Онлайн чтение книги Тихий американец The Quiet American
1

Пайл напросился зайти ко мне выпить, но я отлично знал, что он не пьет. Прошло несколько недель, и наша фантастическая встреча в Фат-Дьеме казалась теперь совсем неправдоподобной, – даже то, что тогда говорилось, изгладилось из моей памяти. Наш разговор стал похож на полустертые надписи на римской гробнице, а я – на археолога, который бьется над тем, чтобы их прочесть.

Мне вдруг пришло в голову, что он меня разыгрывал и что разговор наш был лишь замысловатой, хоть и нелепой ширмой для того, что его на самом деле интересовало: в Сайгоне поговаривали, что он – агент той службы, которую почему-то зовут «секретной». Не поставлял ли он американское оружие «третьей силе» – трубачам епископа (ведь это было все, что осталось от его молоденьких и насмерть перепуганных наемников, которым никто и не думал платить жалованье)? Телеграмму, которая так долго ждала меня в Ханое, я спрятал в карман. Незачем было рассказывать о ней Фуонг: стоило ли отравлять плачем и ссорами те несколько месяцев, которые нам осталось с ней провести? Я не собирался просить о разрешении на выезд до последней минуты, – вдруг у Фуонг в иммиграционном бюро окажется родственник?

– В шесть часов придет Пайл, – сказал я ей.

– Я схожу к сестре, – заявила она.

– Ему, вероятно, хочется тебя повидать.

– Он не любит ни меня, ни моих родных. Он ни разу не зашел к сестре, пока тебя не было, хотя она его и приглашала. Сестра очень обижена.

– Тебе незачем уходить.

– Если бы Пайл хотел меня видеть, он пригласил бы нас в «Мажестик». Он хочет поговорить с тобой с глазу на глаз – по делу.

– Какое у него может быть дело?

– Говорят, он ввозит сюда всякие вещи.

– Какие вещи?

– Лекарства, медикаменты…

– Это для отрядов по борьбе с трахомой.

– Ты думаешь? На таможне их запрещено вскрывать. Они идут как дипломатическая почта. Но как-то раз, по ошибке, один пакет вскрыли. Первый секретарь пригрозил, что американцы больше ничего сюда не будут ввозить. Служащий был уволен.

– А что было в пакете?

– Пластмасса.

Я спросил рассеянно:

– Зачем им пластмасса?

Когда Фуонг ушла, я написал в Англию. Через несколько дней сотрудник агентства Рейтер собирался в Гонконг и мог отправить мое письмо оттуда. Я знал, что попытка моя безнадежна, но хотел сделать все, что от меня зависело, чтобы потом себя не попрекать. Сейчас совсем не время менять корреспондента, писал я главному редактору. Генерал де Латтр умирает в Париже, французы собираются оставить Хоа-Бинь. Север никогда еще не был в такой опасности. А я не гожусь на роль заведующего иностранным отделом: я

– репортер, у меня ни о чем не бывает своего мнения. В заключение я даже подкрепил свои доводы личными мотивами, хотя и не рассчитывал, что человечность обитает под лучами электрической лампочки без абажура, среди зеленых козырьков и стандартных фраз: «в интересах газеты», «обстановка требует…» и т.д.

«Личные мотивы, – писал я, – вынуждают меня глубоко сожалеть о моем переводе из Вьетнама. Не думаю, чтобы я смог плодотворно работать в Англии, где у меня будут затруднения не только материального, но и семейного характера. Поверьте, если бы я мог, я совсем бросил бы службу, только бы не возвращаться в Англию. Я пишу об этом, чтобы Вы поняли, как мне не хочется отсюда уезжать. Вы, видимо, не считаете меня плохим корреспондентом, а я впервые обращаюсь к Вам с просьбой».

