На следующий день поздно вечером Тереза вошла в мою комнату и, устало отбросив прядь темных волос со лба, сказала:
– Он прошел!
– С каким преимуществом?
– Двести четырнадцать голосов.
Я присвистнул.
– Только-только!
– Да. Карслейк считает, что, не будь всей этой истории с Милли Барт, перевес был бы не меньше тысячи.
– Карслейк не понимает, о чем говорит.
– Невероятный успех левых по всей стране. Почти везде победили лейбористы. Победа консерваторов в Сент-Лу – одна из немногих.
– Гэбриэл был прав, – сказал я. – Ты помнишь, он это предсказывал.
– Да, помню. Поразительное предвидение!
– Ну что же, сегодня маленькая Милли Барт может наконец заснуть спокойно. Все-таки она не испортила все дело. Какое это для нее облегчение!
– Неужели?
– Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.
– Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.
– Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма. Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.
– Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.
Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его – настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.
– Послевыборное похмелье? – спросил я.
Гэбриэл застонал.
– Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?
Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.
– Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, – заметил я.
– Пожалуй, – Гэбриэл слабо усмехнулся. – К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.
– Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.
Гэбриэл снова усмехнулся.
– О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!
– За успех вашей карьеры? – Я поднял свой бокал. – Это начало.
– Да, начало, – подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.
– Похоже, вас это не очень радует?
– Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье.
Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!
– Лейбористы получили изрядное большинство.
– Я знаю. Это великолепно!
– Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!
– Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон[22]Имеется в виду Уинстон Черчилль., конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир – сложная штука. Иден[23]Иден Энтони (1897 - 1977) - английский государственный и политический деятель, консерватор, премьер-министр Великобритании в 1955-1957 годах. – приятный сладкоречивый английский джентльмен...
Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.
– Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[24]Тред-юнионисты профсоюзные деятели. и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке – сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.
– А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?
– Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом – полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.
– Какую идею?
Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.
– Вечно вы все понимаете не правильно. Черт побери!
Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.
– Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, – заверил я Гэбриэла.
– Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и, вероятно, прослыву народным благодетелем.
– А потом?
– Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?
– Я просто подумал, что вам станет скучно.
– О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто ради удовольствия.
Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовал свое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почти всегда оказывался прав.
Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, был убежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будет идти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.
– Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров»[25]Изречение, восходящее к философской повести «Кандид, или Оптимизм» (1759) французского писателя и философа-просветителя Вольтера (1694 – 1778)., – довольно банально заметил я.
Гэбриэл помрачнел и нахмурился.
– У вас удивительная способность – вечно наступать на любимую мозоль, – раздраженно сказал он.
– В чем дело? Что-то не так?
– Ничего... в общем-то ничего. – Он помолчал. – Случалось вам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничего по-настоящему серьезного... но постоянно напоминает... покалывает... мешает...
– Кто же эта заноза? – спросил я. – Милли Барт?
Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это не Милли.
– С ней все в порядке, – сказал он. – К счастью, все обошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудь в Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.
Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.
– Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Это свадебный подарок. Для Изабеллы Чартерно.
Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? В следующий четверг? Может, это нелепый подарок?
Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэл выберет такой свадебный подарок.
Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками. Вещь, достойная музея.
– Я толком не знаю, что это такое, – сказал Гэбриэл. – Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал... Конечно, я не знаю... Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, что это глупо...
– Это прекрасно! – поспешил я успокоить Гэбриэла. – Любой был бы счастлив иметь такую превосходную вещь.
Это музейная редкость!
– Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Я кивнул. Да, мне было понятно.
– В конце концов, должен же я что-нибудь подарить!
Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему. Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу! Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!
– Руперт – несколько больше, чем напыщенное ничтожество, – возразил я.
– Да, конечно... в сущности, так... Во всяком случае, мне нужно сохранить с ними обоими хорошие отношения.
Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашать в замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой леди Сент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству – в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет там хоть немного, вскоре умрет от ревматизма.
Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.
– Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что она подойдет?
– Великолепный и очень редкий подарок! – заверил я.
Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.
– Что это с ним? – спросила она, когда за Гэбриэлом закрылась дверь.
– Думаю, это реакция.
– По-моему, что-то большее, – сказала Тереза.
– Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, – сказал я. Поражение отрезвило бы его. А так – через несколько лет он станет совершенно невыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет в жизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.
Я думаю, что именно слово «дерево» побудило Роберта высказать свое мнение. Он вошел вслед за Терезой, но держался так тихо и незаметно, что, когда вдруг заговорил, мы вздрогнули от неожиданности.
– О нет! – решительно произнес Роберт.
Мы оба вопросительно посмотрели на него.
– Гэбриэл не поднимется на верхушку дерева. Я бы сказал, что у него нет ни единого шанса.
Роберт кружил по комнате, сокрушенно вопрошая, кому это нужно постоянно прятать его мастихин[26]Мастихин (ит.) - пластинка в виде лопатки или ножа, применяемая художниками для удаления масляной краски с полотна, нанесения грунта и т.п..
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления