Онлайн чтение книги Принцесса де Монпансье The Princess of Montpensier
Часть вторая

– Вы знаете, какая дружба связывает меня с Сансером; и все же, когда около двух лет назад он влюбился в госпожу де Турнон, то тщательно скрывал это от меня, равно как и от всех прочих. Я совершенно о том не догадывался. Госпожа де Турнон, казалось, была еще безутешна после смерти мужа и жила в самом строгом уединении. Сестра Сансера была едва ли не единственная, с кем она виделась; в доме сестры он и влюбился в нее.

Однажды вечером, когда в Лувре собирались давать представление и ждали только короля и госпожу де Валантинуа, чтобы его начать, пришло известие, что герцогине нездоровится и что король не придет. Все тут же поняли, что нездоровьем герцогини была какая-то ссора с королем. Мы знали, как он ревновал к маршалу де Бриссаку, пока тот оставался при дворе; но маршал уже несколько дней как вернулся в Пьемонт, и мы не могли вообразить себе повода для новой размолвки.

Пока я говорил об этом с Сансером, господин д’Анвиль появился в зале и шепнул мне, что огорчение и гнев короля способны вызвать жалость к нему; что, примирившись несколько дней назад с госпожой де Валантинуа после ссоры из-за маршала де Бриссака, король подарил ей кольцо и просил его носить; что, когда она одевалась, собираясь на представление, король заметил отсутствие кольца и спросил о причине этого; что она притворилась удивленной и стала допрашивать своих прислужниц, которые, по злому случаю либо не получив должных наставлений, отвечали, что не видели кольца уже четыре или пять дней.

Как раз столько времени и прошло после отъезда маршала де Бриссака, – продолжал господин д’Анвиль. – Король не сомневался более, что она отдала кольцо маршалу при расставании. Эта мысль так живо пробудила в нем еще не вовсе угасшую ревность, что вопреки обыкновению он не сдержался и высказал ей множество упреков. Он вернулся к себе в крайнем огорчении, но не знаю, что огорчает его больше – подозрение, что госпожа де Валантинуа отдала другому его кольцо, или страх, что, не сдержав досады, он прогневил ее.

Как только господин д’Анвиль закончил свой рассказ, я подошел к Сансеру и пересказал все ему; я поведал ему все это как тайну, которую мне доверили и о которой я ему не велел говорить.

На следующее утро я в ранний час отправился к моей невестке; в ее спальне я застал госпожу де Турнон. Она не любила госпожу де Валантинуа, и ей было отлично известно, что и невестка моя не могла похвалиться любовью к герцогине. Сансер побывал у нее после представления. Он рассказал ей о ссоре короля с герцогиней, и госпожа де Турнон приехала поведать о ней моей невестке, не зная или не подумав о том, что это я все рассказал ее поклоннику.

Едва завидев меня, моя невестка сказала госпоже де Турнон, что мне можно доверить ту новость, которую она рассказала, и, не дожидаясь разрешения госпожи де Турнон, повторила слово в слово все, что я говорил Сансеру накануне вечером. Судите же, как я был изумлен. Я взглянул на госпожу де Турнон – мне показалось, что она в замешательстве. Ее замешательство навело меня на подозрения; я говорил об этом только с Сансером, он расстался со мной после представления, не сказав, почему; я вспомнил, какие пылкие хвалы госпоже де Турнон от него слышал. Все это вместе открыло мне глаза, и мне нетрудно было догадаться, что он в нее влюблен и что он виделся с нею, расставшись со мной.

Меня очень задело, что он скрыл от меня это свое приключение, и я сказал многое такое, из чего госпожа де Турнон поняла, какую неосторожность совершила; я проводил ее до кареты и на прощанье уверил ее, что желаю счастья тому, кто рассказал ей о размолвке короля с госпожой де Валантинуа.

Затем я не мешкая отправился к Сансеру, осыпал его упреками и объявил, что знаю о его страсти к госпоже де Турнон, но не сказал, каким образом я это обнаружил. Он был принужден сознаться; тогда я рассказал ему, что мне помогло догадаться, а он открыл мне подробности этой истории; он сказал, что, хотя был младшим в семье и вовсе не мог надеяться на хорошую партию, госпожа де Турнон, невзирая на это, все же решилась выйти за него замуж. Я был удивлен до крайности. Я посоветовал Сансеру поторопиться со свадьбой, поскольку можно ожидать всего от женщины, способной создать в глазах света представление о себе, столь далекое от истины. Он отвечал, что она и вправду горюет, но что та склонность, которую она питает к нему, взяла верх над горем и что она не может сразу показать всем такую перемену. Он привел мне и множество других оправданий для нее, из чего мне стало ясно, как сильно он в нее влюблен; он уверял меня, что добьется ее согласия посвятить меня в его страсть к ней, коль скоро это она сама мне ее открыла. Он действительно этого добился, хотя и с великим трудом, и с тех пор они многое мне поверяли.

Я никогда не видел, чтобы женщина так достойно и мило вела себя со своим возлюбленным; и все же я так и не мог смириться с тем, что она притворялась, будто все еще в глубокой скорби. Сансер был так влюблен и так счастлив ее обхождением с ним, что почти не смел торопить ее со свадьбой, опасаясь, как бы она не подумала, что он этого желает больше из корысти, чем по истинной страсти. Все же он поговорил с ней об этом, и ему показалось, что она готова выйти за него; она даже стала понемногу нарушать свое уединение и снова показываться в свете. Она приезжала к моей невестке в те часы, когда там собирались придворные. Сансер бывал там лишь изредка, но завсегдатаи этих вечеров, часто ее там встречавшие, находили ее весьма привлекательной.

Вскоре после того, как она начала выходить из затворничества, Сансеру стало казаться, что ее страсть к нему ослабевает. Он не раз мне о том говорил, хотя я не видел никаких оснований для его жалоб; но в конце концов, когда он сказал мне, что, вместо того чтобы заключить брак, она его как будто отодвигает, я стал думать, что он был не совсем не прав в своей тревоге. Я отвечал, что если страсть госпожи де Турнон и ослабела спустя два года, этому не следует удивляться; что даже если она не ослабела, но не настолько сильна, чтобы подвигнуть ее выйти за него замуж, он не вправе на это сетовать; что в мнении света такой брак ему бы крайне повредил, не только потому, что он – недостаточно хорошая партия для нее, но и из-за того ущерба, который он нанес бы ее доброй славе; и что поэтому все, чего он может желать, – это чтобы она не обманывала его и не подавала ему ложных надежд. Я добавил, что, если ей не хватит сил выйти за него или если она признается, что любит другого, он не должен ни сердиться, ни жаловаться; ему следует сохранить к ней уважение и благодарность.

– Я даю вам, – сказал я ему, – тот совет, которому сам бы последовал; искренность для меня так важна, что я думаю, если моя возлюбленная или даже моя жена мне признается, что ей нравится кто-то другой, я огорчусь, но не рассержусь. Я откажусь от роли любовника или мужа, чтобы стать ей советчиком и утешителем.

Эти слова вызвали краску на щеках принцессы Клевской; она увидела в них некую связь с тем состоянием, в котором пребывала, и это так удивило и взволновало ее, что она долго не могла прийти в себя.

– Сансер поговорил с госпожой де Турнон, – продолжал принц Клевский, – он сказал ей все, что я ему советовал; но она столь пылко его разуверяла и казалась столь оскорбленной его подозрениями, что он полностью от них отказался. Тем не менее она отложила свадьбу до его возвращения из путешествия, в которое он собирался и которое обещало быть долгим; но до самого его отъезда она так безупречно себя вела и, казалось, так горевала, что я, как и он, поверил в искренность ее любви. Он уехал около трех месяцев назад; за время его отсутствия я мало виделся с госпожой де Турнон: я был совершенно поглощен вами и знал только, что он скоро должен вернуться.

Позавчера, приехав в Париж, я узнал, что она умерла; я послал к нему справиться, нет ли от него вестей. Мне сказали, что он вернулся накануне, то есть как раз в день смерти госпожи де Турнон. Я тотчас же отправился к нему, догадываясь, в каком его найду состоянии; но его горе далеко превосходило все, что я мог вообразить.

Я никогда не видел скорби столь глубокой и столь сердечной; завидев меня, он бросился мне на шею и залился слезами. «Я не увижу ее больше! – повторял он. – Я не увижу ее, она мертва! Я не был ее достоин; но я вскоре за ней последую!»

После чего он умолк; а затем, время от времени повторяя снова: «Она мертва, я больше не увижу ее!» – он разражался слезами и воплями и, казалось, потерял рассудок. Он сказал, что нечасто получал от нее письма во время своего отсутствия, но не удивлялся этому, потому что знал ее и знал, как трудно ей было решиться писать. Он не сомневался, что женился бы на ней по возвращении; он считал ее самой прелестной и самой верной из всех женщин на свете, он верил, что был нежно любим, он потерял ее в тот миг, когда надеялся соединиться с нею навеки. Все эти мысли причиняли ему жгучую боль, совершенно его сломившую; и признаюсь, что и я был невольно тронут.

Однако я вынужден был покинуть его и отправиться к королю, я пообещал, что скоро вернусь. Я и в самом деле вернулся и был несказанно изумлен, найдя его совсем не таким, каким оставил. Он стоял в своей спальне с выражением ярости на лице, то делая несколько шагов, то останавливаясь, словно был вне себя. «Входите, входите, – сказал мне он, – смотрите на самого злополучного человека на свете, я в тысячу раз несчастнее, чем был до сих пор: то, что я сейчас узнал о госпоже де Турнон, хуже смерти».