Я перечел свою статью о сражении в Фат-Дьеме, которую я тоже отправлял через Гонконг. Французы теперь не будут в обиде, – осада снята и поражение можно изобразить как победу. Потом я разорвал последнюю страницу письма к редактору: все равно «личные мотивы» послужат лишь поводом для насмешек. Все и так знали, что у каждого корреспондента есть своя «туземная» возлюбленная. Главный редактор посмеется по этому поводу в беседе с дежурным редактором, а тот, раздумывая об этой пикантной ситуации, вернется в свой домик в Стритхеме и уляжется в кровать рядом с верной женой, которую он много лет назад вывез из Глазго. Я мысленно видел этот дом, в котором нечего рассчитывать на сострадание: поломанный трехколесный велосипед в прихожей, разбитую кем-то из домашних любимую трубку, а в гостиной – детскую рубашонку, к которой еще не пришили пуговку… «Личные мотивы». Выпивая в пресс-клубе, мне не хотелось бы выслушивать шуточки, вспоминая о Фуонг.

В дверь постучали. Я отворил Пайлу, и его черный пес прошел в комнату первым. Пайл оглядел комнату через мое плечо и убедился, что она пуста.

– Я один, – сказал я. – Фуонг ушла к сестре.

Пайл покраснел. Я заметил, что он был в гавайской рубашке, хотя и довольно скромной по рисунку и расцветке. Меня удивило, что он так вырядился: неужели его обвинили в антиамериканской деятельности?

– Надеюсь, не помешал… – сказал он.

– Конечно, нет. Хотите чего-нибудь выпить?

– Спасибо. У вас есть пиво?

– Увы! У нас нет холодильника, приходится посылать за льдом. Стаканчик виски?

– Если можно, самую малость. Я не поклонник крепких напитков.

– Без примеси?

– Побольше содовой, если у вас ее вдоволь.

– Я не видел вас с Фат-Дьема.

– Вы получили мою записку, Томас?

Назвав меня по имени, он словно заявлял этим, что тогда и не думал шутить: он не прячется и открыто пришел сюда, чтобы отнять у меня Фуонг. Я заметил, что его короткие волосы были аккуратно подстрижены; видно, и гавайская рубашка тоже должна была изображать брачное оперение самца.

– Я получил вашу записку. Хорошо бы дать вам по уху.

– Конечно, – сказал он. – И вы были бы правы, Томас. Но в колледже мы занимались боксом, и я намного вас моложе.

– Верно. Пожалуй, не стоит.

– Знаете, Томас (я убежден, что и вы смотрите на это так же), мне неприятно говорить с вами о Фуонг за ее спиной. Я надеялся, что она будет дома.

– О чем же нам тогда говорить: о пластмассе? – Я не хотел нападать на него врасплох.

– Вы знаете? – удивился он.

– Мне рассказала Фуонг.

– Как она могла…

– Не беспокойтесь, об этом знает весь город. А разве это так важно? Вы собираетесь делать игрушки?

– Мы не любим, когда о нашей помощи другим странам осведомлены во всех подробностях. Вы ведь слышали, что такое конгресс, да и наши странствующие сенаторы тоже. У нас в отрядах были крупные неприятности из-за того, что мы применяли не те лекарства, которые предусмотрены.

– А я все-таки не понимаю, зачем вам пластмасса.

Его черный пес сидел посреди комнаты, тяжело дыша от жары, занимая слишком много места; язык у собаки был похож на обугленный сухарь. Пайл ответил как-то неопределенно:

– Да знаете, мы собирались наладить кое-какие местные промыслы, но приходится остерегаться французов. Они хотят, чтобы все товары покупались во Франции.

– Понятно. Война стоит денег.

– Вы любите собак?

– Нет.

– А мне казалось, что англичане – большие любители собак.

– Нам кажется, что американцы – большие любители долларов, но, должно быть, и среди вас есть исключения.

– Не знаю, как бы я жил без Герцога. Верите, иногда я чувствую себя таким одиноким…

– Вас тут столько понаехало.

– Мою первую собаку звали Принц. Я назвал ее в честь Черного принца. Знаете, того самого парня, который…

– Вырезал всех женщин и детей в Лиможе?

– Этого я не помню.

– История обычно умалчивает о его подвиге.

Мне еще не раз предстояло видеть по его лицу, какую боль он испытывает всякий раз, когда действительность не отвечает его романтическим представлениям или когда кто-нибудь, кого он любит и почитает, падает с высоченного пьедестала, который он ему воздвиг. Однажды, помнится, я уличил Йорка Гардинга в грубейшей ошибке и мне же пришлось долго утешать Пайла.

– Людям свойственно ошибаться, – сказал я.

Пайл как-то неестественно хихикнул:

– Назовите меня болваном, но мне казалось, что он… непогрешим. Отец был так им очарован в тот раз, когда они встретились, а моему отцу совсем не легко угодить.

Большая черная собака, по кличке Герцог, попыхтев вволю и по-хозяйски освоившись в комнате, стала обнюхивать ее углы.

– Нельзя ли попросить вашу собаку посидеть спокойно?

– Ах, простите, пожалуйста. Герцог! Сидеть, Герцог. – Герцог уселся и стал шумно вылизывать половые органы. Я встал, чтобы налить виски, и мимоходом ухитрился прервать его туалет. Тишина воцарилась ненадолго: Герцог принялся чесаться.

– Герцог такой умный, – сказал Пайл.

– А какая судьба постигла Принца?

– Мы жили на ферме в Коннектикуте, и его задавило машиной.

– Вас это очень расстроило?

– О да, я страдал! Он ведь так много значил в моей жизни. Но ничего не поделаешь, пришлось примириться. Все равно его не вернешь.

– А если вы потеряете Фуонг, с этим тоже сумеете примириться?

– О да, надеюсь. А вы?

– Сомневаюсь. Я могу даже взбеситься. Вы этого не боитесь, Пайл?

– Мне так хочется, чтобы вы звали меня Олденом, Томас.

– Лучше не надо. К Пайлу я уже привык. Так вы меня не боитесь?

– Конечно, нет. Вы, пожалуй, самый честный парень из всех, кого я знаю. Вспомните, как вы себя вели, когда я к вам ввалился.

– Помню. Перед тем как заснуть, я подумал: «Вот было бы славно, если бы началась атака и его убили». Вы пали бы смертью героя, Пайл. За Демократию.

– Не смейтесь надо мной, Томас. – Он смущенно вытянул свои длинные ноги. – Хоть вы и считаете меня олухом, я понимаю, когда вы меня дразните…

– Я и не думал вас дразнить.

– Если говорить начистоту, вам ведь тоже хочется, чтобы ей было хорошо.

В этот миг послышались шаги Фуонг. У меня еще теплилась надежда, что он уйдет прежде, чем Фуонг вернется. Но и Пайл услышал ее шаги; он их узнал. Он сразу сказал: «А вот и она!», хотя и слышал ее шаги один-единственный раз, в тот первый вечер. Даже пес подошел к двери, которую я оставил открытой, чтобы было прохладнее, словно признал Фуонг членом семьи Пайла. Я один был здесь чужой.

– Сестры нет дома, – сказала Фуонг, исподтишка поглядывая на Пайла.

Я не знал, говорит она правду или, может быть, сестра сама отослала ее домой.

– Ты ведь помнишь мистера Пайла? – спросил я.

– Enchantee 29очень рада (фр.). – Нельзя было вести себя более чинно.

– Я счастлив, что вижу вас снова, – сказал он, краснея.

– Comment? 30Что? (фр.)

– Она не очень хорошо понимает по-английски, – заметил я.

– Увы, а я прескверно говорю по-французски. Правда, я беру уроки. И уже немножко понимаю, когда мисс Фуонг говорит помедленнее.

– Я буду вашим переводчиком, – заявил я. – К здешнему произношению не сразу привыкнешь. Ну, что бы вы хотели ей сказать? Садись, Фуонг. Мистер Пайл пришел специально затем, чтобы тебя повидать. Вы уверены, – спросил я Пайла, – что мне не следует оставить вас наедине?

– Я хочу, чтобы вы слышали все, что я намерен сказать. Так будет куда честнее.

– Валяйте.

Он объявил торжественно – таким тоном, словно давно все это выучил наизусть, – что питает к Фуонг глубочайшую любовь и уважение. Он почувствовал их с той самой ночи, когда с ней танцевал. Мне он почему-то напомнил дворецкого, который водит туристов по особняку родовитой семьи. Сердце Пайла было парадными покоями, а в жилые комнаты он давал заглянуть лишь через щелочку, украдкой. Я переводил его речь с предельной добросовестностью, – в переводе она звучала еще хуже, – в Фуонг сидела молча, сложив на коленях руки, словно смотрела кинофильм.

– Поняла она? – спросил Пайл.

– По-видимому, да. Не хотите ли, чтобы я от себя добавил немножко пыла?

– Нет, что вы! – сказал он. – Переводите точно. Я не хочу, чтобы вы влияли на ее чувства.

– Понятно.

– Передайте, что я хочу на ней жениться.

Я передал.

– Что она ответила?

– Она спрашивает, говорите ли вы серьезно. Я заверил ее, что вы относитесь к породе серьезных людей.

– Вам не странно, что я прошу вас переводить?

– Да, пожалуй, это не очень-то принято.

– А с другой стороны, так естественно! Ведь вы – мой лучший друг.

– Спасибо.

– Вы первый, к кому я приду, если со мной стрясется беда.

– А влюбиться в мою девушку – для вас тоже беда?

– Несомненно. Я бы предпочел, Томас, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой.

– Ладно. Что мне еще ей передать? Что вы не можете без нее жить?

– Нет, это слишком. И не совсем точно. Мне, конечно, пришлось бы отсюда уехать. Но человек может все пережить.

– Пока вы обдумываете свою речь, могу я замолвить словечко и за себя?

– Конечно, Томас. Это только справедливо.

– Ну как, Фуонг? – спросил я. – Хочешь меня бросить ради него? Он на тебе женится. А я не могу. Сама знаешь почему.

– Ты уедешь? – спросила она, и я вспомнил о письме редактора у себя в кармане.

– Нет.

– Никогда?

– Разве можно дать зарок? И он тебе не может этого пообещать. Браки расстраиваются. Часто они расстраиваются куда скорее, чем такие отношения, как наши.

– Я не хочу уходить, – сказала она, но ее слова меня не утешили, в них слышалось невысказанное «но».

– По-моему, мне лучше выложить свои карты на стол, – заявил Пайл. – Я не богат. Но когда отец умрет, у меня будет около пятидесяти тысяч долларов. Здоровье у меня отличное: могу представить медицинское свидетельство – меня осматривали всего два месяца назад – и сообщить, какая у меня группа крови.

– Не знаю, как это перевести. Зачем ей ваша группа крови?

– Чтобы она была уверена в том, что у нас с ней могут быть дети.

– Так вот что в Америке нужно для любви: цифра дохода и группа крови?

– Не знаю, мне раньше не проходилось иметь с этим дело. Дома моя мама поговорила бы с ее матерью…

– Относительно группы крови?

– Не смейтесь, Томас. Я, вероятно, кажусь вам человеком старомодным. Поймите, я немножко растерялся…

– И я тоже. А вам не кажется, что нам лучше кончить этот разговор и решить дело жребием?

– Не надо притворяться таким черствым, Томас. Я знаю, вы ее по-своему любите не меньше моего.

– Ладно, валяйте дальше, Пайл.

– Скажите ей: я и не рассчитываю на то, что она меня сразу полюбит. Это придет потом. Но я ей предлагаю прочное и почетное положение в обществе. Романтики тут мало, но, пожалуй, это куда лучше страсти.

– За страстью дело не станет, – сказал я. – На худой конец пригодится и ваш шофер, когда вы будете в отлучке.

Пайл покраснел. Он неловко поднялся на ноги.

– Это гнусная шутка. Я не позволю, чтобы вы ее оскорбляли. Вы не имеете права…

– Она еще не ваша жена.

– А что можете предложить ей вы? – спросил он уже со злостью. – Сотни две долларов, когда вы соберетесь уезжать в Англию? Или же вы передадите ее своему преемнику вместе с мебелью?

– Мебель не моя.

– И она не ваша. Фуонг, вы выйдете за меня замуж?

– А как насчет группы крови? – спросил я. – И справки о здоровье? Вам ведь понадобится такая справка и от нее. Может, и от меня? А ее гороскоп вам не нужен?.. Хотя нет, это обычай не ваш, а других племен.

– Вы выйдете за меня замуж?

– Спросите ее сами по-французски, – сказал я. – Будь я проклят, если стану вам переводить.

Я отодвинул стул; собака зарычала. Это привело меня в бешенство.

– Скажите вашему проклятому псу, чтобы он помолчал. Это мой дом, а не его.

