крепкая сливовица собственного изготовления Идиного дядюшки ударила мне в голову. Я пошел в кухню за пакетиком хрустящего картофеля, правда уже залежавшегося. Лицо у меня горело, наверно, поднялась температура. Когда я вернулся обратно, Габор уже поднялся с места.

— К сожалению, мне надо идти: я обещал Френи не задерживаться. Она ужасно разнервничалась из–за моего увольнения.

— Понятное дело. И что ты собираешься предпринять, Габор?

Глаза у него вновь блеснули, впрочем, возможно, причиной этому была сливовица.

— Мартин, дай мне адрес того репортера, который вчера…

— Эйч–Ара?

— Ну да.

— По–моему, он живет где–то у Надельберга. Сейчас посмотрим в телефонной книге.

В спальне около телефона лежала записка с номером автомата, откуда обычно звонила Ида. Сначала я хотел ее смять и выбросить, потом сунул меж страниц телефонного справочника.

Я выписал фамилию Эйч–Ара, адрес и номер его телефона.

Габор, надевший тем временем свою дубленку, разглядывал в коридоре старую киноафишу — фильм Серджио Леоне «Рег un pugno di dollari». [«За пригоршню долларов» (итал.).]

— Можешь дать мне две фотографии Джана?

Я весь вечер ждал этого вопроса, ждал и боялся его, но все равно он застал меня врасплох.

— Черт, мне же надо их еще высушить, — сказал я пытаясь выкрутиться из этой трудной ситуации.

Однако Габор был готов взять и мокрые снимки.

— Что ты собираешься с ними делать? — спросил я Габора. — Если они где–нибудь появятся, то со мной поступят точно так же, как с тобой. Тогда мне конец.

— Я не опубликую их, Мартин, без твоего согласия.

— Но даже если ты покажешь их Эйч–Ару…

— Мартин, поверь мне, пожалуйста. Я просто отошлю снимки завтра моему адвокату.

Дьявол, теперь игра пойдет в открытую. Одними сочувствиями и утешениями уже не отделаешься. Но нельзя довериться обещанию Габора, даже если он сейчас действительно не собирается использовать эти фотографии. При его темпераменте ни за что нельзя поручиться…

Кровь больно стучала у меня в висках. У меня даже закружилась голова, когда я вставал со стула. Почему подобное решение надо принимать именно сейчас, когда мне так плохо? Если руководство фирмы «Вольф» узнает об этих фотографиях, на химических предприятиях Базеля мне больше не работать. Одним безработным фотографом станет больше. Феш с нахальной усмешкой вышвырнет меня на улицу. Ну и пусть. Зато вздохну свободно. Уж лучше так, чем это харакири, которое делаешь сам себе шариковой ручкой.

— Ладно, Габор.

Я сложил два лучших снимка оборотами друг к другу в прозрачную папку с фирменным знаком концерна «Вольф».

— Пойдем, я провожу тебя вниз, а то дверь в подъезде наверняка уже заперли.

Когда я открыл тяжелую деревянную дверь (пожалуй, самую прочную часть нашего хлипкого здания), в подъезд ворвался морозный воздух. Ветер развеял снеговые облака, ясный месяц сиял в звездном небе. Меня зазнобило.

— Прощай, Мартин, смотри не простудись по–настоящему.

Габор дружески подтолкнул меня в глубину подъезда.

— Я позвоню тебе завтра, — пообещал он, — и расскажу, о чем договорился с этим Эйч–Аром. Не забудь передать привет Идашке.

Его крепкая фигура вышла из яркого круга, высвеченного уличным фонарем; несмотря на несколько рюмок водки, шагал он уверенно и твердо.

СУББОТА

Секундомер, на котором я поставил время проявления, звенел и звенел. Почему никто его не выключит и не вынет пленку? Ведь иначе пропадут уникальные снимки. Почему мне никто не поможет? Я не могу пошевелиться! Спасите пленку! Просветления на негативе темнеют и сливаются в сплошной черноте. Все меркнет!

Я открыл глаза, через щели ставней пробивался слабый свет. Я разъяренно взглянул на будильник, но он молчал. Значит, звонил телефон. Неужели Габор решил поднять меня в такую рань? Может, он уже переговорил с Эйч–Аром? Надо было сказать ему, чтобы звонил лучше из автомата, раз его телефон прослушивается.

— Фогель у телефона. — Мой голос звучал так, будто два бокала горячего грога, которым после ухода Габора я пытался побороть боль в горле и звон в ушах, превратили мои голосовые связки в стальную проволоку.

— С вами говорит Штурценэггер, кантональная полиция, Дорнах.

Нет, это был не Габор, затеявший глупую шутку, в голосе говорящего слышался явный базельский диалект. А после первых двух–трех фраз мне стало ясно, что Габор уже никогда больше не позвонит.

В начале второго ночи полиция нашла его «фиат» под длинным правым поворотом, машина упала в ущелье у подножья Танненфлу между Дорнахом и Хохвальдом. Деревья не сумели задержать машину.

— А Габор? Господин Месарош?

— Он был вашим близким другом?

Был! Я проглотил ком в горле. Габор!

— Он… что с ним?

Полицейский тактично извинился за то, что вынужден сообщить плохое известие. Водитель погиб при аварии. Он вылетел из кабины и был раздавлен перевернувшейся машиной. Если бы он пристегнулся, тогда… впрочем… машину очень сильно покорежило… Затем полицейский, видимо, вспомнил о своих обязанностях, и его голос стал официальным.

— Госпожа Месарош, — он с трудом выговорил венгерскую фамилию, — утверждает, что ее муж отправился вчера вечером на машине к вам. Скажите, во сколько он от вас уехал?

— В половине двенадцатого, может, чуть раньше.

— Гм, чуть раньше половины двенадцатого.

Вероятно, он записывал мои слова в блокнот.

— Он у вас выпивал?

Вот оно что. Он хочет установить, не был ли Габор пьян. Да, Габор выпил изрядное количество сливовицы. Но ведь он умел пить и мог выпить весьма много.

— Да, мы беседовали и немножко выпили.

— В том числе крепкие напитки?

Я лихорадочно прикидывал. Габор мертв. Его старенький «фиат» не вписался в поворот. Когда мы прощались, Габор не казался пьяным. Если я скажу полицейскому, сколько рюмок водки выпил Габор, тот непременно решит, что мой друг, «находясь в состоянии сильного опьянения, потерял контроль над транспортным средством». Тогда страховое агентство уменьшит сумму страховки, которая причитается Френи; к тому же она вряд ли может рассчитывать на пенсию, поскольку Габор был уже уволен. Черт возьми, жуткая ситуация!

— Да, рюмку–другую водки.

Полицейский не отставал.

— А может, больше?

Знать бы, берут ли у покойников анализ крови…

— Видите ли, господин Штурценэггер, я никогда не считаю, сколько рюмок выпил мой гость.

— Жаль. Ваши показания внесли бы больше ясности в причины аварии.

Я подхватил этот поворот разговора.

— А известны какие–либо подробности?

В ответ тотчас прозвучала стандартная фраза о «потере управления».

— Разве он не тормозил?

— Тормозной след не обнаружен.

— Была гололедица?

— Снег на дороге лежал, но покрытие не обледенело.

Получалось, что теперь я его допрашивал.

— А машину уже осмотрели? Установлены какие–нибудь дефекты или что–либо подобное?

Вопрос был слишком неточен. Господин Штурценэггер вновь решительно овладел разговором.

— Мы всегда производим тщательный осмотр, господин Фогель. Вы не могли бы сегодня утром прибыть к нам, чтобы подтвердить или даже уточнить показания?

— Это необходимо?

— К сожалению, да.

А вот это мне совсем уж не подходило. Ехать в Дорнах подписывать протокол, где записана лишь полуправда?!

— А нельзя ли прислать это почтой?

— Нет. Нужно ваше личное присутствие. Мы находимся в центре деревни, сразу за рестораном «Лев», если ехать от Базеля.

Это прозвучало как приказ. Но я еще не сдался.

— У меня грипп, господин Штурценэггер, и говорю я так простуженно не только спросонья. К тому же у меня температура, и врач велел мне лежать в постели. Если хотите увидеть меня, то подождите до следующей недели, а сегодня я подлечусь.

М–да, если бы за день можно было подлечиться от отравы, которую выпускает концерн «Вольф»… Во всяком случае, мой решительный тон подействовал, хотя голос был до смешного слаб. Раз такое дело, сказал полицейский, то он будет ждать меня в понедельник. Он даже извинился за то, что разбудил меня, и пожелал скорейшего выздоровления.

Я стоял в телефонной будке, дрожа всем телом. Меня бил озноб не потому, что этим ранним февральским утром было так холодно, а потому, что я боялся этого звонка. Но звонить было надо. После переполошившего меня звонка дорнахского деревенского полицейского мне больше всего хотелось залезть под теплое одеяло и поплакать от страха и отчаяния, а вот приходится предпринять этот неприятный разговор. У Габора были две фотографии Кавизеля — где они теперь, после аварии? Единственным человеком, который мог мне что–то сказать об этом, была Френи, его жена. Какими упреками осыпет она меня за то, что я не удержал ее мужа от венгерской сливовицы?

Не побрившись и не умывшись, я надел поношенные, потрепанные джинсы, натянул поверх пижамы толстый пуловер и накинул теплую армейскую куртку. Из дома я звонить не хотел — возможно, телефон Френи и мой прослушивались. Неужели Габор действительно упал под откос по собственной оплошности? Может, из–за хмеля он не сбросил скорость на повороте и машину занесло на скользком участке? А не подстроено ли это как–нибудь? Например, не ослепила ли Габора фарами встречная машина? Не ослабил ли некий искусный механик с фирмы какие–нибудь гайки, не повредил ли тормоза, пока Габор обсуждал со мной шаги, какие он собирался предпринять против химического гиганта? А может, увольнение расстроило его гораздо сильнее, чем это было по нему заметно, и он не видел для себя иного выхода, кроме как нажать педаль газа и, вылетев с поворота, рухнуть вниз? Только зачем тогда он взял фотографии?

Френи подняла трубку после второго гудка. Набирая ее номер, я несколько раз сглотнул, откашлялся, но все равно не смог сказать ни слова. Ведь я даже не знал эту женщину, у которой должен был просить прощения за то что ее муж пил у меня перед несчастьем. Обращаться к ней на «ты» или на «вы»?

— Ах, это вы, господин Фогель. Вам наверняка уже известно… — Ее голос смолк. Помолчав, она почти прошептала: — Алло?

— Мне очень жаль, мне самому только что позвонила полиция… — Господи, что ей сказать? Едкий запах холодного дыма не давал мне вздохнуть полной грудью. — Я не хотел вас беспокоить, госпожа Месарош.

— Нет–нет, хорошо, что вы позвонили. Ведь вы были, вероятно, последним, с кем говорил Габор.

Она всхлипнула, и мучительно долго в трубке не слышалось ничего, кроме сдавленного плача и тяжелых вздохов. Трамвай, повернувший за угол площади, наполнил телефонную будку таким скрежетом, что я не расслышал, сказала Френи что–либо или нет. Но, кажется, она лишь несколько раз пробормотала «извините».

— Вам не надо извиняться, госпожа Месарош. Я вам сочувствую и понимаю вас. Это и для меня страшное потрясение. Когда вам сообщили об этом?

Невозможно назвать вещи своими именами. Приходится говорить «это» вместо слова «авария», а тем более «смерть».

Немного успокоившись, она высморкалась и ответила более ровным, но все еще очень хриплым голосом:

— Вчера ночью, точнее, уже сегодня, примерно в час. Я уже легла, и тут позвонил полицейский… Мы ведь договорились, что он не будет задерживаться, нужно было столько всего обсудить после этого письма из концерна… — Она осеклась. — Габор рассказал вам об… об увольнении?

Было слышно, что это слово она с трудом выдавила из себя, будто стыдилась его.

— Да, он вообще многое рассказал мне о событиях последних дней. — Сколько она знала из того, что было известно Габору? Раз он сообщил жене об увольнении, то уж наверняка не скрыл и причин. — Потому он вчера и приехал ко мне. Он хотел… — Мартин, не забывай, что телефон, возможно, прослушивают! — Он надеялся кое–что узнать от меня об… об этом происшествии на нашей фирме.

— Ах, не стоило ему ввязываться в эти дела. Я его предупреждала еще тогда, когда разгорелся скандал из–за красителей. А если бы он вчера не поехал к вам, он был бы и сейчас еще… — Она глубоко вздохнула, вероятно, чтобы опять не расплакаться. — Но вы же его знаете! — Она даже печально усмехнулась. Затем с неожиданной серьезностью она спросила: — Господин Фогель, а вам не кажется, что он нарочно направил машину… Что он покончил с собой?

Наверно, ей стоило страшных усилий задать этот вопрос. Хорошо, что я мог утешить ее хотя бы в этом — в самоубийство Габора я верил все меньше и меньше.

— Нет, госпожа Месарош, я считаю это абсолютно невероятным. Ведь тогда Габору было бы незачем ехать ко мне.

Кажется, мой довод убедил ее. После задумчивого «пожалуй» она пробормотала:

— Значит, несчастный случай?

— Гм.

Возможно, этот несчастный случай был весьма тщательно спланирован. Но говорить ей о своих подозрениях я не мог. Во всяком случае, по телефону. Да и какой ей прок от моих подозрений?

— Он много выпил?

Я выдавил из себя вымученный смешок. Вот он — вопрос о доле моей вины.

— Полиция уже спрашивала меня об этом. Что значит «много»? Мы выпили по нескольку рюмок водки. Но пьяным Габор не был, если вы это имеете в виду.

— Он вообще много пил последнее время. Больше чем следовало.

Судя по всему, ей хотелось выговориться, поделиться своим горем, пожаловаться человеку, который в последний раз выпивал с Табором, которому теперь никогда уже не выпить лишнего. Может, она винила теперь себя за то, что ворчала на него из–за выпивок.

Стопка монет, оставшихся у меня после покупки двух газет и лежавших теперь на поцарапанном телефонном автомате, быстро уменьшалась. Пора переходить к делу, к вопросу о двух фотографиях. Но я не знал, как подвести к ним разговор. Не мог же я прямо спросить, не обыскивала ли она разбитую машину и не нашла ли там двух фотографий, на которых снят другой покойник.

— Госпожа Месарош, я вчера отдал кое–что Габору, что предназначалось только для него, и ни для кого другого. Наверняка это было у него с собой, в машине, когда случилась авария. Мне очень неприятно обращаться к вам с просьбой в такой момент, но для меня это крайне важно. Те документы находились в красной папке, в прозрачной папке с нашим фирменным знаком.

— Полиция отдала мне вещи из машины еще ночью, когда меня пригласили для… для опознания Габора.

Бедная женщина опять была близка к тому, чтобы расплакаться, я догадывался об этом, слыша, как она проглатывает подступивший к горлу комок. Можно ли ее так мучить? Какая пытка для нее каждое напоминание о трупе под смятым «фиатом», их семейной машиной! Но у меня не было выхода, я должен был удостовериться.

— Госпожа Месарош, посмотрите, пожалуйста, нет ли среди вещей красной папки.

— А что в ней?

Господи, не допусти, чтобы в этой стране подслушивались телефонные разговоры честных граждан!

— Две фотографии!

— Минутку.

Тишина. Вероятно, дети еще спят. Рассказала ли она им ночью о случившемся несчастье?

Прожорливый автомат уже снова требовал подпитки; примерно каждые двадцать секунд на световом указателе убавлялась одна десятая. С тех пор, как почта везде установила эти хитрые монетоприемники, телефонные разговоры стали и впрямь дорогим удовольствием. Почему в автомате нет щели для монеты в пятьдесят раппенов? Я, нервничая, зашарил по брючным карманам и достал портмоне. Придется пожертвовать однофранковую монету, которую я приберегал для автомата в прачечной. Впрочем, раз нет чемодана Иды с грязным бельем, обойдусь и двумя другими монетами. А ей поделом, пусть стирает свое бельишко в интернатском рукомойнике! Представь себе, Ида, что это я упал в пропасть на моем «опеле», а ты осталась одна с маленьким Тибором, едва начав учебу на психологическом факультете.

В трубке послышались шаги, затем голос запыхавшейся Френи.

— Господин Фогель, я перетряхнула весь мешок, проверила портфель…

— Ну и что?

— Фотографий я не нашла.

— А красную прозрачную папку?

— Тоже нет…

Словно гигантская карусель, закружилась у меня перед глазами площадь Клараплац, еще пустая в такую раннюю пору, но часа через два этот «магазинный рай» заполнят толпы людей, спешащих сделать покупки на выходные. Крепко зажав под мышкой правой руки газеты, я направился к одной из немногих скамеек довольно неудачно спланированной пешеходной зоны. Фотографии исчезли! Произошло именно то, чего я так опасался. Они исчезли.

Я опустился на скамейку, на другом конце которой укутанный в зимнюю одежду старик кормил голубей. Мне хотелось кинуться к этой семенящей, противно воркующей стайке и растоптать ногами притворно–невинных голубков. Ничего бы у меня не получилось. Иногда, когда я ездил на работу по набережной Рейна на велосипеде, я пытался задавить какого–нибудь голубя колесом, но каждый раз тот уворачивался. Голуби были так самонадеянно спокойны, словно знали, что я боюсь поскользнуться на кровавом перьевом месиве и грохнуться на мостовую.

«Пошли в парк голубей травить!» Кавизеля отравили, Габора сбросили в пропасть, а мои фотографии, улика против концерна, куда–то пропали из машины и стали теперь уликой против меня.

У меня еще хватило присутствия духа спросить у Френи фамилию адвоката Габора, но на этом силы мои иссякли. Я попрощался с вдовой идиотским обещанием увидеться с нею на похоронах.

