Онлайн чтение книги Ученик The Pupil
Глава 8

Когда Пембертон начал обучать состоятельного подростка, которому предстояло поступать в Балиольский колледж,^{7} он не мог решить, действительно ли новый ученик его недоумок, или это только кажется ему оттого, что он так долго общался со своим маленьким другом, жившим такой напряженной внутренней жизнью. Вести от Моргана он получал раз пять или шесть: мальчик писал ему прелестные задорные письма, в которых переплетались разные языки; заканчивались они обычно забавными постскриптумами на семейном волапюке, со всяческими квадратиками, кружками, зигзагами, с уморительными рисунками, — письма, получив которые, он не мог решить, что ему делать: ему хотелось показать каждое письмо своему новому ученику, чтобы попытаться, пусть даже безуспешно, его этим приободрить, и вместе с тем ему казалось, что в них есть что-то такое, чего нельзя профанировать и что должно остаться тайной между ними двоими. Состоятельный подросток прошел с ним необходимый курс и провалился на экзаменах. Но неудача эта, казалось, только укрепила предположение, что от него на первых порах и не следовало ожидать особого блеска. И родители в великодушии своем старались обращать как можно меньше внимания на этот провал, словно он касался не их сына, а самого Пембертона, обижать которого им не хотелось, и, полагая, что следует предпринять новую попытку, попросили молодого репетитора продлить занятия с их чадом еще на год.

Теперь молодой репетитор имел уже возможность ссудить миссис Морин необходимые ей шестьдесят франков, и он послал их ей переводом по почте. В ответ на этот широкий жест он получил от нее отчаянную, наспех накарябанную записку: «Умоляю, приезжайте скорее, Морган опасно болен». Это был для них период отлива, они снова жили в Париже — сколько Пембертон ни видел их угнетенными, сломленными он их не видел ни разу, — и поэтому ему легко было дать им о себе знать. Он написал мальчику, прося подтвердить встревожившее его сообщение, однако ответа не получил. Тогда он незамедлительно оставил состоятельного подростка, переехал через Ла-Манш и явился в маленькую гостиницу возле Елисейских полей, по адресу, который ему дала миссис Морин. В душе он был глубоко раздражен и этой женщиной, и всем их семейством: элементарно порядочными быть они не могли, но зато могли жить в гостиницах, в обитых бархатом entresols,^{[23]комнатах на втором этаже (фр.)} среди курящихся ароматов, в самом дорогом из всех городов Европы. Когда он покидал их в Венеции, он не мог отделаться от предчувствия, что что-то неминуемо должно случиться; однако единственным, что случилось, было то, что им удалось уехать оттуда.

— Что с ним? Где он? — спросил он миссис Морин; но, прежде чем та успела что-то сказать, ответом на этот вопрос стали объятия двух рук, далеко высунувшихся из коротенькой курточки, и в руках этих было достаточно силы, чтобы обнять его порывисто и крепко.

— Тяжело болен! Что-то не вижу! — вскричал Пембертон. И потом, повернувшись к Моргану: — Какого же дьявола ты не потрудился меня успокоить? Как ты мог не ответить на мое письмо?

Миссис Морин заверила его, что в то время, когда она писала ему, мальчик был действительно болен. Вместе с тем Пембертон тотчас же узнал от него самого, что тот не оставлял ни одного его письма без ответа. Из этого можно было заключить, что последнее письмо Пембертона было перехвачено и утаено. Миссис Морин приготовилась уже выслушать обращенный к ней упрек и, как Пембертон мог угадать по выражению ее лица, приготовилась еще и ко многому другому. Прежде всего она приготовилась убедить его, что ею руководило чувство долга, что она так рада, что он наконец приехал, что бы там ни говорили, и что он напрасно старается сделать вид, что не чувствует всеми порами своего существа, что в такое время ему надлежит быть возле Моргана. Он отнял у них мальчика и сейчас не вправе его покидать. Он взял на себя огромную ответственность; теперь он должен хотя бы не отступать от того, что сам сделал.

— Отнял его у вас? — негодующе воскликнул Пембертон.

— Согласитесь… согласитесь ради всего святого, я только этого и хочу. Мне больше не выдержать такого , всех этих сцен. Это предатели!

Слова эти вырвались у Моргана, который выпустил его вдруг из своих объятий; и это было так странно, что Пембертон сразу же кинулся к нему. И тут он увидел, что мальчик был вынужден сесть; дыхание его стало прерывистым, и он сделался бледен как полотно.

— И вы еще после этого говорите, что он не болен, милое наше дитя? — закричала его мать, опускаясь перед сыном на колени и сложив руки, но не прикасаясь к нему, как будто перед нею был какой-нибудь позолоченный божок. — Это пройдет… подожди минуту; только не говори больше таких страшных вещей!

— Ничего, все пройдет, — пролепетал Морган. С трудом переводя дух и положив обе руки на край дивана, он продолжал глядеть на Пембертона со странной улыбкой.

— И вы еще смеете говорить, что я поступила как предательница, что я вас обманула! — вскричала миссис Морин, вскочив с места и с яростью глядя на Пембертона.

— Да это же не он говорит, это я! — пытался возразить мальчик; ему как будто стало легче, но вместе с тем ему пришлось откинуться к стене; сидевший рядом Пембертон взял его за руку и склонился над ним.

— Дорогое мое дитя, каждый из нас делает то, что может; есть столько всяких вещей, с которыми приходится считаться, — назидательно сказала миссис Морин. — Его место здесь и только здесь. Вот видишь, ты и сам думаешь, что это так.

— Увезите меня отсюда… увезите, — продолжал Морган, и бледное лицо его озарилось улыбкой.

— Но куда же я тебя возьму и как… да, как , мальчик мой? — пробормотал было молодой человек, вспоминая, как недовольны были лондонцы тем, что, отлучившись по своим делам, он бросил их и даже не обещал, что скоро вернется; как справедливы были их нарекания, ведь он поставил их перед необходимостью искать нового репетитора для сына. Думал он и о том, как трудно ему теперь будет найти другую работу, коль скоро на этой он сплоховал и ученик его провалился.

— Мы все уладим. Вы уже не один раз говорили об этом, — сказал Морган, — только бы уехать, все остальное приложится.

— Говорите сколько хотите, только не думайте, что вам удастся это сделать, — заявила Пембертону его хозяйка. — Мистер Морин ни за что не согласится, это было бы так рискованно. — И, обращаясь к Моргану, добавила: — Это лишило бы нас спокойствия и было бы для всех нас ударом. Видишь, он вернулся, и у нас все будет опять по-старому. Ты будешь жить как прежде и заниматься, и никто не будет стеснять твоей свободы, и все мы будем жить так же счастливо, как жили. Ты вырастешь, наберешься сил, и мы больше не станем затевать такие глупые опыты, не правда ли? Слишком-уж все это нелепо. Место мистера Пембертона здесь. У каждого из нас есть свое место. У тебя свое, у отца твоего — свое, у меня — тоже, n'est ce pas, cheri?^{[24]Не правда ли, милый? (фр.)} Мы не станем вспоминать о нашем безрассудстве, и все у нас пойдет хорошо.

Она продолжала говорить и плавно расхаживать по маленькой, увешанной драпировками душной salon,^{[25]гостиной (фр.)} в то время как Пембертон сидел рядом с мальчиком, лицо которого постепенно розовело; она нагромождала разные путаные доводы, давая ему понять, что в семье у них должны произойти перемены, что другие дети могут от них уехать (Как знать? У Полы есть свои соображения) и что легко себе представить, как опустеет тогда родительское гнездо и как старикам будет не хватать их птенчика. Морган только посмотрел на Пембертона, который крепко держал его, не давая ему сдвинуться с места: учитель его отлично знал, как мальчику всегда бывало неприятно, когда его называли птенчиком. Морган признался, что действительно день или два чувствовал себя плохо, но стал снова возмущаться бесстыдным поступком матери, сыгравшей на его болезни, чтобы сорвать с места несчастного Пембертона. Несчастному Пембертону все это показалось смешным: помимо того, что комична была сама миссис Морин, пустившая в ход столь глубокомысленные доводы, чтобы доказать свою правоту (можно было подумать, что она вытрясает их из своих раздувшихся юбок, совершенно захлестнувших собою легкие золоченые кресла), столь мало был этот больной мальчик готов к каким бы то ни было переменам.