– Вы выйдете за меня замуж? – повторил он.

Я сделал шаг к Фуонг, и собака зарычала снова. Я попросил Фуонг:

– Скажи ему, чтобы он убирался вместе со своим псом.

– Пойдемте со мной, – молил Пайл. – Avec moi 31со мной (фр.).

– Нет, – сказала Фуонг, – нет.

И вдруг вся злость у нас обоих пропала: вопрос оказался так прост – его можно было решить одним словом из трех букв. Я почувствовал огромное облегчение. Пайл стоял как вкопанный, слегка разинув рот. Он с удивлением произнес:

– Она сказала «нет»?..

– Настолько она умеет говорить по-английски. – Теперь мне уже хотелось смеяться: какого дурака валяли мы оба! – Садитесь и выпейте еще виски.

– Мне лучше уйти.

– Последнюю, разгонную…

– Нехорошо, если я все у вас выпью, – пробормотал он себе под нос.

– Я могу достать сколько угодно виски через миссию, – сказал я, направляясь к столу, и пес оскалил зубы.

Пайл крикнул на него с яростью:

– Лежать, Герцог! Уймись… – Он отер пот со лба. – Мне от души жаль, Томас, если я сказал то, чего не следовало говорить. Не знаю, что на меня нашло. – Взяв стакан, он сказал жалобно: – Побеждает более достойный. Только прошу вас, Томас, не бросайте ее.

– Я и не думаю ее бросать.

– Может, он хочет выкурить трубку? – спросила меня Фуонг.

– Не хотите ли выкурить трубку, Пайл?

– Нет, спасибо. Я не притрагиваюсь к опиуму; у нас в миссии на этот счет очень строго. Допью и пойду домой. Меня огорчает Герцог. Всегда такой спокойный пес.

– Оставайтесь ужинать.

– Если вы не возражаете, мне лучше побыть одному. – Он как-то неуверенно улыбнулся. – Люди скажут, что мы ведем себя чудно. Ах, Томас, как бы я хотел, чтобы вы могли на ней жениться!

– Вы шутите!

– Нисколько. С тех самых пор, как я побывал там, – помните, в доме рядом с «Шале», – мне стало так страшно…

Не глядя на Фуонг, он залпом выпил непривычное для него виски, а прощаясь, не дотронулся до ее руки и только мотнул головой, отвесив неуклюжий короткий поклон. Я заметил, как она проводила его взглядом, и, проходя мимо зеркала, увидел в нем себя: верхняя пуговица на брюках была расстегнута – признак того, что брюшко начало округляться. Выйдя за дверь, Пайл сказал:

– Обещаю, Томас, с ней не встречаться. Но вы не захотите, чтобы это вырыло между нами пропасть? Я добьюсь перевода отсюда, как только кончу свои дела.

– А когда это будет?

– Года через два.

Я вернулся в комнату, думая: «Чего я достиг? С тем же успехом я мог им сказать, что уезжаю». Ему придется покрасоваться своим истекающим кровью сердцем всего несколько недель… Моя ложь только облегчит его совесть.

– Приготовить трубку? – спросила Фуонг.

– Подожди минутку. Мне надо написать письмо.

В тот день я писал уже второе письмо, но на этот раз не порвал его, хотя так же мало надеялся на благоприятный ответ. Оно гласило:

«Дорогая Элен!

В апреле я вернусь в Англию, чтобы занять место редактора иностранного отдела. Как ты сама понимаешь, большой радости я не испытываю. Англия для меня – то место, где я стал неудачником. Я ведь так же, как и ты, хотел, чтобы наш брак длился как можно дольше, хотя и не разделял твоей веры в бога. По сей день не пойму, на чем мы потерпели крушение (ведь мы оба его не хотели), но подозреваю, что виной всему мой характер. Я знаю, как зло и жестоко я порой поступал. Теперь, кажется, я стал чуть-чуть получше – не добрее, но хотя бы спокойнее, – Восток мне в этом помог. А может, я просто стал на пять лет старше, да еще в ту пору, когда пять лет – это большой срок по сравнению с тем, что осталось прожить. Ты была ко мне очень великодушна и ни разу не попрекнула меня с тех пор, как мы расстались. Можешь ли ты проявить еще большее великодушие? Помню, перед тем как мы поженились, ты предупреждала, что развод для тебя вещь немыслимая. Я пошел на этот риск, и мне как будто не на что жаловаться. И все же я прошу у тебя развода».