Я шел по площади, ступая, будто пьяный, и дело было не в скользком от инея булыжнике, а в том, что я чувствовал себя так, словно выпил литр алжирского красного. А ведь я предчувствовал, что получу от Френи такой ответ. Габора устранили, так как он слишком много знал и не держал язык за зубами. И при этом у него были с собой мои фотографии.

Я открыл первую газету, ту самую, единственную в Базеле, где и работал Эйч–Ар. Выпуск у нее заканчивался рано, поэтому сообщение о несчастном случае могло быть напечатано в отделе местной хроники, лишь если он произошел до восьми вечера. Впрочем, в субботнем номере вообще не было ни слова об аварии в концерне «Вольф». Даже если Эйч–Ар всерьез занялся этим делом, он еще мало чего успел разведать. Среди новостей культуры, в разделе, выдержанном в несколько снобистском духе, до небес превозносили коллегу–фотографа, который вряд ли имел бы хоть какой–либо шанс даже на любительском конкурсе, зато он вечно терся среди городских знаменитостей, бывал на великосветских пьянках в ресторане выставочного павильона, где вечно сплетничали и перемывали друг другу кости, — и вот результат. В разделе местной хроники речь шла только о предстоящем карнавале.

Социал–демократическая вечерняя газета «Абендблатт» выходила уже рано утром, поэтому была не более оперативна своей буржуазной конкурентки, газету «Абендблатт» также перестали интересовать происшествия в концерне «Вольф» — впрочем, профсоюзам предстоял, вероятно, новый тур переговоров с предпринимателями о тарифах, поэтому следовало соблюдать осторожность по отношению к химическому гиганту.

Объявления о предлагаемых рабочих местах не привлекли моего внимания, хотя в ближайшее время мне, наверно, придется искать работу. Несмотря на гневные взгляды старика, кормившего голубей, я оставил обе газеты на скамейке. Я чувствовал себя подавленным и больным. Домой, в постель! Лечь под теплое одеяло и спокойно подумать, нет, не думать, а все забыть, стереть из памяти, только заснуть, спрятав, утопив эту горячую, гудящую голову в прохладных подушках.

Зайдя в булочную, я купил две свежие, еще теплые булочки и, расплачиваясь, почувствовал щемящий укол в сердце. Раньше я порою так и делал по субботам; рано утром срабатывал мой внутренний будильник и подымал с постели, словно в будний день. Я вылезал из–под одеяла, натягивал на себя что–нибудь и отправлялся в булочную, чтобы принести нам с Идой горячие булочки. Она очень любила хрустящую корочку. Когда–то нам очень нравилось доставлять друг другу такие маленькие радости…

Но сегодня я уже не смогу заснуть, нет смысла даже ложиться. Буду лишь ворочаться со спины на живот, сначала вспотею, сброшу ногой одеяло, потом замерзну, стану прислушиваться к уличному шуму, злиться на воркующих голубей, закрою голову подушкой и примусь то и дело поглядывать на будильник, стрелки которого словно замерли на одном месте, — нет, кровать плохое прибежище. Нужно действительно хорошенько обдумать создавшееся положение, разработать план боевых действий. Может, стоит позвонить Эйч–Ару, подключить Тео или связаться с адвокатом Габора.

Когда я вышел из булочной, то сразу продрог, несмотря на теплую куртку. Вероятно, я вспотел — пижама так и липла к телу. Холодный ветерок проникал сквозь одежду, поддувал снизу, ерошил волосы на затылке. Чертов климат! Ведь карнавал празднуют по случаю окончания зимы. Я чуть было не поскользнулся на обледеневшей мостовой.

Домой! Домой! В теплую квартиру! Налью себе кружку горячего крепкого чаю! И — побольше меду, чтобы утихла резкая боль в горле.

Глаза у меня слезились, из носа текло; одолев три ступеньки до входной двери, я чувствовал себя Амундсеном, возвращающимся в свою спасительную снежную хижину, иглу. Когда я доставал из кармана связку ключей, у меня выпал пакет с булочками. Быстро обернувшись, я нагнулся за ними, и только тогда до меня дошло, что именно я заметил при повороте. На другой стороне улицы, у небольшой авторемонтной мастерской, куда сутенеры пригоняли свои роскошные американские машины, стоял он! Его немного прикрывал красный автомобиль марки «файрберд–транс–ам». Я поднял голову, прищурил глаза, стараясь сморгнуть с них влагу. Но его уже не было.

Пустынной была площадка вокруг заправочной колонки и американского лимузина. Красно–белые гирлянды флажков покачивались на ветру. Нигде ни души. Но я мог бы поклясться, что секунду назад у шикарного лимузина стоял коренастый человек и пялился на меня — плотный мужчина с черными курчавыми волосами, Гуэр. Тот самый представитель прокуратуры, которому поручено расследование несчастного случая на объекте концерна «Вольф» и который с таким пристрастием допрашивал меня в кабинете Феша. Неприятный тип в макинтоше и с вульгарным цюрихским выговором.

Подняв пакет, я медленно выпрямился. Неужели у меня начались галлюцинации? Я насухо вытер платком глаза и вновь осмотрел площадку перед мастерской. Ворота–жалюзи, над которыми виднелась облупившаяся надпись «Не загораживать проезд!», были заперты. Снежная масса съехала с длинного капота «мадзерати», отчего казалось, что фары спортивной машины сонно сощурились. А может, они ехидно подмигивали оттого, что я переполошился из–за какого–то призрака? Да и чего бы тут делать Гуэру? Я нагнулся, пытаясь разглядеть между колес автомобиля пару ног. Но посадка у машины была такой низкой, что никакого просвета и не видно. Я взял себя в руки, спустился по ступенькам и решительно перешел на противоположную сторону улицы к машине. Я должен был убедиться! Если за этой восьмицилиндровой каретой не прячется провинциальный супермен, значит, я свихнулся. Зато если он там, то представляю себе, как округлятся серые оловянные глазки этого вонючего сыщика!

Опершись рукой о холодное крыло, я почти одним прыжком обогнул красную «Огненную птицу».

Сегодня лестничные марши пяти этажей дались мне особенно тяжело. Когда я добрался до своей квартиры, то сердце у меня стучало, словно мотор моего тщедушного «опеля» на высокогорном перевале. Сотни крошечных крючков раздирали мне грудь. А ведь сегодня я даже не притрагивался к сигаретам. Может, я задохнулся от волнения, ибо был почти уверен, что за машиной меня ждет пригнувшийся, напружинившийся Гуэр. В глаза мне блеснула лишь затейливая позолоченная монограмма и выгравированная группа крови «О+» на дверце машины. Никого поблизости не было. Значит, я свихнулся.

Я прислонился горячим лбом к дверному косяку и глубоко вздохнул. В нос мне ударил смешанный запах старой масляной краски, пыли и мастики. У меня защекотало в горле, однако я жадно втягивал в себя воздух. Я так пыхтел, будто просовывал слона в замочную скважину. Открыв дверь, я устало проковылял в квартиру. Здесь было по крайней мере тепло.

Габор мертв. Мои фотографии исчезли из его машины. Я так устал, что мне начали мерещиться призраки. Надо позвонить Эйч–Ару или доктору Цукору, адвокату Габора. Надо, необходимо…

Но сначала мне надо в туалет. То ли из–за того, что я озяб, то ли из–за выпитого вчера, но мочевой пузырь меня беспокоил.

Войдя, я ничего не заметил.

Встав перед унитазом, я нащупал закоченевшими пальцами молнию, расстегнул ее — и тут вдруг осознал, что только что увидел… Я так вздрогнул, что даже обрызгал крышку.

Я боялся повернуть голову, боясь удостовериться в том, что увидел сразу же, едва вошел в ванную, но чему сперва не придал значения.

Пропали фотографии!

Исчезли четыре оставшихся снимка мертвого Кавизеля, которые я повесил сушиться над ванной.

Их не было. Не было.

Я стоял в ванной и пялился на белый кафель. Вчера после ухода Габора я выловил из ванны четыре снимка, отпечатанные с разной выдержкой, и повесил их на шнуре, прикрепив бельевыми защепками, — способ, конечно, не очень профессиональный, но я слишком устал, чтобы включать сушилку.

А вот теперь фотографии на шнуре не висели, воры забрали даже защепки.

Я стоял остолбенев, стоял и пялился, пока глаза мои не начали слезиться. Тогда кафель на стене расплылся и превратился в мутное белое пятно. У такой же стены лежал и покойник…

Пленка! У меня украли фотографии. Но успели ли воры найти негативы за то время, пока я отсутствовал дома? Я бросился в спальню.

Вчера я, скорее случайно, чем нарочно, сунул негативы в телефонную книгу, когда разговаривал с Идой.

Вот они! Лежат целехонькие среди голубых страниц с телефонными номерами различных учреждений. Ха–ха! Не достались они вам, проклятые ищейки! Есть у меня на руках еще козырь, и уж при случае я им козырну.

Тут я снова вздрогнул. Раз они искали и нашли фотографии, значит, им нужна и пленка! Где они сейчас? Может, еще в квартире? Здесь, под кроватью? Наверняка Гуэр стоял внизу на стреме, чтобы предупредить, когда я вернусь. Но в подъезде я никого не встретил. Следовательно, те типы, что украли фотографии, еще находятся где–то в доме.

Теперь я перепугался еще сильнее, чем в ванной.

Спрятаться в маленькой квартире довольно трудно, тут не так уж много для этого мест. Я затаил дыхание и прислушался. Было ужасно тихо. Приглушенный уличный шум субботнего утра доносился далеким отголоском через оконные щели. Потом заворковали два голубя. Где–то в доме зажурчала вода. В самой квартире — ни звука. Меня бил озноб.

Ни вздоха, ни скрипа половицы. Я почувствовал, как по моему телу щекотно сползают холодные капли пота, прежде чем впитаться в пижаму. Очень медленно я наклонился и заглянул под кровать. Ничего, только свалявшаяся хлопьями пыль. Я выпрямился. Двумя скачками выпрыгнул к входной двери и закрыл ее на засов. С храбростью отчаяния я прошел мимо спальни в гостиную, где на марокканском курительном столике еще стояли две рюмки. Никого!

Кухня тоже была пуста, как и балкон.

Тьфу, черт. Опять напрасные страхи, трусишка. В квартире никого нет. Может, незваные гости прошли на чердак, а когда я закрыл за собой дверь, сразу убежали?

Сначала надо позвонить Эйч–Ару и вызвать его сюда. С негативами мне нельзя делать из дома ни шагу. Меня вообще пугала одна лишь мысль о том, что нужно снова выходить из этого теплого, уютного, хоть и душного жилья, за продуктами. Слава богу, чай у меня еще есть, его хватит дня на три. Чашка горячего крепкого чаю с ромом — вот что мне сейчас нужно.

Я швырнул куртку на спинку кухонного стула и поставил чайник на плиту. В термосе оставался не допитый вчера утром, холодный, пахнущий чем–то горьким кофе. Я выплеснул его в мойку и открыл кран.

Взрывом меня чуть не сбило с ног.

Инстинктивно зажмурившись, я заслонился рукой, но успел разглядеть язык пламени, взметнувшийся из газовой колонки. Пламя опалило мне волосы и кусочек кожи на кисти руки, поэтому в кухне запахло не только газом, но и паленым мясом.

Я стоял будто вкопанный, прижавшись спиной к буфету. Потихоньку я опустил руку и сразу почувствовал боль. К счастью, передняя стенка колонки удержалась; ее страшно погнуло и покорежило, но она не ударила мне в лицо. Эмаль на стенке потрескалась, местами облупилась. Над колонкой на побеленном потолке чернело жуткое пятно сажи.

Тихое шипение струящегося газа вывело меня из оцепенения. Я бросился к газовому счетчику и повернул рычажок. И тут на меня напал такой колотун, что я едва удержался на ногах.

Это не было случайностью!

Странная авария, в которой погиб Габор, а теперь взрыв!

Меня тоже хотели убрать!

Меня собирались убить. Мне намеревались заткнуть рот. За мной охотились! Вот до чего довело твое любопытство, Мартин Фогель, теперь речь шла о твоей жизни и смерти. Ты вздумал дразнить великана, вот он тебя и раздавит. Ведь тебя могли сейчас размазать по стенке, как назойливую муху. Боже мой, что же мне делать?

Перед самым Фриком, где кончалась автострада, моросящий дождь перешел в сильную метель. Тяжелые серые облака нависли над вершинами Бёцберга, предвещая, что поездка будет трудной.

Даже в местах, не засыпанных снегом, сцепление колес моего «опеля» с асфальтом было плохим, а теперь на скользкой автостраде под сильными порывами ветра стало почти невозможно удерживать машину. Обычно я не люблю езду в таких условиях и предпочитаю поезд, но теперь я был даже рад необходимости целиком сосредоточиться на управлении. Мне приходилось изо всех сил вглядываться через рой хлопьев в асфальтовое полотно, зато можно было ни о чем не думать.

Я ругал себя за то, что не переоделся и даже не захватил свежее белье, но после взрыва я сломя голову выскочил из квартиры, взяв с собой только ключи от машины и негативы.

У меня была единственная мысль — прочь отсюда, куда угодно, лишь бы прочь.

На развилке автострады за Праттельном я наконец определил свою цель — Цюрих. Там я надеялся найти пристанище у своего бывшего однокашника, с которым семь с половиной лет делил анатомически–эргономически никуда не годную парту.

Этому однокашнику Буки я даже не позвонил. Правда, мы сговаривались увидеться в один из карнавальных дней, только тогда он еще не знал, сможет ли отпроситься с работы в госпитале. Как все бывшие базельцы, Буки и его жена Ирена питали ностальгические чувства к живописным уголкам и мощенным булыжником улочкам старого города, этой провонявшей химической метрополии, и, уж конечно, их особенно тянуло туда именно в те три карнавальных дня, когда там сходили с ума базельцы, и без того считающиеся в стране чудаковатыми. Ведь Буки провел в Базеле детство и молодые годы, здесь, в кантональном госпитале, он познакомился со шведкой Иреной, врачом–физиотерапевтом, потому, куда бы ни заносила Буки судьба врача–ассистента, переезжавшего с места на место, как того требовали этапы профессиональной карьеры, его так всегда тянуло в родной город.

«100», «80» — большие указатели ограничения скорости, отчетливые даже в такую метель, возвещали о приближающемся конце скоростного участка автострады, которую никак не могли здесь продолжить из–за тянувшегося уже многие годы ожесточенного конфликта между федеральными властями, общинами и защитниками окружающей среды. Можно подумать, будто в этой бесконечно разросшейся от Базеля до Цюриха деревне осталось что–либо, что еще можно было бы спасти или погубить… Стандартная архитектура охочих до высоких прибылей строительных фирм давно уже превратила эти места в эдакий швейцарско–провинциальный Лос–Анджелес со стерильными палисадничками вместо огромных пальм, известных по немым кинофильмам.

Впереди — резкий правый поворот; я знал, что тут будет слишком рискованна даже скорость, разрешенная знаком «60». Поэтому я загодя переключился на третью скорость, из–за чего довольно плотно прижавшийся ко мне сзади «БМВ» бешено засигналил фарами. Идиот! Можешь разбить себе башку, я все равно сбавлю скорость на этом предательски поблескивающем повороте. Хотя всерьез я не думал, что подручные Феша что–либо сделали с моей машиной (ведь «опель» стоял на набережной Рейна, довольно далеко от моего дома), но… береженого и бог бережет.

А может, я зря ударился в бега? Черт, все–таки я недостаточно сбросил скорость, «опель» завилял. После небольшого зигзага, которым сидящий у меня на хвосте «БМВ» воспользовался для рискованного обгона, мне вновь удалось выправить машину. Нельзя слишком уж задумываться, иначе и меня найдут под заснеженным откосом, как это случилось с Габором. Вот тогда у Феша, Бальмера и Гуэра не будет никаких забот.

Несколько машин одна за другой обогнали меня, ни одна не задерживалась позади. Если за мной и следили, то это либо делалось очень ловко, либо неудачно. Во всяком случае, слежки я за собой не чувствовал. Правда, через запотевшее заднее окно многого и не разглядишь (вот уже несколько лет, как обогрев у моего «опеля» работал только летом), а в заснеженном наружном зеркальце заднего обзора тоже ничего не видно, тем более что глаза мне застила злость. Да, во мне кипела злость; страх остался позади, в моей тесной квартирке, из которой я панически сбежал. Я хотел защищаться! У Буки я отдохну, соберусь с силами, поправлюсь — и нанесу ответный удар!

За Габора нужно отомстить, нельзя допустить, чтобы его гибель оказалась бессмысленной. А боевой заряд был со мной, в левом кармане куртки, под предохранительным поясом, — там лежали кадры пленки, которые нагнали такого страху на руководство концерна «Вольф».

Внимание, Мартин! Не дави так яростно на педаль, тебе нельзя сейчас допускать оплошность.

И все–таки за автостоянкой под Баденом авария чуть не произошла.

Со скоростью под девяносто я шел у самой осевой линии. Дождь, смешанный со снегом, хлестал по ветровому стеклу, в колеях образовались глубокие лужи, которые с коварным свистом разлетались из–под колес. Движение на дороге усилилось; казалось, половина Швейцарии устремилась в свой рахитичноголовый Цюрих. Из–за плохой видимости все водители ехали с включенными подфарниками. Перед съездом к автостоянке меня обогнали две машины, я перешел на правую полосу. Когда вторая из этих машин, «вольво», закончила обгон, я глянул в зеркальце и вернулся на левую полосу. Яростный рев клаксона и серая тень, промчавшаяся слева, уличили меня в невнимательности — перестраиваться влево было нельзя. Маленький «опель» занесло, я еле–еле выровнял его, увел вправо, сбросил скорость. Разгневанные взгляды чуть ли не целого детского сада уставились на меня через заднее стекло. Когда я обогнал эту машину, водитель свирепо погрозил мне кулаком. Что позволяет себе этот мафиози? Раз не включает фары и так тесно жмется к впереди идущей машине, то сам виноват, что я не заметил его блоху. Ей, кривоколесой и перегруженной, вообще надо ехать по обочине.