Самому же ему все равно приходилось на все соглашаться. Он снова должен будет взять на себя заботы о Моргане, и неизвестно, на сколько времени; он, правда, убеждался, что у питомца его есть на этот счет свои собственные планы, которые имеют в виду облегчить его учителю жизнь. Он заранее был ему за это признателен; тем не менее, невзирая на все эти благоприятные для него перспективы, он несколько упал духом и не нашел в себе сил сразу же решиться уехать и увезти с собой Моргана; он оставлял мальчику все же какую-то надежду, давая ему понять, что окончательное решение еще не принято и что, помимо всего прочего, если бы он сейчас поужинал, то ему, вероятно, было бы легче отважиться на этот шаг. Миссис Морин разрешилась еще какими-то новыми намеками касательно перемен, которых следовало ожидать, однако, роняя все эти намеки, она столько раз вздрагивала и улыбалась (она сама призналась, что очень нервничает), что он не знал, было ли это следствием приподнятого настроения или самой обыкновенной истерикой. Если семью действительно ожидало кораблекрушение, то почему же ей было не признаться, что Моргана необходимо затолкать в спасательную шлюпку? А о том, что они на краю гибели, говорило то, что на этот раз они поселились в роскошных кварталах столицы наслаждений; где же еще они могли поселиться перед грозившею катастрофой? Мало того, разве она не говорила ему, что мистер Морин и остальные члены семьи развлекались, слушая оперу в обществе мистера Грейнджера, а что же еще они могли предпринять накануне краха? Пембертон узнал, что мистер Грейнджер — богатый и одинокий американец — многообещающий банковый билет, не подлежащий размену; поэтому одно из соображений Полы, возможно, заключалось в том, что на этот раз ей все действительно удалось. А это значило, что сплоченности семьи нанесен непоправимый удар. А коль скоро сплоченности этой действительно наступает конец, то как же сложится тогда судьба несчастного Пембертона? Он успел до такой степени проникнуться ощущением своей связи с ними, что, с тревогою думая о близящемся крушении, уже видел себя обломком мачты, одиноко качавшимся на волнах.

Кончилось тем, что один только Морган спохватился и спросил, заказали ли для его учителя что-нибудь поесть; после этого они сидели вдвоем внизу, за этим запоздалым и затянувшимся ужином среди обшитого шнуром зеленого плюша перед затейливою тарелкой бисквитного фарфора в присутствии не скрывавшего своей усталости официанта. Миссис Морин предупредила своего гостя, что комнату для него им пришлось снять в другом доме. Чтобы утешить его (а это было тогда, когда Пембертон думал о том, как противно есть совершенно уже остывший гарнир), Морган сказал, что, вообще-то говоря, это хорошо, так как может облегчить им побег. Он так говорил об этом побеге (и еще не раз возвращался к этой мечте потом), как будто они были сверстники и вместе играли в какую-то мальчишескую игру. Но, наряду с этим, он был уверен, что что-то должно случиться, что Моринам так долго не продержаться. В действительности же, как Пембертон мог убедиться, они продержались еще пять или шесть месяцев. В течение этого времени Морган старался всячески его приободрить. Мистер Морин и Юлик, которых Пембертон увидел на следующий день после своего возвращения, приняли его так, как и полагалось людям светским. Если же Пола и Эми отнеслись к нему без должного уважения, то им можно было это простить, приняв во внимание, что мистер Грейнджер перестал появляться в опере. Он ограничился тем, что предоставил в их распоряжение свою ложу, где каждую из приглашенных неизменно ожидал букет цветов; там был даже обнаружен один лишний, по-видимому для мистера Морина и Юлика, и сама мысль об этой избыточной щедрости наполняла сердца их горечью и только усугубляла накопившуюся обиду.

— Все они такие, — заметил Морган, — в последнюю минуту, как раз тогда, когда мы думаем, что дело уже на мази, они от нас удирают.

Комментарии Моргана в эти дни становились все более и более откровенными; он даже не стал скрывать от своего учителя, что в его отсутствие родители проявляли к нему необыкновенную нежность. Ну конечно же, они изо всех сил старались обласкать его, показать ему, что непрестанно о нем заботятся, и вознаградить за понесенную им утрату. Именно поэтому все становилось еще грустнее, и он так рад возвращению Пембертона: теперь ему не придется столько раз вспоминать об их любви и чувствовать себя так им обязанным. Услыхав этот довод, Пембертон рассмеялся, а Морган покраснел и сказал:

— Вы знаете, что я имею в виду.