Я подумал, что рассудок его совершенно помутился от горя; я не мог вообразить, что есть нечто худшее, чем смерть женщины, которую любишь и которой любим. Я сказал ему, что, пока его скорбь имела какие-то границы, я не осуждал ее и сочувствовал ей, но что я перестану его жалеть, если он впадет в отчаянье и потеряет разум.

«Это было бы слишком большим счастьем для меня – лишиться разума, а вместе с ним и жизни, – воскликнул он. – Госпожа де Турнон была мне неверна, и я узнаю о ее неверности и измене на следующий день после известия о ее смерти, когда душа моя до краев наполнена самой жгучей скорбью и самой нежной любовью, какие только жили в человеческом сердце; в ту минуту, когда образ ее и ее чувства ко мне представляются мне самим совершенством, оказывается, что я был обманут и что она не заслуживает моих слез; и я так же горюю о ее смерти, как если б она была мне верна, и так же оскорблен ее неверностью, как если б она не была мертва. Если бы я узнал об измене до ее кончины, то ревность, негодование, гнев охватили бы меня и словно сделали нечувствительным к боли утраты; а теперь я в таком состоянии, что не могу ни утешиться, ни возненавидеть ее».

Судите сами, как я был изумлен словами Сансера; я спросил его, как он узнал то, что мне рассказал. Он поведал мне, что, как только я вышел из его дома, Этутвиль, его близкий друг, не посвященный, однако, в тайну его любви к госпоже де Турнон, явился с ним повидаться. Не успев сесть, он разразился слезами и стал просить у Сансера прощения, что скрывал от него то, что собирался сказать теперь; он умолял пожалеть его, он хотел открыть Сансеру свое сердце, ведь тот видел перед собой человека, более всех на свете опечаленного кончиной госпожи де Турнон.

«Это имя, – продолжал Сансер, – так меня поразило, что хотя первым моим побуждением было сказать ему, что я опечален больше, чем он, у меня не хватило сил говорить. Затем он рассказал мне, что был влюблен в нее уже полгода; что он все хотел мне об этом рассказать, но она прямо ему запретила, и так строго, что он не посмел ослушаться; что он понравился ей почти сразу же, как только в нее влюбился; что они скрывали свою страсть ото всех; что он никогда не бывал у нее открыто; что он был счастлив утешить ее после смерти мужа; и что, наконец, он собирался жениться на ней, как раз когда она умерла; но что этот брак, основанный на страсти, казался бы заключенным из долга и послушания: она сумела сделать так, что отец приказал ей выйти за него замуж, чтобы не было слишком разительной перемены в ее поведении, показывавшем, что она и не помышляет о вторичном замужестве.

Чем больше Этутвиль говорил, – сказал мне Сансер, – тем больше я верил его словам; они казались мне правдоподобны; время, когда, как он утверждал, началась его любовь к госпоже де Турнон, совпадало с тем, когда я стал замечать в ней перемену; но спустя минуту я уже думал, что он лжет или по меньшей мере бредит. Я был готов ему это сказать, затем мне захотелось все выяснить, я начал его расспрашивать и сделал вид, что сомневаюсь в его словах; в конце концов я приложил столько усилий, чтобы увериться в своем несчастье, что он спросил, знаком ли мне почерк госпожи де Турнон. Он положил мне на постель четыре письма от нее и ее портрет, в эту минуту вошел мой брат; у Этутвиля лицо было так залито слезами, что он принужден был удалиться, чтобы это скрыть, он сказал мне, что вернется вечером забрать то, что мне оставил, а я поторопил брата уйти, под тем предлогом, что мне нездоровится, – мне не терпелось взглянуть на те письма, что Этутвиль у меня оставил, в надежде найти там что-нибудь, что дало бы мне возможность не верить всему сказанному Этутвилем. Но увы! Что же я там нашел? Какую нежность! Какие клятвы! Какие твердые обещания выйти за него! Какие письма! Мне она никогда не писала подобных. И вот, – продолжал он, – я страдаю одновременно и из-за ее смерти, и из-за ее неверности; эти два горя часто сравнивают, но никогда один и тот же человек не мучился тем и другим сразу. Признаюсь, к стыду своему, что утрата ее мне все еще больнее, чем ее измена; я не могу счесть ее настолько виновной, чтобы смириться с ее смертью. Если бы она была жива, я мог бы утешиться тем, что высказал бы ей свои упреки и отомстил за себя, заставив ее понять, как дурно она поступила. Но я не увижу ее больше, – повторял он, – я не увижу ее; это несчастье – величайшее из всех. Я желал бы вернуть ей жизнь ценою своей. Что за мечты! Воскреснув, она жила бы для Этутвиля. Как я был счастлив вчера, – воскликнул он, – как счастлив! Я скорбел больше всех на свете, но моя скорбь была естественна, и мне было сладко думать, что я не утешусь никогда. Сегодня все мои чувства извращены. Ее притворной страсти ко мне я плачу ту же дань скорби, какую был бы должен платить страсти искренней. Я не могу ни ненавидеть, ни любить память о ней; я не могу ни утешиться, ни страдать. Но сделайте хотя бы так, – сказал он, вдруг оборотившись ко мне, – чтобы я никогда не видел Этутвиля; одно имя его наводит на меня ужас. Я отлично знаю, что не имею никаких причин быть на него в обиде: это я виноват, что скрывал от него свою любовь к госпоже де Турнон; если бы он знал об этом, то, быть может, не увлекся бы ею и она не была бы мне неверна, но он приехал ко мне рассказать о своем горе; мне его жаль. Да! Он вправе горевать, – воскликнул Сансер, – он любил госпожу де Турнон, был ею любим и больше никогда ее не увидит; и все же я чувствую, что не сумею победить свою ненависть к нему. Еще раз умоляю вас сделать так, чтобы я с ним не встречался».

Затем Сансер снова стал плакать, горевать о госпоже де Турнон, говорить с ней и обращаться к ней с самыми нежными словами; после чего он перешел к ненависти, жалобам, упрекам и проклятиям. Видя, в какое он впал неистовство, я понял, что мне понадобится помощь, чтобы его успокоить. Я послал за его братом, с которым расстался у короля; я поговорил с ним за порогом спальни, до того как он туда вошел, и рассказал, в каком состоянии Сансер. Мы отдали распоряжения, чтобы уберечь его от встречи с Этутвилем, и употребили часть ночи на то, чтобы постараться вернуть ему способность рассуждать здраво. Сегодня утром я застал его в еще большем горе; брат его остался с ним, а я вернулся к вам.

– Не могу и передать своего удивления, – промолвила принцесса Клевская, – я полагала госпожу де Турнон неспособной на любовь и обман.

– Нельзя быть искуснее ее в ловкости и притворстве, – отвечал принц Клевский. – Заметьте, что когда Сансеру показалось, будто она переменилась к нему, это и вправду произошло – она увлеклась Этутвилем. Этутвилю она говорила, что он утешает ее в потере мужа и что это из-за него она выходит из затворничества; а Сансер думал, будто причиной тому наше решение, что ей не стоит больше выказывать столь глубокую скорбь. Она уверяла Этутвиля, что скрывает их связь и притворяется, будто выходит за него по воле отца, потому что печется о своем добром имени; на самом же деле она так поступала, чтобы бросить Сансера, не дав ему оснований для обиды. Я должен вернуться, – продолжал принц Клевский, – чтобы навестить этого несчастного, и думаю, что вам также следует возвращаться в Париж. Вам пора встречаться с людьми и принимать множество визитов, избежать которых вам все равно не удастся.

Принцесса Клевская с ним согласилась и на следующий день вернулась в Париж. В отношении господина де Немура она ощущала себя спокойнее, чем раньше; все, что сказала ей госпожа де Шартр на смертном одре, и боль от ее утраты притупили в ней те чувства, которые казались ей исчезнувшими навсегда.

В тот же вечер дофина приехала с ней повидаться и, засвидетельствовав свое участие в ее горе, сказала, что хочет отвлечь ее от грустных мыслей и для того расскажет все, что произошло при дворе в ее отсутствие; она поведала принцессе Клевской множество удивительных вещей.

– Но что мне более всего хотелось вам рассказать, – продолжала она, – так это доподлинную новость, что господин де Немур страстно влюблен, но даже самые близкие его друзья не только не получают от него признаний, но даже не догадываются, кто эта любимая им особа. А ведь любовь эта настолько сильна, что ради нее он пренебрег надеждами на корону, вернее сказать, отказался от них.

Затем дофина рассказала все о перипетиях в английских делах.

– Все, что я вам говорила, – продолжала она, – я узнала от господина д’Анвиля; он мне сказал утром, что король вчера вечером послал за господином де Немуром, получив письмо от Линьроля, который просит разрешения вернуться и пишет королю, что не может более находить для королевы Англии убедительных объяснений задержки с приездом господина де Немура; что эта задержка начинает ее оскорблять и что, хотя она и не дала еще решающего положительного ответа, но сказала достаточно, чтобы он поторопился с путешествием. Король прочел это письмо господину де Немуру, а тот, вместо того чтобы говорить серьезно, как он это делал вначале, стал смеяться, шутить и издеваться над надеждами Линьроля. Он сказал, что вся Европа осудила бы его безрассудство, если бы он отважился ехать в Англию с упованиями стать мужем королевы, не будучи уверенным в успехе. «Кроме того, я полагаю, – прибавил он, – что потрачу время напрасно, отправившись в путешествие как раз тогда, когда король Испании прилагает такие усилия, чтобы жениться на английской королеве. Возможно, он был бы не слишком опасным соперником в любовном состязании, но что до брака, то тут, я думаю, Ваше Величество едва ли посоветует мне что-либо у него оспаривать».

«В этом случае я дал бы вам такой совет, – отвечал король, – но вы ничего у него не оспариваете; я знаю, что у него иные помыслы, и, даже если бы их у него не было, королева Мария слишком плохо сносила испанское ярмо, чтобы можно было поверить, что ее сестра пожелает его на себя надеть и что она даст себя ослепить блеском такого количества корон, соединенных вместе».

«Если она не даст себя ослепить, – возразил господин де Немур, – то, возможно, пожелает счастья в любви. Несколько лет назад она любила милорда Кортни[261] Милорд Кортни – Эдвард Кортни (15267–1556), граф Девонский, маркиз Эксетерский; был выслан за то, что вынашивал планы жениться на принцессе Елизавете, будущей королеве.; его любила также и королева Мария, и она вышла бы за него замуж с одобрения всей Англии, если бы не знала, что молодость и красота ее сестры Елизаветы волнуют его больше, чем надежды на трон. Вашему Величеству известно, что неистовая ревность заставила ее бросить их обоих в тюрьму, затем изгнать милорда Кортни и, наконец, выйти замуж за испанского короля. Я думаю, что Елизавета, оказавшись теперь на престоле, вскоре вспомнит о милорде и что она скорее изберет этого человека, которого она любила и который достоин любви и столько выстрадал ради нее, чем кого-то другого, кого она и не видела никогда».

«Я согласился бы с вами, – отвечал король, – если бы Кортни был еще жив; но несколько дней назад я узнал, что он умер в Падуе, куда был сослан. Мне ясно видно, – прибавил он, прощаясь с господином де Немуром, – что вас следовало бы женить так, как женили дофина, и заключить ваш брак с королевой Англии через послов».

Господин д’Анвиль и господин видам, бывшие у короля вместе с господином де Немуром, были убеждены, что именно поглощающая его страсть и отвращает герцога от столь великого замысла. Видам, который виделся с ним чаще всех, сказал госпоже де Мартиг[262] Госпожа де Мартиг – Мари де Бокер (ум. 1613), супруга военачальника Себастьена де Люксембурга (ум. 1569), виконта де Мартига, позднее – герцога де Пентьевра. По словам Брантома, одна из ближайших фавориток шотландской королевы., что герцога нельзя узнать – так он переменился; и еще более его удивляет то, что незаметно, чтобы герцог поддерживал с кем-то сношения или скрывался в известные часы, так что можно предположить, что он не пользуется взаимностью особы, которую любит, трудно узнать господина де Немура в человеке, который любит женщину, а та не отвечает на его чувство.

Каким ядом были для принцессы Клевской речи дофины! Как ей было не узнать себя в этой особе, имени которой никто не знал? Как не проникнуться благодарностью и нежностью, услышав от той, в ком она не могла сомневаться, что герцог, задевший уже ее сердце, скрывал свою страсть ото всех и ради любви к ней пренебрег надеждами на трон? Нельзя и передать, что она почувствовала и какое волнение поднялось в ее душе. Если бы дофина взглянула на нее повнимательней, то без труда заметила бы, что ее слова не были принцессе безразличны; но так как дофина не подозревала истины, то продолжала говорить, вовсе не подумав о том.

– Господин д’Анвиль, – прибавила она, – который, как я вам уже сказала, поведал мне все это подробно, полагает, что я осведомлена лучше, чем он; он столь высоко ценит мои чары, что убежден, будто я – единственная, кто мог бы произвести такие перемены в господине де Немуре.

Последние слова дофины повергли принцессу Клевскую в смятение иного рода, чем то, которое она испытывала несколькими мгновениями ранее.

– Я присоединилась бы к мнению господина д’Анвиля, – отвечала она, – весьма правдоподобно, Мадам, что пренебречь королевой Англии можно только из-за венценосной особы, подобной вам.

– Я не утаила бы от вас, если бы это знала, – возразила дофина, – и я бы это знала, если б это была правда. Такую страсть не скроешь от взгляда той, кто ее вызывает; она замечает ее первой. Господин де Немур всегда выказывал ко мне не более чем простую любезность; и все же между тем, как он держал себя со мной раньше, и тем, как держится теперь, такая разница, что могу вас уверить – не я причина его равнодушия к английской короне.

Я заговорилась с вами, – продолжала дофина, – и забыла, что должна ехать к Мадам. Вы знаете, что мир почти уже заключен, но не знаете, что король испанский условием каждой статьи ставил возможность самому жениться на принцессе[263] …король испанский условием каждой статьи ставил возможность самому жениться на принцессе…  – См. примеч. 25. вместо дона Карлоса, своего сына. Королю было очень нелегко на это решиться; наконец он дал свое согласие и собирается вскоре объявить эту новость Мадам. Полагаю, она будет безутешна; едва ли может быть приятен брак с человеком таких лет и такого нрава, как король Испании, в особенности для той, кто наслаждается всеми дарами молодости и красоты и готовится выйти замуж за юного принца, к которому чувствует склонность, еще не видев его. Не знаю, найдет ли в ней король то послушание, на какое надеется; он поручил мне переговорить с ней, поскольку ему известно, что она меня любит, и он полагает, что у меня есть какая-то власть над ее душой. А затем мне предстоит совсем иной визит: я зайду порадоваться с Мадам, сестрой короля. Все готово для ее свадьбы с герцогом Савойским, и вскоре она состоится. Ни одна особа в ее летах не радовалась так своему замужеству. Двор будет блистательнее и многолюднее, чем когда-либо; и невзирая на ваше горе, вы должны помочь нам показать иностранцам, что наши красавицы – не из последних.

Вымолвив эти слова, дофина рассталась с принцессой Клевской; а назавтра о браке Мадам стало известно всем. В последующие дни король и королевы навестили принцессу Клевскую. Господин де Немур, который нетерпеливо ждал ее возвращения и пылко желал поговорить с нею без свидетелей, отложил свой визит до того часа, когда все от нее уедут и больше уже никто не должен будет появиться. Замысел его удался, и он пришел тогда, когда удалились последние посетители.

Принцесса лежала на постели, было жарко, и присутствие господина де Немура еще добавило румянца на ее щеках, что вовсе не портило ее красоты. Он поместился против нее с той опаской и робостью, какие рождает подлинная страсть. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова. Принцесса Клевская была в не меньшем замешательстве, так что они хранили молчание достаточно долго. Наконец господин де Немур заговорил и высказал свое сочувствие ее горю. Принцессе Клевской нетрудно было продолжать беседу об этом предмете; она долго говорила о своей утрате и наконец сказала, что, когда время притупит боль, последствия все равно останутся столь велики, что самый нрав ее изменится.

– Глубокое горе и сильные страсти, – отвечал господин де Немур, – производят большие перемены в наших душах; и я не узнаю себя с тех пор, как вернулся из Фландрии. Многие заметили эту перемену, и даже дофина говорила мне о ней еще вчера.

– Она и вправду это заметила, – промолвила принцесса Клевская, – и я от нее как будто что-то об этом слышала.

– Я не огорчен тем, сударыня, – возразил господин де Немур, – что она это заметила, но я хотел бы, чтобы она была не единственной, кто это заметил. Есть особы, которым мы не смеем давать свидетельства нашей страсти к ним иначе, как через вещи, прямо до них не касающиеся; и, не решаясь показать им, что мы их любим, мы хотели бы по крайности, чтобы они знали, что нам не нужно ничьей иной любви. Мы хотели бы, чтобы они знали, что нет такой красавицы, как высоко бы она ни была вознесена, к которой мы не были бы равнодушны, и нет короны, которую мы готовы были бы купить ценой вечной разлуки с ними. Женщины обыкновенно судят о страсти, которую к ним питают, – продолжал он, – по стараниям им понравиться и по тому, как их домогаются; но это нетрудно делать, если они хоть немного привлекательны; трудно не позволять себе удовольствия за ними следовать, избегать их из страха выдать людям, и даже им самим, те чувства, которые мы к ним питаем. А еще более верный знак истинной привязанности – это когда мы становимся совершенно непохожи на самих себя, какими были прежде, и утрачиваем честолюбие и жажду наслаждений, хотя всю жизнь были поглощены и тем и другим.

Принцесса Клевская тотчас догадалась, какое отношение к ней имели эти слова. Ей казалось, что она должна отвечать и прервать их. Ей казалось также, что она не должна ни выслушивать их, ни показывать, что приняла их на свой счет. Она видела свой долг в том, чтобы заговорить, и в том, чтобы промолчать. Речи господина де Немура почти в равной мере доставляли ей удовольствие и задевали ее; она видела в них подтверждение всего, о чем заставила ее задуматься дофина; она находила их любезными и почтительными, но одновременно дерзкими и слишком откровенными. Та склонность, что она питала к герцогу, рождала в ее сердце волнение, с которым она не могла совладать. Самые темные слова мужчины, который нам нравится, трогают нас больше, чем прямые признания того, кто нам безразличен. Итак, она оставалась безмолвна, и господин де Немур заметил ее молчание, которое, возможно, счел бы неплохим знаком, если бы появление принца Клевского не положило конец их беседе и его визиту.

Принц стал рассказывать жене новости о Сансере; но ее не слишком занимало то, чем закончилась эта история. Она была так поглощена происшедшим, что едва сумела скрыть свою рассеянность. Когда она смогла предаться своим мыслям, то поняла, что обманывалась, полагая, будто стала равнодушна к господину де Немуру. Его слова произвели на нее то впечатление, какого он и добивался, и совершенно убедили ее в его страсти. Поступки герцога слишком сообразовывались с его речами, чтобы у принцессы осталось хоть малейшее сомнение. Она не утешала себя надеждой, что не любит его, она думала лишь о том, чтобы никак ему этого не показать. То был непростой замысел, и она уже знала, как трудно будет его исполнить; она понимала, что достичь успеха можно только одним способом – избегая встреч с герцогом, и поскольку траур позволял ей вести жизнь более уединенную, чем обыкновенно, она воспользовалась этим предлогом, чтобы не ездить больше туда, где могла его встретить. Она была погружена в глубокую печаль, причиной тому, казалось, была смерть ее матери, и другой никто не искал.