Я ужасно разозлился на этого водителя, из–за того, что сильно испугался, и из–за того, что все–таки чувствовал свою вину — ведь я едва не устроил аварию. Почему я не заметил его при маневре? Может, я потерял контроль над собой? Или замечтался? Может, в моей невнимательности виновата головная боль, разламывающая череп? Ах, при чем здесь я? Тот идиот попросту общественно опасен — ни один нормальный человек не ездит в такую мерзкую погоду с выключенными фарами.

А он снова обогнал меня, выжимая последнее из слабосильного моторчика; жена водителя грозно поглядела на меня. Ведь я подверг опасности ее и четырех ее отпрысков! Вероятно, чтобы позлить меня, «фиат» замедлил ход, мешая мне. Вся моя ярость, накопившаяся за последние дни, страх и отчаяние, обратились вдруг против этой семейки, вероятно, трудяги–итальянца, работавшего в Швейцарии. Теперь передо мной был зримый противник, да еще посмевший бросить мне вызов. Он хочет стычки, этот задохлик? Пожалуйста, мне терять нечего. Тормозишь? Прекрасно. А я тормозить не стану.

Все ближе придвигался ко мне задок маленькой машины, а с ним и детские глазенки, которые вначале смотрели на меня враждебно, потом удивленно, затем неуверенно и, наконец, испуганно. Но я ничего не хотел замечать. Передо мной маячил сидящий за рулем Феш, рядом Гуэр, на заднем сиденье — жизнерадостно улыбающийся Бальмер. Вы столкнули под откос моего друга Габора, а теперь ваш черед! Вы убрали его, строптивого борца за правду, но сейчас я смету вас с пути! Avanti! Bandiera rossa! Paura non abbiamo! [Вперед! Красное знамя! Мы не боимся! (итал.)] Близок ваш конец, пройдохи и лицемеры! Кто подымет меч, от меча и погибнет! Я разоблачу все ваши махинации и буду беспощаден. Вы еще будете валяться в кювете, жалкие и ничтожные!

Резко вильнув, «фиат» едва смог уклониться. Еще бы полметра, и мы столкнулись бы…

Я сошел с ума, действительно свихнулся.

Следующие десять километров я судорожно сжимал руль трясущимися руками, казнил себя и не решался глянуть в зеркальце заднего вида, потому что боялся увидеть то итальянское семейство, чью машину я едва не разбил. Самое время остановиться где–то и передохнуть.

Проснулся я лишь часов через шесть, усталый и продрогший. Я свернул на последнюю придорожную автостоянку перед Цюрихом и постарался найти спокойное местечко, подальше от любителей горнолыжного спорта с их пластмассовым снаряжением на крышах машин.

Заснул я, вероятно, от предельного утомления, а когда проснулся оттого, что кто–то хлопнул дверцей машины, и хотел взглянуть на часы, то не смог даже шевельнуть левой рукой, так она затекла и к тому же болела.

Рядом то ли упражнялись в хлопании дверцами «мерседеса», то ли проверяли его автоматические замки. Время от времени слышались громкие голоса, жаловавшиеся по–немецки на погоду и на отсутствие туалетной бумаги. Они раздавались так близко, словно это меня винили во всех бедах. Я же ничего не видел, так как стекла моего «опеля» запотели изнутри. Я лежал, скрючившись на переднем сиденье, переключатель скоростей уперся мне в живот, а левая рука перестала меня слушаться. О крышу машины стучал дождь. Я нащупал негативы в кармане куртки; надеюсь, они не сломались. При каждом движении чувствовалась боль в опаленном запястье.

Неожиданно меня забил такой сильный кашель, что мне показалось — я вот–вот задохнусь в своем промозглом «опеле». Я быстро опустил боковое стекло, на меня тут же уставилось широкое лицо, на голове человека была нахлобучена меховая шапка. Близко посаженные голубые пуговки–глазки глядели с подозрением, потом толстые губы над жирным двойным подбородком раздвинулись, и бодрый фельдфебельский голос поинтересовался, правда ли, что Альбула закрыт. Во первых, я этого не знал, во–вторых, этот мордоворот разбудил меня, в–третьих, ненавижу я зимние курорты, горные подъемники, лыжные ботинки, а потому послал тевтонского снежного человека ко всем чертям.

Сон пошел мне на пользу, голова больше не болела. Я вновь обрел способность собраться с мыслями. Попытался вспомнить по порядку, как все было. С тех пор как из газовой колонки на меня пыхнуло пламя, прошло часов восемь, а чудилось, будто это сумасшедшее утро осталось где–то в далеком прошлом.

Перед площадью Эшера–Висса выстроилась длинная колонна машин; вероятно, я попал в поток тех, кто, совершив накануне выходных успешное опустошение пригородного торгового центра, теперь возвращался в свои серые городские кварталы.

В кассетнике у меня была пленка с песнями Габриелы Ферри; римские «частушки» звучали в такт раскачивающимся «дворникам», которые, очищая ветровое стекло, открывали мне виды промышленных районов Цюриха. Два года назад мы с Идой слушали эти же мелодии в портовом ресторанчике корсиканской рыбацкой деревушки, пока чистили весьма дорогие омары… Может, Ида звонила мне еще раз?

Я пытался протереть носовым платком ветровое стекло, запотевавшее вновь и вновь. Все виделось в дымке, будто через не установленный на резкость телеобъектив, да еще с мягкой насадкой. Если же включить дефростер, то он своим гулом совсем заглушит итальянские мелодии. Господи, что за унылая местность! Кругом сырость, серость, грохот — а тут еще эта сентиментальная музыка, которая трогает меня до слез.

«Sempre!» [«Всегда»! (итал.)] Рывками, с пробуксовывающим сцеплением, я продвигался в унылую бетонную монотонность — сначала под серыми арками, с которых ручьями стекала дождевая вода, потом над замурованной в каменные парапеты рекой, текущей так же лениво, как и поток автомашин.

Нордбрюкке. Тут пришлось свернуть вправо из «просеки», пробитой через жилые массивы городскими транспортниками, явно питавшими симпатии к строительным фирмам. Два года назад, когда Буки и Ирена, собираясь выезжать из живописных старых районов Берна, отчаянно пытались найти в центре Цюриха уютную квартиру в хорошем старом доме, они убедились, что медикам, состоящим на государственной службе, это просто не по карману; квартиры в старой части Цюриха и в районе Цюрихберга по средствам только частнопрактикующим врачам с весьма высокими доходами. Поэтому Буки и Ирена были вынуждены снять квартиру в одном из домов, построенных в начале двадцатых годов, отремонтированных с небольшими затратами и с еще меньшим вкусом, где даже за дешевый и плохо натянутый нейлоновый палас квартиросъемщик выкладывает по сотне франков в месяц.

При том жилищном кризисе, который царит в Цюрихе, домохозяевам не нужно стесняться с арендной платой. Единственное, на что им действительно понадобилось потратиться, это на тройные рамы, которые и впрямь необходимы, поскольку дом стоит неподалеку от основной трассы, соединяющей центр с цюрихским районом Клотен, где ни днем, ни ночью не умолкает шум и грохот уличного движения. Правда, отсюда было удобно добираться до кантонального госпиталя, из–за чего и шум, и квартплата делались не то чтобы неощутимыми, но по крайней мере терпимыми.

Буки и Ирены дома не было.

Найдя место для «опеля» в узкой боковой улочке, я, дрожа от нетерпения, позвонил во входную дверь, однако дверь не открылась. Молчало переговорное устройство, за которое нужно платить ежемесячно еще не меньше полусотни с немалым трудом заработанных франков.

А было начало шестого. Может, они, как большинство других цюрихцев, работающих в будние дни, занимались сейчас раскупкой супермаркетов? Нет, те закрываются в четыре часа. Или они пошли в гости к коллегам? Надо было позвонить, предупредить о приезде.

Мелкий, но частый дождик холодил мне лицо, покалывал кожу, когда я, задрав голову, оглядывал ярко–желтый фасад (за его окраску берут еще по лишней тридцатке в месяц), надеясь заметить какие–либо признаки жизни за окнами третьего этажа. Но ни света на кухне, ни отодвинутой шторы. Слепо и пусто смотрели на меня окна, в них отражалось лишь затянутое тучами зимнее небо.

Я покрутил головой. С тех пор как я приехал сюда, в переулок, где я поставил «опель», не свернула ни одна машина. Кажется, я действительно скрылся от своих преследователей. Но что же делать? Стоять здесь, под дождем, перед громоздким алюминиевым почтовым ящиком, и ждать, пока вернутся мои друзья? Я порылся в карманах в поисках клочка бумаги для записки. В нескольких сотнях метров вверх по улице, у трамвайной остановки, был ресторан; неоновые буквы его рекламы просвечивали сквозь пелену дождя. Там я хотел обождать и погреться.

В моем портмоне не оказалось ни клочка бумаги, да и писать мне было нечем. Может, не стоило бежать из Базеля вот так, сломя голову?!

Я вернулся к «опелю», пошарил в ящичке для перчаток. Водительские права, пустой очешник, пробка от шампанского, которое мы распивали летом с Идой на берегу Рейна, когда праздновали ее день рождения… Полдюжины магнитофонных кассет, карта автомобильных дорог Швейцарии, билет за проезд на пароме по маршруту Ливорно — Бастия — все это в куче выцветших оберток от глюкозы, выпавших из целлофанового пакета. Да, здесь надо было прибраться! В самом низу обнаружился огрызок красного карандаша. Грифель у него затупился, но для двух–трех коротких фраз еще сгодится. Не хватало только бумаги. Я нерешительно повертел в руке потрепанный билет стоимостью в 35 тысяч лир; нет, им пожертвовать мне не хотелось. Тот паром увез нас с Идой на две счастливые недели. В маленьком пансионе на берегу острова плохо работал душ, вода растекалась по каменному полу до самой кровати. Мы шлепали в пляжных сандалетах по луже, а хозяйка не переводила нас в другую комнату, зато вознаграждала нас такими блюдами, как scallopine alia marsala, жареные scampi, polio all'diavolo [Эскалопы под марсалой; омары, куры с чесночной подливой (итал.).] и если бы мы столько не плавали и не занимались любовью, вернулись бы в Швейцарию весьма потолстевшими.

Проклятье! Голоден я был в обоих смыслах. В ресторане у трамвайной остановки наверняка есть венский шницель с жареной картошкой или жареная колбаса с картофельным пюре. Может, там даже обслуживает этакая официанточка в немодной, зато соблазнительной мини–юбке. Но сначала надо известить Буки. Негативы! Верно. На обороте конверта найдется место для пары строчек.

«Я в «Короне». Приходи скорее! Мартин», — написал я тупым красным карандашом.

В семь вечера Буки все еще не пришел. Я тем временем поужинал — тут подавали отличный панированный шницель с салатом — и имел достаточно времени разглядеть официантку. Она была симпатичной толстухой с пышным бюстом, который в ресторанном интерьере напоминал фаршированную телячью грудинку. Она уже принесла мне три кружки пива, затем я перешел на шнапс и кофе. Меня уже больше не знобило, наоборот — мне было уже жарко из–за длинных пижамных штанов, а может, от шнапса.

Впервые за несколько дней я чувствовал себя превосходно. В носу не свербело, горло не болело, в груди не давило. И это несмотря на то, что в ресторане было жутко накурено.

Тут собралось довольно много народу. За несколькими столами ужинали — солидные порции с больших, блестящих жиром серебряных блюд; за другими столами играли в ясс; трое–четверо мужчин сидели, закрывшись газетами, и лишь время от времени протягивали руку к бокалу красного вина или пива. Можно было подумать, что ты в деревне, если бы снаружи не доносился нескончаемый шум проносящихся машин и лязг тормозящего трамвая.

В мои почти тридцать лет я был тут одним из самых молодых, к тому же чувствовал себя чужаком среди людей, говорящих на цюрихском диалекте. Чужаком, но не отщепенцем, ибо, похоже, официантка с рубенсовским бюстом ко мне благоволила, так как она одарила меня широкой улыбкой, ставя на вязаную скатерть уже третью чашку кофе. Седой итальянец за соседним столиком также посмотрел на меня вполне дружелюбно, когда я захлопал в ладоши, присоединяясь к поздравлениям человека, который выиграл двадцать франков на игровом автомате. В третьей чашке кофе чувствовалась изрядная доза шнапса, во всяком случае, от нее исходил алкогольный дух.

Один из картежников поблизости, громко прикрикивая, трижды шлепнул о стол карту за картой, торжествуя победу.

Боже мой, я мог бы просидеть здесь весь вечер, постепенно пьянея среди этой хмельной и дремотной духоты. Где же Буки? Неделю тому назад он делился со мною радужными мечтаниями о собственной практике и ни слова не обмолвился о том, что собирается куда–то уехать на выходные. Вот уж было бы глупо, если они именно сегодня вздумали поехать в Базель навестить родителей. Поднявшись со стула, я почувствовал, что основательно нагрузился. Я постарался взять себя в руки, чтобы дойти до телефона, не особенно шатаясь.

Ирена взяла трубку после второго гудка. Сперва она никак не могла понять, что я в Цюрихе, всего в каких–то трехстах метрах от их дома.

— А разве ты не видела записку в почтовом ящике?

— Какую записку?

Когда она волновалась, ее шведский акцент звучал отчетливей, и казалось, что ты слышишь реплики из бергмановского фильма.

— Рени, — с тех пор как я сидел свидетелем на церковной скамье во время ее венчания в Стуркиркане, в Стокгольме, я называл ее «Рени», — я вам оставил записку.

— А мы в почтовый ящик даже не заглянули. Значит, ты сейчас тут?

В эту субботу они оба работали, Ирена — в ортопедической клинике, а Буки — в отделении скорой помощи. Хорошо еще, что они вернулись с работы довольно рано, потому что не пошли ужинать в ресторан, а затем в кино, иначе мне пришлось бы сидеть в «Короне» до одури. Теперь же Ирена настойчиво приглашала меня к домашнему ужину, который она как раз готовила, однако Буки, отличавшийся здоровым аппетитом, не слишком расстроился из–за того, что я уже поел, теперь ему не надо будет делиться со мной свиным филе.

Я стоял на кухне, мешал Ирене мыть салат и не знал, с чего начать свой рассказ. Неожиданно я почувствовал неловкость из–за того, что так паникую. Буки не очень–то интересовался чужими проблемами, даже если речь шла о его лучшем друге школьных лет. Пока мы втроем толклись в тесной кухоньке, где разместились посудомойка и стиральная машина, увеличившие квартплату еще на сто пятьдесят франков, пока пили шерри в качестве аперитива, Буки с сияющими глазами повествовал мне о частной практике, которую ему собирается уступить один врач. Тому было лет пятьдесят, Буки навестил его два дня назад. О профессиональных проблемах разговор шел недолго, тот предприимчивый служитель медицины с гораздо большей охотой повел речь о финансовых аспектах своей работы. А они были таковы, что невольно задаешься вопросом, почему такие люди не отходят от дел уже в сорок лет. Ведь заработок их составляет полмиллиона в год, правда, без вычета налогов. Звучит это весьма соблазнительно, поэтому мне был вполне понятен жадный блеск в глазах моего друга, которого он не мог скрыть, хотя и убеждал меня в том, что ему отвратителен этот конвейерно–поточный метод медицинского обслуживания, когда за день пропускается в среднем шестьдесят пациентов. И все же для врача–ассистента с его четырьмя тысячами в месяц соблазн слишком велик, так что скоро и Буки причислится к тем, кто выписывает «сумакрин» от обычного насморка.

Наверно, и Ирена была не прочь сменить нынешнее жилище на виллу в прекрасном районе Цюрихберг или в Уитиконе, более выгодном с точки зрения налогообложения, однако она заметила Буки, что меня вряд ли интересуют его прожекты, да и заполучить предлагаемую частную практику удастся не раньше, чем через полгода.

— Армин, пусть лучше Мартин расскажет, зачем он сегодня приехал.

Мне нравилась Ирена. Она была порывистой, искренней, не слишком эмансипированной, правда, слегка тяготела к снобизму. Особенно это замечалось в одежде и в обстановке квартиры, тут ей подавай самое изысканное.

Тем не менее квартирка у них была обставлена вполне уютно (если отвлечься от стандартной кухни с ее пластмассовой мебелью, но тут уж никуда не денешься), и я чувствовал себя здесь как дома. Рени не была очень уж типичной шведкой, своими чуть раскосыми кошачьими глазами и широкими скулами она напоминала скорее женщин из восточноевропейских стран. Она была тоненькой и хрупкой; никогда не скажешь, что по профессии она физиотерапевт и должна уметь основательно промассировать пациента.

— Ну, Мартин, не ломайся, — понукала она меня, — что произошло?

Я уклонялся от ответов, но она не отставала.

— Это нечестно! — (Ее любимое выражение.) — Сначала интригуешь, а потом начинаешь томить и тянуть с рассказом. Может, что–нибудь с Идой?

Тем временем Армин вышел в маленькую столовую, которая в среднестатистической швейцарской семье служила бы детской, вышел, чтобы накрыть там на стол. Я попросил Рени подождать до ужина, тогда я все смогу рассказать пообстоятельней, тем более что я хотел проконсультироваться с Армином и по чисто медицинским вопросам, ибо считал его действительно хорошим врачом. Когда она полила поджаристое свиное филе коньяком и добавила в сковородку сливок, я пожалел, что съел в ресторане жирный шницель.