Пембертон отлично знал, что он имеет в виду, однако было много всего другого, что от этого не становилось яснее. Второе его пребывание в Париже было утомительным и долгим: они снова что-то вместе читали, и бродили по городу, и болтали, и слонялись по набережным, осматривали музеи, а когда наступили холода и особенно тянуло к теплу, расхаживали по галереям Пале-Рояля,^{8} любуясь возвышающимся над ними великолепным церковным окном. Моргану хотелось побольше всего разузнать о состоятельном подростке, он его неимоверно интересовал. Кое-какие подробности касательно богатства этой семьи — а Пембертон не хотел от него утаивать ни одной — несомненно, еще выше подняли его в глазах мальчика, сумевшего оценить все те блага, от которых учитель его вынужден был отказаться, для того чтобы вернуться к нему; но при том, что после этого самоотверженного поступка доверие их друг к другу еще больше возросло, мальчик не отступал от созданной им теории, к которой примешивалась доля шаловливого юмора: он считал, что доставшееся им долгое испытание подходит к концу. Убежденность Моргана, что Моринам долго не продержаться, жила бок о бок с их бившей ключом энергией, которая месяц за месяцем помогала им продолжать эту жизнь. Три недели спустя после возвращения Пембертона они переехали в другую гостиницу, еще более грязную. Но Морган был рад, что учителя его не заставили поступиться преимуществами, которые давала снятая на стороне комната. Он все еще тешил себя романтическою мечтою, что настанет день или, вернее, ночь, — когда им удастся осуществить пресловутый побег.

В этой сложной ситуации Пембертон в первый раз ощутил и отчаяние, и горечь. Все это было, как он сам сказал миссис Морин в Венеции, trop fort,^{[26]чересчур (фр.)} все было trop fort. Он не мог ни сбросить с себя губившее его бремя, ни нести его со спокойной совестью и безраздельной любовью. Он истратил все заработанные в Англии деньги и понимал, что молодые годы его уходят и он ничего не получает взамен. Пусть Морган и находил успокоение в мысли, что ему удастся вознаградить своего учителя за все неудобства, которые тому приходилось ради него терпеть, соединив его судьбу со своею, — в этой убежденности его было что-то такое, что раздражало Пембертона. Он понимал, что у мальчика на уме: коль скоро друг его оказался настолько великодушен, что, невзирая ни на что, вернулся к нему, он должен отблагодарить его за это — жизнью. Но его несчастному другу вовсе не нужна была эта жертва — что бы он стал делать с жизнью Моргана? Разумеется, при том, что Пембертон был всем этим раздражен, он понимал, почему мальчику этого так хотелось. И понимание это возвышало Моргана в глазах его учителя: воспитанник его хотел одного, чтобы его больше не считали ребенком. Если кто-нибудь из тех, кто общался с ним, упустил бы это из виду, то ему пришлось бы винить одного себя в том, что он ничего не добился. Итак, с чувством, в котором были и желание, и тревога, Пембертон ждал катастрофы, с неизбежностью нависавшей над домом Моринов; дыхание ее по временам касалось уже его щек, но он не мог еще представить себе, какую форму она примет.

