Онлайн чтение книги Рыжие братья The Red Redmaynes
Глава 18. Исповедь

«Исповедь.

Все-таки, как ни были хитры сыщики и судьи, они не поняли главного… Они судили грубого и корыстного убийцу, перед ними был художник крови и философ. Моя жена умерла, и ничто более не притягивает к жизни, но перед казнью я хотел бы сказать несколько слов, чтобы несколько сбавить сыщицкой спеси у людей, празднующих надо мной случайную победу. Если бы ни пуля итальянца, нечаянно сразившая Дженни, я не отдался бы так легко в руки полиции и, смею верить, до сегодняшнего дня разгуливал бы на свободе.

Ни науки, ни философия, ни религия не соблазняли меня своими тайнами и откровениями. Что может сравниться с таинственностью, опасностями и торжеством преступления? Ничто не может дать человеку высшего наслаждения, чем человеческая кровь.

Впервые я понял это, когда пятнадцатилетним мальчиком убил Джоба Тревоза, приказчика моего отца; смерть его до сих пор осталась непонятной для окружающих и для полиции. Случайно при мне он оскорбил мою мать, я вынес про себя смертный приговор негодяю. Заманив его на прогулку, я камнем раздробил ему череп и свалил с высокого обрыва в море. Никому не пришло в голову подозревать меня, и смерть Тревоза была приписана несчастному случаю. Но этот первый опыт раскрыл мне глаза на собственную душу и на человеческую природу.

В течение некоторого времени я усиленно предавался изучению человеческой психологии и работе над самим собой, вырабатывая в себе самообладание, внутреннюю сдержанность, подчиняя разуму владевшие мною страсти, превращая себя в отточенное и холодное орудие бесстрастного и ясного ума. Жизнь текла своим чередом, а я закончил образование, получил диплом зубного врача и научился ненавидеть Англию, отдав всю страсть души прекрасной Италии. Женщины меня не занимали, я не думал о них, пока случай не привел меня встретиться с Дженни Редмэйнес. С первого взгляд, при первом звуке ее голоса я полюбил ее; счастье мое был необычайно, когда я увидел, то Дженни сама нашла во мне дополнение к своей собственной душе, бессознательно сливаясь со мной в единую мысль, единое чувство. Мы любили друг друга так, как едва ли люди любят на земле; мы оба были красивы, умны, предприимчивы и деятельны, и вряд ли когда-либо судьба так удачно соединяла мужчину и женщину. Она была свободна от каких-либо предрассудков, легко и радостно восприняла мои взгляды на жизнь и людей, разделила мои вкусы, мои мечты. Когда она узнала про опыт, проделанный мной над Тревозом, она пришла в восхищение от моего хладнокровия, самообладания, хитрости, ловкости, мудрой расчетливости в борьбе с опасностью.

Семья Дженни возражала против нашего брака. Тогда мне впервые пришла в голову соблазнительная мысль уничтожить рыжих Редмэйнесов. Во время войны, работая в Пренстоуне и чувствуя, что без денег нам не удастся построить нашу жизнь так, как нам обоим хотелось, мысль эта вновь вернулась ко мне. Я решил выждать окончания войны и уничтожить рыжих братьев и таким образом, конечно, чтобы никому не пришло в голову подозревать во мне виновника их смерти. Долгими вечерами мы обдумывали план. Жена была всецело на моей стороне. Она ненавидела своих родных; она не могла простить Альберту, что тот до сих пор медлил с передачей завещанных ей отцом двадцати тысяч фунтов; деньги интересовали ее больше, чем меня, и она предвкушала радость овладеть всем состоянием деда, бессмысленно распределенным между тремя холостыми братьями и превышавшим сотню тысяч фунтов.

Тем временем мы старались жить так, чтобы соседи были убеждены в наших скромных требованиях к жизни и взаимной преданности друг другу; мысль же наша всецело была занята великим планом и помогала переносить лишения провинциальной жизни в глухом местечке. Обстоятельства заставили изменить первоначальный план. Я собирался сначала покончить с Бендиго и Альбертом, которые никогда меня не видели, и уж после этого свести счеты с Робертом. Судьба распорядилась иначе.

Задор артиста требовал ждать прибытия Ганса и при нем осуществлять задуманный план, не глядя на опасность. Идиотское самомнение погубило меня. Если бы Альберт лежал на дне озера Комо до прибытия Ганса, двадцать Гансов никогда не доискались бы правды. Правда, съездив в Англию и наведя заново справки в Пренстоуне, Ганс вернулся, по-видимому, с заключением, что скорее Майкель Пендин убил Роберта Редмэйнеса, чем наоборот; но оттуда еще было далеко до заключения, что Майкель Пендин и Джузеппе Дориа одно лицо.

Ганс оказался в своем роде великим человеком. Несмотря на то, что ему я обязан своей гибелью, я не могу ему отказать в чувстве восхищения. Его план обличить меня при помощи моего собственного оружия и поставить меня в сумерках лицом к лицу с „Робертом Редмэйнесом“ был необычайно остроумен. Тем не менее, мне казалось, что он продолжает быть на ложном пути и видит во мне только „сообщника“ того неизвестного человека — „Майкеля Пендина“? который появлялся на горе в штанах и жилете Редмэйнеса и стрелял в Марка. Да, у меня был сообщник, но мы нарочно вели себя так, чтобы никому не могло прийти в голову, будто между Дженни и мной возможно согласие в каких-либо делах. Дженни помогала мне рыть могилу на Грианте, и Марка спас только его язык; если бы он не закусил его, и я не увидел крови на его губах, я пристрелил бы его, когда он, притворившись мертвым телом, лежал у моих ног.

Убийство Альберта было задумано так, что Гансу ни в коем случае не удалось бы доказать моего участия в преступлении. Кроме того, я решил в ту же ночь исчезнуть и появиться год или два спустя в новом лице и под новым именем, а исчезновение „Джузеппе Дориа“ было бы обставлено так, что все пришли бы к заключению, что несчастный итальянец покончил самоубийством. У меня было все готово, но Питер опередил меня на несколько часов.

Меня ввело в заблуждение то, что Питер, уезжая на другой берег Комо, поручил Марку охрану Альберта. Это свидетельствовало, что он не вполне понимает создавшееся положение, и внушило мне уверенность, что я могу спокойно довести свой план до конца. Дженни не стоило никакого труда отвлечь внимание Брендона, который тем более не подозревал ловушки, что собственными глазами видел, как я ушел из виллы. Я сел в лодку, через десять минут пристал в Белладжио, оставил свою лодку на виду (чтобы обеспечить позднейшие свидетельства) и, незаметно отвязав чужую лодку на пристани, вернулся к вилле Пьянеццо. Прицепив черную бороду, сняв пиджак и оставшись в одном жилете, я предстал перед испуганной Ассунтой, передал сочиненную мною записку и три минуты спустя увозил от берега Альберта Редмэйнеса, встревоженного за жизнь друга.

Отплыв от берега пятьдесят ярдов, я попросил его перейти с носа на корму, чтобы облегчить ход лодки. Когда он проходил мимо, я ударил его ломом по затылку, и он мгновенно испустил дух, привязать к его ногам захваченные на берегу камни и спустить труп в воду было делом пяти минут. Вслед за ним на дно озера полетел лом. Еще через пять минут я был в Белладжио, привязал на прежнее место похищенную лодку, вышел на берег и около получаса сидел в трактире, распивая белое вино. Убедившись, что меня хорошо заметили хозяин и несколько посетителей, я вернулся обратно на виллу Пьянеццо. Я шел, ничего не подозревая, с целью поужинать, проститься с женой и до рассвета покинуть Комо. Увидев полицию, я не испугался. В чем это могло изменить мои планы? Я имел полную возможность бежать, и наутро Ганс пришел бы к убеждению, что „Джузеппе Дориа“, уличенный в преступлении, покончил с собой и лежит на дне озера рядом с трупом своей третьей жертвы. Но меня сразила смерть жены; без нее моя жизнь кончена.

Я с нетерпением жду часа, когда освобожденный дух мой последует за покинувшим нашу скучную землю духом незабвенной Дженни. Мы жили вместе и умираем вместе. У меня нет злобы на Ганса; я приветствую его и жму ему руку, как художник художнику. Это первый человек, в котором я почувствовал равного себе. Да, равного. Если он победил, то должен быть обязан не себе, а случайной пуле итальянца, сразившей Дженни, — а она, она была выше нас обоих. Не может муж несравненной и гениальной женщины окончить жизнь на виселице. Я не опущусь до такого позора. Ганс хорошо понял меня. Ведь он, вспомнив, что я был зубным врачом, велел даже осмотреть мою челюсть, чтобы убедиться, что я не спрятал в зубах яда! Тюремщики приняли все меры, чтобы я не смог собственными руками ускорить исполнение приговора. У меня есть небольшой подарок Гансу, и Марка Брендона я делаю душеприказчиком в исполнении моей последней воли. Пусть Ганс знает, что в этой последней борьбе победил все-таки я! Вы спросите: „Каким образом человек, которого днем и ночью стерегут, чтобы он не наложил на себя руки, — каким образом такой человек может ускорить свое отправление на тот свет?“. Ответ на этот вопрос вы узнаете раньше, чем прочтете это письмо.

Больше мне, кажется, сказать нечего.

Если бы я больше слушался Дженни, Ганс никогда не мог бы праздновать победы. Он это знает. Он знает, что она была выше нас обоих.

До свидания.

Джузеппе Дориа».

«Скотланд-Ярд, 20 октября 1921 г.

Дорогой Питер Ганс.

Вы знаете о смерти Майкеля Пендина, но не знаете подробностей. Пересылаю вещь, которую он завещал вам перед смертью.

По мере приближения казни охрана Майкеля была усилена; ни днем, ни ночью с него не спускали глаз, опасаясь самоубийства. Несмотря на это, он продолжал держаться с прежней самоуверенностью, был весел, спокоен и не обращал внимания на сторожил. Написав свою „исповедь“, он попросил запечатать ее и потребовал, чтобы она была прочтена только после его смерти. После этого дня он вел себя вполне примерно, подчиняясь всем тюремным правилам, хорошо ел, немного курил, приветливо беседовал со сторожами и посетителями. Накануне казни рано лег спать; два сторожа сидели на стульях по обеим сторонам его кровати, и в камере горел яркий свет. Внезапно он вздохнул и протянул руку к сторожу, сидевшему направо: „Для Питера Ганса — это мой посмертный подарок. И попросите Марка Брендона, чтобы он, не откладывая, переслал эту вещь в Америку“. В руке сторожа очутился небольшой круглый предмет. В туже минуту тело Майкеля содрогнулось, на губах появилась пена, он откинулся на подушки и застыл. Вызвали тюремного врача. Врач установил отравление цианистым калием.

Вы помните, что в юности с Майкелем Пендином произошел в Италии несчастный случай; вы помните также, что глаза его имели странное и непонятное выражение, которое поражало меня и вас. Теперь обе эти вещи получили объяснение. Несчастный случай лишил Майкеля Пендина одного глаза; удивлявшее нас странное выражение происходило от того, что один глаз Майкеля был стеклянный. Сзади него Майкель устроил „тайник“ и держал в нем капсулу с ядом. Перед казнью он вынул глаз, проглотил капсулу и умер, не желая, как он пишет в посмертном письме, „унижаться до виселицы“.

До сих пор я нахожусь под тягостным впечатлением от всего этого дела. С увлечением занялся новой работой по службе и она меня несколько отвлекает от мрачных и мучительных мыслей. В будущем году собираюсь съездить в Америку и буду счастлив повидать вас. Пока же примите выражение моего восхищения и преданности.

Марк Брендон».