Рени была немного разочарована, что я не рассыпался в комплиментах насчет их нового обеденного стола, стеклянного чудища на тоненьких хромированных ножках. Более того, я сразу же высказал опасение, что с него придется слишком часто вытирать пыль, а Армин поддержал меня:

— На эти деньги мы могли бы нанять приходящую домработницу, причем годика на два.

— В этом не было бы необходимости, если бы ты не сыпал пепел где попало, — парировала Ирена.

Буки два года назад перешел с сигарет на трубку. Его крепкие, тяжелые смеси из табака «Данхилл» раздражали меня меньше, чем сладковатый табак Вернера. Армин послушно вышел из комнаты, чтобы выбить трубку. Подкаблучником он отнюдь не стал, но тем не менее Ирена прибрала его к рукам. Она была в этом союзе порассудительней и поразумней, поэтому если Армин время от времени и пытался протестовать, то особого успеха его бунты не имели. Каждый раз, когда я виделся с Буки, мне казалось, что его лысина и живот стали еще больше. Впрочем, при его росте, а он был выше меня на целую голову, полнота скрадывалась; пациентов же располагала к себе его солидность. Положив себе на тарелку изрядный кусок поджаристого мяса, он впервые за этот вечер присмотрелся ко мне.

— Уж не простудился ли ты?

Я сунул платок обратно в карман брюк и начал рассказывать. Буки продолжал есть, однако слушал меня с напряженным интересом. Ирена иногда перебивала меня возмущенными репликами вроде «Ах, что ты говоришь!». Я поведал им все, начиная со съемок в кабинете Бальмера до едва не произошедшего столкновения на автостраде. Буки порою морщил свой высокий лоб, щурил глаза за старомодной роговой оправой очков или с сомнением покачивал головой.

Ирена же хотела подробностей, то и дело задавала вопросы. После первых же моих фраз она почти не притрагивалась к своему филе.

Когда я закончил, примерно с минуту царило глубокое молчание.

Не спросив разрешения, я вновь наполнил свой бокал — с друзьями я мог позволить себе забыть о правилах хорошего тона.

— С ума сойти, — нарушила молчание Ирена.

Мы с Буки вопросительно переглянулись, но она больше ничего не сказала. Тогда Армин отодвинул свой стул в стиле баухауз и достал трубку. Неторопливо набивая ее, он испытующе посматривал на меня.

— Знаешь, мне трудно что–либо сказать.

Я лишь молча глядел на него.

— Мне… — Он смущенно примял табак. — Только пойми меня правильно… — Армин замялся с таким несчастным видом, будто ему предстояло сообщить, что у меня рак. — Мне кажется все это таким странным…

— Ты мне не веришь?

Лицо у него пошло красными пятнами.

— Верю, конечно. Только я спрашиваю себя, не делаешь ли ты из тех фактов, о которых ты рассказал, неверных выводов.

Не успел я возразить, как Ирена взяла меня под защиту.

— Армин, ты же ничего не понял.

— Не глупей тебя, — отрезал он и прикусил трубку.

За последнее время я уже заметил, что их семейные размолвки становились все острее. Года два–три назад мы еще могли вполне откровенно поговорить в том числе и об их отношениях, а иногда даже делали это, проводя в беседах ночь напролет; теперь же по их взаимным колкостям или злым репликам мне оставалось лишь догадываться, как обстоят у них дела. Хотя с семьей у них пока все было вроде бы нормально, но иногда мне казалось, что Ирене постепенное превращение Армина в циничного обывателя, эдакого Гиппократа–гипокрита, претило и что мой друг теперь подумывает, не завести ли интрижку на стороне.

— Знаешь, Мартин, — Буки всем телом повернулся ко мне, как бы исключая Ирену из общего разговора. — Я просто не могу представить, чтобы концерн «Вольф» вел себя вроде шайки итальянских мафиози. Дело не в нравственных принципах, угрызений совести они не испытывают, а в чисто практических моментах. Такой гигантский концерн слишком инертен, чтобы реагировать так быстро и целенаправленно. Не говоря уж о другом: после Венизьё они не пойдут на скандал и не рискнут выпускать в Базеле, швейцарской химической столице, что–то такое, что может серьезно повредить окружающей среде. Я знаю этих людей, я участвовал в Берне в разработке одного научно–медицинского проекта. Они слишком солидны и чопорны, чтобы пойти на уголовщину.

— А дело Саккетти? — взволнованно возразила Ирена.

После того как этот итальянец не захотел поступаться своей совестью и разоблачил махинации концерна, началось методическое преследование, которое в конце концов довело Саккетти до самоубийства.

— Вот именно, — усмехнулся Буки. — Ведь и там концерн оказался юридически совершенно прав. Если служащий фирмы разглашает служебную тайну, то он подлежит наказанию как нарушитель законов нашей свободной рыночной экономики.

— Которую ты в свое время собирался упразднить, — сухо заметила Ирена.

Похоже, она задела моего приятеля за самое больное место — намекнув на его прежние салонно–коммунистические взгляды. Пожалуй, не стоило напоминать ему сейчас о высказываемых им раньше требованиях национализировать всю систему здравоохранения.

— Теория, мой друг, сера, — зло откликнулся Армин. — В принципе я и сейчас за это, но живем мы в совсем ином мире. И бессмысленно закрывать на это глаза. Ведь и тебе неплохо живется при таком укладе вещей.

Мне не хотелось участвовать в политических дискуссиях, поэтому я отодвинул стул.

— Можешь мне не верить, Буки, твое дело. Но сейчас я тебе представлю доказательство. Думаю, тебя убедит пленка с мертвым химиком. Ты врач, и симптомы тебе известны. Я тебе покажу, что этот человек умер не от черепной травмы, как это утверждается в официальном коммюнике концерна «Вольф».

Ирена аккуратно натянула мою куртку на плечики и повесила ее на стоячую бамбуковую вешалку в прихожей. Я сунул руку во внутренний карман. Я был так взволнован, что даже не испугался, когда карман оказался пустым. Почти машинально я пошарил в левом кармане. Пусто. Если не считать табачных крупинок, пусто.

Мне захотелось заплакать.

Пленка все–таки пропала.

Они своего добились.

Но когда? В «Короне» я повесил мокрую куртку на крючок так, чтобы она была у меня на глазах и чтобы я не терял ее из виду. («За сохранность вещей в гардеробе ответственности не несем!») И все–таки им удалось выкрасть пленку.

Телефон! Этот проклятый кофе со шнапсом. Он–то и усыпил мою бдительность. Когда я зашел в кабину, чтобы позвонить Буки, то не следил за курткой. В тот момент пленка, наверно, и исчезла. Стало быть, они сидели у меня на хвосте. Они знают, что я здесь. Я не сумел сбить их со следа. А я, идиот, понадеялся, что здесь, в другом городе, у моих друзей буду в безопасности. Безопасность? Где ее найти для меня? Не забыла ли Ирена закрыть входную дверь?

— Мартин, ты чего там застрял? — крикнула из столовой Ирена.

Да уж, Буки надо мной вдоволь посмеется, если я не смогу предъявить ему доказательств. Но если уж мне не верит мой лучший друг, то кто же мне тогда вообще поверит?

И тут я вдруг нащупал пленку в накладном кармане. Ну конечно! Ведь я сам переложил ее туда, вынув из конверта.

И вот я с надеждой протягиваю Буки две узких целлулоидных полосочки.

— Смотри, конец первой и начало второй пленки. — Он повертел пленки в руках. — И не залапай кадры, держи негатив за края.

Прищурив один глаз, Буки поднес вещественное доказательство к самому носу. Я включил верхний свет.

— Теперь видишь?

Ирена взяла вторую пленку и тоже принялась внимательно ее разглядывать. Буки сдался первым.

— Мне очень жаль, Мартин, но кадрик такой крохотный, что я ничего не могу разобрать.

И верно, для неспециалиста трудно увидеть что–либо в кадре размером тринадцать на семнадцать миллиметров, тем более в негативном изображении.

Рени, вздохнув, тоже пожала плечами.

— Нет, я тоже ничего не разберу.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо забормотал я. — Я и сам с большим удовольствием показал бы вам отпечатанные фотографии.

— Те, что у тебя украли сегодня утром? — спросил Буки.

Я кивнул.

— Гм. — Он выбил трубку в пепельницу. — Только не понимаю, почему они оставили тебе негативы.

— Они мне их не оставляли, я с ними сбежал.

— Вот то–то мне и подозрительно. Если уж концерн пускает в ход самые последние средства, чтобы устранить улики, если убивают человека и подстраивают взрыв в квартире, то почему дают тебе бежать с негативами?

Я перевел дух.

— Кажется, ты упрекаешь меня за то, что мне удалось скрыться?

Я почти с угрозой придвинулся к Буки.

— Отложи наконец свою трубку и погляди на меня. Сделай осмотр. Ты врач. Если тебе нужны объективные доказательства, обследуй меня. Я ведь надышался этой дряни, отравился ею. Ты можешь считать, что кровотечение из носа, насморк, кашель, одышка — лишь незначительные психосоматические расстройства. Пожалуйста. Но, возможно, тебя переубедит анализ крови. Так сделай его. Ведь шприц–то дома у тебя найдется?

— Мартин, первое, что я тебе пропишу, — десять миллиграмм «рестенала». У тебя просто истерика.

— А я–то считал тебя таким другом, о котором Тухольский писал, что если прийти к нему среди ночи и сказать: я еду сегодня в Америку и мне нужно три тысячи, то он поможет тебе без лишних вопросов. Мы знакомы почти двадцать лет. Я изменился, и ты изменился, но ведь мы остались друзьями. Я никогда не просил у тебя трех тысяч франков и теперь прошу лишь об элементарном обследовании. Я боюсь. Неужели тебе это не понятно? Только боюсь уже не взрывающихся обогревателей, а того, что сидит теперь в моем организме. Мне плевать, веришь ты мне или нет. Но я хочу от тебя маленькой дружеской услуги. Сделай анализ крови. Проверь ее в лаборатории. Посмотри, нет ли в ней отравляющих веществ. Если бы я боялся, что у меня рак, неужели ты мне и тогда бы отказал?

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Меня разбудило какое–то шарканье, раздававшееся через равные промежутки времени. Оно было негромким и слабо доносилось через обитое звуконепроницаемым материалом окошко, соединяющее столовую с кухней, но я никак не мог угадать его происхождение. При этом чувствовал себя страшно усталым, глаза у меня ломило.

Буки заставил меня подчиниться; правда, успокоительного укола он мне не сделал, но две таблетки «рестенала» я все–таки проглотил. Не удивительно, что у меня пересохло во рту, таково было легкое побочное действие этого транквилизатора. А перед тем мой друг принес–таки свой медицинский чемоданчик и взял кровь на анализ. «Раз уж это так важно для тебя», — недовольно пробормотал он и пообещал провести анализ крови в госпитальной лаборатории. У него было воскресное дежурство, поэтому уже в полвосьмого ему нужно было явиться на работу.

А сколько сейчас вообще было времени? Я никак не мог сообразить, куда положил часы. Сквозь щели ставней едва пробивался тусклый свет. Интересно, Буки уже ушел? Захватил ли он в скляночке «спутум», как по латыни именовалась «слюна», и заботливо вымытую Иреной бутылочку из–под одеколона с моей мочой? «Уж если делать обследование, то как полагается», — сказал Буки. Может, ему не хотелось делать анализы дома, в моем присутствии?

Когда я проснулся во второй раз, до меня донесся запах кофе. В комнате стало немного светлее. В ванной шумел душ. Я чувствовал себя гораздо свежее и добрее, чем спозаранок. И не удивительно — было уже половина двенадцатого! Я собирался позвонить Эйч–Ару и адвокату Габора, но сначала нужно принять душ. Ведь я уже полтора дня не вылезал из оранжевых пижамных штанов. Ирена постелила мне в маленькой столовой (она же детская в нормальных семьях), да еще укрыла теплым пледом, а поскольку топили тут изрядно, за ночь я здорово вспотел. Само собой разумеется, что плата за отопление не входила в квартплату, за это деньги взимались отдельно.

Я постучался в дверь ванной.

— Да–а, — послышался голос Рени, заглушаемый шумом воды.

Что это было — вопрос или позволение войти? К сожалению, туалет в этой квартире не был отдельным; за него в Цюрихе платят примерно столько же, сколько за постоянное место на автостоянке.

Я тихонько нажал на ручку и приоткрыл дверь.

— Можно войти? — проговорил я в вывалившиеся навстречу клубы пара.

— Да, — коротко раздалось в ответ.

Я испытывал некоторую неловкость. Ирена, вероятно, энергично растирала себя губкой за задернутой занавеской, струйки воды звонко ударяли в хлорвиниловую пленку; я даже опасался, что вода плеснет мне на затылок.

— Хорошо спал? — прокричала она.

— Мм, — промычал я, опершись рукой о бачок и не отрывая взгляда от зеленого запотевшего кафеля, которым была облицована стена. Вчера я тут послушно наполнил флакончик из–под одеколона, а теперь ничего не получалось. Наконец получилось, но тут крышка унитаза свалилась, громко хлопнула, я вздрогнул и дернулся, обрызгивая ее.

— Черт возьми! — выругался я.

Ирена отдернула занавеску и скорчилась от смеха.

— Ой, ой, — задыхалась она от смеха. — Она опять упала?

— Да, упала. Чего тут смешного. Свинство.

— Армин тоже ужасно злится. С тех пор как я обтянула крышку, она плохо держится.

— Ну да, тебе ведь это все равно.

Вдруг мы смущенно замолчали, будто я своей репликой намекнул на различие полов, и только сейчас сообразили, в какой оказались ситуации. Я никогда не видел Рени раздетой, даже в купальнике. Для меня она всегда была подругой Буки, потом его женой, так сказать, почти бесполым существом — хороший товарищ, интересный собеседник, человек с симпатичными мне чертами характера, но и со своими недостатками; во всяком случае, для меня она была неотделима от моего друга. И вот теперь я впервые посмотрел на нее как на женщину.

Груди у нее были поменьше, чем у Иды, к тому же широко расставлены — казалось, будто они слегка косят в разные стороны. И волосы, еще в хлопьях мыльной пены, были у нее темнее и гуще.

Мы глядели друг на друга с удивлением, почти с испугом.

Наверно, вид у меня был уморительным — приспущенные пижамные штаны на коротковатых ногах.

Первой молчание прервала Рени:

— Тебе надо под душ.

— Прямо сейчас?

— А почему нет?

Правда, ничего у нас толком не вышло. Под душем мы плескались, целовались, ласкались, потом вытирали друг друга и ужасно распалились, но когда оказались на широком супружеском ложе, то, вероятно, угрызения совести взяли верх, и мы вели себя как–то машинально. Словом, особенного удовольствия никто из нас не получил.

Повязка, которую Буки наложил мне на обожженное запястье, размокла еще под душем. Теперь мокрый размотавшийся бинт валялся на кровати.

Хорошо еще, что эта несчастная измена не отделила нас друг от друга настолько, что мы перестали разговаривать. Мы просто решили забыть об этом происшествии, словно ничего и не было; а в сущности ничего действительно и не было…

— А кофе, наверно, совсем остыл, — заметила Рени с ободряющим простодушием.

Я пробормотал что–то невнятное, так как голова у меня была занята предстоящими телефонными разговорами.

— Тебе еще надо позвонить твоему журналисту и адвокату, — сказала Рени. будто угадав мои мысли. Она все еще проявляла ко мне участие. И это приближало ее ко мне больше, чем если бы мы весь день занимались с нею любовью.

Эйч–Ар ответил сразу, но голос у него был смущенным.

— А, Мартин, привет! Как поживаешь!

Мне было не до правил приличия, поэтому я сразу перешел к делу.

— Слушай, Эйч–Ар, что со статьей?

Его ответ подтвердил: мои опасения не были напрасными.

— С какой статьей?

— Разве ты забыл, о чем мы говорили в четверг в «Старой мельнице»?

— Ах, это… — протянул он. — Видишь ли, тут все довольно сложно, такие дела быстро не делаются…

Не хотелось мне выслушивать его отговорки.

— Вы опубликуете то, что ты узнал о концерне «Вольф»?

— Да я не особенно много и разузнал…

— Я тебе помогу. Вчера ночью при загадочных обстоятельствах погиб человек, передавший информацию для ШАП, а разоблачительные материалы, бывшие при нем, исчезли. Вчера утром на меня было совершено покушение, и у меня тоже выкрали улики против концерна. Но, видно, для такой серьезной газеты, как «Нойе базлер цайтунг», все это кажется слишком авантюрным. Так переводись в отдел экономики и занимайся биржевыми курсами! Прощай, провинциальный Вальраф!

Я повесил трубку, не дожидаясь, что он скажет. Да и что мог поделать он, мелкая сошка? Недаром мой отец, говоря о нашей свободной печати, всегда вспоминал пословицу «Кто платит, тот и музыку заказывает». Бедный Эйч–Ар! Даже если бы у него в руках были достоверные факты, а также заключения экспертов и убедительные фотоматериалы, даже тогда он не смог бы опубликовать их в своей свободной газете, призванной обеспечивать свободу мнений, а на самом деле целиком зависящей от интересов базельских химических магнатов.