Может статься, что это будет форма рассеянья, испуганного sauve qili peut,^{[27]спасайся, кто может (фр.)} что все кинутся врассыпную и каждый постарается укрыться в своем углу. Разумеется, у них не было уже прежней гибкости: по всей видимости, они искали то, что уже невозможно было найти. Доррингтоны больше не появлялись, князья куда-то исчезли, — не было ли все это началом конца? Миссис Морин перестала соблюдать пресловутые «дни»; распорядок ее светских выездов был нарушен, календарь со всеми датами повернут к стене. Пембертон считал, что самым ужасным ударом для них оказалось ни с чем не сообразное поведение мистера Грейнджера, который, по-видимому, сам не знал, чего хочет или, что было еще того хуже, чего хотят они. Он продолжал посылать цветы, словно для того, чтобы устлать ими свой отход, которому уже не суждено было перейти в новое наступление. Хорошо, конечно, что еще были цветы, но — Пембертон теперь мог уже сделать из этого окончательный вывод. Больше не приходилось сомневаться, что на протяжении всех этих лет Моринам неизменно сопутствовала неудача; поэтому молодому человеку оставалось только благодарить судьбу за то, что «эти годы» длились так долго. Мистер Морин имел еще возможность уезжать иногда по делам и, что было всего удивительнее, даже возвращаться назад. Юлик больше не бывал в клубе, но в наружности его не произошло никаких перемен, он продолжал производить впечатление человека, взирающего на жизнь глазами завсегдатая этого дома. Вот почему Пембертон был вдвойне поражен, услыхав, как он однажды ответил матери: в голосе его звучало отчаяние человека, успевшего испытать самые тяжкие лишения. Пембертону не удалось как следует понять, о чем именно шла речь; похоже было, что она хотела знать его мнение насчет того, за кого им лучше выдать замуж Эми.

— Да хоть за черта! — крикнул Юлик.

На этот раз Пембертон мог окончательно убедиться, что они утратили не только привычную им учтивость, но вместе с нею и веру в себя. Мог он и увидеть, что уж коль скоро миссис Морин озабочена тем, чтобы препоручить кому-то своих детей, то это означает, что она закрывает все крышки люков от бури. Но, так или иначе, Морган был последним, с кем она бы решилась расстаться.

Однажды зимним днем — это было воскресенье — учитель и ученик гуляли по Булонскому лесу и зашли далеко вглубь. Вечер был так великолепен, холодный лимонно-желтый закат так прозрачен, поток экипажей и пешеходов так увлекателен, а очарование Парижа так велико, что они задержались дольше обычного, а потом спохватились, что надо спешить домой, иначе они опоздают к обеду. Они и стали спешить, взявшись под руку, веселые и проголодавшиеся, убежденные, что Париж — самый лучший город на свете и что, сколько всего они ни видели там, они не успели еще насладиться сполна невинными удовольствиями, которых там было не счесть. Вернувшись в гостиницу, они обнаружили, что, хоть они пришли намного позже положенного, за столом никого не было. Смятение охватило комнаты Моринов (на этот раз очень ободранные, но все же самые лучшие в гостинице), и, бросив взгляд на стол, где все говорило о неожиданно прерванном обеде (посуда вся была сдвинута с мест, словно перед этим там разразилась драка, а на скатерти чернело большое пятно от только что разлитой бутылки вина), Пембертон не мог не догадаться, что здесь разыгралась последняя борьба за остатки собственности. Грянула буря, все старались куда-то укрыться. Крышки люков были закрыты. Пола и Эми исчезли (за все это время ни та, ни другая ни разу не пытались привлечь к себе внимание Пембертона, однако он понимал, что они все же с ним как-то считались и теперь не хотели показываться ему в положении молодых девушек, у которых конфисковали платья), а Юлик, казалось, успел уже выпрыгнуть за борт. Словом, владелец гостиницы, а за ним и весь ее персонал утратили всякую почтительность к своим постояльцам, и брошенные в беспорядке на полу раскрытые чемоданы являли собой картину насильственного захвата, с которым странным образом сочеталось негодование отступавших.

Как только Морган сообразил, что все это означает — а сообразил он сразу, — он покраснел до корней волос. С самого раннего детства он привык переживать трудности и опасности, но ему еще ни разу не случалось быть свидетелем публичного посрамления своих близких. Взглянув на него еще раз, Пембертон увидел, что глаза мальчика полны слез и что это слезы горечи и стыда. Несколько мгновений учитель его раздумывал, не должен ли он поберечь Моргана и для этого сделать вид, что не понимает происходящего, и удастся ли ему это. Но ему стало ясно, что уже не удастся, как только в этой маленькой обесчещенной salon у поруганного очага он увидел мистера и миссис Морин, оставшихся без обеда и, по всей вероятности, напряженно размышлявших, в какую из шумных столиц им лучше всего теперь направить свои стопы. Они не были сломлены, но оба были очень бледны, а миссис Морин, должно быть, все это время плакала. Пембертон сразу понял, что горюет она отнюдь не оттого, что ей не дали возможности пообедать, хотя, вообще-то говоря, для нее и немало значило в жизни вкусно поесть, но по причине куда более трагической. Она тут же раскрыла перед ним свои карты, рассказав о том, что вызвало всю эту катастрофу, как почва у них под ногами заколебалась и как их всех теперь выпроваживают отсюда. Поэтому, как ни тяжело им расставаться сейчас со своим любимцем, ей приходится просить его еще на какое-то время продлить свое благотворное влияние на мальчика, которого ему удалось так к себе привязать, и уговорить своего юного питомца поселиться вместе с ним в каком-нибудь скромном доме. Короче говоря, они целиком полагаются на него, они временно препоручают свое милое дитя его покровительству — это позволит и мистеру Морину, и ей самой уделить надлежащее внимание (до этого, увы, они уделяли его недостаточно) своим делам и привести их в порядок.