Господин де Немур был в отчаянии от того, что почти перестал с ней видеться, и зная, что не найдет ее ни на одном приеме, ни на одном увеселении, где бывал весь двор, он не мог себя заставить появляться там; он сделал вид, что в нем вспыхнула страсть к охоте, и отправлялся охотиться как раз в те дни, когда королевы принимали. Легкое недомогание долго служило ему предлогом для того, чтобы оставаться дома и не ездить в те места, где, как он знал, не будет принцессы Клевской.

Почти тогда же занемог принц Клевский. Во все время его болезни принцесса Клевская не покидала его спальни, но когда ему стало лучше и он начал принимать гостей (и среди прочих господина де Немура, который, ссылаясь на то, что все еще слаб, проводил у принца большую часть дня), она сочла, что не может больше там оставаться; однако при первых его посещениях у нее не хватало сил выходить из комнаты. Она слишком долго его не видела, чтобы решиться и далее его не видеть. Герцог нашел способ дать ей понять (в выражениях как будто самых общих, но которые она разгадала, поскольку они были связаны с тем, что он ей говорил), что он ездил на охоту, чтобы мечтать о ней, и что он не бывал на вечерах при дворе, потому что она там не бывала.

Наконец она исполнила свое решение уходить из спальни мужа, когда герцог был там; однако она могла это делать лишь ценой большого насилия над собой. Герцог заметил, что она избегает его, и был до крайности этим огорчен. Принц Клевский поначалу не обращал внимания на поведение жены, но затем он заметил, что она не хотела оставаться в его спальне, когда там были посторонние. Он заговорил с ней об этом, и она ответила, что не думает, будто приличия требуют, чтобы она проводила каждый вечер в обществе самых молодых мужчин при дворе; что она просит его разрешить ей вести жизнь более уединенную, чем обыкновенно; что добродетели и постоянное присутствие матери позволяли ей делать многое такое, что не пристало женщине ее лет.

Принц Клевский в этом случае не выказал своей обычной доброты и снисходительности к жене и сказал, что решительно не желает, чтобы она меняла свое поведение. Она была готова возразить, что в свете поговаривают о том, что господин де Немур в нее влюблен, но была не в силах вымолвить его имя. К тому же она устыдилась своего желания назвать ложную причину и скрыть истину от человека, столь высоко ее ценившего.

Несколько дней спустя король был у королевы в час, когда у нее собирались гости; говорили о гороскопах и предсказаниях. Относительно того, насколько следует им верить, мнения разошлись. Королева им весьма доверяла; она утверждала, что после того, как столь многое из предсказанного действительно произошло, нельзя сомневаться, что в этой науке заключена доля истины. Другие возражали, что ничтожное число сбывающихся из бесчисленного множества предсказаний доказывает, что это всего лишь дело случая.

– Когда-то я очень любопытствовал заглядывать в будущее, – сказал король. – Но мне наговорили столько ложных и невероятных вещей, что я убедился в невозможности узнать истину. Несколько лет назад здесь появился человек, имевший славу великого астролога. Все бросились к нему; я также к нему поехал, но не говоря, кто я такой, и взял с собой господ де Гиза и д’Эскара[264] Д’Эскар Жан де Перюс, князь де Каранси, граф де Лавогийон (ок. 1520–1595) – военачальник, фаворит Генриха II.; я пропустил их впереди себя. Однако астролог обратился сначала ко мне, словно счел меня властелином над другими. Возможно, он знал меня; однако он сказал мне то, что вовсе ко мне не подходило, если б он меня знал. Он предсказал, что я буду убит на поединке. Господину де Гизу он сказал, что его убьют ударом сзади, а д’Эскару – что ему размозжит голову конское копыто. Господин де Гиз был почти оскорблен таким пророчеством, словно его обвинили в готовности бежать. Д’Эскар также был огорчен, узнав, что кончит свои дни таким несчастливым образом. Одним словом, мы все трое ушли очень недовольные астрологом. Не знаю, что станется с господами де Гизом и с д’Эскаром, но вовсе невероятно, чтобы я был убит на поединке. Мы с королем Испании только что заключили мир; и даже если б мы этого не сделали, не думаю, чтобы мы с ним решили сразиться и чтобы я вызвал его на поединок, как вызвал король, мой отец, Карла Пятого.

После того как король рассказал, какое ему предрекли несчастье, те, кто защищал астрологию, отказались от своего мнения и согласились, что она вовсе не заслуживает веры.

– А меньше всех на свете, – громко произнес господин де Немур, – должен иметь такую веру я.

И, обратившись к принцессе Клевской, сидевшей рядом, тихонько добавил:

– Мне предсказали, что я буду счастлив милостями особы, к которой питаю самую пылкую и самую почтительную страсть. Судите же, сударыня, могу ли я верить предсказаниям.

Дофина, заключив из сказанных громко господином де Немуром слов, что своей соседке он поведал какое-то ложное предсказание, спросила герцога, о чем он говорил принцессе Клевской. Если бы он обладал меньшим присутствием духа, то смутился бы от такого вопроса. Но он отвечал не замешкавшись:

– Я говорил ей, Мадам, что мне предсказывали, будто мне выпадет такое счастье, о каком я не смел и мечтать.

– Если бы вам предсказали только это, – возразила дофина, улыбаясь и думая о деле с Елизаветой Английской, – то я не советовала бы вам презирать астрологию; у вас могут появиться причины ее защищать.

Принцесса Клевская поняла, что имела в виду дофина, но она понимала также, что счастье, о котором говорил господин де Немур, заключалось для него вовсе не в том, чтобы стать королем Англии.

Так как со смерти ее матери прошло уже достаточно много времени, ей нужно было начать появляться в свете и при дворе, как обыкновенно. Она встречала господина де Немура у дофины, она встречала его у принца Клевского, где он часто бывал в обществе других знатных молодых людей, чтобы не привлекать к себе внимания; но она не могла больше смотреть на него без волнения, которое он не преминул заметить.

Как ни старалась она избегать его взглядов и говорить с ним меньше, чем с другими, ей не всегда удавалось скрыть какое-то первое движение, по которому герцог мог заключить, что он ей небезразличен. Мужчина менее проницательный, чем он, быть может, этого бы и не заметил; но герцога уже любили столь многие, что ему трудно было не распознать, когда он был любим. Он отлично видел, что шевалье де Гиз был его соперником, а шевалье понимал то же самое про него. Шевалье был единственным человеком при дворе, разгадавшим эту тайну, – собственный интерес помог ему видеть яснее прочих; это знание о чувствах друг друга рождало в них неприязнь, которая сказывалась во всем, не доходя, однако, до открытых ссор, но они неизменно противостояли друг другу во всем. Они всегда были по разные стороны в состязаниях, боях, играх и во всех королевских увеселениях, и соперничество их было таким острым, что его нельзя было скрыть.

Принцесса Клевская часто думала об английских делах; ей казалось, что господин де Немур не сможет противиться советам короля и настояниям Линьроля. Она с грустью видела, что этот последний все не возвращается, и с нетерпением его ждала. Если бы она следила за его поступками, то была бы лучше осведомлена о состоянии дел, но то самое чувство, которое разжигало в ней любопытство, заставляло его скрывать, и она расспрашивала только о красоте, уме и нраве королевы Елизаветы. Один из портретов Елизаветы привезли к королю; принцесса нашла изображение более красивым, чем ей бы хотелось, и она не могла удержаться и не сказать, что портрет льстит.

– Я так не думаю, – возразила дофина, присутствовавшая при этом. – Королева славится красотой и умом, далеко превосходящими обыкновенные, и я хорошо помню, как мне всю жизнь ставили ее в пример. Она должна быть очень привлекательна, если похожа на свою мать, Анну Болейн. Ни одна женщина не была так мила и приятна наружностью и нравом. Я слышала, что в лице ее было нечто живое и особенное и что она вовсе не походила на прочих английских красавиц.

– Я как будто слышала также, – сказала принцесса Клевская, – что она родилась во Франции.

– Те, кто так думает, ошибаются, – отвечала дофина, – я расскажу вам кратко ее историю. Она происходила из знатного английского рода. Генрих Восьмой был влюблен и в ее сестру, и в ее мать, и поговаривали даже, что она – его дочь. Сюда она приехала вместе с сестрой Генриха Седьмого, которая вышла замуж за короля Людовика Двенадцатого. Королева была молода и ветрена, ей очень не хотелось покидать французский двор после смерти мужа; а Анна Болейн, имевшая те же наклонности, что и ее госпожа, так и не решилась уехать. Покойный король в нее влюбился, и она стала фрейлиной королевы Клод[265] Королева Клод — королева Клотильда (Клод) (1499–1524), дочь Людовика XII, первая жена Франциска I.. Королева умерла, и ее взяла к себе принцесса Маргарита, сестра короля, герцогиня Алансонская[266] …принцесса Маргарита, сестра короля, герцогиня Алансонская…  – Речь идет о Маргарите Наваррской (1492–1549), сестре короля Франциска I, писательнице, вдове герцога Алансонского (? – 1525); сочеталась вторым браком с Генрихом д’Альбре, королем Наваррским. Маргарита является автором самого знаменитого сборника новелл из числа написанных во Франции XVI в., – «Гептамерона». Сочувствовала протестантам., а затем королева Наваррская, чьи повести вы читали. От нее Анна Болейн переняла зачатки новой религии. Затем она вернулась в Англию, где очаровала всех: она усвоила французские манеры, которые нравятся всем народам; она хорошо пела, восхитительно танцевала – ее сделали фрейлиной королевы Екатерины Арагонской[267] Екатерина Арагонская (1485–1536) – первая из шести жен (с 1509 по 1533 г.) английского короля Генриха VIII, мать Марии Тюдор. Бракоразводный процесс с ней и отказ Папы признать брак недействительным явились импульсом к разрыву Генриха VIII с Римом, то есть фактически ознаменовали собой начало Реформации в Англии., и король Генрих Восьмой влюбился в нее без памяти.

Кардинал Вулси[268] Кардинал Вулси (ок. 1475–1530) – канцлер Генриха VIII в 1515–1529 гг., фактически сосредоточивший в своих руках управление страной. Отстранен от власти после неудачных переговоров с Папой Климентом VII по поводу расторжения брака короля с Екатериной Арагонской., его фаворит и первый министр, лелеял надежды взойти на папский престол и, разгневавшись на императора, который его притязаний не поддержал, задумал отомстить и устроить союз короля, своего повелителя, с Францией. Он внушил Генриху Восьмому, что его брак с теткой императора недействителен, и предложил жениться на герцогине Алансонской, которая тогда овдовела. Анна Болейн, будучи не лишена честолюбия, решила, что этот развод – тот путь, который может привести ее к трону. Она стала склонять короля Англии к Лютеровой религии, а нашего покойного короля уговаривала способствовать в Риме разводу Генриха с надеждой на его брак с герцогиней Алансонской. Кардинал Вулси добился того, чтобы его под другим предлогом послали во Францию заняться этим делом; однако господин его не решился допустить, чтобы само предложение об этом было произнесено вслух, и отправил ему в Кале повеление даже не заговаривать о браке.

По возвращении из Франции кардинал был встречен с такими почестями, какие воздают самому королю; ни один фаворит не выказывал подобной гордыни и тщеславия. Он устроил встречу двух королей в Булони. Франциск Первый подал руку Генриху Восьмому[269] Франциск Первый подал руку Генриху Восьмому…  – Встреча двух монархов в Булони описана по книге «История Франции» Ф.-Э. де Мезре., который не пожелал рукопожатия. Они принимали друг друга по очереди с невиданным великолепием и обменялись нарядами, подобными тем, что были сшиты для них самих. Я вспоминаю рассказы о том, что покойный король послал английскому королю камзол малинового узорчатого атласа, изукрашенный жемчугами и бриллиантами, и мантию белого бархата, расшитую золотом. Пробыв несколько дней в Булони, они переехали в Кале. Анна Болейн помещалась вместе с Генрихом Восьмым как королева, и Франциск Первый делал ей подарки и воздавал почести как королеве. Наконец, после длившейся девять лет страсти, Генрих женился на ней, не дожидаясь расторжения своего первого брака, о чем он давно просил в Риме. Папа немедля отлучил его от Церкви, чем Генрих был так разгневан, что объявил себя главой Церкви и вверг всю Англию в те злосчастные перемены, которые вы теперь видите[270] …злосчастные перемены, которые вы теперь видите.  – Имеется в виду отлучение от Церкви и самопровозглашение Генриха VIII главой Англиканской церкви (1534 г.)..

Анна Болейн недолго наслаждалась своим величием; однажды, когда она уже видела свое положение упрочившимся после смерти Екатерины Арагонской, вместе со всем двором она присутствовала на состязаниях, в которых участвовал ее брат, виконт Рокфорт, и король воспылал такой ревностью к нему, что внезапно покинул это зрелище, вернулся в Лондон и велел арестовать королеву, виконта Рокфорта и многих других, кого считал ее любовниками или наперсниками. Хотя казалось, что ревность эта вспыхнула лишь в ту самую минуту, ее уже давно подсказывала королю виконтесса Рокфорт, которая не могла выносить близости своего мужа с королевой, и представила ее королю как преступную связь; так что король, впрочем, уже влюбленный в Джейн Сеймур[271] Джейн Сеймур.  – В 1536 г. стала третьей супругой Генриха VIII, а год спустя умерла в родах., помышлял лишь о том, как избавиться от Анны Болейн. Менее чем в три недели он провел суд над Анной Болейн и ее братом, велел отрубить им головы и женился на Джейн Сеймур. Потом у него было еще несколько жен, которых он прогонял или казнил, и среди прочих Екатерина Говард[272] Екатерина Говард.  – В 1540 г. стала пятой женой Генриха VIII и королевой Англии, казнена в 1542 г., чьей наперсницей была виконтесса Рокфорт; виконтессе отрубили голову вместе с ней. Так она была наказана за те же грехи, что приписывала Анне Болейн, а Генрих Восьмой умер, страдая от чудовищной тучности.

Все дамы, присутствовавшие при рассказе дофины, поблагодарили ее за столь верные сведения об английском дворе; принцесса Клевская к ним присоединилась, но была не в силах сдержаться и задала еще несколько вопросов о королеве Елизавете.

Дофина велела сделать маленькие портреты всех придворных красавиц, чтобы послать их своей матери, королеве. В тот день, когда художник заканчивал портрет принцессы Клевской, дофина пожелала провести вечер у нее. Там, конечно же, был и господин де Немур; он не упускал случая увидеть принцессу Клевскую, не давая, однако, повода догадываться, что он этих случаев искал. В тот день она была так прекрасна, что он влюбился бы в нее, если б этого уже не произошло. Все же он не смел не сводить с нее глаз, пока ее рисовали, и боялся, как бы то наслаждение, которое он испытывал при взгляде на нее, не было слишком заметно.

Дофина попросила у принца Клевского маленький портрет его жены, который у него уже был, чтобы сравнить с тем, что был близок к завершению; все высказали свои мнения о них, и принцесса Клевская велела художнику что-то поправить в прическе на том портрете, который принесли от принца. Художник, повинуясь, вынул портрет из рамки и, сделав что было нужно, положил его обратно на стол.

Господин де Немур давно желал иметь портрет принцессы Клевской. Когда он увидел тот, что принадлежал принцу, то не мог удержаться от желания украсть его у нежно любимого, как он полагал, мужа, и подумал, что среди стольких людей, находившихся в той комнате, его заподозрят не больше, чем других.

Дофина сидела на постели и негромко разговаривала с принцессой Клевской, стоявшей перед ней. Принцесса заметила за полузадернутой занавесью господина де Немура спиной к столу, стоявшему у изножья кровати, и увидела, как он, не поворачивая головы, ловко взял что-то со стола. Ей нетрудно было догадаться, что то был ее портрет; это привело ее в сильное смятение, дофина поняла, что принцесса ее не слушает, и громко спросила, на что это она так смотрит. При этих словах господин де Немур оборотился, он встретил взгляд принцессы Клевской, еще устремленный на него, и подумал, что она могла видеть его поступок.

Принцесса Клевская была в немалом замешательстве. Разумно было бы потребовать свой портрет; но, если бы она его потребовала прилюдно, это значило бы оповестить всех, какие чувства питает к ней герцог, а потребовать его наедине значило бы едва ли не пригласить его высказать свою страсть. Наконец она рассудила, что лучше будет это ему позволить, и была рада оказать ему такую милость, о которой он даже не узнает. Господин де Немур, заметивший ее замешательство и почти догадавшийся о его причине, подошел к ней и тихо сказал:

– Если вы видели, что я сделал, сударыня, соблаговолите позволить мне думать, что вы этого не знаете; большего я не смею у вас просить.

И с этими словами он удалился, не дожидаясь ее ответа.

Дофина уехала на прогулку вместе со всеми дамами, а господин де Немур заперся у себя дома, не в силах сдерживать на людях свою радость от того, что заимел портрет принцессы Клевской. Он испытывал все самые приятные чувства, какие только может подарить страсть; он любил прекраснейшую женщину при дворе, он заставлял ее против воли отвечать на эту любовь и во всех ее поступках замечал то смятение и замешательство, какие рождает любовь в невинных юных душах.

Вечером стали со всем усердием искать портрет; так как рамка его была на месте, никто не заподозрил, что его украли, а подумали, что он случайно куда-то запропастился. Принц Клевский был очень огорчен пропажей и после долгих тщетных поисков сказал жене – но тоном, показывавшим, что он так не думает, – что без сомнения у нее есть какой-то тайный поклонник, которому она подарила портрет или который его украл, и что никто, кроме влюбленного, не довольствовался бы портретом без рамки.

Слова эти, хотя и сказанные в шутку, произвели глубокое впечатление на принцессу Клевскую. Они вызвали у нее угрызения совести; она задумалась о силе чувства, которое влекло ее к господину де Немуру; она поняла, что не властна больше над своими речами и своим лицом; она вспомнила, что Линьроль вернулся; что она не опасалась уже английских дел; что ее подозрения относительно дофины исчезли; что, наконец, отныне не было ничего, что могло бы ее уберечь, и что только отъезд мог бы дать ей безопасность. Но поскольку отъезд был не в ее власти, она чувствовала себя в последней крайности и готовой навлечь на себя то, что казалось ей худшей из бед, – открыть господину де Немуру склонность, которую она к нему питала. Она припоминала все, что говорила ей госпожа де Шартр перед смертью, и как она советовала ей предпринять любые шаги, как бы трудны они ни казались, только бы не поддаться любовному увлечению. Ей пришло на ум то, что говорил принц Клевский об искренности, когда рассказывал о госпоже де Турнон, и она подумала, что должна признаться ему в своей склонности к господину де Немуру. Эта мысль долго ее занимала; затем она стала удивляться, как такая мысль могла к ней прийти, сочла ее безумной и снова впала в замешательство, не зная, что предпринять.

Мир был заключен;[273] Мир был заключен…  – Имеется в виду мир в Като-Камбрези, подписанный 2–3 апреля 1559 г. и положивший конец итальянским войнам между Францией и Испанией. принцесса Елизавета после долгой борьбы с собой решилась повиноваться королю, своему отцу. Приехать и взять ее в жены от имени католического короля был назначен герцог Альба, и его прибытия ожидали вскорости. Прибывал и герцог Савойский, чтобы обвенчаться с Мадам, сестрой короля; эти две свадьбы должны были состояться одновременно. Король был погружен в заботы о том, как придать этим свадьбам больше блеска с помощью празднеств, которые явили бы миру достоинства и великолепие его двора. Были придуманы самые пышные балеты и представления, но король счел эти развлечения недостаточно заметными, ибо он хотел более громкой молвы. Он решил устроить турнир, пригласить на него иноземцев, и чтобы народ мог на это зрелище посмотреть. Все коронованные особы и знатные вельможи радовались такому замыслу короля, а более всех – герцог Феррарский, господин де Гиз и господин де Немур, превосходившие прочих в подобных упражнениях. Король выбрал их стать вместе с ним самим теми четырьмя рыцарями, кто будет принимать вызов любого участника турнира.

Было объявлено по всему королевству, что в городе Париже июня пятнадцатого числа его христианнейшее величество, Альфонсо д’Эсте, герцог Феррарский, Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз, и Жак Савойский, герцог де Немур, выйдут навстречу всем желающим помериться с ними силами; что первое сражение будет конное, по двое, четыре удара копьем и один в честь дам; второе – на мечах, один на один или двое против двоих, по желанию распорядителей; третье сражение пешее, три удара пикой и три – мечом; что рыцари, принимающие вызов, предоставят копья, мечи и пики по выбору нападающих; что если кто во время боя нанесет удар коню, то будет выведен из числа участников; что приказы будут отдавать четверо распорядителей, а те из нападающих, что окажутся самыми искусными и ловкими, получат награды, ценность которых определят судьи; что все нападающие, как французы, так и иноземцы, должны будут коснуться одного или нескольких, по их выбору, из гербовых щитов, вывешенных на воротах ристалища; что у ворот их будет ждать особо для того назначенный дворянин, который расставит их согласно их титулам и тем щитам, которых они коснутся; что нападающий должен будет послать дворянина принести щит с его гербом и вывесить его на воротах за три дня до начала турнира, а иначе он не будет допущен без разрешения на то рыцарей, принимающих вызов.

Близ Бастилии огородили обширное ристалище, оно начиналось от замка Турнель, пересекало улицу Сент-Антуан и заканчивалось у королевских конюшен. С двух сторон его поставили помосты и скамьи, с крытыми ложами, наподобие галерей; они были очень красивы и могли вместить бесчисленное множество зрителей. Все князья и вельможи были отныне заняты лишь тем, чтобы заказать все им необходимое и появиться во всем блеске, а также дополнить свои шифры и девизы знаками учтивости, намекающими на любимых ими дам.

За несколько дней до прибытия герцога Альбы король играл в мяч с господином де Немуром, шевалье де Гизом и видамом де Шартром. Королевы пришли на них посмотреть в сопровождении всех своих дам, среди которых была и принцесса Клевская. Когда партия закончилась и все выходили из залы, Шатляр подошел к дофине и сказал, что к нему случайно попало любовное письмо, выпавшее из кармана господина де Немура. Дофина, которой по-прежнему было любопытно все, что касалось герцога, велела Шатляру отдать ей это письмо; и, взяв его, она пошла за королевой, своей свекровью, направлявшейся вместе с королем посмотреть, как готовят ристалище. Они пробыли там какое-то время, и король приказал привести лошадей, недавно ему присланных. Хотя они еще не были объезжены, король пожелал их испытать и распределил их между всеми, кто был в его свите. Королю и господину де Немуру достались самые норовистые, и эти кони рванулись навстречу друг другу. Господин де Немур, опасаясь причинить вред королю, резко осадил своего коня и направил его на колонну манежа; удар был такой силы, что господин де Немур пошатнулся в седле. Все бросились к нему, думая, что он серьезно ранен. Принцессе Клевской его ранение показалось опаснее, чем другим. Особое чувство к нему вызвало в ней тревогу и смятение, которых она не озаботилась скрыть; она подбежала к нему вместе с королевами, и лицо ее так переменилось, что это заметил бы и человек, менее занятый ею, чем шевалье де Гиз, но шевалье это заметил без труда и состоянию принцессы Клевской уделил внимания больше, чем состоянию господина де Немура. Полученный герцогом удар так его оглушил, что какое-то время он, свесив голову, опирался на тех, кто его поддерживал. Первой, кого он увидел, подняв глаза, была принцесса Клевская; он прочитал сострадание на ее лице и посмотрел на нее таким взглядом, который дал ей понять, как он тронут. Затем он поблагодарил королев за доброту, которую они к нему выказали, и попросил извинить его за то, что оказался в таком состоянии перед ними. Король велел ему отправляться домой и побыть в покое.

Принцесса Клевская, оправившись от пережитого волнения, сразу же подумала о том, какие внешние свидетельства его она дала. Шевалье де Гиз недолго оставлял ей надежду, что этого никто не заметил; он подал ей руку, чтобы проводить с ристалища.

– Я заслуживаю большей жалости, чем господин де Немур, сударыня, – сказал он ей. – Простите мне, если я погрешу против того глубокого почтения, которое всегда к вам питал, и не скрою от вас жгучей боли, причиненной мне тем, что я сейчас видел: первый раз я осмеливаюсь говорить с вами об этом, он будет и последним. Смерть или хотя бы отъезд навсегда удалит меня от этого места, где я не могу больше жить, потому что утратил грустное утешение верить, что все те, кто смеют на вас взирать, несчастны так же, как и я.

Принцесса Клевская отвечала лишь несколькими бессвязными словами, будто не понимала смысла сказанного шевалье де Гизом. В другое время она была бы оскорблена тем, что он заговорил о своих чувствах к ней; но в ту минуту она была только огорчена тем, что он заметил ее чувства к господину де Немуру. Шевалье де Гиз настолько в них не сомневался и был настолько полон скорби, что в тот же день принял решение не помышлять больше о любви принцессы Клевской. Но чтобы оставить эти мечты, исполнение которых казалось ему столь трудным и почетным, ему нужны были другие, которые величием своим могли бы занять его душу. Он решил взять Родос, о чем уже подумывал раньше; и когда смерть унесла его из этого мира во цвете молодости, вознесенным молвою в ряду славнейших рыцарей своего века, он жалел расставаться с жизнью единственно потому, что не смог исполнить столь прекрасного замысла, в успехе которого был совершенно уверен благодаря предпринятым им тщательным приготовлениям.

Принцесса Клевская, покинув ристалище, отправилась к королеве; мысли ее были заняты тем, что произошло. Вскоре там появился и господин де Немур, роскошно одетый и словно забывший о случившейся с ним неприятности. Он казался даже веселее, чем обыкновенно; и радость от того, что он увидел, придавала ему выражение, весьма его красившее. Все удивились, когда он вошел, и не было человека, который не осведомился бы о его здоровье, за исключением принцессы Клевской; она стояла у камина и будто не видела его. Король вышел из своего кабинета и, заметив господина де Немура среди других, подозвал его, чтобы поговорить о его приключении. Проходя мимо принцессы Клевской, господин де Немур ей тихо сказал:

– Я имел сегодня свидетельства вашей жалости, сударыня; но это не те, которых я более всего заслуживаю.

Принцесса Клевская догадывалась, что герцог заметил ее тревогу за него, и его слова доказали ей, что она не ошиблась. Ей было больно узнать, что она не властна больше над своими чувствами и не сумела их скрыть от шевалье де Гиза. Еще больнее ей было, что они стали известны господину де Немуру; но эта боль не владела ею безраздельно, к ней примешивалась какая-то неведомая сладость.

Дофина, сгоравшая от нетерпения узнать, что же было в письме, которое отдал ей Шатляр, подошла к принцессе Клевской и сказала ей:

– Прочтите это письмо; оно адресовано господину де Немуру, по всей видимости, той дамой, ради которой он бросил всех остальных. Если вы не можете прочесть его сейчас, оставьте его у себя; вечером приходите к моему отходу ко сну, вы отдадите его мне и скажете, знаком ли вам этот почерк.

Дофина рассталась с принцессой Клевской после этих слов, оставив ее в таком удивлении и замешательстве, что та долго не могла двинуться с места. Нетерпеливое любопытство и смятение, завладевшие ее душой, не позволили ей остаться у королевы; она отправилась домой, хотя еще не наступил час, когда она обыкновенно уезжала из дворца. Она держала письмо дрожащей рукой; мысли ее путались так, что не было среди них ни одной определенной; она испытывала невыносимую муку, причин которой не могла понять и которой не знала никогда прежде. Едва оказавшись у себя в кабинете, она вскрыла письмо, и вот что она прочла:

Письмо

«Я Вас слишком любила, чтобы позволять Вам думать, будто перемена, которую Вы во мне замечаете, произошла от моей ветрености; узнайте, что причиной ей – Ваша неверность. Вы немало удивлены, что я говорю о Вашей неверности; Вы так искусно ее скрывали, а я так старалась скрыть от Вас, что знаю о ней, что Вы вправе удивляться моей осведомленности. Я и сама удивлена, что мне удавалось Вам ее не показывать. Мне на долю выпала небывалая мука. Я верила, что Вы питаете ко мне пылкую страсть; я не скрывала от Вас той, что питала к Вам, и как раз тогда, когда я раскрыла ее Вам до конца, я узнаю, что Вы меня обманывали, что Вы любили другую и, по всей видимости, приносили меня в жертву этой новой возлюбленной. Я узнала об этом в день состязаний; потому я там и не была. Я сказалась больной, чтобы скрыть расстройство моих чувств; но они действительно расстроены, и плоть моя не снесла такого сильного потрясения. Когда мне стало лучше, я продолжала притворяться тяжелобольной, чтобы иметь предлог Вас не видеть и не писать Вам. Мне нужно было время, чтобы решить, как вести себя с Вами; я по двадцать раз принимала и отбрасывала одни и те же решения; наконец я сочла вас недостойным видеть мои страдания и положила никак Вам их не показывать. Я хотела ранить вашу гордость, дав Вам понять, что моя страсть угасает сама собой. Я думала этим уменьшить цену жертвы, приносимой Вами; я не желала доставлять Вам удовольствие хвалиться, как я Вас люблю, и тем делать себя желаннее. Я решила писать Вам письма холодные и вялые, чтобы та, кому Вы даете их читать, подумала, будто я Вас разлюбила. Я не хотела, чтобы она радовалась мысли, что я знаю о ее победе надо мной, не хотела увеличивать ее торжество моим отчаянием и моими упреками. Я сочла, что накажу Вас недостаточно, порвав с Вами, и причиню Вам лишь едва заметную боль, перестав Вас любить тогда, когда Вы меня разлюбили. Я поняла, что Вы должны любить меня, чтобы испытать те муки неразделенной любви, которые я испытала так жестоко. Я подумала, что если что-то может вновь разжечь Ваши чувства ко мне, то это – показать Вам, что мои переменились; но показать так, будто я стараюсь это скрыть и словно не в силах Вам в этом признаться. Я остановилась на таком решении, но как трудно было мне его принять и как при встрече с Вами показалось трудно его исполнить! Сотню раз я была готова разразиться упреками и слезами; мое все еще слабое здоровье помогло мне скрыть от Вас истинную причину моего волнения и моей печали. Затем меня поддерживало удовольствие притворяться с Вами, как Вы притворялись со мной; и все же мне приходилось совершать над собой такое насилие, чтобы говорить и писать Вам о своей любви, что Вы заметили перемену в моих чувствах раньше, чем я того хотела. Это Вас ранило; Вы мне попеняли. Я постаралась Вас успокоить, но делала это так натужно, что Вы только прочнее уверились в том, что я Вас больше не люблю. Наконец я исполнила все, что намеревалась сделать. Повинуясь своим сердечным прихотям, Вы стали возвращаться ко мне, завидев, что я от Вас удаляюсь. Я испытала все наслаждение, какое только может дать месть; мне казалось, что Вы любили меня сильнее, чем когда-либо, а я показала Вам, что больше Вас не люблю. У меня есть причины полагать, что Вы совершенно оставили ту, ради которой бросили меня. Я могу также быть уверена, что Вы никогда не говорили ей обо мне; но Ваше возвращение и Ваша скромность не могут искупить Вашей ветрености. Ваше сердце было поделено между мной и другою, Вы обманули меня; этого достаточно, чтобы мне больше не доставляло удовольствия быть любимой Вами так, как, мне казалось, я заслуживаю, и чтобы я не меняла своего решения никогда больше Вас не видеть, чем Вы были так удивлены».

Принцесса Клевская читала и перечитывала это письмо несколько раз, но так и не поняла его. Она видела только, что господин де Немур не любил ее так, как она думала, и что он любил других, которых обманывал так же, как ее. Какая картина, какое открытие для женщины ее нрава, питавшей пылкую страсть и только что давшей ее свидетельства одному мужчине, которого считала их недостойным, и другому, с которым дурно обошлась из-за его любви к ней! Никто еще не испытывал разочарования столь мучительного и жгучего; ей казалось, что горечи этому разочарованию придает то, что произошло в тот день, и что если бы господин де Немур не получил оснований думать, что она его любит, то ей было бы безразлично, что он любит другую. Но она обманывала себя; и та боль, которая казалась ей непереносимой, была не что иное, как ревность со всеми муками, ей сопутствующими. Она узнала из письма, что у господина де Немура было давнее увлечение. Она находила ту, что написала это письмо, исполненной ума и достоинств; она считала ее заслуживающей любви; она видела в ней такую смелость, какой не ощущала в себе самой, и завидовала силе духа, с которой той удавалось скрывать свои чувства от господина де Немура. Из последних слов письма она заключила, что та женщина полагала себя любимой; она подумала, что скромность, которую выказывал с ней герцог и которая так ее трогала, была, быть может, всего лишь следствием его страсти к той женщине и боязни ее огорчить. Одним словом, она передумала все, что могло отягчить ее горе и ее отчаяние. Как перебирала она в уме собственные поступки! Как вспоминала советы матери! Как раскаивалась в том, что не была достаточно тверда и не порвала сношения со светом против воли принца Клевского или не исполнила своего намерения признаться ему в своей склонности к господину де Немуру! Она находила, что лучше было бы открыть ее мужу, чья доброта была ей известна и кто постарался бы ее скрыть, чем показать ее мужчине, который был этого чувства недостоин, который ее обманывал, быть может, приносил ее в жертву и добивался ее любви единственно из гордости и тщеславия. Наконец она сочла, что все несчастья, которые с ней могли случиться, и все крайности, до которых она могла дойти, меркли перед тем, что она позволила господину де Немуру догадаться о ее любви и узнала, что он любит другую. Единственным утешением ей была мысль, что хотя бы теперь, когда ей все известно, она может больше не опасаться самой себя и совершенно излечиться от своего чувства к герцогу.

Она и не подумала о том, что дофина велела явиться к ее отходу ко сну; она легла в постель и притворилась, что ей нездоровится, так что когда принц Клевский вернулся от короля, ему сказали, что она спит; но она была далека от той безмятежности, которая навевает сон. Всю ночь она провела, беспрестанно терзая себя и перечитывая это попавшее к ней письмо.

Принцесса Клевская была не единственной особой, чей покой смутило это письмо. Обронивший его видам де Шартр (а не господин де Немур) был в крайней тревоге из-за него; он провел весь вечер у господина де Гиза, который давал званый ужин в честь герцога Феррарского, своего шурина; там собралась вся придворная молодежь. По воле случая разговор за ужином зашел об искусстве писать письма. Видам де Шартр сказал, что имеет при себе лучшее письмо, какое когда-либо было написано. Господин де Немур утверждал, что такого письма у него нет и что он говорит из чистого тщеславия. Видам отвечал, что герцог испытывает его скромность, но что он тем не менее не покажет письмо, а прочтет из него несколько строк, по которым будет видно, что немногие из мужчин получали такие письма. Он тут же решил вынуть письмо, но не нашел его; тщетно он его искал, над ним стали подшучивать; но лицо его выражало такую тревогу, что все прекратили этот разговор. Он ушел раньше прочих и помчался к себе; ему не терпелось взглянуть, не оставил ли он это исчезнувшее письмо дома. Он все еще его искал, когда к нему явился старший камердинер королевы и сказал, что виконтесса д’Юзес сочла необходимым спешно его предупредить, что у королевы говорили, будто у него из кармана во время игры в мяч выпало любовное письмо; что собравшиеся пересказывали немалую часть того, что там было написано; что королева выказала изрядное любопытство взглянуть на это письмо; что она послала за ним к одному состоящему при ней дворянину, но тот ответил, что оставил его Шатляру.

Старший камердинер сказал видаму де Шартру еще много такого, что усугубило его тревогу. Он тотчас же отправился к одному дворянину, близкому другу Шатляра, и поднял его с постели, хотя время было очень позднее, чтобы тот поехал за письмом, не говоря, однако, кто его требует и кто его потерял. Шатляр, уверенный, что письмо было адресовано господину де Немуру и что герцог влюблен в дофину, нисколько не сомневался, что это господин де Немур просит его вернуть. Он отвечал со злорадством, что отдал письмо королеве-дофине. Дворянин принес этот ответ видаму де Шартру. Его тревога от этого еще возросла, и к ней прибавились новые; пробыв долгое время в нерешительности, что же ему следует делать, он счел, что только господин де Немур может помочь ему выйти из того затруднительного положения, в котором он оказался.

Он отправился к герцогу и вошел в его спальню, когда заря только занималась. Герцог спал покойным сном; то, что он заметил в поведении принцессы Клевской минувшим днем, рождало в нем только приятные мысли. Он был немало удивлен, когда видам де Шартр его разбудил; он спросил, не для того ли видам нарушает его покой, чтобы отомстить за слова, сказанные им за ужином. Но по лицу видама он мог понять, что его привело дело отнюдь не шуточное.

– Я доверю вам самую важную вещь в моей жизни, – сказал видам. – Я знаю, что вы не будете мне благодарны за такое признание, потому что я делаю его тогда, когда нуждаюсь в вашей помощи; но я знаю также, что утратил бы ваше уважение, если бы сделал его, не принуждаемый к тому крайней необходимостью. Я обронил то письмо, о котором говорил вчера вечером; мне чрезвычайно важно, чтобы никто не узнал, что оно адресовано мне. Его видели многие из тех, кто был вчера на игре в мяч, где оно и выпало; вы тоже были там, и я ради всего святого молю вас сказать, что это вы его потеряли.

– Должно быть, вы полагаете, что у меня нет возлюбленной, – отвечал господин де Немур улыбаясь, – коль скоро делаете мне такое предложение и воображаете, будто мне не с кем ссориться, если я дам повод думать, что получаю подобные письма.

– Прошу вас, – возразил видам, – выслушайте меня со всей серьезностью. Если у вас есть возлюбленная, в чем я не сомневаюсь, хотя и не знаю, кто она такая, вам нетрудно будет оправдаться перед ней, и я дам вам верные средства для этого; если же вы не сможете оправдаться, мимолетная размолвка вам недорого обойдется. А я из-за этой истории могу лишить доброго имени особу, страстно меня любившую и одну из достойнейших женщин на свете; а с другой стороны, я навлекаю на себя неумолимую ненависть, которая будет мне стоить моего положения, а может быть, и чего-то большего.

– Я не могу понять всего, что вы говорите, – отвечал господин де Немур, – но вы позволяете мне предположить, что слухи о внимании к вам некой весьма высокопоставленной особы не вовсе ложны.

– Они и впрямь не таковы, – сказал видам де Шартр, – а если бы Господу было угодно, чтобы они были ложны, меня не постигли бы нынешние мои затруднения. Но я должен рассказать вам все, что со мной случилось, чтобы вы увидели, чего мне следует опасаться.

С тех пор, как я появился при дворе, королева всегда отличала и привечала меня, и я имел основания думать, что она ко мне благоволит; впрочем, в этом не было ничего особо примечательного, и я никогда и в мыслях не имел питать к ней иные чувства, кроме почтения. К тому же я был страстно влюблен в госпожу де Темин[274] Госпожа де Темин – Мадлен де Базийяк, супруга Луи де Лозьера де Темина.; при одном взгляде на нее нетрудно понять, как сильно может ее любить тот, кого она любит, а я был ею любим. Года два назад, когда двор был в Фонтенбло, я имел случай дважды или трижды побеседовать с королевой в те часы, когда вокруг было очень мало людей. Мне показалось, что мой склад ума ей нравится и что она вникает во все, что я говорю. Однажды разговор у нас зашел о доверии. Я сказал, что совершенного доверия не испытываю ни к кому; что в таком доверии всегда приходится раскаиваться и что мне известно множество вещей, о которых я никогда не говорил. Королева отвечала, что за это она ценит меня еще больше; что во Франции она не нашла никого, кто умел бы хранить тайну, и что это ей было огорчительнее всего, поскольку лишало ее удовольствия вступать в отношения доверительные; что в жизни необходимо иметь кого-то, с кем можно говорить, тем более для особ ее сана. В последующие дни она несколько раз заговаривала о том же; она даже поведала мне о кое-каких скрытых от глаз тогдашних происшествиях. Одним словом, мне показалось, что она хотела бы стать хранительницей моей тайны и готова доверить мне свои. Эта мысль привлекала меня к ней, я был тронут таким отличием и выказывал ей почтение более усердно, чем обыкновенно. Однажды вечером, когда король и все дамы отправились верхом на прогулку в лес, а она не пожелала ехать, поскольку ей нездоровилось, я остался при ней; она прошла к берегу озера и не стала опираться на руки своих людей, чтобы свободней было ходить. Сделав несколько кругов, она подошла ко мне и велела следовать за ней. «Я хочу поговорить с вами, – сказала она, – и вы увидите из моих слов, что я вам друг». Тут она остановилась и, пристально поглядев на меня, прибавила: «Вы влюблены, и поскольку вы никому в том не признаетесь, то полагаете, что о вашей любви никто не знает; но о ней известно, и даже тем, кого это касается. За вами наблюдают, обнаружены места, где вы встречаетесь с вашей возлюбленной, и есть план вас там схватить. Я не знаю, кто она; я не спрашиваю вас об этом, я только хочу оберечь вас от несчастий, которые могут с вами случиться». Судите же, какую ловушку расставила мне королева и как трудно было в нее не попасть. Она хотела знать, влюблен ли я; и не спрашивая, в кого, доказывая, что единственное ее намерение – быть мне полезной, она не позволяла мне предположить, что говорит из любопытства или из умысла.

И все же сквозь эту обманчивую видимость я разгадал истину. Я был влюблен в госпожу де Темин; но, хотя она и любила меня, я не был настолько счастлив, чтобы иметь особые места для встреч с нею и бояться, что меня там застигнут; к тому же я ясно видел, что не ее королева имела в виду. Я знал также, что у меня была связь с другой женщиной, не столь красивой и не столь неприступной, как госпожа де Темин, и, возможно, открылось то место, где я с ней виделся; но поскольку я не слишком этим дорожил, мне было бы нетрудно уберечься от подобной опасности, перестав с нею встречаться. Потому я и решил ни в чем не признаваться королеве, а, напротив, уверить ее, что я давно уже оставил желание добиваться любви женщин, на чью взаимность мог надеяться, так как считал их почти всех недостойными привязанности порядочного человека, и только та, что была бы много выше их всех, могла бы меня привлечь. «Вы мне отвечаете неискренне, – возразила королева, – я знаю, что правда совсем не такова, как вы говорите. Мои слова должны были побудить вас не скрывать от меня ничего. Я хотела бы иметь вас среди своих друзей, – продолжала она. – Но, даруя вам это место, я желала бы знать о ваших привязанностях. Решайте же, хотите ли вы получить его, заплатив своей откровенностью. Даю вам на размышление два дня; но по истечении этого срока думайте хорошенько о том, что говорите, и помните, что если я обнаружу ваш обман, то не прощу вам его до конца моей жизни».

Произнеся эти слова, королева удалилась, не ожидая моего ответа. Вы можете вообразить, как заняты были мои мысли тем, что она сказала. Два дня, которые она мне дала, не показались мне слишком долгими, чтобы принять решение. Я видел, что она хотела знать, влюблен ли я, и не желала, чтобы это было так. Я видел все последствия своего решения. Самолюбие мое было немало польщено особыми отношениями с королевой, которая к тому же обворожительная женщина. С другой стороны, я любил госпожу де Темин и, хотя в каком-то смысле и изменял ей с той, другой, дамой, о которой вам говорил, я не мог решиться порвать с нею. Я видел также, каким подвергаюсь опасностям, обманывая королеву, и как трудно ее обмануть; и все же я не мог отказаться от того, что предлагала мне судьба, и был готов на все, что может навлечь на меня мое дурное поведение. Я порвал с той женщиной, связь с которой могла открыться, и надеялся, что мне удастся скрывать свои отношения с госпожой де Темин.

Когда по прошествии двух дней, данных мне королевой, я вошел в комнату, где сидели в кружок все дамы, она сказала мне громко и с серьезностью, удивившей меня: «Вы подумали о том деле, что я вам поручила, и узнали истину?» – «Да, Мадам, – отвечал я, – она такова, как я и говорил вашему величеству». – «Приходите вечером, когда я буду заниматься бумагами, – сказала она. – Я дам вам последние приказания». Я низко поклонился, ничего не ответив, и в назначенный ею час был на месте. Завидев меня, она подошла ко мне и увела на другой конец галереи. «Итак, – сказала она, – вы хорошо подумали, прежде чем заявить, что вам нечего мне сказать, и не заслуживает ли вашей откровенности мое обращение с вами?» – «Мне потому и нечего вам сказать, Мадам, – отвечал я, – что я говорю с вами откровенно. Клянусь вашему величеству со всей должной почтительностью, что я не связан ни с одной из дам при дворе». – «Я хочу в это верить, – проговорила королева, – потому что желала бы, чтобы это было так; а желаю я этого потому, что хочу, чтобы вы были преданы мне всей душой, а ваша дружба не могла бы дать мне того, что мне нужно, если б вы были влюблены. Влюбленным нельзя доверяться; они не умеют хранить тайну. Они слишком рассеянны и слишком заняты другим, главная забота для них – их возлюбленные, а это несовместимо с той преданностью, какой я жду от вас. Помните же, я готова дарить вас своим совершенным доверием потому, что вы дали мне слово, что у вас нет иных привязанностей. Помните, что вы нужны мне безраздельно; что я хочу, чтобы у вас не было ни друга, ни подруги, кроме тех, кто мне приятен, и что у вас не должно быть иных забот, кроме как угождать мне. Я не заставлю вас жертвовать вашим положением; я буду заботиться о нем ревностней, чем вы сами, и что бы я для вас ни сделала, я буду считать себя вознагражденной более чем щедро, если вы окажетесь для меня тем, кем я надеюсь вас видеть. Я избираю вас для того, чтобы поведать вам все мои горести и чтобы вы помогли их смягчить. Вы увидите, что они нешуточны. Всем кажется, что я легко мирюсь с привязанностью короля к герцогине де Валантинуа; но она для меня непереносима. Герцогиня властвует над королем, она его обманывает, а меня презирает; все мои люди переметнулись к ней. Королева, моя невестка, гордясь своей красотой и могуществом своих дядьев, не питает ко мне никакого уважения. Коннетабль де Монморанси правит королем и королевством; он меня ненавидит и дал мне такие свидетельства своей ненависти, которых я не могу забыть. Маршал де Сент-Андре – дерзкий молодой фаворит, он обходится со мной не лучше, чем другие. Вы пожалели бы меня, если б знали все подробности моих несчастий; до сих пор я не решалась их доверить никому, я доверяюсь вам; сделайте так, чтобы я в этом не раскаивалась, будьте единственным моим утешением». Глаза королевы наполнились слезами, когда она произнесла эти слова; я был готов броситься к ее ногам, так искренне я был тронут добротой, которую она ко мне выказала. С того дня она питает ко мне совершенное доверие; отныне она ничего не делает, не поговорив со мной, и наша связь с ней длится по сю пору.