Я не рассчитывал застать кого–либо на месте в юридической конторе адвоката Габора, зато оправдалась моя надежда на телефонный автоответчик. Девичий голос, записанный на пленку, подробно объяснил мне, что адвокатское бюро на праздники будет закрыто, однако в неотложных случаях господину доктору можно звонить по такому–то телефону. Потом она дважды назвала тессинский номер компаньона, а затем номер самого Цукора в Санкт–Морице. Вероятно, дела у этого адвокатского бюро шли неплохо, если оба смогли обзавестись виллами для отдыха в столь шикарных местах. Надо бы и Буки лучше заняться юриспруденцией. Мне было неловко беспокоить господина доктора Цукора на его загородной вилле. Впрочем, для зимнего отдыха он мог вполне оставаться и в Цюрихе, ибо за ночь и тут прошел снег. Звук, разбудивший меня ранним утром, был шарканьем лопаты — один из прилежных жильцов соскребал снег с тротуара.

— Цукор слушает. — Голос у него был таким же зычным, как у Габора. Может, это особенность, присущая всем венгерским мужчинам?

Я многословно попросил извинения за то, что побеспокоил его во время отпуска, однако я был другом господина Месароша… Слышал ли он уже о его трагической кончине?

— Да, прискорбно, весьма прискорбно. Его жена уже сообщила мне об этом трагическом случае. Я дружил с ними обоими. Как ваша фамилия?

— Фогель, Мартин Фогель.

— Фогель, Мартин? Гм, что–то не припомню, чтобы Габор рассказывал мне о вас. Какой тяжелый удар для бедной Френи и обоих детей! Чем могу служить?

Телефонные консультации адвоката еще более дороги, чем домашние визиты врача, поэтому не удивительно, что он поспешил перейти от слов к делу. С одной стороны, я был рад, что он оказался не только адвокатом Габора, но и его другом, с другой стороны, меня смутила неделикатность Цукора. Я вкратце рассказал ему о визите Габора и спросил, где находится конверт с изобличающим концерн материалом, который был передан Цукору как другу и адвокату.

Доктор Цукор, после того как я закончил свой рассказ, выдержал довольно долгую паузу, затем откашлялся и сказал, причем уже гораздо тише, чем прежде:

— Гм, странно, звучит все это весьма таинственно и — с вашего позволения — не очень правдоподобно.

— Я сам понимаю это, господин Цукор, но если вы распечатаете письмо Габора, то вам многое станет ясно.

— Гм, в том–то и проблема. Никакого письма от Габора я не получал.

У меня перехватило дыхание.

— Не получали?

— Во всяком случае, не припомню. А когда оно послано?

Пришлось заняться подсчетами, все казалось уже таким давним. А ведь со смерти Габора минуло меньше тридцати шести часов.

— Вероятно, в четверг.

— Вот видите… — Его голос вновь сделался громким, даже торжествующим, будто он только что вырвал меня из когтей мстительного прокурора. — Значит, письмо доставлено вчера утром. Я им займусь.

— Когда? — осторожно поинтересовался я. — Для меня это очень срочное дело.

— Не беспокойтесь, господин Фогель. Вот что: завтра я попрошу кого–нибудь зайти в бюро, разыскать конверт и переслать его мне. Как только я с этим разберусь, то тут же свяжусь с вами. Куда вам позвонить?

Его неожиданная решительность и энергичность немного удивили меня. Мы еще вчера договорились с Буки, что на ближайшие несколько дней я поеду в пустующий дачный домик его родителей, так как здесь я все еще не чувствовал себя в полной безопасности.

Прикрыв трубку ладонью, я позвал Рени, чтобы спросить номер телефона в домике, который находился на берегу Фирвальдштетского озера в Беккенриде.

— 041 64 27 92? Да, спасибо, я записал, — подтвердил Цукор и вдруг добавил: — Долго ждать вам не придется. До скорого, господин Фогель.

Рени приготовила мне яичницу из двух яиц и двух ломтиков ветчины, чтобы я подкрепился на дорогу. Пока я поглощал этот запоздалый завтрак, втиснувшись за маленький столик между холодильником и стиральной машиной, из спальни послышался громкий смех. В дверях кухни появилась Рени с кальсонами, которые были велики мне по крайней мере на пару размеров.

— Это тебе, — давясь от смеха, сказала она, — чтобы не вздумал соблазнять беккенридских девушек.

— Боже мой, неужели ты не могла подарить супругу что–нибудь поизящнее?

— Для него главное — удобство. Кроме того, там будет действительно холодно.

— Ничего, я не из тех, кто «любит погорячей», [Намек на фильм «Некоторые любят погорячей» («В джазе только девушки») с участием Мерилин Монро.] — пробормотал я, отправляя в рот последний кусок ветчины. Буки предложил мне вчера позаимствовать у него немного белья для пребывания в родительском домике. Он даже предлагал мне свою машину, так как преследователям наверняка примелькался мой «опель». Никому не уступай свою жену, машину и авторучку, говаривал мой отец, когда я в годы ученичества, пока еще только овладевал профессией, просил у него машину…

Поскольку я опасался, что за входной дверью следят, то решил пройти через подвал и задний двор. Ирена вызвалась пойти вперед, чтобы посмотреть, все ли спокойно. Старенький «форд» Буки, огромный американский лимузин, подаренный ему родителями, стоял минутах в пяти ходьбы от дома, потому что найти место для парковки такой громадины всегда трудно.

Ирена выставила в коридор туго набитую дорожную сумку и вернулась на кухню.

— Надеюсь, галстуки мне в том захолустье не понадобятся? — спросил я, дожевывая яичницу.

— Не знаю, надолго ли ты там застрянешь. Армин получит результаты анализов не раньше, чем завтра к середине дня.

Отодвинув меня, она полезла в холодильник.

— Надо тебе захватить какой–нибудь еды. В Беккенриде у тебя будут только консервы.

Когда она протискивалась к холодильнику, я поймал полу ее халата, однако Рени отреагировала довольно холодно.

— Не глупи, Мартин, — она затянула поясок потуже. — Вот гляди, эту свиную шейку мне подарила одна пациентка. Поджаришь себе. Пока доберешься до места, она наверняка оттает.

Сначала мне было трудновато привыкнуть к автоматике, и моя левая нога то и дело нажимала на педаль вхолостую, но когда я выехал из города, то даже почувствовал вкус к такой езде. Да и когда нажимаешь на педаль газа, тоже чувствуешь разницу с «опелем». Тут работали восемь цилиндров со всеми их лошадиными силами, и я прямо–таки физически ощущал, как карбюратор поглощал дорогой бензин. Эту машину выпускали еще в те времена, когда на горючем не экономили.

Переодевшись в чересчур просторное, зато свежее белье моего друга, я осторожно вышел за Иреной на задний двор, оттуда по уже раскисшему снегу зашагал, то и дело оглядываясь по сторонам в поисках преследователей, к американскому лимузину цвета слоновой кости, если не считать нескольких ржавых пятен. Очистив стекла от снега, я сел в промерзшую кабину. Армин редко пользовался машиной зимой, поэтому мотор завелся лишь после нескольких попыток. Ирена предупредила меня также, что у них нет зимних покрышек.

Теперь мотор урчал, как сытая кошка, и, несмотря на ужасный сквозняк в салоне, я чувствовал себя довольно уютно в этом некогда шикарном авто. Заберусь на маленькую дачку у озера, знакомую мне по нескольким веселым летним праздникам, и буду себе спокойно дожидаться результатов анализов от Буки и звонка Цукора, думал я.

Хотя заметно потеплело, небо все еще было затянутым облаками. Перед Цугом пошел дождь. Дорога стала скользкой, как намыленная. Из–за летних покрышек и некоторой неуверенности в управлении «фордом» я не решился прибавить скорость, даже тогда, когда выехал на автостраду. Соответственно погодным условиям движение было не особенно интенсивным. Может, именно потому, что ехал я медленно, я обратил внимание на машину позади. Остальные водители обгоняли меня, а эта держалась в хвосте. Это был серый «ситроен». Вдруг я испугался. Неужели снова преследование? Но ведь от квартиры Буки до «форда» за мной никто не шел, в этом я готов был поклясться. Так почему же эта серая машина не отвязывается от меня уже с четверть часа?

Я слегка надавил правой ногой на педаль. Сто, сто десять — стрелка спидометра медленно ползла вверх. «Форд» запел, будто на такой скорости почувствовал себя гораздо лучше. Сто тридцать, для швейцарских автострад это предельно разрешенная скорость. «Ситроен» сначала уменьшился в размерах в зеркальце заднего вида, но затем стал вновь приближаться.

Тогда я нажал на газ изо всей силы. Машина как бы глубоко вздохнула, коробка передач сработала сначала назад, потом скорость стала расти. Сто пятьдесят, сто шестьдесят, я уже обошел машину, которая только что обогнала меня. Я увел «форд» на левую полосу. На отметке сто семьдесят стрелка спидометра остановилась. Если бы меня задержал сейчас полицейский патруль, то на штраф мне не хватило бы всей моей наличности; я забыл попросить Буки о «финансовой поддержке».

Я оглянулся назад. Серого «ситроена» как не бывало.

Однако скорость я сбросил лишь тогда, когда дорожный указатель предупредил о том, что скоростной участок автострады заканчивается. Наверно, своей недисциплинированностью я разозлил не одного отца семейства, привыкших подчиняться диктату правил уличного движения. «Форд» чуть–чуть завилял, когда я стал притормаживать. Надо использовать трюк с тормозами! Я обману своих преследователей за счет торможения, как это сделал со своими соперниками Марио Андретти у поворота на Монте–Карло.

Больше двух лет не был я в этом доме, но сразу же вспомнил его запах. Холодная пыль, легкая сырость, крепкий дух нелакированных сосновых досок, использованных для обшивки стен, — все это ударило мне в нос, едва я открыл тяжелую входную дверь. Включатель не сработал; ах да, верно, Рени предупредила меня, что сначала нужно включить рубильник и запустить бойлер в подвале. Когда в доме никто не живет (а это бывает довольно часто, так как отец Буки — человек занятой, он руководит научно–медицинскими исследованиями в одном из крупных базельских химических концернов), электрообогрев поддерживает тут минимальную температуру, достаточную для того, чтобы не замерз водопровод. Я поежился. Хорошо, что я обзавелся теплыми подштанниками моего приятеля, они мне весьма пригодятся.

Через железную решетку на окошечке входной двери в коридор с улицы проникала узкая полоска света. Когда я подъезжал к Люцерну, в разрыве туч блеснуло бледное февральское солнце. Выйдя из «форда», я удивился тому, что так сильно потеплело. Наверно, подул фён. Снег на заложенных через неравномерные промежутки ступеньках лесенки, ведущей к домику на берегу озера, стал пористым, однако наст был еще плотным, и я едва не поскользнулся на повороте тропинки у большого засохшего куста гортензий. Последняя часть пути до Беккенрида прошла без особых волнений, во всяком случае, я больше не видел в зеркальце серый «ситроен».

В доме было холодней, чем на улице.

Карманный фонарик, лежавший на вешалке у дверцы в подвал, светил совсем слабо. Фонарик был покрыт тонким слоем пыли. Я осторожно спустился в подвал, из которого мы таскали целыми корзинами бутылки с вином для наших пирушек. Жаль, что минуло это время веселых застолий, серьезных разговоров, перехлестывавших через край эмоций, робких ласк и поцелуев на лодочном причале. Пожалуй, с тех пор я уже никогда не разговаривал с Буки так искренне и откровенно, как той ночью, вернее, уже в занимающихся утренних сумерках того дня, когда он помирился с Иреной, а я дал отставку своей тогдашней подружке. Куда подевалась та способность к глубоким чувствам, к чистосердечнейшим признаниям, к действительному пониманию проблем другого человека?

Я включил рубильник электросети и бойлера; электрообогрев работал по отдельной схеме и никогда не отключался. Потом я достал со стеллажа покрытую пылью и паутиной бутылку вина — сегодня я выпью за счет конкурента нашего концерна «Вольф». Когда Буки откроет свою врачебную практику, он быстро сумеет пополнить отцовские запасы вина.

В камине большой гостиной на нижнем этаже я разжег огонь; поначалу камин ужасно задымил, но потом дыма стало меньше. Бегло осмотрев обе спальни на втором этаже, я решил ночевать внизу на диване, так как постели показались мне холодными и волглыми. Свиная шейка которую мне дала с собой Ирена, действительно уже оттаяла, но в камине еще не набралось хороших угольев, чтобы на решетке над угольным жаром зажарить шейку. Достав из дорожной сумки пакеты молока и завернутое в фольгу масло, я положил их в маленький холодильник марки «Пингвин», который своей симпатичной внешностью и маломощностью вполне соответствовал такому названию. Найдя несколько подзасохших или подвыдохшихся пряностей, я попытался изготовить нечто вроде приправы к мясу.

Я довольно быстро привык к тишине в доме и к мысли о том, что на всю округу совсем один, и уже чувствовал себя почти что Робинзоном, попавшим на необитаемый остров, где каждый шаг таит в себе новые открытия. Например, мне пришлось распахнуть дверцы всех шкафов в кухоньке, чтобы отыскать бутылку растительного масла под мойкой, рядом с коробками стирального порошка, — впрочем, поиски меня отнюдь не раздражали, ведь я никуда не спешил.

Сумерки опустились быстро. Из кухонного окна виднелись огромные бетонные опоры автострады перед лесом, по которой через несколько месяцев загрохочет нескончаемый поток автомашин между севером и югом, Неаполем и Гамбургом. Тогда прощай райский покой берегов этого швейцарского озера.

Когда порывы ветра стихали, воцарялось какое–то непривычное, пугающее меня молчание. Становилось так тихо, что казалось — слышно дыхание озера. Я включил радио, чтобы избавиться от чувства одиночества. Как было бы чудесно провести этот вечер с Идой. Мне ее не хватало. Вдруг я осознал, как тоскливо мне без нее. Сильно ли отдалила нас друг от друга наша размолвка, ссора? Как она сейчас себя чувствует?

Поленья в камине прогорели, распались на тлеющие уголья. Задул фён, мощные порывы ветра проникали в камин, взметали искорки. Я опустил решетку поближе к огню. Для такого большого куска мяса жара мне показалось маловато. Знать бы, где тут хранится древесный уголь. На наших праздниках об этом всегда заботился Буки. Придется принести дров; насколько я помнил, они лежали внизу, у лодочного сарая.

Ветер значительно усилился, он сотрясал ставни и стекла. От завываний из камина делалось жутковато. Вдруг послышался какой–то стук, гулкий в пустом доме. Я замер. Что это? Хлопнула входная дверь? Кто–то вошел в дом?

Оцепенев, я сидел в плетеном кресле перед камином и прислушивался к ночной темноте. Комната отражалась в больших окнах, выходящих на озеро. За этим тонким стеклом начиналась ночь, там бушевал шторм. Я осторожно привстал, однако кресло подо мной оглушительно скрипнуло. Потом я взял кочергу с подставки из кованого железа. Радио я включил негромко, там как раз передавали песню, занявшую одно из ведущих мест в последнем хит–параде, и исполнявшая ее группа вкалывала с таким энтузиазмом, что мешала мне прислушаться к другим звукам в доме.

Я рывком распахнул дверь гостиной и уставился в холодный коридор. Ключ торчал в замке входной двери; теперь я вспомнил, что запер ее. Тремя прыжками я подскочил к ней, чтобы убедиться в этом. Да, она была заперта. Я напряженно всматривался в маленькое дверное окошечко, но ничего не мог разглядеть, кроме белеющих гранитных ступенек дорожки.

Трах! Снова этот звук! Прямо у меня за спиной. Затаив дыхание, я так крепко стиснул кочергу, что ногти впились в мою ладонь. Звук послышался из кухни.

Полуоткрытая кухонная дверь слегка скрипнула, когда я осторожно отвел ее кочергой. Жаль, что у меня не было настоящего оружия. В полутьме матово белел маленький холодильник «Пингвин».

Кухня была пуста.

И тут я увидел, что так сильно стукнуло два раза. Одна из ставен высвободилась, и теперь ветер хлопал ею. А я, заячья душа, испугался такого пустяка, которым часто как приемом пользуются в фильмах ужаса. Ну и трус же ты, Мартин!

Когда открыл окно, в лицо мне дохнул удивительно теплый ветер. Лапы елей перед домом поднимались и опускались, будто деревья махали крыльями, собираясь взлететь. Я с большим трудом закрыл ставню, которая вырывалась у меня из пальцев под толчками ветра.

Вернувшись в гостиную, я налил себе рюмку отличного ячменного виски, бутылку которого нашел в баре, оборудованном отцом Буки в комоде. Сигнал фанфар по радио возвестил об исполнении песни, возглавившей хитпарад, — это был сентиментальный французский шлягер шестидесятых годов, который благодаря ловкой рекламе переживал вторую тиражную весну. Что ж, по крайней мере мне он нравился больше, чем оглушительная монотонность стиля «диско». Кажется, ты становишься сентиментален, Мартин! Едва послышалась мелодия сентиментальной песенки поры твоей юности, как на тебя нахлынули воспоминания и ты замираешь перед камином с рюмкой виски в руках, вспоминая о тех временах, когда еще не все девушки носили колготки. Salut, les copains! [Привет, друзья! (франц.)] Принеси–ка лучше дров!

Я слегка повернул лежавшую на решетке свиную шейку, съежившуюся от огня и ставшую похожей на толстую колбасу. Хоть приправа была у меня сухая как солома, но пахло от жареного мяса чертовски аппетитно. Когда я открыл дверь веранды, потянуло сквозняком, и в камине затрещали угольки; с берега озера доносился плеск волн о каменный парапет — вечерний концерт природы.

Выйдя на небольшой газон перед спуском к берегу, я вдохнул удивительно теплый для этого времени года воздух. Я с наслаждением вдыхал его вновь и вновь, не чувствуя ни колотья в груди, ни боли в горле. Воздух, в общем–то, ничем не пах, но, может быть, именно поэтому он казался мне таким вкусным. Ведь этот воздух не был отравлен ни выхлопными газами автомашин, ни сажей фабричных труб, ни выбросами химических заводов.