— Мы вам доверяем… мы понимаем, что можем вам доверять, — сказала миссис Морин, в задумчивости потирая свои пухлые руки и с виноватым видом поглядывая на Моргана, в то время как ее супруг назидательно и отечески водил указательным пальцем по его подбородку.

— О да, мы знаем, что можем вам доверять. Мы целиком полагаемся на мистера Пембертона, Морган, — подтвердил мистер Морин.

Пембертон снова подумал, не сделать ли ему вид, что он не понимает, о чем идет речь; но тут же увидел, с какими муками это будет сопряжено; по лицу Моргана он прочел, что тот все уже понял.

— Так, значит, он может увезти меня, и мы будем вместе навеки? — вскричал мальчик. — Увезти, увезти меня куда захочет?

— Ну уж и навеки? Comme vous у allez,^{[28]здесь: уж очень ты многого захотел (фр.)} — снисходительно рассмеялся мистер Морин. — На столько времени, на сколько мистер Пембертон соблаговолит тебя взять.

— Мы старались, мы мучились, — продолжала его жена, — но вы так сумели его к себе привязать, что все самое трудное уже позади.

Морган отвернулся от отца, он смотрел на Пембертона, и лицо его просветлело. От заливавшей его краски стыда ничего не осталось, появилось нечто другое, вдохнувшее в него жизнь. Это была вспышка мальчишеской радости, слегка только приглушенная мыслью о том, что от этого неожиданного исполнения его надежды, слишком уж внезапного и стремительного, все становится гораздо менее похожим на игру, о которой он так мечтал: весь «побег» открыто препоручался теперь им обоим. Мальчишеская радость эта длилась всего лишь миг, и Пембертона почти что испугало, что сквозь только что испытанную униженность неожиданно проступили признательность и любовь. Когда Морган пролепетал: «Ну что вы на это скажете, мой милый?» — он почувствовал, что от него ждут слов восторга. Однако еще больше его испугало то, что сразу же за этим последовало и что заставило мальчика тотчас же опуститься в стоявшее возле него кресло. Он очень побледнел и прижимал руку к левому боку. Все трое смотрели на него, но первой к нему кинулась миссис Морин.

— Ах, бедненькое сердечко! — вскричала она и опустилась перед ним на колени; в эту минуту он уже не был для нее только божком, и она горячо его обняла.

— Вы слишком много сегодня гуляли, слишком спешили! — крикнула она через его плечо Пембертону. Мальчик ничего на это не возразил, как вдруг его мать, все еще продолжая держать его в своих объятиях, привскочила с перекошенным лицом, и послышался душераздирающий крик:

— Помогите, помогите! Он умирает! Он умер!

Взглянув на изменившееся лицо Моргана, Пембертон в ужасе увидел, что мальчик мертв. Он едва не вырвал его из объятий матери, и на какое-то мгновение, когда они держали его так оба, их испуганные взгляды встретились.

— Он не смог этого выдержать, с его слабым сердцем, — сказал Пембертон, — этого удара, всей этой сцены, страшного потрясения.

— Но я-то думала, что он хочет уехать с вами! — простонала миссис Морин.

— Я же говорил тебе, моя дорогая, что он вовсе этого не хотел, — ответил ее муж. Он весь дрожал и по-своему был столь же глубоко потрясен, как и его жена. Но, едва только первый порыв прошел, он принял постигшую его утрату, как подобало человеку светскому.