Фуонг окликнула меня с кровати, сказав, что трубка готова.

– Минуточку, – попросил я.

«Если бы я хотел лицемерить, – продолжал я, – то мог бы встать в благородную позу, изобразить, что все это мне нужно ради кого-то другого. Но это неправда, а мы привыкли говорить друг другу только правду. Я прошу ради себя, ради себя одного. Я люблю одну женщину, люблю очень сильно, мы прожили с ней больше двух лет. Она была мне предана, но может, я знаю, без меня обойтись. Если я с ней расстанусь, она некоторое время, вероятно, слегка погорюет, но трагедии для нее не будет. Она выйдет за кого-нибудь замуж, обзаведется семьей. Глупо, что я все это тебе пишу: сам подсказываю тебе ответ. Но именно потому, что я говорю правду, ты можешь поверить, что потерять ее – для меня смерти подобно. Я не прошу тебя „рассудить здраво“ (ведь здравый смысл и так есть только у тебя) или „быть милосердной“ (милосердие – непомерно большое слово для того, о чем я прошу, да и не так уж я заслуживаю милосердия). Наоборот, я прошу у тебя безрассудства – поступка, несвойственного твоему характеру. Я хочу, чтобы ты (тут а задумался, какое бы выбрать слово, и так его и не нашел) чутко ко мне отнеслась и, не рассуждая, сделала бы то, о чем я прошу. Знаю, что тебе было бы легче дать опрометчивый ответ по телефону, чем посылать его на расстояние в тринадцать тысяч километров. Если бы ты протелеграфировала мне одно слово: „Согласна“!

Когда я кончил письмо, мне показалось, что я долго бежал и у меня с непривычки болят все мускулы. Пока Фуонг готовила трубку, я прилег на кровать. Я сказал:

– Он молод.

– Кто?

– Пайл.

– Разве это так важно?

– Я бы женился на тебе, Фуонг, если бы мог.

– Верю, но сестра почему-то сомневается.

– Я написал жене и попросил дать мне развод. Раньше я не делал такой попытки. А вдруг что-нибудь выйдет?

– Ты всерьез думаешь, что выйдет?

– Нет, но все может быть.

– Не волнуйся. Возьми трубку, покури.

Я затянулся, а она стала готовить вторую трубку. Я спросил ее:

– Твоей сестры на самом деле не было дома?

– Я ведь тебе сказала, что не было.

Глупо делать ее жертвой правдоискательства, – этой страсти людей Запада, к которой они привержены не меньше, чем к алкоголю. Из-за виски, выпитого с Пайлом, опиум подействовал слабее обычного.

– Я солгал тебе, Фуонг, – сказал я. – Меня отзывают на родину.

Она положила трубку.

– Но ты не поедешь?

– Если я откажусь, на что мы будем жить?

– Я поеду с тобой. Мне хочется повидать Лондон.

– Ты будешь чувствовать себя там скверно, если мы не поженимся.

– Ну, а вдруг твоя жена даст тебе развод?

– Может быть.

– Я все равно поеду с тобой, – сказала Фуонг. Она верила в то, что говорит, но когда она снова взяла трубку и принялась разогревать шарик опиума, я увидел, как в ее глазах промелькнул целый хоровод мыслей.

– А в Лондоне есть небоскребы? – спросила она. Как я любил Фуонг за ее простодушие! Она могла солгать из вежливости, со страха и даже ради выгоды, но у нее никогда не хватило бы коварства скрыть свою ложь.

– Нет, – сказал я, – чтобы увидеть небоскребы, тебе придется поехать в Америку.

Она бросила на меня быстрый взгляд, заметив свою ошибку. Разминая опиум, она стала беззаботно болтать: о том, какие платья станет носить в Лондоне, где мы там поселимся, какое там метро (она читала о нем в романах), о двухэтажных автобусах; полетим мы на самолете или поедем морем…

– А статуя Свободы… – начала было она.

– Нет, Фуонг, статуя Свободы тоже в Америке.