Я осторожно спустился по каменным ступеням к лодочному сараю. Свет из окон гостиной сюда не доходил. На краю дорожки вокруг пожухлых пучков травы оставались лишь жалкие язычки снега. Фён основательно порасчистил его.

Лодочным сараем здесь служила прочная постройка в деревенском стиле начала века с резными украшениями. Отец Буки купил этот клочок земли вскоре после войны, когда здешним крестьянам новенький «мерседес» или стиральная машина казались нужнее, чем убереженный в кризисные годы родной надел.

У стены сарая лежал, защищенный от дождя большим навесом, продолжающим крышу, изрядный запас дров. Сюда плеск озера доносился с впечатляющей силой. Каждый раз, когда о береговой парапет разбивалась особенно мощная волна, земля слегка вздрагивала. Вода жадно лизала деревянный лодочный пирс, будто хотела смыть с него одну доску за другой.

Едва я положил второе полено на согнутую правую руку, как сзади послышался шорох. Я тотчас обернулся, но уже не успел уклониться от оглушившего меня удара по голове. В черепе у меня что–то взорвалось, резкая боль пронзила насквозь все мое тело, потом затянутое облаками небо поплыло у меня перед глазами, и я упал.

Очнулся я оттого, что с ноги у меня слетел ботинок.

Сама нога тоже за что–то зацепилась, кто–то высвободил ее и потащил меня дальше. Человек волок меня, обхватив под мышками. Он тяжело пыхтел, и я чувствовал затылком его горячее дыхание.

Он хочет меня убить!

Неожиданно эта мысль стала для меня совершенно отчетливой. Я не испытывал страха и думал только об одном: он хочет меня убить! Тут я перестал думать и среагировал совершенно инстинктивно. Резким рывком я вывернулся и вцепился в противника. Тот от неожиданности споткнулся и рухнул на спину.

Какое–то мгновение мы лежали неподвижно на досках лодочного причала. Затем оказавшийся подо мной мужчина начал отчаянно отбиваться. Он изо всех сил ткнул меня кулаком за ухо, как раз в то самое место, куда пришелся первый удар. Меня снова пронзила такая боль, словно череп треснул. Я громко вскрикнул, но не ослабил хватки — наоборот, мои руки от этого удара еще судорожнее вцепились в горло противника. Пальцы глубоко впились в рыхлую шею. Человек подо мной захрипел. Каким–то чудовищным усилием он выгнулся, вскинул ногу и перевалился через меня. Мы оба упали в воду.

Она была ледяной.

Падая, я оказался под моим противником и наглотался воды, но, к счастью, большая волна подняла нас наверх. В том месте было неглубоко, примерно по грудь, но дно было скользким, поэтому я с трудом удержался на ногах и едва не упал. Я все еще стискивал горло незнакомца, несмотря на то, что он продолжал колотить меня по затылку. Откашливаясь, я выплюнул воду ему в лицо. Волны мотали нас, будто стараясь разнять. Левой рукой человек попытался сломать мой мизинец, но тут на нас обрушился новый вал. Я потерял под ногами дно, но оказался над противником.

Он громко захлебнулся, постарался высунуть голову из воды, но я придавил ее вниз.

Теперь я лежал на воде, погрузив в нее руки, стиснувшие горло моего убийцы, сам же я силился держать голову выше, над пахнущими илом волнами. Одежда облепила меня, словно заледеневшая глина, тянула меня вниз.

Медленно, то и дело клонясь в стороны, мы постепенно выпрямились. Мой противник оттолкнулся от скользкого дна, широко открытым ртом глотнул воздуха, но тут же потерял равновесие и вновь скрылся под водой.

Мне удалось упереться одной ногой о сваю лодочного причала, а другой об обломок камня. Из последних сил я сунул голову убийцы под воду и так стиснул его горло что у меня потекли из глаз слезы.

Не знаю, сколько я так стоял, сгибаясь под ударами волн, захлебываясь, отплевываясь и жадно глотая воздух.

Человек больше не шевелился. Его обмякшее тело тыкалось, покачиваемое волнами, мне в ноги.

Я с большим трудом разжал пальцы. Дрожа всем телом, прислонился к свае причала. Следующая волна подняла на поверхность мою жертву. Лишь теперь в отсвете яйцеобразной луны, просочившемся через разрыв в облаках и отразившемся на воде, я узнал этого человека.

Гуэр!

Я утопил курчавого толстяка из базельской прокуратуры, который допрашивал меня в кабинете Феша.

Я убил его!

Неожиданно меня затрясло так, что зубы громко заклацали.

Голова у меня раскалывалась — скорее всего, от первого удара Гуэра.

Зачем он приехал сюда? Как он меня разыскал?

И почему он, представитель государственных правоохранительных органов, решил убрать меня?

Тысячи предположений, самых несообразных и фантастических, крутились у меня в голове, пока я выбирался от сваи к свае на берег.

Я неуклюже вылез на цементный фундамент причала. Потом я лежал на бетонных плитах, покрытых мхом и водорослями, и пялился в ночное небо, по которому тянулись обрывки белых облаков. Шум пенящегося озера больно отдавался в моем черепе, в том месте, где меня оглушил Гуэр.

Я выпрямился, но оскользнулся, ударился о бетонную ступеньку и прикусил себе язык. Эта боль подействовала на меня отрезвляюще. Я почувствовал, до чего замерз.

Еще раз обернувшись, я мельком глянул на озеро, где на волнах покачивался мертвый Гуэр, потом на карачках полез по тропинке к дому. Там наверху, откуда струился желтый свет, меня ждало тепло.

Наверно, удар Гуэра повредил мне мозги, ибо у меня явно начались галлюцинации.

В плетеном кресле перед камином мне померещился Виктор.

Весь промокший насквозь, я прислонился к дверному косяку и закрыл глаза.

Когда я их открыл, человек все еще оставался сидеть в кресле.

Я хотел закричать, но из моей глотки вырвался только тихий хрип. На этот звук человек обернулся и с удивлением поглядел на меня. Это был Виктор! Мой начальник, мой шеф!

— Боже мой, Мартин, ну и вид у тебя!

Он поднялся; одет он был не так, как обычно ходил на службу, а в поношенные голубые джинсы и просторный свитер. Его глаза за толстыми стеклами очков глядели на меня вопросительно и озабоченно.

Когда я съехал по косяку на пол, он бросился ко мне и подхватил под мышки.

— Что случилось? Ты что, купаться надумал?

Его валлисский выговор показался мне на удивление приятным.

Я зарыдал.

Ничего не мог с собой поделать. Хоть я и стыдился, но громко всхлипывал и не сдерживал слез. Виктор, слегка придерживая, усадил меня на пол, потом закрыл дверь на террасу. Затем он опустился передо мной на колени. Довольно долго он молчал, не трогая меня, и только смотрел. Сквозь пелену слез он был похож на преданного пса, который хотя и чувствует горе хозяина, но не может его понять.

— Тебе надо переодеться, Мартин, — сказал он наконец, — иначе ты простудишься.

Я принял ванну, но не такую горячую, как хотелось бы, потому что бойлер еще не разработался как следует, потом я растерся полотенцем, которое висело тут же и, казалось, хранило запах прежних владельцев. Головная боль не утихла, тем не менее мне уже легче было собраться с мыслями. Виктор принес мне электрофен, но я решил им не пользоваться, так как мокрые волосы бодрили меня.

Как же, черт возьми, Виктор разыскал меня в этом затерянном доме? И зачем? Гуэр наверняка преследовал меня от самого Цюриха. Но Виктор? Какие цели кроются за этим визитом? Знает ли он что–нибудь о схватке на берегу озера? Докрасна растирая спину, я попытался нащупать ниточку этого запутанного клубка. Однако ничего толкового у меня не вышло. У меня перед глазами все время плавал труп.

Виктор все еще сидел перед камином, глядя на решетку, на которой лежало уже обуглившееся мясо. Когда он увидел меня в слишком широких и длинных тренировочных штанах, найденных в одной из верхних спален, его мрачное лицо прояснилось, он даже усмехнулся.

— Мартин, ты похож на привидение из старого замка.

Мне было не до смеха. Встав перед своим начальником, я зло взглянул на него:

— Зачем ты здесь?

Пожалуй, из–за спадающих штанов вид у меня был довольно нелепым.

Виктор никогда не ходил вокруг да около, не упорствовал и в ошибочных решениях, что шло ему на пользу и создавало репутацию молодого, энергичного руководителя, однако сейчас он медлил, не зная, с чего начать.

— Мясо твое можно выкинуть, — заметил он, показав глазами на обуглившуюся свиную шейку. — Есть хочешь?

— Нет, не хочу, — солгал я, хотя после запоздалого завтрака с Рени у меня во рту не было ни крошки.

— Зато я хочу, — сухо сказал Виктор, поднялся с кресла и широкой мягкой походкой горца направился к кухне.

Молча открыл сначала холодильник, потом осмотрел один за другим сосновые ящички. Результатом его поисков стали коробка спагетти, банка шампиньонов и банка соуса к спагетти.

— Где консервный нож? Поставь–ка кастрюлю с водой на огонь!

Я неподвижно стоял в дверях. Виктор и здесь взял руководство в свои руки, он говорил вежливо, но твердо.

— Хватит командовать. Мы не на службе.

Виктор задвинул ящик, в котором нашел консервный нож, и посмотрел на меня серьезно, даже как–то просительно. В своих очках с толстыми стеклами он и впрямь походил на лягушку.

— Зачем ты здесь? — повторил я.

Больше я не позволю Виктору провести себя, а уж тем более запугать. Теперь этому конец! Гуэр пытался меня устранить и вот плавает мертвый в озере. Пусть Виктор спортивен и хорошо тренирован, но и ему меня не одолеть.

Коротким, резким ударом он вогнал в банку старомодный консервный нож. Открывая банку энергичными, точными движениями руки, Виктор медленно заговорил; при этом слова он подбирал очень тщательно.

— Я понимаю, ты удивляешься, что я здесь тебя нашел. Конечно, это связано… с происшествиями у нас на работе. Кое–кто в концерне начал сомневаться в твоей лояльности… Слушай, а лука у тебя нет?

Виктор достал из шкафчика кастрюлю, плеснул туда оливкового масла и поставил на плиту. При этом он всячески избегал глядеть на меня.

— Разумеется, официальное коммюнике не дало полной информации, в нем не сообщено о некоторых подробностях аварии на объекте номер 71. Я и сам это понимаю. Ведь я знал пострадавшего, даже очень хорошо знал. Мы с Джаном жили вместе в зарненском интернате. Он мне еще несколько недель тому назад сказал, что в его экспериментах есть довольно щекотливые моменты. — Виктор опустил в кастрюлю деревянную ложку, чтобы проверить, разогрелось ли масло. — И вот теперь ты начинаешь распространять слухи, чернить наш концерн, передаешь документы этим политическим бандитам… Нет, Мартин, такого я от тебя не ожидал.

Он высыпал шампиньоны в сразу же закипевшее масло.

Неожиданно Виктор показался мне каким–то совсем чужим.

Он сросся с фирмой, достиг в ней некоторых высот и теперь надеялся на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Ох уж эти карьеристы! Всю жизнь лезут вверх, обдирают себе в кровь руки и колени, карабкаются по почти отвесной стене на те высоты, куда члены административного совета высаживаются из вертолета. А когда кто–нибудь из этих скалолазов выбивается из сил или совершает какую–нибудь оплошность или необдуманный шаг вроде моего, его соперник перерезает веревку, и неудачник летит в пропасть, и жалкий труп его валяется на ее дне, как лежал скорчившийся Кавизель на грязном полу туалета…

Разогревающийся кетчуп наполнил кухню кисловатым запахом, от которого я вновь раскашлялся. Тысячи коготков раздирали мне горло, я жадно глотал ртом воздух.

— Вот видишь, ты все–таки простудился, — сказал Виктор по–отечески заботливо.

Я разъяренно глянул на него сквозь слезы.

— Простудился? Не болтай ерунды. Ты прекрасно знаешь, чего я наглотался на объекте номер 71. И твой друг Джан погиб от этого же, от ДБФ, а не от того, что ему проломило череп. Скажи же мне наконец, зачем ты сюда пожаловал? Ведь не только же затем, чтобы сварить спагетти?

Но Виктор не собирался выходить из себя.

— Я хочу тебе помочь, — спокойно ответил он.

— Ах, как это мило. И поэтому ты едешь сюда, готовишь мне ужин? За все четыре, нет, пять лет нашего знакомства ты еще ни разу не проявлял такой трогательной заботы обо мне.

Опершись о плиту, Виктор задумчиво и почти грустно посмотрел на меня.

— Мартин, почему ты все так усложняешь?

— Потому что козыри у меня на руках, вот почему. А ну, выкладывай: ведь тебя послал Феш. Верно?

Опустив разливательную ложку, он прислонился к мойке.

От пара у него заслезились глаза, к тому же он вспотел. Его темные, уже редеющие впереди волосы слиплись на лбу. Ах, с каким удовольствием я проломил бы чугунной сковородкой его валлисский череп.

Медленно и уже не так самоуверенно он начал:

— Да… он попросил меня съездить сюда. Ты ведь принялся все разнюхивать, и даже то, что тебе не положено. К тому же, в конце концов, я твой начальник…

— Это отговорки. Откуда ты узнал про этот дом? Буки проболтался?

— Буки?

Удивление Виктора показалось мне не наигранным. Промелькнувшее в моей голове подозрение, что Рени покаялась моему школьному другу в своей, пусть несерьезной, измене, а Буки отомстил тем, что выдал мое прибежище, не подтвердилось. Откуда же Виктор узнал о нем?

— Значит, Гуэр дал тебе этот адрес?

— Гуэр?

— Ну да, тот тип из прокуратуры, который допрашивал меня вместе с Фешем.

Виктор громко хохотнул.

— Ах, этот толстяк из Цюриха. Он просто частный детектив, который время от времени выполняет кое–какие поручения фирмы.

Гуэр — примитивный сыщик? А я, идиот, не догадался. Обыкновенный «горилла», который сначала рыскал у меня на квартире, потом подстроил взрыв газовой колонки и, наконец, напал на меня у озера.

Виктор вклинился в вихрь моих мыслей.

— Мартин, я хочу поговорить с тобой откровенно, и, надеюсь, ты это оценишь. Фешу позвонил сегодня какой–то адвокат и сообщил о твоих подозрениях. Некую загадочную роль тут играл и еще один химик с нашей фирмы. Мы разыскали этот дом по номеру телефона, который ты дал этому адвокату. Вот Феш и попросил меня побеседовать с тобой, чтобы… чтобы образумить.

Доктор Цукор — друг Габора, который так ему доверял! Мне же Цукор сказал, что якобы не получил письмо от Габора. Этот крючкотвор из зимней резиденции в Санкт–Морице предал погибшего товарища и обманул меня. Я почувствовал, что земля уходит у меня из–под ног.

Я остался один.

Эйч–Ар не сможет опубликовать статью, Буки мне не верит, Габор мертв, а его адвокат продался химическому концерну.

Стоя у кухонной двери, я невольно втянул голову в плечи. Значит, бороться не стоило? Все равно никому не справиться с концерном «Вольф». Он всегда докажет свою правоту, на его стороне право сильного.

Куда деваться с моими снимками? Ведь ни одна газета в этой стране не решится их опубликовать. Разве что какое–нибудь никем всерьез не принимаемое изданьице внепарламентской оппозиции? Да и то лишь в том случае, если ее активисты не заняты яростной борьбой с социал–демократами, скажем, за место в производственном совете.

Виктор подлил красного вина в кетчуп.

— Уверяю тебя, Мартин, если бы ты образумился, всем это пошло бы только на пользу. Вода закипела?

Я поднял крышку кастрюли, оттуда поднялось облако пара. Виктор бросил щепотку соли и плеснул масла в кипяток.

— Видишь ли, Феш через три года уходит на пенсию. У меня хорошие шансы стать его преемником. Тогда в моем отделе для нашей группы понадобится новый руководитель. У тебя немалый практический опыт, да и фирму ты уже знаешь. Тебе немножко не хватает организаторских способностей, но это дело наживное. Подай–ка спагетти!

Я протянул ему коробку.

Мое сопротивление было сломлено, но злость распирала меня. До сих пор Виктор хоть и являлся моим начальником, однако он всегда был мне понятен, даже симпатичен. Понятным было в его положении и то, что он гнул шею перед тем, кто наверху, пинал тех, кто внизу, понятной была необходимость непопулярных в группе решений, понятны его колебания между строгостью и великодушием, его склонность к интригам, хотя все это осложняло работу под его началом.

А теперь он стал мне глубоко противен.

— Через две недели ты полетишь с Эдди в Верхнюю Вольту на киносъемки. Это я сумел тебе устроить. Теперь у тебя есть возможность укрепить свое положение в концерне, обеспечить перспективы. Неужели ты все поставишь на карту? Ради чего? Ради сомнительного удовольствия доставить фирме кое–какие неприятности, если это вообще у тебя получится? Тебя уволят, подадут на тебя в суд за разглашение служебной тайны, потребуют возместить ущерб и прочее и прочее. — Он помешал деревянной ложкой спагетти. — Неужели тебя прельщает роль малыша Давида?

Как я его ненавидел!!

Он предал своего товарища Джана. Предал друга юности только для того, чтобы подняться на одну ступеньку повыше. А теперь он пытается задурить голову мне, открыто заявляя, что если я посодействую его продвижению, то и сам смогу кое–чего достичь. Нужно только держать язык за зубами.

Ну и сволочь!

