Онлайн чтение книги Сексуальная жизнь сиамских близнецов The Sex Lives of Siamese Twins
7. Злодейка

Практически все жители Майами-Бич откуда-то да понаехали. Местных в этом городе хуй да маленько. Парней легко распознать: они ходят с важным видом в бейсболках и футболках с названиями команд своих городов. Это вовсе не означает, что вы их увидите в ближайшее время в каком-нибудь Кливленде или Питсбурге. Девушки? Что сказать, я сама хороша и иногда ношу кепку «Бостон ред сокз». Так люди хотя бы знают, откуда ты. Ну а если увидите имбецила в бейсболке FUCKING YANKEES, он с таким же успехом может быть из Англии или из Франции или еще откуда-нибудь.

Лина Соренсон. 157 сантиметров, 92 кг. А должно быть 54. Это значит, что она носит на себе 36 килограмм лишнего жира. Жир на пузе, на жопе, на бедрах. И эта жуткая складка вокруг лица и подбородка. Ходит как будто с розовой шиной на шее.

Надо признаться, я удивлена, что она снова пришла. Ну что, сцучка жирная, теперь начнется самый жир. Жалко, мы не в «Смешанных единоборствах Майами» у моего друга Эмилио. Я бы подошла к ней, как фельдфебель в гетто, и скомандовала: жрать меньше, перейти на здоровое питание и не сидеть на толстой жопе. Но я сомневаюсь, что она пошла бы к Эмилио: мексиканцы должны потеть у тебя в саду, а не рядом с тобой в спортзале. И несмотря на ее стайл, столь типичный для толстых нерях с низкой самооценкой, я подозреваю, что с благосостоянием там все в порядке. Но мы занимаемся в «Бодискалпте»; если я буду говорить, что думаю и клиент пожалуется, мой контракт разорвут, несмотря на хорошие отношения с Джоном. Поэтому – кривая улыбка и любезное «Ну что, надо немного поработать, чтобы снова привести вас в норму, миссис Соренсон», – и я делаю паузу, чтобы проверить, как она отреагирует на это «миссис», но она продолжает смотреть стеклянным взглядом. «Хотя, зайдя в эту дверь, вы уже сделали первый важный шаг».

Именно это жирная тварь и хочет услышать. Все они хотят верить, что теперь-то у них все получится. Буквально одной левой… Потому что боже упаси оторвать их от телевизора. Они могут сделать паузу только для набега на холодильник, чтобы втихаря напихать говна в жирный рот. Они не хотят вставать утром раньше десяти-одиннадцати. Для них любая диета и физическая нагрузка – покушение на основные права и свободы американца. Извини, Мишель Пэриш, моя маленькая красотка-визионерка, но еще один предлог для прокрастинации, чтобы сидеть на толстой жопе и писать твои идиотские Утренние страницы, им точно не нужен.

– Не миссис, а ми… Лина… просто Лина.

– Ага, – улыбаюсь я. Когда СТАНЕШЬ Линой, ТОГДА буду звать тебя Линой, сучка. – Ну что, тогда вставайте на беговую дорожку, мисс Соренсон… пардон, Лина. – Я улыбаюсь, она встает на дорожку, я включаю ее на 8 км/ч – нормальный, ровный ритм. – Ну как?

Тренажер быстро набирает заданное значение, Соренсон с трудом двигает ногами и потеет, как извращенец, притаившийся у школьного забора.

– Я… Мне…

– Слишком быстро! Да неужели?

На меня смотрит типичный такой толстый нытик, апологет себя любимого, размазня, вечно жалующаяся на судьбу.

– Очень… быстро.

Такие лица я ненавижу больше всего на свете. Жирная тупая махина без огонька в глазах, или испуганный ребенок, который хочет сладенького от мамочки, чтобы стало хорошо, или воинственная ебанатка, которая хочет покончить с собой и не понимает, зачем пришла. Не важно, какой типаж, просто очень хочется пиздить каждое бессмысленное чмо, которое одним своим видом оскорбляет весь род человеческий.

Соренсон вихляет своими мясистыми бедрами в обтягивающих штанах, лицо побагровело.

– Я люблю ставить перед своими клиентами цель, Лина. Более конкретную, чем просто сбросить вес. Полумарафон, десять тысяч, пять тысяч – разницы особой нет.

– Я… я не могу… Я не… могу-у-y… – Соренсон топочет тяжелыми ножищами по ускоряющейся резиновой дорожке.

– Не хочу слышать это слово, эти слова: «не могу», «не смогла», «не должна»! Вам нужно бороться. Шаг вперед из строя – и принять бой!

Соренсон съеживается от моих слов, но не останавливается. По охваченной ужасом мордашке видно, что путь к грации ей дастся нелегко, но она будет стараться. Так я жгу ее полных сорок пять минут, увеличивая скорость до трусцы, потом снижая до шага и снова повышая до трусцы. В итоге она пылает, как раскаленный уголь. Вспотевшая и выдохшаяся Соренсон слезает с тренажера и в кои-то веки обнаруживает себя неспособной даже открыть пухлый рот, чтобы только набрать воздуха в хилые легкие.

– Вы сегодня хорошо поработали.

Я жестом показываю, чтобы она шла за мной в офис, и она плетется следом, по-прежнему задыхаясь.

– Помните: физическая нагрузка – это только один компонент. Вот вам диета. – Я беру лист бумаги из стопки на моем столе и сую ей в раскрытую ладонь.

Соренсон смотрит на предписания, а я смотрю, как она мрачнеет.

Я беру с полки визитку:

– Позвоните мне, если очень захочется съесть какую-нибудь дрянь на выходных, а вам захочется, поверьте.

По лицу Соренсон видно, что ей уже хочется.

– Вы настоящий… профессионал, преданный своему делу, – задыхаясь, говорит она, и в глазах у нее вспыхивает страх.

– Я серьезно отношусь к проблеме вашего лишнего веса, так что и вы, Лина, должны отнестись серьезно. Это нелегко, особенно поначалу. Поэтому звоните, если почувствуете, что начинаете сходить с намеченного пути. Мы боремся с зависимостью от дурных пищевых привычек и с недостатком физической нагрузки, – объясняю я, вспоминая умные слова Мишель. – Мы смотрим на проблему шире. Вы свой вес набрали не за один день, и за один день вам от него не избавиться.

– Конечно… это понятно.

– Хорошо. Важно, что в этом мы согласны. А теперь расскажите о себе. Чем зарабатываете на жизнь?

– Я… – Соренсон колеблется, – как бы художник.

Как бы художник. В СоБи все вообще как бы модели, как бы фотографы или вот как бы художники. Официантка, видать. Или, может, просто паразитка, развлекается тут за счет родителей.

– Круто… А откуда вы?

– Из Миннесоты. Городок Поттерс-Прери в округе Оттер.

О, ничего себе, серьезно?

– Ага… Там у вас, должно быть, красиво.

– Да, – отвечает Соренсон и начинает рассказывать про Поттерс-Прери, потом опять вспоминает наш инцидент на дамбе, который, кажется, впечатлил ее сильнее, чем меня. – Мне даже представить сложно, какой силой надо обладать, чтобы совершить такой поступок. Мне бы хоть частичку вашей силы и решительности.

– Да, но вы же не вампир, а я не банк крови, – огрызнулась я. Могу иногда выпалить что-нибудь обидное, поскольку мои клиенты, как и большинство толстых людей в принципе, обладают способностью пропускать неприятные высказывания мимо ушей. – Внутренняя сила и сосредоточенность есть у нас у всех. Моя задача заключается в том, чтобы помочь вам все это выявить в себе и развить, чтобы вы проявили боевой темперамент, который по каким-то причинам держите под спудом, – говорю я ей и смотрю на часы на стене. Вот ведь пиявка какая, а. Мне вдруг захотелось сбежать от нее подальше. – Ну ладно, мне нужно идти.

Соренсон переминается с ноги на ногу и, очевидно, хочет, чтобы я побыла с ней еще.

– Да, да… ладно. А вы, мм, не сказали, откуда сами.

Все тебе расскажи, жопа толстая.

– Вообще, из Бостона. Если позволите, мне надо идти, – говорю я ей, собирая свои манатки в сумку, – а вам сейчас лучше принять душ, а то простудитесь под кондеем. – Я иду к выходу, но перед дверью оборачиваюсь, чтобы напутствовать сникшую толстую тварь: – Помните, нельзя есть все подряд! – Для нее эти слова как удар хлыста.

На улице дует приятный прохладный ветерок с океана, я быстрым шагом прохожу через Фламинго-парк, чтобы поскорее отделаться в мыслях от моей прилипалы. Но тут вдруг в конце Ленокс замечаю, что у моего дома болтается какой-то грязный хмырь с фотоаппаратом на шее. Блядь, что ему здесь надо? Шоу давно кончилось! Всегда найдется какой-нибудь псих-одиночка; задумал что-то недоброе небось, гад…

Я замедляю шаг и тихонько подхожу к нему сзади. Хлопаю по плечу. Засаленный мудак оборачивается.

– Люси, – кричит он и хватается за камеру.

Я вырываю камеру у него из рук, ремень через голову соскальзывает, и я с силой швыряю ее об асфальт. От удара у камеры отлетает какая-то маленькая черная деталь.

– ПИДАРАС, БЛЯДЬ!

– Вот сука! – Он смотрит на меня в ужасе и бросается подбирать разбитый девайс. Пока он возится с ним на асфальте, как с ребенком, которого сбила машина, я забегаю в подъезд, он вдогонку кроет меня в три этажа.

Дома сразу иду в душ. Я трогала папарацци за плечо, хватала рукой фотоаппарат и теперь физически чувствую грязь от прокуренных, обдроченных рук, которыми он его держал. Я вытираюсь, и в этот момент звонит телефон.

– Люси, это Лина Соренсон.

Блядь, что, уже? Зря, конечно, я дала этой свиноматке свой номер.

– Да? – резко отвечаю я.

– Включите телевизор… Шестой канал.

Я подчиняюсь Принцессе Свинке из Поттерс-Прери (нет, серьезно, а кто еще может жить в городе с таким названием?) и врубаю телевизор. Тот долго думает и наконец включается. В спальне у меня есть переносной телик получше, но там экран намного меньше. Ведущая с лицом почти столь же неподвижным, как ее лакированные волосы и подплечники, рассказывает историю Шона Маккендлеса, стрелка-салаги, которого я обезвредила на дамбе. Вырисовывается картина, от которой кровь стынет в жилах. Зябкий воздух дует из вентиляции в потолке прямо мне на мокрую кожу. Оказывается, Маккендлес рос в приюте и в детстве его насиловали педофилы. А те двое, которых он хотел убить, – сексуальные маньяки, живут в бомжатнике под одним из мостов Татл-Козвей. Я замерзла, меня колотит, я кутаюсь в полотенце. Получается, я спасла этих уродов и сдала полиции бедного ребенка, который просто хотел отомстить за свою детскую честь, над которой когда-то надругались пастыри-извращенцы.

Дальше – больше. Щебетание Соренсон в трубке уходит куда-то на второй план, на экране появляются две говорящие головы, оба кандидаты в конгрессмены. Бен Торп и Джоэл Квист – архетипически худшие образцы демократа и республиканца. Торп – благонамеренный, но блеклый и претенциозный саквояжник[15] «Саквояжниками» (carpetbaggers) называли выходцев из северных штатов, добившихся богатства и влияния на разгромленном американском Юге после Гражданской войны. В современном американском политическом языке термин используют для обозначения политиков, пытающихся построить карьеру в чужих для себя и разных штатах или округах, аналог русского термина «варяг».-полудурок из Лиги плюща, Квист – профессиональный популист и бешеный фашист-ханжа, который вот-вот начнет всех бить Библией по голове. Сложно сказать, кого я ненавижу больше. Обсуждают контроль за оборотом оружия. Торп хвалит меня за храбрость, Квист, соглашаясь, говорит: «Однако я хотел бы спросить юную леди, если бы она знала то, что знает теперь, поступила бы она так же?»

– Господи, – говорю я вслух.

Что за бред… Я же не знала, что они педофилы… чувак стрелял по-настоящему!

– Интересная мысль, – жеманно ухмыляется ведущая мисс Ботокс. Она все время ошивается рядом с Квистом, наверно, он ее трахает.

– Как теперь к этому отнесется Люси Бреннан, так называемая героиня с Татл-Козвей?

К чему отнесется? Какая разница… бред…

Тут до меня доходит, что мягкий голос Лины Соренсон по-прежнему что-то бубнит в трубке, хотя я не разбираю, что именно. Я ужасно злая , что меня втянули во все это говнище. Я отвечаю автоматически «мм» и «да». Просто не могу с ней говорить, и все. Мне кажется, она мной манипулирует. Надо подумать, и я вешаю трубку. Смотрю другие программы, опять про этих сиамских близняшек, потом встаю, как следует вытираюсь, надеваю майку и шорты.

Через несколько минут срабатывает домофон, и я уже готова наорать на очередного мудака, пришедшего по мою душу; может, кстати, это тот фотограф-придурок, но это Соренсон! Из-за домофона голос ее какой-то металлический и скрипучий.

– Я сразу прыгнула в машину и примчалась к вам!

Не помню, чтобы я ее звала, но теперь придется впустить.

Открываю входную дверь и слышу, как она медленно поднимается по лестнице. Соренсон кажется даже ниже ростом, чем я запомнила. Она взбирается на площадку и подходит вразвалку ко мне. Я иду вглубь квартиры, оставляя дверь приоткрытой. Она стучит в дверь костяшками пальцев и входит, оглядывая мое маленькое жилище с некоторым пренебрежением. Потом говорит:

– Вас опять будут осаждать какое-то время. Поехали ко мне, перекýсите. Мне так неудобно, что я отдала им видео…

Она права: тот придурок, которому я разбила камеру, не отстал от обоза, а, наоборот, сука, пришел раньше всех. Надо валить отсюда, даже думать нечего, иначе пиздец. Я натягиваю какие-то кроссовки, мы спускаемся и выходим на улицу. Дальше я слышу только крики и бешеный треск затворов, как будто на нас напал рой вооруженных насекомых.

– ЛЮСИ! ЛЮСИ!

Они опять все здесь! И микроавтобус с телевидения тоже, хуй знает с какого канала! Соренсон натворила дел, а эти два мудака-политика все разожгли заново! Я хотела было зайти обратно в подъезд, но некоторые особо ушлые прошмыгнули за спину и загородили дверь.

– Подождите минуту, черт бы вас побрал…

Соренсон слабо протестует, как неуверенная училка, хотя понятно, что ситуация стрессовая; я замечаю, как тот гад, которому я разбила камеру, издалека стреляет очередью из запасного, видимо, фотоаппарата с зумом, как будто из калашникова. Хоть один ублюдок уже знает, что слишком близко подходить ко мне опасно.

– Не обращай внимания, Люси, – говорит Соренсон с выпученными от страха глазами, хватает меня за руку и протискивается к машине.

Все остальные не такие стеснительные: похожий на пидора холеный загорелый репортер сует мне микрофон в лицо и спрашивает, мол, теперь, после того как я узнала про историю Маккендлеса, Райана Бальбосы и Тимоти Винтера – двух педофилов, – поступила бы я так же?

Я знаю, что сейчас мне надо, не раскрывая рта, быстро пройти за испуганной Соренсон к машине. Но этот мудак-красавчик меня так взбесил, что я, не сдвинувшись с места, выпалила:

– Конечно. Независимо от обстоятельств, никто не имеет права стрелять по людям!

– Но вы же занимались единоборствами и дошли до больших высот, вели занятия по самообороне для женщин, – лепечет добросовестный пидорок. – Хотите ли вы этим сказать, что женщины имеют право на самооборону, а мужчины, ставшие жертвами сексуального насилия, как мистер Маккендлес, нет?

У меня звенит в ушах, будто оглушили. Ничего не могу сказать в ответ. Я слышу взволнованный голос Лины Соренсон где-то фоном и выгляжу, наверное, как кающаяся грешница с болью и сомнением на лице. И все это показывают по всем американским телевизорам сейчас.

Я чувствую, что Лина сжала мою руку еще сильнее и ведет к машине.

– Оставьте нас в покое, – говорит она мягко, но настойчиво.

Я забираюсь в тачку, но тот гад продолжает снимать, наставив на меня камеру через пассажирское окно; на толстых щеках ликование. Я отворачиваюсь:

– Суки!

Соренсон заводит мотор и трогается с места, рассеивая фотографов, которые, как голуби, отлетают чуть в сторону, но сразу неистово слетаются обратно на свой корм. Она сворачивает на Элтон, втапливает, и мы рвем на север.

– Все окей, Люси, – булькнула она, – не может эта история длиться бесконечно. – Ее тон становится жалостливым. – И зачем я отдала им это дурацкое видео!

На телефон приходит эсэмэска: Валери. Видела новости. Отлежись где-нибудь. Будет напряг. Аты-баты, шли солдаты, ясен хер!

Я чувствую, как у меня скрежещут зубы, мы пролетаем мимо зеленой руки Музея холокоста, я оборачиваюсь посмотреть, нет ли хвоста. Понять сложно: в обоих направлениях плотное движение. Чтобы взять себя в руки, я срываю гнев:

– Рискуешь своей шкурой, чтобы спасти какого-то мудака, и сама же в итоге виновата! Что это за ёбаная страна такая, а? Это что, Америка? Дожили, блядь. Цирк уродов какой-то, блядь!

Соренсон дает мне выплеснуть весь этот бред, осторожно трогая меня за плечо и придерживая другой рукой руль.

– Извини, – говорю я и чувствую, что отлегло. – Надо было проораться.

– Конечно. Ты не волнуйся. Все это, конечно, непросто.

Мы едем к Лине Соренсон на 46-ю. Я пытаюсь дозвониться Валери, но попадаю на голосовую почту. Пишу ей эсэмэс.

Вы не ошиблись. Позвоните мне.

У Соренсон большой, отдельный, красивый дом в испанском колониальном стиле, с бассейном, который, правда, слишком мал для серьезного плавания, но и представить в нем круизный лайнер «Соренсон» сложновато. По дому змейкой уложена терракотовая плитка, все стены покрашены белой водоэмульсионкой, как в галерее. На этом фоне хорошо смотрятся многочисленные картины и пижонская, но функциональная мебель.

На стойке для CD большинство дисков норм, все портят два альбома Трейси Чепмен. Если в доме есть хоть один альбом Чепмен – тот, в котором песня «Fast Car», – жди беды. У Соренсон их два, этот и еще один, так что по-хорошему надо съебывать отсюда! Но поздно, конечно: я откидываюсь в кожаном кресле и как будто проваливаюсь в него, пытаясь осмотреться. Первая мысль: неудивительно, что Соренсон столько времени проводит в «Старбаксе». По дизайну одно и то же: что здесь, что там. Лучшее, что здесь есть, помимо офигенного 70-дюймового плоского телевизора, – это огромный каменный камин с двумя железными ведрами: в одном уголь, в другом дрова – и еще несколько каминных инструментов, в том числе топор, наверно, чтобы покрасоваться, как ты типа рубишь дровишки, хотя они уже давно нарублены. Любит, короче, выебнуться, сучка. Она готовит кофе (который я не пью) и говорит, что еще есть пристройка, где у нее типа мастерская. И хотя я выражаю практически восторженный интерес, показывать ее она не торопится.

Кухня у нее – суперсовременная машина самоуничтожения: шкафы и огромный понтовый холодильник забиты антиедой, как я ее называю, – печеньем, шоколадными батончиками, готовой заморозкой, мороженым, чипсами, а газировки разной здесь больше, чем вы видели за всю жизнь. Лина устраивает тут пир на весь мир из сахара, соли, жиров и углеводов, но никто, кроме нее, это не ест.

– Выпечка – моя единственная слабость, – говорит она, запихивая в рот пончик с клубникой (450 калорий враз).

Я отказываюсь составлять ей компанию, перемещаюсь в гостиную и включаю огромный телик. Сука, все кабельные каналы, известные науке, полный пакет Direct TV . Я переключаю новости и быстро натыкаюсь на сюжет про себя. Я выгляжу слабой и тупой, волосы стянуты назад так, что рожа перекошена. Появляется наглая, самодовольная морда Квиста, и у меня сердце уходит в пятки.

– Кажется, юная леди проглотила язык, когда речь зашла о праве на самооборону. Думаю, теперь она поймет, что не так все просто, как кажется на первый взгляд, и что простые американцы, вероятно, все-таки имеют право искать средства защиты от тех, кто стал на сторону зла.

– Пидарас ты ёбаный! – плююсь я в морщинистое старое хайло на экране.

Соренсон поняла намек и выключила телевизор.

– Все пройдет, – говорит она голосом, который должен был бы успокоить, только наоборот, выводит из себя.

Я вскакиваю, испугав ее, и начинаю ходить туда-сюда, всматриваясь в картины, развешенные по стенам. Потом быстро возвращаюсь на кухню. Соренсон идет за мной и видит, как я беру пончик с кухонного стола.

– Хм-м-м-м-м… – Я внимательно его рассматриваю.

– Это мама делала, – объясняет Соренсон, – очень вкусный! В начале месяца она всегда присылает мне коробку таких пончиков. Я так и знала, что ты захочешь…

Я поворачиваюсь и выбрасываю пончик в мусор. Лицо Соренсон зарделось, будто я ее отхлестала по толстым щекам.

– Как же…

– Надо контролировать число потребляемых калорий. Без диеты никуда. В лучшем случае ты не сдвинешься с места, если будешь есть в таких же количествах так называемую еду, из-за которой все твои проблемы, – объясняю я, беру коробку и все вытряхиваю в мусорное ведро.

Соренсон вся съежилась и отпрянула, схватившись за кухонный стол, как будто сейчас упадет в обморок.

– Да! Инвентаризация жизни! – гавкаю я и заставляю потрясенную Соренсон трясущимися руками выбросить все дерьмо из шкафов! У нее горит лицо. – Это настоящее говно, и этим говном ты себя травишь! Ты читаешь этикетки на продуктах?

– Да… – говорит она, хныкая басом, и издает малодушный стон. – Конечно. Иногда. Чаще всего.

Я сурово смотрю на нее из-под высоко поднятых тонко выщипанных бровей. Она выглядит как жалкая дура.

– Но это же просто угощение. Угощения всем нужны иногда, – протестует она.

– Угощения? Угощения! Так, что тут у нас написано? – Я стучу пальцем по пачке миндального печенья и сую ей в нос.

– Двести двадцать калорий…

– Двести двадцать калорий в каждой штуке, блядь . А сколько штук в упаковке?

Она выдыхает так, будто я ударила ее под дых:

– Они же крохотные, эти печенюшки, в них же ничего нет…

– Сколько штук?

– Четыре…

– Сколько ты съедаешь из этой упаковки зараз?

Соренсон молчит, будто проглотила язык.

– Всю зараз, блядь, могу спорить. Это почти девятьсот калорий , блядь, Лина, – две трети от нормы, которую женщина твоей комплекции должна потреблять в сутки , блядь!

Она, естественно, продолжает скулить:

– Но… но… если есть только четверть нормы, то это значит ничего не есть!

– Вот именно! О чем это говорит?

– Я… я не знаю…

– О, вот этого не надо, – зло говорю я и смотрю на нее, по максимуму изображая беспощадность. Я этих недоуменных взглядов повидала достаточно. Качаю головой и повышаю тон, имитируя сарказм: – Так не может быть! Это несправедливо. – Я чувствую, как лицо у меня искажается в клоунской гримасе. – Этот вопрос свисает с нижней губы у всех тупердяек Америки: как это я стала такой жирной свиньей, просто сидя на диване и потребляя тонны говна? Как такое могло произойти?

Она пялится на меня, буквально кипит от ярости и наверняка думает: «Кто она такая? Я у себя дома! Я ей деньги плачу не для того, чтобы она меня здесь оскорбляла». Я уверена, что сейчас эта туша пошлет меня к черту, поэтому смягчаюсь:

– Это говорит о том, что вся эта так называемая еда – просто говно, блядь, а если начать перечислять ингредиенты, то это вообще пиздец: кукурузная патока, добавки, консерванты, эмульгаторы, сахар, соль. Поверь, Лина, это твой враг. – И я выбрасываю все в мусор, а Соренсон смотрит так, будто это ребенок, которого она только что родила, а я его вырвала у нее из рук. – Из-за этого говна ты ненавидишь зеркала, магазины одежды и весы. Этим говном ты гробишь свою жизнь и от него в итоге и сдохнешь!

Короче, словесно отхлестала толстую тварь по ее жировым складкам и явно задела за живое. Ее психические травмы закровоточили на моих глазах. Хуже того – она знает, что я на сто процентов права и что говорю все это для ее же блага.

– Я знаю, – начинает она слабым голосом. – Я знаю, ты все правильно говоришь…

Я поднимаю руку. Толстые должны обрести голос, но это не должен быть голос жертвы. Им нельзя давать слово, пока они не начнут говорить как взрослые.

– Не надо мне вот этих многозначительных «но», блядь. – Я презрительно качаю головой. – Я все время слышу эти многозначительные «но», из-за которых все как бы окей, все приемлемо. Послушай, сеструха: единственный веский аргумент в нашей ситуации – это твоя жопа.

– Не надо со мной так разговаривать…

– Надо, именно так я и буду с тобой разговаривать, – говорю я, уперев руки в боки и выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом понижаю голос. – Потому что я хочу тебе помочь. Я знаю, что ты не захочешь меня слушать, Лина, – и я прикладываю ладонь к уху, – потому что нежелание слушать – один из симптомов болезни. Ты почти физически ощущаешь, как твои уши закрываются, а в голове бубнит банальная мантра, которая забивает мои слова, пронзающие твою грудь как стрелы. Я права?

– Я… я…

– Так что, сеструха, добро пожаловать в реальный мир. Ты услышишь мои слова, и ты их усвоишь . Может, не сегодня и даже не завтра, но я пробью твою оборону, и ты будешь слушать, что я говорю. И я выдерну тебя из зоны комфорта, блядь!

Соренсон буквально вся дрожит и пятится от меня, едва глядя мне в глаза. Я кладу ей руку на плечо, и она вдруг поворачивает голову и пристально смотрит на меня, отбросив волосы от глаз. И тут я улыбаюсь ей широко и задушевно:

– А теперь покажи мне дом!

Мы выходим на задний двор. Я бы все-таки заглянула в мастерскую – она стоит напротив бассейна.

– Я там работаю, – объясняет она и добавляет: – В последнее время, правда, ничего особо не сделала.

– А можно туда заглянуть?

– Нет, там бардак, – говорит она. – Я не люблю показывать свою мастерскую.

– О-о-кей… – Я поднимаю руки, типа сдаюсь, – Но может, потом как-нибудь, когда будет удобно? – Я смотрю на мастерскую, затем опять на нее. – Потому что это важное место. Твое место как раз здесь, – говорю я ей, после чего показываю на кухню, – а не там.

Соренсон кивает.

Смеркается. Мечевидные листья большой пальмы бьются на ветру в окно, нарушая тишину. Признание для нее мучительно, но она знает, что каждое мое слово – чистая правда.

Она предлагает отвезти меня домой, но я настаиваю, что поеду на такси.

– Поймаю на Коллинз.

– Но мне реально не сложно.

– Нет, спасибо. Хватит с тебя на сегодня.

– Но это ничего мне не стоит, тогда на мосту… ты не знаешь, сколько ты уже мне дала.

– Милая, я еще даже не начинала. – Я забрасываю сумку на плечо и выхожу на ночную улицу.

Там я, конечно, сразу же сворачиваю обратно во двор Соренсон. Пригибаюсь на корточках под окном и смотрю на нее через жалюзи. Соренсон сидит за компом, разинув рот, разглядывает картинки, кажется, пушистых зверьков, и, похоже, плачет. Плачет, лузерша толстая. Ладно, пусть пробулькается, но, если достанет выброшенную жратву из мусора и начнет ее есть, богом клянусь, я вышибу дверь, засуну ей руку в горло и вытащу отраву…

Блядь… Мягко заурчал мобильник. Я нажимаю на бесшумный режим. Соренсон не услышала. Пришло несколько писем, одно от Соренсон! Я осторожно выбираюсь из двора и смотрю на экран.