— Подай мне, пожалуйста, дуршлаг.

И снова облако пара поплыло по маленькой кухоньке, когда Виктор вывалил спагетти из кастрюли. Я прижался спиной к косяку, словно это единственное, что могло обезопасить мои тылы.

— Виктор! Я никогда не пойду на подобную сделку.

Он выключил плиту, опрокинул спагетти обратно в кастрюлю.

Потом сказал медленно, не поднимая на меня глаз:

— Думаю, пойдешь. После того, как ты убил Гуэра, ты целиком зависишь от поддержки фирмы. Садись, Мартин, а то спагетти остынут.

Мы ели спагетти за большим обеденным столом в стиле псевдоренессанс. Виктор приготовил их по–своему, да и сымпровизированный соус удался ему на славу. Я энергично работал вилкой. Аппетит у меня вовсе не пропал, наоборот, я ел с большим удовольствием. С тех пор как мне стало ясно, что выхода у меня нет, я даже почувствовал какое–то облегчение.

Завтра утром мы вместе отправимся к доктору Фешу, я отдам ему свои материалы — я отнюдь не спешил сообщать Виктору, что они состоят всего из двух негативов; затем подпишу показания о том, как Габор якобы сильно напился у меня, и так далее и тому подобное. Шеф тщательно подготовил мою капитуляцию. А в благодарность фирма окажет мне поддержку, когда будут расследоваться обстоятельства смерти Гуэра.

Виктор обещал свою помощь. Он видел нашу схватку сверху. По его словам, Гуэр действовал самовольно. Ему было поручено лишь следить за домом, чтобы установить, не собираюсь ли я связаться по телефону с другими «сообщниками» — Виктор долго подбирал подходящее слово.

— Но ты понимаешь, что Гуэр хотел меня убить?

— Что за глупость, Мартин! — Виктор рассмеялся громко и весело. — Тебе мерещатся всякие ужасы. Возможно, он решил припугнуть тебя, но, во всяком случае, не… Ведь мертвым ты бы не отдал нам документы.

Я чуть ли не наслаждался чудовищностью этой ситуации. Вот я сижу со своим шефом в чужом доме, преспокойно ужинаю и как ни в чем не бывало болтаю с ним об убийстве; тем временем в озере плавает жертва, а собеседник рассудительно объясняет мне, почему не вмешался в схватку, которая шла не на жизнь, а на смерть. Да, хитер был Виктор, умен, расчетлив, потому и оказался победителем. Пусть делает карьеру, а я стану его преемником…

Когда я принес из подвала вторую бутылку вина, Виктор стоял перед камином и дул на угли, на которые он положил новые поленья. Ветер стих, в большой комнате стало тепло и уютно. Виктор шуровал кочергой в золе, и тут мне нестерпимо захотелось трахнуть его бутылкой по голове и спихнуть в камин.

У меня под ногами скрипнула половица, Виктор обернулся.

На его широком лице появилась глуповатая, самодовольная улыбка. Он смотрел, как первые язычки пламени принялись лизать поленья.

— Неплохой домишко… Чей он?

Оставив вопрос без ответа, я откупорил бутылку.

Мой шеф опять сел в плетеное кресло и вытянул ноги.

— А ты знаешь всю эту историю? — спросил я, разливая вино.

Жаль, что я не увидел в подвале какого–нибудь быстродействующего крысиного яда или другой отравы.

— Какую историю?

— Ну, все, что случилось с прошлого вторника.

— Нет, мне известно не так уж много. А меня это и не интересует. Я не хочу знать лишнего.

— Но я хочу, чтобы ты обо всем узнал, Виктор. Может, тогда ты с меньшим цинизмом станешь думать о тех преступлениях, которые творит наша фирма. Ведь и с тобой могло случиться то же самое, что случилось со мной или с твоим другом Джаном. В Базеле производится сильное отравляющее вещество, достаточно нажать не на ту кнопку, и все эта отрава уйдет в атмосферу. Кто может гарантировать, что в следующий раз не будет отравлен целый город, что не погибнем мы все?

— Не ломай себе над этим голову! — Виктор бросил на меня пронзительный взгляд сквозь толстые стекла своих очков. — Даже если бы ты был прав и мог доказать свою правоту, все равно бессмысленно разыгрывать из себя нового Михаэля Кольхааса. Я договорился о выгодной для тебя сделке. Завтра мы едем к Фешу, ты отдашь документы и забудешь о том, что произошло. А через три года возглавишь нашу группу. И давай закончим разговоры на эту тему. Между прочим, я попросил Урси, чтобы она зарезервировала нам два места у «Башмачников».

Боже мой! Ведь через несколько часов начнется Базельский карнавал — как всегда, в четыре утра. И на три карнавальных дня весь город превратится в сумасшедший дом. В «Цехе башмачников» любили выступать исполнители народных куплетов. Наверняка там будут выступать и Эдди с Вернером.

Какой далекой стала от меня та жизнь.

Я болен. В моих жилах течет яд — БДФ–4 из лаборатории объекта номер 71. Может, у Буки уже готовы анализы? А вдруг окажется, что мой случай безнадежен? Виктор же приглашает меня развлечься в переполненную, продымленную пивнушку, где базельцы в маскарадных костюмах будут петь нескладные куплеты на злобу дня, зубоскаля о том, против чего они не решаются протестовать.

— Слушай, Мартин. Тут не найдется чего–нибудь, чтобы скоротать время? Я совсем не устал.

Я тоже не чувствовал усталости, вернее, больше не чувствовал. Я находился в состоянии какой–то почти ненормальной, особой бодрости, которая наступает, когда преодолеваешь крайнюю усталость.

В ящике высоченного буфета с точеными колонками и резными львиными головами Виктор нашел шахматную доску и коробку с фигурами.

— Ну, как ты считаешь, Вернер тебя достаточно натренировал?

Его улыбка не могла скрыть удовольствия, которое он испытывал от того, что как бы между прочим дал мне понять: ему известно, что мы с Вернером частенько затягиваем обеденный перерыв, когда играем в шахматы. Мелкая у Виктора натура, таким он всегда и останется.

Я ободряюще кивнул ему:

— J'adoube. [Я поправляю (франц.).]

Потом поправил ферзя.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Пожалуй, никогда еще не играл я так здорово. Я построил почти непробиваемую защиту и одновременно целенаправленными выпадами помешал противнику развить его фигуры. Лишь через час мы обменялись двумя пешками, и я значительно улучшил свою позицию. Белые фигуры Виктора мешали сами себе.

Ветер успокоился, тишину большой гостиной нарушало лишь время от времени потрескивание огня.

Виктор защищался отчаянно и упорно, однако не смог сдержать моего натиска. Я знал, что по крайней мере в этой борьбе одержу верх.

В остальном же я был у него в руках. Он был свидетелем моей схватки с Гуэром и мог дать либо оправдывающие, либо обвиняющие меня показания. Интересно, как при этом он охарактеризует собственную роль?

— Тебе повезло, что тут нет шахматных часов, — проворчал недовольным голосом Виктор. — Ты давно просрочил бы время.

Он нетерпеливо мигал своими лягушачьими глазами.

А ведь он был единственным свидетелем, который мог что–то сказать о смерти Гуэра. Кто вообще знал о том, что Виктор был здесь? Феш, который послал его сюда? Любовница? Она скорее подумает, что Виктор у какой–нибудь другой женщины. Конечно, многое знал Гуэр. Но он мертв, лежит сейчас в озере. Кроме Виктора, никто не сможет утверждать, что это было убийством. И вообще, почему я говорю об убийстве? Ведь я защищался, шишка на затылке лучшее тому подтверждение. Нечего было тут Гуэру делать. Он действовал как бандит, и я отбивал его нападение.

— Ходи же, Мартин!

Около половины четвертого Виктор сдался.

— О'кей, ты победил.

Моя пешка становилась через два хода ферзем, и Виктор уже никак не мог остановить ее.

Он не подавал вида, что расстроен проигрышем, однако выглядел усталым. Его редеющие волосы растрепались и свисли на лоб. Кряхтя, он поднялся с кресла.

— Пожалуй, мне стоит пойти под душ.

— Прими лучше ванну, а то все забрызгаешь — у них тут нет занавески.

Я открыл дверь на террасу, чтобы проветрить продымленную гостиную.

Я не только выпил многовато вина, но и чересчур накурился во время игры, несмотря на свой кашель. Теперь у меня опять стоял ком в горле.

Ночной воздух был холодным и каким–то пряным. Над озером лежала тоненькая полоска тумана; казалось, будто вода вспотела.

Тела Гуэра видно не было. Я услышал, как Виктор щелкает кнопками телевизора.

— По–моему, сегодня по телевизору собирались показать прямую трансляцию с карнавала, — пробормотал он. — Позови меня, когда начнется передача.

Я тоже прочитал об этом у Буки в телевизионной программе. Швейцарское телевидение специально приобрело высокочувствительные цветные съемочные камеры и в качестве эксперимента решило транслировать начало карнавала без искусственного освещения. Фотографы в таких случаях тоже не работают с блицем, чтобы не портить общую атмосферу. Мне было интересно, сработают ли телекамеры при неярком свете уличных фонарей.

Виктор стянул через голову «водолазку». Он был действительно весьма мускулист, как мне однажды о том поведала восторженная Бет. У двери гостиной Виктор обернулся.

— Между прочим, Мартин, бежать бессмысленно. Негативы уже там. — Он указал рукой на камин. — Я нашел их в твоей куртке, пока ты возился с Гуэром.

— И ты… ты… — Я задохнулся.

— Я сжег их, ясное дело. Тем меньше у тебя будет возможностей наделать глупостей.

Бросившись к камину, я голыми руками полез в золу. Остальные угольки еще тлели, я обжигал себе пальцы, но ничего не чувствовал. Он врет, этого не может быть!

Но Виктор сказал правду, вот он — полусгоревший, полуоплавившийся комочек пленки.

Я вскочил и кинулся мимо Виктора в коридор, где висела куртка. Грязными руками я перерыл все карманы. Негативов там не было!

Виктор осторожно отодвинул меня, чтобы пройти в ванную.

— J'adoube, — пробормотал он.

Скотина! Хитрый, изолгавшийся, грязный скот! Он бы хладнокровно позволил Гуэру убить меня, лишь бы уничтожить компрометирующий материал. Все для фирмы, все для карьеры!

Он бы не задумываясь пожертвовал мною ради собственной выгоды. Этот тренированный стайер, теннисист, соблазнитель секретарш из горного Валлиса, был здоров телесно, но прогнил душой, как придворный льстец времен барокко.

На экране телевизора цветные полосы сменились объявлением о том, что без десяти четыре начнется прямая трансляция. Только Виктору ее уже не увидеть, Его необходимо убрать! Он единственный знал, что негативы уничтожены. А без них я целиком во власти концерна «Вольф». Со мной не захотят даже разговаривать.

Зря Виктор уничтожил негативы. Теперь он не оставил иного выбора, кроме выбора средств. О том, что он был у меня в доме, известно; кроме того, он оставил здесь множество следов, словно пес, который метит каждый угол.

Все должно выглядеть как несчастный случай. Иначе мне из этой истории не выпутаться.

Может, попробовать ударить его так, чтобы он потерял сознание, и бросить в озеро? Два утопленника, оба со следами борьбы. Напрашивается предположение, что они убили друг друга. Или столкнуть его в машине с недостроенного виадука? Потом я скажу, что он приезжал, разговаривал со мной и уехал подвыпившим. На выезде к автостраде он, дескать, свернул не туда, не заметил предупреждающего указателя… Нет, в Швейцарии так огораживают стройплощадки, что туда даже на танке и мертвецки пьяным не заедешь. А если попробовать дорогу на Эмметтен? Там есть очень опасные повороты, я помнил их по совместным поездкам с Буки. С такого поворота легко вылететь — машина переворачивается, падает с отвесного склона вниз, прямо в озеро, эту черную, глубокую ямину.

Да, пусть это будет «несчастный случай», как и с моим другом Габором.

Но сначала нужно лишить Виктора возможности сопротивляться, нужно ударить его, чтобы он потерял сознание.

Виктор неплотно закрыл дверь ванной, поэтому оттуда доносился плеск воды, который я слышал вместе с тихим шорохом включенного телевизора.

Я направился к камину, чтобы взять кочергу.

И тут я увидел электрический фен.

Теперь я знал, как убрать Виктора.

Он принес мне фен, когда я принимал ванну. Но я им не воспользовался. На фене остались отпечатки его пальцев.

Вытащив из кармана платок, я аккуратно обернул им фен.

В этот момент заговорила телевизионная дикторша, и я испуганно обернулся, словно меня застигли с поличным на месте преступления.

— Через несколько минут, дорогие телезрители, в Базеле начнется событие, которого все энтузиасты карнавала ждут триста шестьдесят два дня в году. — Эти слова в ее устах прозвучали довольно странно, так как она говорила на восточношвейцарском диалекте. — Впервые швейцарское телевидение проведет прямую трансляцию для тех, кто ради этого события не ложился спать… — Заговорщицкий взгляд в телекамеру. — Или уже проснулся.

Почти с усилием я оторвал взгляд от дамы со слишком аккуратной для этого времени суток прической.

Вот он — шанс!

Никаких угрызений совести! Do it! [Сделай это! (англ.)]

Вторая бутылка вина ударила мне в голову, меня бросило в жар. Под шишкой, оставленной Гуэром, стучала кровь.

Виктор едва взглянул на меня, когда я открыл дверь. Стоя на коленях, он намыливал подмышки.

Я аккуратно воткнул вилку фена в штепсель. Намыливаясь, Виктор поворачивал передо мной атлетическое, все еще загорелое тело, будто желая продемонстрировать мне свое превосходство.

Я включил фен.

Виктор взглянул на меня; что–то в моем лице насторожило его. Он открыл рот, протянул руку, глаза его, без очков уже не похожие на лягушачьи, расширились — их выражение было не столько испуганным, сколько просительным…

Я бросил громко гудящий фен в ванну.

Все произошло одновременно.

Вопль Виктора, треск, синяя короткая вспышка. Потом воцарилась тьма и жуткая тишина, слышался лишь плеск воды, которая не могла успокоиться от упавшего в нее тела.

Во всем доме ток отключился. У меня перед глазами стояла черная бесконечность. Дикторша, фен — все разом смолкло. Я все еще оставался в ванной с человеком, которого только что убил.

Мои глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Мне все еще мерещился последний отчаянный взгляд Виктора, его беспомощный жест, которым он пытался защититься, его скорчившееся в воде тело. Эта сцена снова и снова проходила передо мной, словно в замедленной съемке, а я продолжал стоять, не в силах сдвинуться с места.

Подобно окрашенному «естественными» пищевыми красителями концерна «Вольф» оранжевому желтку (в производстве корма для кур можно было выбирать между восемнадцатью различными оттенками, от светло–зеленого до шафранно–желтого и дальше до ярко–оранжевого), выкатывалось солнце на низкий небосклон над городом, гордящимся тем, что сохранил свою внешность почти такой, какой ее запечатлели гравюры Маттеуса Мериана в семнадцатом веке. Солнечный диск отражался в медлительном Рейне, изредка скрываясь в клочьях пены, которой пузырились стоки химических заводов. Чайки еще не оккупировали паромный трос, протянувшийся от мюнстерского берега к кляйн–базельскому. День обещал выдаться погожим; небо прояснялось, обретая холодную стальную синеву, на фоне которой все отчетливей вырисовывались силуэты лип. В городе уже грохотали барабаны и гремели трубы карнавальных шествий; вторя этому шуму, в голове гулко стучала кровь. Я сел на скамью на набережной, пытаясь собраться с мыслями. Будто в трансе уехал я из злополучного дома, без аварий провел сквозь ночь «форд» и оставил его на стоянке у выезда с автострады.

Не нужно было убивать Виктора.

Наверно, я сошел в тот момент с ума. Только как это докажешь!

Он предложил мне разумную сделку, а я его убил. Он хотел для меня наилучшего. Ведь что может быть в этом мире лучше лишней пары сотен за месяц?

Нужно постараться стать реалистом и зажить так, как жил Виктор эти последние четыре года. Ни бежать, ни скрыться я не мог. Мой паспорт находился в посольстве Верхней Вольты. Такая близкая, граница с ФРГ или Францией стала для меня непреодолимым барьером. Дома меня уже, вероятно, ждут двое полицейских, чтобы потребовать отчет о событиях последней ночи. Наличных денег при мне почти не было, да и на банковском счете лежало всего несколько сотен.

Самое ценное сгорело в камине в Беккенриде — негативы. Мои материалы, которые я мог бы отдать в обмен на поддержку концерна, — ведь это они были частью сделки, предложенной Виктором. Но этот подонок уничтожил последние доказательства, которыми я располагал. Знал ли он об этом?

Если бы молодой преуспевающий менеджер был до конца уверен в своих предложениях, он не стал бы тратить на меня целую ночь. Но никто, кроме меня, не мог с абсолютной уверенностью сказать, что у меня не осталось еще какой–нибудь фотографии или копии с негатива.

Надо рискнуть!

Буду блефовать, попытаюсь внушить Фешу, что у меня на руках остались еще документы, изобличающие концерн. В этом мой единственный шанс. Концерн «Вольф» достаточно влиятелен, чтобы оградить меня от полицейских ищеек.

Я почувствовал, что сильно проголодался; спагетти, приготовленные Виктором, насытили меня не надолго. Запах лукового пирога и мучного супа донесся до меня из ближайшего ресторанчика, который, несмотря на ранний час, был уже полон, как и все прочие подобные заведения. Народ постепенно расходился из старого города, участники карнавальных шествий и зрители искали местечко погреться. Мне не хотелось встретить знакомых, поэтому я выбрал пивнушку в старом городе. Мне досталась табуретка между фонарщиком в маскарадном костюме и потной толстухой из Эльзаса.

Среди всех этих полуночников, которые, вероятно, спали не больше моего, мой вид не обращал на себя особого внимания — ни воспаленные глаза, ни опухший от насморка нос, ни небритые щеки. Толстуха гордо заявила мне, что в семь часов ей надо было бы приступить к работе, но плевать ей на шефа, этого эксплуататора, — ведь карнавал бывает всего раз в году… Она не ожидала от меня многословных реплик, достаточно было согласно кивать головой.

Мучной суп был водянист и комковат, луковый пирог не пропечен, сырое тесто вязло на зубах — но желудок они мне наполнили. Я заказал себе бокал сухого белого вина и уже начал было поддакивать фонарщику, который жаловался на то, что хозяева ресторанчиков и питейных заведений бессовестно обирают людей в дни карнавала, как на плечо мне легла чья–то рука.

— А, вот ты куда спрятался, старый мошенник!

Я вздрогнул, но головы не повернул.

Но потом я учуял резкий водочный перегар и сразу понял, кто это со мной так фамильярничает. Это Эйч–Ар, пошатываясь, возник у меня за спиной и оперся о мое плечо, как о стойку.

Он громко захохотал, его остекленевшие глаза глядели даже не на меня, а как бы мимо.

— А я–то думал, что ты не любишь карнавал, — пробормотал он заплетающимся языком.

У моих соседей он сразу же вызвал антипатию, ибо толкнул толстуху в спину, когда она как раз подняла бокал вина, а он, приятельски нагнувшись ко мне, провозгласил мне прямо в ухо, что в этом кабаке полно идиотов и что нам лучше поискать местечко повеселей.

Вот уж кого мне совсем не хотелось видеть сейчас, так это пьяного, несущего всякий вздор Эйч–Ара.

Встав, я усадил его на свою табуретку.

— Сейчас пойдем отсюда, только сначала я схожу в туалет.

У стойки я расплатился и залпом опрокинул уже заказанный бокал белого вина. Эйч–Ар даже не глядел в мою сторону, так как уже сцепился с фонарщиком.

В начале десятого я позвонил из телефонной будки в служебный кабинет Феша. Секретарша — та самая, с умопомрачительной фигурой, я узнал ее по квакающе–плаксивому голоску, — поначалу пыталась от меня отвязаться.

Мол, у господина доктора Феша совещание. Но то, что я хотел сообщить ему, было не менее важно. И для концерна, и для меня лично. В конце концов она соединила меня с вице–директором и шефом пресс–службы. Голос у него был какой–то испуганный, и я представил себе, как он нервно поправляет свои очки в тонкой металлической оправе. Уж не рассчитывал ли он, что никогда больше не услышит мой голос?

— Господин Феш, мне надо срочно переговорить с вами.

Он поспешил заверить меня, что также желает встречи. Правда, сейчас у него совещание. Не мог ли бы я зайти к нему часов в одиннадцать?

Нет, в его кабинет, в это логово льва, я идти не собирался. Ведь настоящего оружия у меня нет, мне осталось только блефовать. А в шикарном кабинете, отделанном мореным дубом, Фешу легче нагнать на меня страху. Поэтому я предложил встретиться в парковом «Эрмитаже». Там можно проследить, не готовит ли он мне западню со своими агентами и охранниками.

На мое предложение Феш отозвался не сразу, он даже прикрыл рукой трубку. Уж не обсуждает ли он с кем–нибудь создавшееся положение? Может, это совещание и посвящено специально моему «делу»? Не выслушивает ли он директивы от добродушно улыбающегося бернца, который в минуты раздумья трогает большим пальцем нижнюю губу, как это делает Хэмфри Богарт?

Своим звонком я разбудил Андре. Хотя его однокомнатная квартира и находится почти в самом центре города, тут почти не слышно карнавального гомона, так как окна комнаты выходят во двор. Андре, закутавший свою тощую фигуру в широченный халат, уставился на меня недовольными спросонья глазами.

— Ах, это ты? Ну заходи.

В квартире царил обычный хаос. Андре еще не вполне проснулся, чтобы извиниться за беспорядок. Он примостился на смятую кровать, подперев голову рукой.

— Сколько сейчас времени?

— Почти десять.

В комнате было душно, пахло пылью и потом. Я распахнул окно. Андре потер глаза и пробормотал:

— Слушай, старик, я до семи утра дежурил. Между прочим, звонила Ида. Ты куда запропастился? Она вчера приехала в Базель и везде разыскивала тебя. У тебя там с квартирой что–то неладное, сказала она, то ли газовая колонка, то ли еще что…

Он явно силился припомнить услышанное от Иды.

Значит, она все–таки приехала, несмотря на нашу размолвку по телефону и ее угрозу расстаться со мной, хотя бы на время. Черт побери, все неожиданно было готово войти в нормальную колею. У нее полный порядок, никакого ребенка она не ждет — мы помиримся, а Феш согласился на переговоры. Все уладится. Даже чудак Андре выглядит сегодня как трудолюбивый обыватель, которому я помешал в минуту заслуженного отдыха. А ведь я собирался рассказать ему, в какую влип передрягу, хотел просить помощи и совета. Надо взбодриться, через час у меня встреча с могущественным доктором Фешем.

— Можно воспользоваться твоей электробритвой?

— Пожалуйста, если не побрезгуешь, — ответил он с язвительной ухмылкой.

М–да, мне и впрямь придется протереть бритву одеколоном. Едва я поднялся, чтобы направиться в крохотную ванную, как, вероятно, в голове у Андре мелькнуло подозрение, что веду я себя как–то странно.

— С чего это ты вздумал бриться здесь? Тебя Ида выгнала, что ли?

— Видишь ли, Андре, это долгая история. Когда–нибудь я тебе ее расскажу. А вот если со мной в ближайшие дни что–нибудь произойдет, например какой–нибудь нелепый несчастный случай, то сходи к Тео, к Тео из ШАП, ты его знаешь, и скажи ему, что их подозрение насчет концерна «Вольф» вполне основательно. Пусть копают дальше.

Мой друг уставился на меня, недоуменно разинув рот.

— Чего? — переспросил он обескураженно.

— Не прикидывайся дурачком. Если со мной что случится — машина задавит, в Рейне утону или цветочный горшок разобьет мне башку, — то пойди к Тео и…

— Слушай, старик, а ты часом не пьян?

— Нет, просто я сильно трушу…

Феш пришел один.

Ресторан «Эрмитаж» был закрыт — вероятно, потому, что в карнавальные дни в концерне «Вольф» на работе не осталось и половины сотрудников.

Некоторое время я потоптался на автобусной остановке под мостом автострады, наблюдая за парком. Никого там не было, если не считать плотно закутанную даму, выгуливающую своего спаниеля. Над моей головой грохотали транзитные контейнеровозы, а перед моими глазами лежал пустынный парк с постройкой в стиле бидермайер. Если Феш натравил на меня свою свору, то пряталась она чертовски ловко.

Он медленно прошествовал по галечной дорожке к скамейке, которую я назначил в качестве места встречи. Два дня назад мы шли с Габором этой же дорогой. Фён поработал и здесь, от снежного покрова осталось лишь несколько грязноватых пятен под деревьями. Когда Феш заметил меня, выражение его лица отнюдь не стало неприветливым.

На нем было строгое серое шерстяное пальто и каракулевая шапка. Я подошел к нему, и тут он замешкался, не зная, что снять сначала — шапку или перчатку с правой руки.

Улыбка была у него довольно–таки вымученной.

— Добрый день, господин Фогель.

Я пожал его тонкую, вялую руку, которая неожиданно оказалась очень теплой.

— Добрый день, господин Феш.

Жестом я пригласил его сесть на скамью, но Феш отмахнулся.

— Боюсь, для меня тут будет прохладно. Если не возражаете, мы могли бы побеседовать, прогуливаясь.

Может, он хочет заманить меня в какую–нибудь ловушку?

— Пожалуйста, при условии, что вы меня никуда не заведете.

Феш наклонил свою узкую патрицианскую голову, как внимательная птица, и с удивлением взглянул на меня, будто не понял моих слов.

Мы неторопливо пошли по галечной дорожке навстречу дымовым трубам концерна «Вольф», который вставал за кронами деревьев парка, похожий то ли на огромную крепость, то ли на заколдованный замок, то ли на запретный город.

Никто из нас не начинал разговор.

Мы молча шагали рядом. Я снова чувствовал растущий в горле ком.

Перед ведущей на берег реки дорожкой, которая огибала территорию концерна, мой спутник вдруг остановился.

— Если я вас правильно понял по телефону, вы собираетесь сделать мне важное сообщение.

— Гм! — Я кивнул. — Но мне казалось, что вначале вы захотите задать мне несколько вопросов.

С невинным видом Феш пожал своими покатыми плечами. Он глубоко вздохнул. Из его ноздрей вылетели маленькие облачка пара. Как ядовитые пары при взрыве на объекте номер 71.

Если Виктор успел позвонить ночью Фешу и сказать ему, что сжег негативы, то моя песенка спета.

Откашлявшись, я осторожно заговорил:

— Господин Нанцер, Виктор, приезжал ко мне вчера и сделал мне одно предложение.

— Я в курсе, — коротко отреагировал Феш. — Вы его примете?

Теперь он не казался беспомощным или робким, лицо у него было решительным.

— Ответ для меня непрост.

— Вот оно что, — он иронически поднял брови. — Вы выдвигаете новые требования?

— Не поймите меня превратно, господин Феш, — повернувшись, я двинулся по галечной дорожке обратно. — Ситуация осложнилась. Кстати, ведь у каждого из нас может оказаться с собой портативный магнитофон или передатчик…

— Уверяю вас, у меня ничего подобного нет, и не знаю, зачем мне это понадобилось бы.

— В качестве доказательства. Ведь я, например, мог бы записать наш разговор.

— Это было бы весьма неразумно и совершенно несообразно обстоятельствам.

— А несообразность уже преступна, так?

— Дорогой господин Фогель, давайте не заниматься буквоедством. Простите, но для этого у меня просто нет времени.

— Хорошо. Вас не удивило, что Виктор Нанцер до сих пор не дал вам знать о себе?

Мне пришлось все поставить на карту.

Феш прищурил свои голубые глаза и пристально взглянул на меня сквозь очки в тонкой оправе.

— Удивило.

— А то, что от господина Гуэра также не поступает никаких сообщений?

— От кого?

— Не притворяйтесь святой наивностью! От Гуэра, или как там зовут того типа, которого вы пустили по моему следу.

— Я никого не…

— Господин Феш, — я повысил голос. — Разговор останется между нами, поэтому хватит играть в прятки. Виктор рассказал мне, кто этот Гуэр на самом деле.

Он закусил нижнюю губу, но промолчал. Я заметил, что при последних репликах мы зашагали быстрее, теперь мы подходили к лестнице, ведущей на мост через Рейн.

— Вы велели следить ему за мной? Да или нет?

Он пожал своими узкими плечами.

— Если вы предпочитаете это слово…

— Вчера этот Гуэр напал на меня. Вероятно, он хотел убрать меня, как это было сделано с Габором Месарошем. Я защищался. К сожалению, господин Гуэр упал во время нашей схватки в Фирвальдштетское озеро. И, по–моему, утонул.

Феш молчал, уставившись на реку. Казалось, зимний воздух дрожал от шума проносящихся по автостраде машин.

Сквозь толстую куртку я почувствовал холодок металлических поручней, к которым я прислонился. Феш медленно повернул ко мне лицо.

— А что с Виктором? — хрипло спросил он.

Значит, они дружили. Уж не обязан ли Виктор своей карьерой Фешу, партнеру по стайерским дистанциям?

— Виктор тоже мертв. Несчастный случай. Он мылся в ванной, потом я услышал, как он включил фен. Раздался треск, Виктор закричал. Я был так потрясен, что сбежал из дачного домика без оглядки.

Поверил ли мне Феш? По его глазам было трудно что–либо понять. Но известие о смерти Виктора его действительно ошеломило. Он глядел на меня долгим, отсутствующим взглядом, однако я чувствовал, что тем не менее этот взгляд изучает меня.

Потом он стиснул пальцы в перчатках.

— Полагаю, это и есть то важное сообщение, ради которого вы просили о встрече?

Я кивнул. Теперь все зависело от того, захочет ли Феш вступить в игру.

— Теперь вы понимаете, почему я сказал, что ситуация осложнилась?

— Разумеется, — Феш кашлянул. Теперь он не мог отделаться от хрипоты. — Вы никого больше… не поставили в известность… об этих прискорбных происшествиях?

Я покачал головой.

— Нет, я считал это пока нецелесообразным.

Феш бросил на меня злой взгляд, но робости я не чувствовал. И ком в горле куда–то исчез.

— Видите ли, господин Феш, мне было бы и самому крайне неприятно, если бы вокруг этих событий поднялся шум. А в случае полицейского расследования мне, вероятно, придется рассказать об их подоплеке, то есть коснуться истории, которую мы с вами предпочли бы забыть. Не так ли?

— Именно так.

— Зато, если вы употребите свое влияние на то, чтобы мое участие в этой злополучной истории, куда я попал невольно…

— Невольно… — горько усмехнулся вице–директор.

— …Чтобы мое непреднамеренное участие в этой злополучной истории не было бы раздуто, — хладнокровно продолжил я, — тогда и у меня не будет надобности воспользоваться кое–какими документами, которые сейчас хранятся в надежном месте.

Феш с неожиданной резкостью оттолкнулся от поручней и приблизился ко мне.

— О, я все понял, господин Фогель. Пойдемте выпьем кофе. Я что–то продрог.

Мы пили кофе в кафетерии вместе со сменными рабочими из производственных цехов, которые нельзя останавливать и на карнавальные дни. Мы больше не вспоминали о прошлом и не говорили о будущем. Феш лишь вскользь сказал мне, что предложит меня в преемники Виктора. Мы беседовали о том, что хорошо бы уехать в теплые страны, и, к моему удивлению, у тщедушного менеджера были такие же мечты, как и у меня. Ему хотелось бы бросить все эти кадровые совещания и абонементные концерты, признался он со смущенной улыбкой. Он грезил о белом, свежеоштукатуренном домике в Провансе, посреди лавандового поля. С финансовой точки зрения это не проблема. Но время, где взять время?

Когда мы незадолго до обеденного перерыва выходили из кафетерия, я знал, что отправлюсь домой, в маленькую двухкомнатную квартирку, с покореженной газовой колонкой, которую Ида не успела отремонтировать. Наверно, мы с ней переспим, а потом, если я не свалюсь от усталости после такой ночи, мы двинемся в «Цех башмачников», где Урси зарезервировала два места. Мы будем долго сидеть, веселиться, пить вино, пока наконец не выступят Вернер и Эдди со своими злыми частушками, в которых они возьмут под обстрел взрыв на объекте номер 71, — все это будет сделано с типично базельским остроумием, которое задевает, но не слишком больно.

Надо еще подумать, как сообщить моим будущим подчиненным о смерти Виктора.

ЭПИЛОГ

В карнавальный вторник кантональная полиция Нидвальдена в Штансе сделала следующее заявление для печати:

«Вчера, в понедельник, по сигналу, поступившему от населения, в дачном домике курорта Беккенрид обнаружен труп В. Н. (39 лет, постоянное место жительства — Базель). Кантональная прокуратура ведет расследование, однако уже сейчас можно считать установленным, что смерть наступила в результате неосторожного обращения с бытовым электроприбором. Вероятно, пострадавший пытался включить электрофен, находясь в заполненной водой ванне.

В этой связи кантональная полиция предупреждает о необходимости осторожного обращения с бытовой электротехникой в местах, где есть водопровод, и просит всех граждан соблюдать соответствующие правила ее эксплуатации».

В тот же день фигуристая секретарша доктора философии и права господина Филиппа–Августа Феша отпечатала личное письмо шефа начальнику отдела кадров концерна «Вольф–Хеми АГ».

«Дорогой Генри, я не смог дозвониться тебе сегодня утром, потому вкратце сообщаю следующее. Как ты уже, наверно, знаешь, позавчера в результате несчастного случая погиб Виктор Нанцер, руководивший отделом «внутренней коммуникации». Его обязанности временно исполняет Ханс–Петер Амбюль, редактор газеты «Вольф–ньюс». Не думается, чтобы он вполне соответствовал обязанностям начальника столь ответственного отдела, поэтому предлагаю тебе как можно скорее назначить преемником Нанцера Мартина Фогеля, личный номер 347 628. Тому есть и еще некоторые причины, которые я изложу тебе при личной встрече.

Счастливого карнавала,

Филипп.

P.S. С Бальмером этот вопрос согласован».

Еще в воскресенье доктор Армин Бунгерт напомнил лаборатории, что он до сих пор не получил результатов анализов по «Фогелю М., род. 30.05.1952; пол — мужск.». Тем не менее результаты были представлены только в четверг, после карнавала. Накануне он прокутил всю ночь вместе с Иреной, Мартином, Идой и еще несколькими коллегами из концерна «Вольф» в привокзальном ресторане Базеля. Несмотря на похмелье, врач сразу же понял смысл скупых строчек:

«Содержание кислорода в крови сильно понижено (рО2:32), содержание углерода значительно выше нормы (рСО2:60), степень кислотности заметно понижена (pH:7,22).

Результаты анализа газового состава крови соответствуют общей недостаточности функции легких».

Суть была ясна.

Если не приступить к немедленному лечению, то есть опасность, что у Мартина Фогеля дыхалка скоро откажет. И даже в самом благоприятном случае нельзя исключить тяжелых отдаленных последствий.



Читать далее

Нестер М. Медленная смерть

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть